МИКЕНСКОЕ И ГОМЕРОВСКОЕ ОБЩЕСТВО
1. КЛАССОВОЕ И РОДОВОЕ ОБЩЕСТВО НА МАТЕРИКЕ ГРЕЦИИ
На историческом материале можно без труда показать, что не так редко в одно и то же время в географически довольно близких местах существуют общины, принадлежащие по своему устройству к различным общественным формациям. Достаточно сравнить общественный строй ранней Византии со строем смежных обществ на территории нынешней Украины или общественный строй нынешних эскимосов (Аляска) с общественным строем живущих рядом с ними американцев и т. д. В пограничных областях между общинами, столь различными по своему строю, нередко наблюдаются весьма причудливые и отступающие от обычного шаблона картины развития. Нередко общество с родовым строем вследствие соседства более высоко развитых народов переходит на высшую, классовую стадию развития значительно быстрее, чем это произошло бы при нормальных условиях; в других случаях долго держатся причудливые переходные формы с наличием, казалось бы, непримиримых друг с другом элементов, принадлежащих к той и другой формации, и, наконец, зарегистрировано немало случаев, когда оазисы классового общества, находящегося в стадии внутреннего распада и разложения, не могут удержаться в окружении примитивных родовых общин; здесь классовое общество уступает место более примитивному, родовому. Сходное явление мы наблюдаем, например, в некоторых местах Европы в эпоху падения Римской империи, когда римское рабовладельческое общество сменили остготы, лангобарды, франки и т. д. с их разлагающейся родовой общиной — маркой, фарой и т. п.
В материковой Греции и в течение всей классической эпохи между передовыми городскими общинами Востока и рядом примитивных племенных организаций Запада существовала глубокая пропасть. В общинах Запада родовой строй не разложился еще окончательно даже в V в.; здесь почти отсутствует город (полис); нет внутренней безопасности — люди выходят из дому только с оружием; сохранилась родовая месть; рабство чрезвычайно мало распространено и носит патриархальный характер; свободное население состоит сплошь из крестьян с слабо выраженным классовым разделением; торговля и ремесло не играют никакой роли и т. д. Наоборот, в передовых полисах Востока в это же время рабство достигло высокого развития — рабы массами покупаются на рынках и массами работают в мастерских и рудниках; свободные граждане резко разделяются на богачей и бедноту, на земледельцев и торговцев с ремесленниками и т. д.; между всеми этими группами идет ожесточенная, подчас кровавая борьба.
Если даже в наше время при чрезвычайно быстром и оживленном обмене между самыми различными местами земли могут сосуществовать на близком расстоянии друг от друга общества различных формаций, то чем дальше мы уходим в глубь веков, чем менее развит обмен и чем затруднительнее сношения, тем больше шансов встретить и общества различных формаций в непосредственном соседстве друг с другом.
Поэтому не было бы ничего удивительного, если бы мы во втором тысячелетии до н. э. увидели в Греции картину, слабым отражением которой было отношение между западными и восточными общинами Греции в V в., т. е., с одной стороны, классовые общества, экономически и культурно связанные с Критом, а с другой — примитивные родовые общины.
Материал, находящийся в нашем распоряжении, заставляет считать такое предположение наиболее вероятным. С одной стороны, как показали Морган, а вслед за ним Энгельс, явственные пережитки родового строя в классической Греции заставляют постулировать родовой строй; переход от этого строя к государственному завершился лишь в конце VI в. С другой стороны, изучение памятников критской культуры и родственных ей памятников греческого материка заставляет нас, как мы увидим, думать, что в отношении экономического развития крито-микенское общество стояло не только значительно выше общества следующей эпохи, условно называемого гомеровским, но во многих отношениях и выше греческого общества VII—VI вв.
Действительно, как мы уже говорили, на материке Греции Шлиман, а вслед за ним и ряд других исследователей нашли памятники XVII—XII вв. до н.э. Памятники эти настолько близки по стилю к критским, что, не зная места их нахождения, их можно было бы принять за критские. Памятники эти найдены в самых различных районах материковой Греции — от Фессалии на севере до Лаконии на юге и Мессении на западе; но больше всего их найдено в Микенах. Поэтому все эти памятники принято называть памятниками микенского искусства, а общество, создавшее их, — микенским обществом. Сходство между критским и микенским искусством так велико, что некоторые ученые склонны были считать чуть ли не все эти памятники награбленными или привезенными с Крита. В последнее время около Микен и Тиринфа при раскопках обнаружены гончарные печи. Это показало, что микенская керамика при всем ее сходстве с критской была местного происхождения, а не привозилась с Крита. Более того, в настоящее время удается по характеру и химическому составу глины определять происхождение сосуда. Обнаружилось, что немногие из этих сосудов привезены с Крита, тогда как большая часть их создана в различных местах греческого материка. Изучение памятников показало, что можно констатировать некоторую разницу, с одной стороны, между изделиями Крита и материка, с другой — между различными центрами производства на материке. Однако все эти местные особенности весьма незначительны, так что мы имеем полное право говорить о крито-микенской культуре как о едином целом.
При сличении памятников искусства различных эпох микенской культуры мы наблюдаем непрерывную деградацию — процесс, который историки искусства называют варваризацией. Еще значительно беднее и гораздо более примитивное впечатление производят памятники X—VIII вв., т. е. памятники той эпохи, которую мы называем гомеровской. В искусстве этой эпохи преобладают прямые линии и зигзаги, рисунки крайне схематичны, нереалистичны, беспомощны. Этот стиль носит название геометрического. Впрочем, в этом искусстве еще сохранились следы высокой техники микенской эпохи. Микенская культура не умерла — отдельные ее памятники еще существовали, отдельные навыки сохранились, и из этих навыков впоследствии выросла классическая греческая культура.
С другой стороны, в гомеровском обществе были некоторые данные для быстрого и высокого развития техники, отсутствовавшие в микенскую эпоху. В микенскую эпоху железо было драгоценным металлом; оружие и различные орудия делались из бронзы. В гомеровском обществе железо становится все более доступным и получает широкое распространение.
2. «ИЛИАДА» И «ОДИССЕЯ» КАК ИСТОЧНИКИ ДЛЯ ИСТОРИИ МИКЕНСКОГО ОБЩЕСТВА
Как мы говорили выше, Гомер описывает могущественную державу микенского царя Агамемнона и поход греков под Трою. Раскопки Шлимана с несомненностью показали, что эти события относятся к микенской эпохе, т. е. что Гомер (вернее, гомеровские певцы) стремился изобразить в своих поэмах микенскую эпоху, воспоминания о которой еще жили в это время в народной памяти. Однако гомеровские поэмы — эпические поэмы, а в эпических поэмах, как мы говорили уже выше, совершенно неизбежно, во-первых, смешение исторических фактов с мифологическими, а во-вторых, — анахронизмы. И то и другое должно быть налицо у Гомера, и мы уже априори должны ждать, что и в гомеровских поэмах на чисто историческом фоне разыгрывается мифологический сюжет.
Действительно, такой сюжет положен в основу всего мифа о Троянском походе: заморский царь похищает царевну или царицу; два брата отправляются спасать ее; после долгих перипетий они спасают ее и возвращают на родину. Этот сюжет мы находим в сказках различных народов, но нам незачем так далеко идти: он очень обыкновенен и в греческой мифологии; в частности, мы имеем другую такую же версию похищения Елены, где о походе на Трою нет и речи: Елена была похищена афинским царем Тезеем; два ее брата, Кастор и Полидевк, отправляются в Аттику спасать ее; они наносят поражение Тезею, разрушают крепость Афидны и возвращают Елену на родину.[37]
Другой миф, положенный в основу эпизода, описываемого в «Илиаде», такой: от брака сверхъестественного существа с человеком рождается герой, которому суждено совершить героический поступок, но умереть в раннем возрасте, причем виновницей его смерти является его собственная мать. Это фессалийский миф; с ним сходен этолийский миф о Мелеагре, где, кстати, так же, как в «Илиаде», речь идет о гневе героя.
Ясно поэтому, что и у Гомера, как и в русских былинах, должен быть ряд анахронизмов. Для выделения этих анахронизмов необходимо разбить гомеровские поэмы на ранний и поздний слой, используя для этой цели данные археологии. Эта работа проделана М. П. Нильссоном в его классической книге «Homer and Mycenae» (1935).
К позднему слою, явно не имеющему отношения к микенской эпохе, относится прежде всего упоминание финикиян как купцов, ведущих морскую торговлю в греческих городах. В микенскую эпоху финикияне такой роли не играли. Мы видели, что критяне господствовали на море; народы микенской культуры, как мы увидим, также были специалистами морского дела и в торговом посредничестве не нуждались. Из других народов широкую морскую торговлю вели в это время тирренцы, египтяне, но никак не финикияне. Между тем в «Илиаде» и «Одиссее» почти всюду в качестве торговцев фигурируют финикияне; можно найти одно-два упоминания о торговцах-греках, но к ним относятся с презрением. Характерно, что финикийцы здесь часто называются сидонянами. Приблизительно до 1100 г. значительным торговым городом в Финикии был не Сидон, а Библ; после 677 г. эта роль переходит к Тиру. Таким образом, здесь имеется в виду обстановка не микенской эпохи, а примерно 1000—700 годы.
Не менее характерно упоминание железа. Не забудем, что крито-микенская эпоха была бронзовым веком, когда всякого рода орудия и оружие делались из бронзы, а железо употреблялось как драгоценный металл. Наоборот, в X—VII вв., когда создавались гомеровские поэмы, орудия и оружие делаются уже из железа. В «Илиаде» и «Одиссее» почти всюду речь идет о бронзовом оружии, но упоминается и железо. Правда железо упоминается в «Илиаде» очень редко, а в «Одиссее» довольно редко. Но поэт выдает себя тем, что незаметно для себя употребляет железо в метафорическом смысле, в пословицах и поговорках. Так, вместо того, чтобы сказать «суровая, неумолимая душа», он говорит: «железная душа». В «Одиссее (XVI, 294) Телемах предлагает убрать (медное) оружие из комнаты, при этом он хочет сказать: «оружие невольно влечет людей к брани» и употребляет пословицу: «железо само влечет к себе мужей». Железо могло получить значение оружия вообще, а слово «железный» — смысл «суровый, жестокий» тогда, когда уже давным-давно оружие делалось из железа, и это казалось чем-то само собой разумеющимся.[38] Правда, эти анахронизмы — исключение, но они показывают, что поэмы в их теперешнем виде сочинялись в позднюю эпоху. Поэт всеми силами старался правильно передать колорит микенской эпохи, и в общем это ему удавалось. Так, в «Илиаде», XI, 632, мы находим такое описание кубка Нестора:
...На нем рукояток
Было четыре высоких, и две голубицы на каждой,
Будто клевали, златые, и были внизу две подставки.
Это описание было совершено непонятно до тех пор, пока Шлиман не нашел в Микенах кубок, соответствующий этому описанию; только ручек здесь не четыре, а две. Ясно, что автор перенял эти стихи от поэта, близкого к микенской эпохе.[39]
Наконец, поэт умышленно избегает говорить о железном оружии и железных изделиях своего времени и всюду заменяет железо бронзой. В «Илиаде» на 329 упоминаний бронзы приходятся 23 упоминания железа (1/14); в более поздней поэме «Одиссее», на 103—25 (1/4). При этом в «Илиаде» железо упоминается как материал, из которого сделано оружие или орудие, только три раза; зато оно часто упоминается как драгоценный металл, чем оно и было в микенскую эпоху.
Итак, сравнение описываемых у Гомера предметов с археологическими находками показывает, что мы здесь имеем дело с двумя слоями: один описывает микенскую эпоху, другой — значительно более позднюю эпоху, современную поэту.
К такому же выводу можно прийти из изучения языка «Илиады». Я не могу здесь подробнее заняться этим вопросом, так как не могу предполагать у моих читателей знания греческих диалектов. Укажу только, что гомеровские поэмы написаны на языке, на котором никто никогда не говорил. Ионийские формы преобладают в поэмах Гомера, так как сам поэт говорил на ионийском диалекте и вряд ли умел свободно выражаться на ахейском: он жил, как единодушно утверждает литературная традиция, в ионийских колониях Малой Азии, где на ахейском языке никто не говорил. Но наряду с ионийскими у него встречаются эолийские и, что для нас всего интереснее, более древние ахейские формы.
Следовательно, в гомеровских поэмах автор пытается изобразить микенское общество; но, будучи не историком-антикваром, а поэтом, он невольно привносит в свое описание ряд черт своей эпохи, совершенно неуместных в микенскую эпоху. Такую же картину мы наблюдаем впоследствии даже в исторических драмах Шекспира, — тем более естественны эти анахронизмы у неграмотного сказителя X—IX вв. до н. э.
В связи с этим необходимо обратить внимание на следующее: многих исследователей поражало несоответствие между изображением общественной жизни в различных частях гомеровских поэм. В одних местах речь идет о могущественном микенском царе, власти которого подчиняется почти вся Греция, в других местах поход на Трою изображен как совместное предприятие многих равноправных греческих царей; Агамемнон лишь избран ими как руководитель данного похода, но даже в военное время остальные цари неохотно подчиняются его руководству и всячески ропщут. В одних местах Агамемнон самодержавный властитель, в других — решающая власть принадлежит народному собранию. Эти разногласия дали даже повод к курьезному спору: одни ученые говорят о военной демократии и примитивном родовом обществе в поэмах Гомера, другие — о централизованной монархической власти, третьи о господстве аристократии и т. д. С этим связан и вопрос о том, в каких кругах возникли гомеровские поэмы.
Если мы вспомним то, что было сказано выше о различных слоях в поэмах Гомера, то мы должны будем прийти к выводу, что самая постановка вопроса в этих спорах неправильная. Мы должны будем задать вопрос: не обстоит ли дело с общественным строем так же, как с торговлей и вооружением? Нельзя ли допустить, что Гомер пытается изобразить общество микенской эпохи, но невольно вносит в него ряд черт, характерных для того времени, когда жил автор? Общество этого времени возникло из общественных образований двух типов: с одной стороны, из отсталых родовых общин греческого материка, находившихся в стадии прогрессирующего развития, с другой стороны — из передовых общин критского типа с классовой структурой, находившихся в стадии глубокого упадка и разложения. Поэтому можно уже априорно сказать, что гомеровское общество гораздо ближе к первобытному родовому обществу, чем более древнее микенское, но в то же время имеет гораздо более импульсов для быстрого прогресса классового расслоения, чем всякое другое родовое общество.
3. МИКЕНСКОЕ ОБЩЕСТВО
Раскопки в различных местах Греции показали, что культура, широко распространившаяся в XVI-XIII вв. по материковой Греции, была чрезвычайно близка к критской. Любопытно, что наиболее выдающиеся художественные памятники критского искусства найдены как раз на материке. Таков, например, кубок из Вафио (в Лаконии) с изображением охоты на быков и их укрощения; это, несомненно, лучший из всех памятников критского искусства. Наряду с этими изделиями здесь найдены изделия местного производства, сходные с изделиями критского искусства и лишь немного им уступающие. Далее, как мы говорили уже, здесь найдены и изделия, представляющие собой неуклюжие подражания критским изделиям, — то, что в искусстве называется «варварским подражанием». И, наконец, рядом с обломками сосудов высокого критского искусства, в одних и тех же гробницах найдены совершенно грубые изделия местной работы, представляющие собой резкий контраст с критскими изделиями: рядом с прекрасными лакированными критскими сосудами, покрытыми стильными художественными изображениями, — сосуды из плохо обработанной матовой глины, тускло разрисованные линейными орнаментами или кругами и спиралями; иногда даже эти рисунки просто нацарапаны. Наряду с художественными изображениями из Крита здесь находятся грубые идолы, изображающие богинь, и примитивно вылепленные изображения коров из плохо обработанной и плохо покрашенной глины или изображения человека на лошади, напоминающие рисунки первобытных людей на самых низких стадиях культуры.
Совместное нахождение предметов столь различных культур может служить лишним подтверждением нашего предположения об одновременном сосуществовании на материке Греции общин критской культуры и общин первобытно-родовых. Разумеется, в этом случае между общинами того и другого типа должны были существовать какие-то взаимоотношения, ближе, однако, нам неизвестные. Вряд ли эти отношения ограничивались меновой торговлей; вероятно, немало этих родовых общин было путем вооруженного нападения или экономической кабалы превращено в поселения рабов и другого рода зависимых людей; несомненно, эксплуатация и грабеж этих общин носили подчас жестокие и грубые формы. Тем не менее наличие в классическую эпоху в западной Греции ряда свободных общин примитивного типа показывает, что на многие области этот процесс порабощения вовсе не распространился, а в других местах носил временный и непрочный характер.
Археологические памятники микенской культуры дают право заключить, что жители микенских городов, в отличие от жителей Крита, не чувствовали себя в безопасности и должны были постоянно опасаться набегов извне. За это говорит наличие здесь, в противоположность Криту, укрепленных замков и городских стен, сложенных из вытесанных и пригнанных друг к другу гигантских многоугольных камней. Эти камни чрезвычайно велики: греки думали даже, что они сложены великанами-киклопами. Действительно, такая постройка требовала мобилизации огромного количества человеческих сил, что уже было невозможно в Греции классической эпохи.
В связи с этим и сюжеты фресок, украшающих дворцы властителей материковой Греции, существенно отличаются от сюжетов в дворцах Крита. Сражения, осада городов и т. д. — обычные сюжеты этих фресок. Можно полагать, что этим внешним врагом были все снова и снова прибывающие с севера орды греческих кочевников; возможно также, что эти укрепленные замки служили цели защиты правящего класса от восстаний угнетенных групп населения.
Стены, сложенные из гигантских камней, огромные дворцы, выложенные камнями дороги, колоссальные гробницы и т. д., требовавшие применения массы человеческих рук, вряд ли могли быть выполнены на той стадии коллективом свободных граждан. По-видимому, мы имеем дело с тяжелой принудительной работой, которой властители обременяли подчиненное им население.
Далее, в курганах, насыпанных над микенскими гробницами, наряду с трупами животных, принесенных в жертву на поминках покойника, и с осколками сосудов, употреблявшихся при этом, найдены трупы людей, свидетельствующие и о человеческих жертвоприношениях на могиле. Такой заупокойный культ, при котором убивалось большое число людей, свидетельствует о наличии значительного числа рабов или, по крайней мере, военнопленных.
Обездоленному свободному населению, обремененному тяжелой барщиной, и рабам противостояла сильная и богатая аристократия. Микенские дворцы не дают уже возможности судить надлежащим образом о богатстве правящего класса, так как до нас дошли только остатки огромных дворцов и стенных фресок. Содержимое этих дворцов давно разграблено. Зато до времени Шлимана сохранился целый ряд гробниц, которые не успели разграбить, и они дают нам ясное представление о богатстве и могуществе этой знати. Так, близ Микен Шлиман обнаружил шесть подземных, так называемых шахтных гробниц, относящихся к XVI в., и пять надземных сооружений, так называемых купольных гробниц, относящихся к XV и XIV вв. В подземных гробницах найдено огромное количество чрезвычайно ценных вещей, положенных вместе с трупом. Это — диадемы, цепочки, привески, золотые пластинки в виде листьев, цветов, бабочек, каракатиц, сфинксов и т. д., которые микенские дамы, по-видимому, пришивали к своим платьям. Число золотых вещей, найденных в этих гробницах, равно нескольким тысячам. Находки в этих гробницах показывают, что правившая в Микенах аристократия была прежде всего военной аристократией. Так, здесь найдено очень много художественно выполненных мечей и кинжалов чрезвычайно разнообразных типов, с инкрустированными изображениями.
Мы вправе утверждать, что во главе этой богатой и могущественной аристократии стоял сильный монарх, власть которого простиралась на Пелопоннес, острова, а частью и на среднюю и северную Грецию. В пользу этого говорят данные археологических раскопок, хотя их одних было бы недостаточно для такого утверждения.
Просторные гробницы, наполненные золотом и другими драгоценными вещами и вмещавшие лишь несколько трупов, свидетельствуют не только о резком расслоении микенского общества на богачей и бедняков: этих гробниц так немного, что они скорее принадлежат правившим последовательно друг за другом могущественным властителям. В одном из гробов найден замечательный скипетр, обложенный золотом и украшенный листьями из хрусталя, являющийся как бы роскошной репликой царского скипетра, описанного у Гомера.
Можно думать, что это царский скипетр и что мы имеем дело с гробницей царя.
Есть одно обстоятельство, дававшее некоторым исследователям право утверждать, что и в микенское время Пелопоннес был так же разделен на ряд независимых друг от друга общин, как в эпоху написания поэм Гомера. Всего в пятнадцати километрах от Микен находился город Тиринф с таким же крепким замком и с такой же городской стеной, как в Микенах. Из того, что на одной и той же равнине так близко друг от друга лежат два укрепленных города, делали вывод, что эта равнина была разделена между двумя независимыми государствами, Микенами и Тиринфом. В этом случае приходилось допускать, что прибрежная область принадлежала Тиринфу и что, следовательно, Микены не имели выхода к морю, а это совершенно невероятно, имея в виду то значение, которое Микены играют в эпосе. Против всего этого говорит и следующий факт: из так называемых львиных ворот в Микенах выходила целая сеть дорог, искусно выложенных из огромных каменных плит.
Дороги эти рассчитаны на одну колесницу (лошади и колесницы впервые появляются в Греции на изображениях XVI в.) и имеют в ширину только 31/2 м. Дороги идут почти горизонтально; для достижения этой цели они в некоторых местах сделаны довольно извилистыми. Там, где дороги пересекаются ручьями, сооружены мосты с ложными сводами, также сложенные из огромных, циклопических камней. По такой дороге можно было, по-видимому, передвигаться в колеснице с большой скоростью и удобством. Сохранились остатки дорог, ведущих на север и восток через горы до самого Истма, а также дорога, ведущая вдоль горного хребта на юг к храму Геры, почитавшейся по всей Арголиде. Такая же дорога вела и по равнине через Тиринф к морю, но от нее сохранились лишь жалкие остатки. Сооружение такой единой, правильно распланированной сети дорог свидетельствует о широком применении массового человеческого труда и о наличии единой централизованной власти. Очевидно, здесь не могло быть речи о ряде самостоятельных микроскопических общин: надо полагать, что Тиринф и другие бывшие здесь города находились в зависимости от могущественных Микен.
К такому выводу уже в 1901 г. пришел Эд. Мейер, один из величайших исследователей древности. Он утверждал, что до переселения дорян в Пелопоннесе «существовало великое аргосское царство», и видел доказательство этого прежде всего в сети дорог, которая устроена для передвижения военных колесниц и поэтому дает нам возможность сделать вывод о военной организации. «Можно ли утверждать, что что-либо подобное могло существовать на базе конгломерата мелких государств?»
Разумеется, приведенных нами скудных археологических свидетельств недостаточно для такого утверждения. Но Эд. Мейер пришел к этому выводу на основании изучения гомеровских поэм, а археология явилась для него только дополнительным подтверждением: «Можно ли, — говорит он, — в такой мере игнорировать свидетельства литературной традиции? Верно, что не во всех песнях «Илиады» Агамемнон является начальником других царей; однако в некоторых, и притом в древнейших, это так. Вполне естественно, что поэзия в своем развитии все более уподобляет государственные отношения эпохи героев государственным отношениям современности, когда никакого верховного царя не существует. Но как мог кто бы то ни было, исходя из тех общественных отношений, в которых жили певцы, прийти к концепции верховного царя? То, что вся Греция была объединена когда-то под властью одного царя, должно было тогда казаться чем-то совершенно немыслимым».
Действительно, ряд указаний гомеровских поэм вполне подтверждает этот вывод: с точки зрения авторов древнейших частей «Илиады» и «Одиссеи», Микены были центром большой державы.
Приведем ряд поучительных мест из Гомера. «Илиада», IX, 147 — Агамемнон обещает Ахиллу выдать за него свою дочь:
...Я ж в приданое ей предоставлю
Столько добра, как никто своей дочери не дал доныне.
Семь отделю я ему городов, хорошо населенных...[40]
Люди живут в них богатые овцами, также быками.
С богом его наравне они чествовать будут дарами,
Будут под скиптром его платить богатейшие дани.
«Илиада», IX, 480 — Феникс бежит к Пелею; рассказывает, как Пелей его принял:
Сделал богатым меня и народа мне выделил много.
«Одиссея», IV, 174 — Менелай рассказывает, что было бы, если бы Одиссей поселился в Лаконии:
Град бы в Аргосе ему я построил с дворцом для жилища,
Взял бы его самого из Итаки с богатствами, с сыном,
С целой дружиной, и область для них бы очистил, в которой
Ныне сельчане живут, моему подвластные скиптру.
Из этих мест совершенно несомненно, что гомеровский царь мог одаривать своих приближенных населенными городами, с тем, чтобы они кормились добровольными дарами и установленными поборами; если же у поселяемого была своя свита и дружина, то он мог переселить местное население на другое место, чтобы «люди» (laoi) нового вождя получили для себя достаточные земельные участки.
Далее, в пользу существования большого централизованного государства говорит тот факт, что у Гомера басилеи обязаны в случае похода выставлять свои контингенты в войско великого басилея Агамемнона. Так, Одиссей был обязан сопровождать Атридов в Трою; как сообщалось в «Киприях», он, не желая идти в поход, притворился сумасшедшим, но его заставили пойти, выкрав у него его сына Телемаха.
Этот же рассказ имелся в виду и в 24-й песне «Одиссеи» (стих, 116): Агамемнон прибывает на Итаку, чтобы «подогнать» (otrynein) Одиссея и заставить его отправиться с Менелаем под Трою. Из 24-й песни «Илиады» (стих, 398) мы узнаем, что старец Поликтор должен был отправить вместо себя под Трою одного из шести сыновей, и сыновья решили жребием, кому пойти. Еще показательнее следующее сообщение («Илиада», XXIII, 295): сикионский басилей Эхепол дарит царю Агамемнону кобылицу за то, чтобы тот освободил его от обязанности идти в поход на Трою.
Эфу[41] — которую в дар Эхепол Анхисид Атрейону
Дал, чтоб ему не идти на войну под ветристую Трою,
Но наслаждаться спокойствием дома.
Кто не выходил по требованию Агамемнона в поход, должен платить большую тягостную виру. Так, коринфянин Евхенор, сын Полиида («Илиада», VIII, 665), пошел в поход, хотя и знал, что его ждет смерть, так как иначе ему пришлось бы платить разорительную пеню.
Не менее показательно и замечательное описание скипетра Агамемнона в «Илиаде» (II, 101):
Восстал Агамемнон со скиптром.
Скиптр сей Гефест даровал молненосному Зевсу Крониду...
Далее рассказывается, что этот скипетр Зевс передал Гермесу, Гермес Пелопу, Пелоп Атрею, Атрей Фиесту:
И Фиест, наконец, Агамемнону в роды оставил,
Чтоб он над тьмой островов и над Аргосом всем воцарился.
Здесь под Аргосом, как и в большинстве других мест «Илиады», разумеется весь Пелопоннес; таким образом власть Агамемнона простиралась на Пелопоннес и на большое число островов.
Столь же показателен, как справедливо указал Нильссон, быт олимпийских богов, ибо (как замечал уже греческий философ Ксенофан), изображая богов, люди только переносят на небо человеческую жизнь; религия отражает обычно лишь немного более раннюю эпоху жизни человеческого общества.
Здесь, на небе, мы имеем тех же «басилеев» разных рангов, начиная от нимф и кончая Зевсом. Из них менее знатные живут на своих участках, более знатные — в крепком городище верховного басилея, на Олимпе. Их созывают, с ними совещаются, но в конце концов все решает единовластно верховный басилей; он настолько сильнее всех прочих басилеев, что остальным басилеям, в конце концов, остается, несмотря на протесты, только подчиняться ему; конечно, дело не обходится при этом без попыток устроить переворот и сбросить верховного басилея («Илиада», I, 400 и сл.).
Характерно, что в этом небесном государстве великие правители отдельных областей считают за честь исполнять обязанности слуг при дворе Зевса («Илиада», VIII, 440):
Коней его распряг Посейдон, земли колебатель,
И колесницу, покрыв полотном, на подножье поставил.
Все эти черты совершенно чужды гомеровскому обществу, которое, как указывал Энгельс, представляло собой ряд совершенно независимых друг от друга общин с явственными пережитками военной демократии. Эти общины могли объединяться для общего похода, но при этом сохраняли полную независимость.
Подобно тому, как в описании быта, оружия, одежды и утвари мы нашли явственные следы микенской эпохи, сохраненные певцами по традиции, так и при описании общественных отношений эта же традиция сохранила ряд воспоминаний о великой микенской державе, резко противоречащих всему гомеровскому укладу. Эти выделенные нами черты прекрасно гармонируют и с сооружением киклопических стен и дорог, требующих применения массы рабочих рук и свидетельствующих о власти микенских царей на большом пространстве, и с роскошными дворцами, и с богатыми усыпальницами, содержащими еще до наших дней огромные массы золота и драгоценностей.
4. МИКЕНСКАЯ КУЛЬТУРА. ГИБЕЛЬ КРИТСКОГО ГОСУДАРСТВА
Примерно с 1600 г. микенская культура представляет собой только ответвление критской без сколько-нибудь существенных отличий. Поэтому все, что было сказано о культуре Крита, по существу относится и к микенской культуре. Здесь мы отметим только те отличия, которые имеют принципиальный интерес.
Наиболее резкое различие мы находим в области архитектуры. На Крите в центре здания находится открытый двор, окруженный множеством бессистемно распланированных комнат. В Микенах в центре здания находится большая комната (мегарон), покрытая кровлей, имеющей отверстие в центре. Под этим отверстием находится очаг, являющийся в то же время и алтарем. По мнению ряда ученых, такая архитектура естественна для более северных стран, где жилища нуждаются в искусственном согревании; поэтому и думают, что эта архитектура занесена греками с севера. Входом в мегарон служит коридор с двумя колоннами. В противоположность критским зданиям, микенские здания отличаются симметрией и выражают определенную архитектурную мысль. Стены зданий украшены фресками, исполненными, несомненно, художниками критского происхождения. Вдоль стен идут скамьи, на которых могло поместиться много гостей. Если план центральной части дворца резко отличается от плана критских дворцов своей стройностью, то расположенные в полном беспорядке вокруг этой центральной части многочисленные комнатки и коридоры вполне сходны с соответствующими частями так называемых дворцов на Крите. Здесь имеется даже характерная для Крита ванная комната.
Большое сходство с дворцом в Микенах имеет и дворец в Тиринфе. План этого дворца также резко отличается от плана критских дворцов; из ворот вход ведет в переднюю, снабженную колоннами, далее следует большой двор, окруженный колоннадой, с алтарем посредине, и, наконец, большой крытый мужской зал (мегарон) с алтарем, над которым находится отверстие в крыше, подпертой четырьмя колоннами. У одной из стен на возвышении находится трон.
Если древнейшие микенские гробницы — те шахтные гробницы, о которых мы говорили выше, — замечательны только богатством найденного в них инвентаря, то более поздние гробницы XV—XIII вв. поражают и своими колоссальными размерами и своей художественной отделкой. Это так называемые купольные гробницы. Они представляют собой замечательные архитектурные сооружения. Многоугольные камни, из которых были сделаны микенские стены, здесь постепенно заменяются четырехугольными плитами правильной формы. Наиболее красива по своей архитектуре гигантская гробница, называемая неправильно сокровищницей Атрея.
Большое совершенство постройки крепостных укреплений показывает, какую большую роль играли в жизни государств микенской эпохи непрерывные войны. Любопытно, что рука об руку с упадком микенской живописи идет прогресс в области крепостного строительства, достигая своего высшего расцвета в XIV—XIII вв. Мы говорили уже выше о замечательных «киклопических» стенах, окружавших Микены, имевших такую вышину и толщину, о которых не могли и мечтать греки в классическую эпоху. Наиболее замечательным произведением монументальной скульптуры этой эпохи (XIV в.) являются Львиные ворота в Микенах — сходные по виду с современными им гербами: два симметрично расположенных льва подпирают находящуюся в центре колонну, на которой покоится уменьшенное стилизованное изображение дворца. Эти ворота служат частью городской стены, рядом с ними находилась башня. Микенские архитекторы вполне владеют искусством сооружения так называемого ложного свода. К микенскому акрополю примыкал, как видно из раскопок, нижний город, не укрепленный, имевший вид большой деревни. Раскопки вполне подтверждают гомеровский эпитет «euryagyios», «с широкими улицами», прилагаемый им к Микенам.
Тиринф также обнесен высокой стеной с башнями, сохранившими остатки замечательных ложных сводов; и здесь за городской стеной лежит неукрепленный нижний город.
Археологические памятники Крита также дают нам возможность сделать кое-какие выводы о Микенском государстве — о его внешних сношениях и торговых связях.
Примерно с XVI в. в ряде общин, населенных теперь, несомненно, греками, начинает господствовать критская культура (остатки ее найдены уже для XVII в. в Микенах, Тиринфе и на Эгине). Весьма возможно, что на первых порах ряд греческих общин находился и в прямой политической зависимости от Крита. Такое положение вещей отражено в мифе о Тезее и Миносе; несмотря на мифологический сюжет, самая обстановка здесь, очевидно, историческая. Несомненно, критское влияние не ограничивалось ввозом критских изделий, переселением на материк критских должностных лиц, торговцев и ремесленников и созданием на материке мастерских, работающих по критским образцам: критское влияние отразилось не в меньшей мере на строе, быте, одежде и т. п. Так, прославляемые в мифе критские законы, данные якобы Зевсом царю Миносу, может быть, действительно послужили основой для законодательства некоторых греческих государств; еще в позднее время спартанцы возводили свои законы к критским.
Эта эпоха микенской истории носит название раннемикенской, охватывая XVII и XVI вв. С середины XV в. начинается среднемикенская эпоха, когда соотношение сил между Критом и Микенами изменяется. В это время критская культура уже клонилась к упадку. По тонкости отделки критское искусство стоит еще на прежней высоте, но в нем чувствуется уже окоченение, стилизация. Исчезает жизнерадостное реалистическое изображение природы; растения, цветы, полипы и кораллы, бывшие обычной темой разрисовки сосудов и в лучшие эпохи критского искусства, теперь схематизируются и стилизируются, превращаясь в архитектурный орнамент (так называемый дворцовый стиль). Пестрая раскраска сосудов заменяется черным блестящим рисунком строгого стиля на светлом фоне глины. Такая же стилизация замечается и в формах художественных изделий и в изображениях сцен; чувствуется высокое мастерство, но отсутствуют творческий порыв и внутренняя жизнь.
В связи с этим критские товары теперь все реже и реже появляются на рынках островов Эгейского моря, Египта и Малой Азии; их постепенно вытесняют «микенские» товары, т. е. товары с греческого материка. Найдено значительное количество «микенских» изделий, относящихся уже к XVI—XV вв., в Египте, Палестине (в Лахише и Гезере), в Финикии (Рас-Шамра), в Трое, на Кипре. И, наоборот, в Аргосе и Микенах найдены египетские и малоазиатские изделия этой же эпохи. О сношениях с Египтом в эту эпоху говорят изделия из золота и слоновой кости, привозившиеся в то время только из Египта. На одном из кинжалов этой эпохи изображены кошки, охотящиеся за утками. Кошка тогда водилась только в Египте, и изображенный здесь пейзаж (заросли папируса) представляет собой берег Нила. Все это свидетельствует о чрезвычайно оживленных сношениях с Египтом, тогда как находимые в Микенах изделия из янтаря свидетельствуют о связях (через третьи руки) даже с северной Европой. К этой же эпохе относится и появление лошади, хотя нам уже трудно судить, заимствована ли она непосредственно из Малой Азии или из Крита.
Из того, что культурное влияние Крита в эту эпоху было •еще преобладающим, нельзя сделать заключения, что Микены продолжали оставаться и под политической властью Крита. В этом отношении очень поучительна параллель между влиянием Крита на греческом материке в XVI—XIV вв. и влиянием греков в Этрурии в VI—V вв. И здесь и там все произведения искусства — либо привозные, либо подражание привозным; тем не менее в обоих случаях не может быть речи о завоевании или покорении на сколько-нибудь длительный срок.
К концу XV в. роли уже начинают меняться. Есть веские основания полагать, что окоченелый дворцовый стиль на Крите возник уже под влиянием искусства греческого материка.
Начало следующей, позднемикенской, эпохи (1400—1200) датируется со времени разрушения критских дворцов. Это как раз тот момент, когда военная техника микенского государства достигает высшего расцвета: именно в эту эпоху построены в окончательном виде дворцы и городские стены Микен и Тиринфа, включая замечательнейший памятник микенской архитектуры — Львиные ворота.
Ослаблению критского государства, быть может, содействовало разрушительное землетрясение, случившееся незадолго до этого времени. Но, конечно, решающим моментом могли быть только внутренние социальные сдвиги.
Мы можем себе представить (хотя, конечно, это будет пока весьма произвольно), что окоченению в области искусства соответствовало и окоченение в формах общественной жизни. К сожалению, единственное, что дошло до нас, — это произведения архитектуры и искусства, и мы вынуждены строить наши выводы на этом шатком основании, вполне отдавая себе отчет в их проблематичности. Мы представляем себе, что во главе городов стала замкнутая, окостеневшая аристократия, в угоду которой и создавалась эта искусственная стилизованная живопись. Быть может, пропасть между этой аристократией и остальной массой свободных стала непроходимой. Это и вызвало народное недовольство и восстания. Из класса организаторов и военных руководителей эта аристократия, должно быть, превратилась в класс паразитов. Благодаря такому внутреннему разложению власть Крита на море ослабела. Если города Крита были до сих пор настолько могущественными, что их даже не обносили стенами, то теперь критяне оказались уже не в состоянии отражать морские набеги полудиких обитателей островов и греческого материка.
Понятно, что власть сильнейших из правителей материка, правителей богатых Микен, могла беспрепятственно усиливаться. Подобно тому, как правители Кноса объединили под своей властью весь Крит, так и микенским правителям удалось объединить под своей властью значительную часть Пелопоннеса, тем более что их войско состояло из представителей воинственных, почти первобытных племен, еще не разложившихся вследствие внутреннего классового расслоения.
Мы видели уже, что культура Микен — заимствованная, что это лишь немного видоизмененная критская культура. Западные историки, желающие подчеркнуть самобытность культуры «арийцев»-греков как индоевропейского народа, обращают внимание на дома с мегароном в центре и на крепостные сооружения. Дом с мегароном, быть может, действительно принесен с севера, где, в противоположность Криту, была потребность в отоплении жилища. Однако этот тип застройки первоначально сводился, очевидно, к маленькому домику, состоящему только из сеней, подпертых двумя колоннами, и одной комнаты с очагом. Расширение такого домика в большой дворец, присоединение к нему внутреннего двора и довольно беспорядочного нагромождения боковых покоев производится уже, как мы видели, по критскому образцу. Точно так же из того, что критяне не нуждались в крепостных сооружениях, еще не следует, что они этих сооружений не умели строить и что грандиозные крепостные сооружения на материке не есть дело рук критских мастеров.
В действительности, если исключить технику военного дела и военные сюжеты микенской живописи, то в искусстве Микен мы не заметим ни малейших следов оригинальности. Даже ученые, стоящие на расовой точке зрения, принуждены признать, что, несмотря на переход политического и культурного влияния в эту эпоху к Микенам, они не внесли ничего нового в критское искусство, и их произведения можно отличать от критских... только по химическому составу материалов, из которых они сделаны. Так, украшающий дворцы XIV в. фриз из стеклянной массы; пол, раскрашенный под ковер, с изображением дельфинов и полипов; изображение женщины-акробатки, прыгающей через быка и хватающей его за рога, — все это и по теме и по исполнению продукты критского искусства. Единственное, что мог бы здесь заметить опытный глаз, — это начало упадка искусства и варваризацию. Правда, среди памятников микенского искусства найдены и памятники, не только не уступающие памятникам Крита, но и превосходящие их по художественности; таковы, например, золотые маски, снимавшиеся с лица покойника и чрезвычайно тонко передающие черты лица (найдены в шахтных гробницах Микен), и сцены охоты на быков и их укрощения на кубке из Вафио близ Спарты (лучшее произведение всего крито-микенского искусства). Но как раз эти изделия относятся ко времени расцвета Крита и скорее всего являются либо ввозными критскими изделиями, либо работой критских мастеров, переселившихся на греческий материк.
С разрушением городов Крита (в том числе и Кноса), происшедшим около 1400 г., Микены и другие города микенской культуры стремятся занять то место, которое до этого времени занимал Крит. Сам Крит, по-видимому, попадает в зависимость от материка. Все три крупнейших критских города (Кнос, Фест и город, лежавший на месте нынешнего селения Агиа-Триада) теперь превратились в груду развалин. Местное население сохранило независимость только на небольшом пространстве восточной части острова; весь остальной остров, по-видимому, попал в руки ахейцев. Большая часть критских сооружений так и осталась в развалинах, и только небольшая часть их была кое-как восстановлена, и здесь, очевидно, поселились вожди ахейцев. Памятники искусства, относящиеся к этой эпохе, представляют собой довольно бездарное подражание классическому критскому искусству.
В отношениях с передовыми государствами древнего Востока города материковой Греции начинают играть важную роль. Ахейцы упоминаются в хеттских и египетских документах («Ахийава» у хеттов, «Ахайваша» у египтян). Мы видим, что эти ахейцы колонизируют Кипр и будущую Памфилию, т. е. южное побережье Малой Азии, и образуют здесь могущественное царство, с которым приходится считаться даже хеттам. Мы знаем, что в разбираемую эпоху ахейцы разрушили могущественную Трою. В союзе с другими племенами они отваживаются нападать даже на далекий Египет.
Несомненно, ахейцы не ограничивались только военными набегами, а вели и правильные торговые сношения. Приблизительно с 1400 г. прекращается в египетских памятниках упоминание о критянах (кефтиу). Однако налаженные торговые сношения с Египтом ахейцы продолжают развивать с большой энергией; в Египте найдено много черепков, относящихся к этой поздней эпохе. Материковые города микенской эпохи быстро захватывают рынки на островах Эгейского моря, на Кипре, в Сирии и Палестине; теперь эта торговля принимает еще большие размеры, чем прежде торговля Крита; еще «Илиада» (XI, 21) сохранила воспоминание о торговой связи Кипра с Микенами.
Письменность крито-микенского периода, к сожалению, в гомеровскую эпоху была совершенно забыта (гомеровское общество было неграмотным) и потому не оказала никакого влияния на общегреческое письмо классической эпохи, заимствованное у финикиян, и бывшее не слоговым, а буквенным.
Греки, жившие на Кипре и говорившие на старинном ахейском наречии, писали еще в V и IV вв. письменами, резко отличающимися от греческих. Это письмо было слоговым.[42]
Среди памятников микенской культуры найдены письмена, очень сходные с кипрскими и дающие основание предположить, что эти письмена занесены на Кипр еще в микенскую эпоху. Одну из таких надписей, найденную в Асине, на южном побережье Арголиды, разбирал шведский ученый А. Перссон, и, по-видимому, удачно. Знаки этой надписи очень сходны с кипрскими, и если прочесть их как кипрские письмена, то получится: «О, Лимнория, Ианасса и Кимо. В святилище Посейдона вам посвятил меня (такой-то)».[43] Идя по пути Перссона, Э. Милонас в 1938 г. разобрал еще несколько надписей (к сожалению, за отсутствием его работы в СССР мы лишены пока возможности удостовериться в убедительности его расшифровки). В настоящее время шансы на расшифровку критских и микенских надписей еще более увеличились: невдалеке от мессенского Пилоса К. Бледжен и К. Куруниотис обнаружили позднемикенский дворец, в котором в числе прочих предметов найдено около 600 глиняных табличек с письменами, написанных тем же линейным шрифтом, который был в ходу и на Крите. Так как эти тексты написаны, скорее всего, на греческом языке, то все данные за то, что удастся расшифровать и критские письмена (как думает П. Кречмер).
Критское письмо вымерло вместе с микенской культурой и не перешло к классической Греции (исключая Кипр). Причина, может быть, в том, что это письмо было удобно лишь для критского языка и родственных с ним, но чрезвычайно затруднительно для прочтения при применении его к греческому языку.[44]
С каждым годом находят все большее число центров крито-микенской культуры, но, как правило, места находок всегда совпадают с городами, упомянутыми в поэмах Гомера. Памятники микенской культуры найдены, например, на ряде островов Эгейского моря и в средней Греции, главным образом в Аттике, Беотии и Фессалии, не говоря уже о Пелопоннесе, где, кроме Аргоса, памятники микенской культуры обнаружены, например в Лаконии и Мессении.
Любопытно, что между памятниками неолитического периода, найденными в различных местах Греции, отличия весьма значительны, тогда как различия между предметами микенского искусства, найденными в различных местах Греции, ничтожны. Это говорит за то, что раздробленность на отдельные независимые общины, характерная для классической Греции, существовала уже с древнейших времен, и только микенским правителям удалось на некоторое время объединить этот конгломерат обособленных общин в одно государство.
5. РАЗЛОЖЕНИЕ МИКЕНСКОГО ОБЩЕСТВА. ВЛИЯНИЕ МИКЕНСКОЙ КУЛЬТУРЫ НА ГРЕЧЕСКУЮ
Во всех центрах микенской культуры наблюдается одно и то же явление: чем к более поздней эпохе относится памятник, тем ниже он в художественном отношении. Это заставляет нас представлять себе ход событий следующим образом. Значительная часть Греции вовсе не была затронута микенской культурой и жила еще примитивным родовым бытом (к такому же выводу привело нас и то обстоятельство, что в одних и тех же гробницах, наряду с высокохудожественными памятниками критской культуры, находят совершенно примитивные «варварские» изделия). С приходом все новых и новых волн греческих «варваров» с севера центры микенской культуры частью подвергались разрушению, частью получали новое население, значительно менее подготовленное для восприятия этой культуры. Особенно ускорилось это падение с приходом последней волны — дорийцев. Исключая, быть может, лишь немногие центры (например, Аттику, не задетую дорийским переселением), во всей Греции упрочивается привычный для этих переселенцев родовой строй; но даже и в тех центрах, где удержалась микенская монархия, в связи с новым соседством и с прекращением морских сношений общественные формы значительно деградируют в сторону примитивно-родового строя.
Однако родовой строй, водворившийся на развалинах микенской монархии, существенно отличался от родового строя, не затронутого более высокой цивилизацией. Элементы классового разделения, как и влияние микенской культуры вообще, давали себя чувствовать в течение всей так называемой гомеровской эпохи, чтобы дать пышные всходы в VIII—VI вв.
Те стороны критской культуры, которые оказались доступными грекам, стоявшим на первобытной стадии развития, были усвоены, хотя конечно, довольно наивным образом. Так, в грубо первобытных рисунках греков самого конца микенской эпохи и греков гомеровского времени мы неожиданно встречаем черты, несомненно заимствованные из крито-микенского искусства. Таким путем микенская культура оказала воздействие и на греческую. Точно так же греческие мифы гомеровской и классической эпох часто даже в мелочах обнаруживают следы микенской переработки, хотя сами они, несомненно, древнее эпохи микенской культуры. Прежде всего наследием микенской культуры необходимо считать централизованную религию с сонмом богов, возглавляемым единым верховным богом. Религии этого типа (ср. Египет и Вавилон) всегда отражают централизованное государство, подчинившее себе отдельных местных властителей. А такое государство существовало в Греции только в микенскую эпоху. Это, разумеется, не значит, что религия олимпийцев была создана целиком в микенскую эпоху. Основа ее значительно более древняя (браки братьев с родными сестрами, убиение каждым богом своего отца и т. д.). С другой стороны, подробная разработка картины жизни олимпийцев относится, несомненно, к эпохе гораздо более поздней, чем микенская: она — дело певцов, живших при дворах малоазиатских властителей в гомеровскую эпоху. Но самый «государственный строй» Олимпа отражает общество микенской эпохи. Точно так же культ Афродиты был одним из центральных микенских культов, и классическое представление об Афродите с голубками соответствует крито-микенским изображениям Афродиты с теми же голубками. Этим же объясняется, что в классическую эпоху центром культа Афродиты был Пафос на Кипре, где сохранились и ахейский диалект, и ахейский шрифт, и особые священнослужители, носившие название ахейских прорицателей («ахеомантейс»). Точно также щит, как символ городской богини (Афины) в Беотии и Афинах, имеет прототипом такой же щит, представляющий собой символическое изображение богини.
Очень интересно следующее: в «Илиаде» мы встречаем четыре раза рассказ о золотых весах, на которых Зевс взвешивает судьбу борющихся героев. Так, например, мы читаем (XX, 268):
Зевс распростер, промыслитель, весы золотые; на них он
Бросил два жребия смерти, в сон погружающей вечный:
Жребий один Ахиллеса, другой — Приамова сына.
Взял посредине и поднял: покинул Гектора жребий;
Тяжкий, к Аиду упал...
Эта сцена изображена на одном микенском рисунке: герой едет на колеснице, а перед ним стоит бог с весами в руках и взвешивает его судьбу.
Далее на сосудах микенской эпохи, найденных в Беотии, изображены известные нам из греческой мифологии сцены (или сходные с ними их прототипы): встреча Эдипа со Сфинксом; убиение Орестом своей матери Клитемнестры (убившей его отца Агамемнона) и ее любовника Эгисфа.
Мы не можем пройти мимо вопроса о причинах образования классового государства на материке Греции уже в XVI в. и о причинах его гибели.
По-видимому, мы здесь имеем дело с фактами, вполне аналогичными тем, какие в свое время имели место на Крите. Непрерывные передвижения греческих племен с севера, продолжавшиеся все время, делали спокойную и регулярную хозяйственную жизнь в Пелопоннесе совершенно невозможной. Чтобы успешно отражать эти нападения, необходимо было соединить ряд общин воедино, создать внушительную силу и, главное, построить колоссальные стены, недоступные для внешнего нападения, и удобные дороги для сношений между государствами и городами. Такие коллективные предприятия могли осуществляться в то время только подневольным трудом и неизбежно вели к классовому расслоению. Массовые походы, необходимые в виду излишка населения, которое не могло существовать на внутренние ресурсы, и широкая международная торговля, обогащавшие одних и разорявшие других, вели к дальнейшему усилению классовых противоречий.
Таким образом, судьба микенского государства должна была повторить судьбу критского. И здесь правящая верхушка, воспитанная на критской культуре, естественно должна была оторваться и изолироваться от народных масс. Недовольство свободных прогрессирующим порабощением, бесконечными изнурительными работами при постройке крепостей, дворцов и дорог, поборами в пользу царя и знати и, наконец, стремление каждой общины к самостоятельности — все это неизбежно вело к обострению классовой борьбы и внутреннему разложению общества.
Как раз в это время с севера в Грецию вторгаются большие массы дорийских переселенцев, обладавших, быть может, более прочным и лучше поддающимся обработке материалом для оружия, чем народы крито-микенской культуры: в эпоху их прихода в Грецию здесь впервые вместо бронзового появляется железное оружие. Почва для их победы была, как мы видели, подготовлена. Они занимают все наиболее удобные места материковой Греции — только в Аттику, на остров Евбею и в некоторые другие небольшие области им не удалось проникнуть, и здесь сохранилось прежнее (ионийское) население. На Пелопоннесе местное ахейское население частью сливается с пришельцами в результате длительного процесса, частью уходит в горы на трудно доступную Аркадскую возвышенность, не привлекавшую новых поселенцев. Микенская культура гибнет вместе с гибелью международных сношений и торговли, бывших ее основой. Роскошные дворцы превращаются в развалины, а замечательные каменные дороги покрываются землею. Люди живут теперь в скромных хижинах, сделанных только пилой и топором без помощи рубанка (этот обычай и позже сохранился в архаической Спарте), едят на простой глиняной посуде, сохраняя микенскую утварь, может быть, только в качестве священных реликвий, и сообщаются в случаях необходимости по горным тропинкам, так как каждое поселение снова стало независимым, а пиратство и грабеж за пределами племени — обычным явлением.
6. ГОМЕРОВСКОЕ ОБЩЕСТВО
Время переселения дорян в Грецию (прибл. XI в.) было временем, когда вся восточная часть Средиземного моря была потрясена целым рядом переселений первобытных народов. Самое переселение дорян, быть может, было обусловлено тем, что их сзади теснили иллирийцы и фракийцы. Эти же фракийцы переселились уже в XIII—XII вв. в Малую Азию, и под их ударами, по-видимому, пало самое могущественное из азиатских государств — государство хеттов. Часть коренных жителей Крита, вытесненных с острова сначала ахейцами, а затем двинувшимися по тому же пути дорийцами, отвоевывает у евреев и других семитских племен сирийское побережье. Народ этот носил название филистимлян, а отсюда и вся страна получила название Палестины. Из Крита же, по-видимому, пришли в Малую Азию и ликийцы. Библия считает родиной филистимлян остров Кафтор (старинное название Крита; критяне на египетских памятниках называются кефтиу).
Все эти пертурбации были, быть может, причиной того, что Греция в эту эпоху ее ослабления и распадения не попала в подчинение какому-нибудь крупному государству, а могла развиваться совершенно независимо.
Переселение греческих племен на восток началось уже в эпоху расцвета Микен. Они двигались через Кипр и Родос в Малую Азию. Это переселение уже с древнейших времен носило в значительной мере торговый характер.
Переселение дорян усилило эту волну колонизации. Фессалийские эоляне захватывают лежащий наиболее близко к ним Лесбос и северную часть западного побережья Малой Азии. Ионяне Аттики, Евбеи и северного побережья Пелопоннеса захватывают ряд островов и южную часть малоазиатского побережья Эгейского моря с большим городом Милетом, существовавшим еще в микенскую эпоху. Здесь жило стоящее на довольно высокой культурной ступени карийское население, с которым ионяне в значительной степени смешиваются. Наконец, и сами доряне устремляются вслед за другими греческими племенами и захватывают Крит, Родос, два небольших острова на юге архипелага — Феру и Мелос — и юго-западную часть малоазиатского побережья. Наиболее активными из этих переселенцев были ионяне; поэтому на языке восточных народов (в частности, евреев) слово «яван» означает «грек» вообще: на древнеионийском языке слово «ионянин» звучало как «явон».
Что касается самого материка Греции, то доряне и родственные им так называемые западногреческие племена переселились сюда в таком большом количестве, что несмотря на свой низкий культурный уровень, сделали дорийские языки господствующими здесь почти всюду, исключая лишь Аттику и Евбею. Только в Фессалии и Беотии — областях, сохранивших (как и Аттика) большое количество памятников микенской культуры, — образовались языки, соединившие в себе элементы дорийского и эолийского диалектов.
В гомеровском обществе нет и следа той централизации, которая была присуща микенскому обществу. Повсюду восстановился тот примитивный родовой строй, который существовал в микенскую эпоху в большей части Греции, почти не затронутой микенской культурой, и лишь в торговых центрах был вытеснен более передовыми общественными отношениями. Каждая маленькая община совершенно независима от других и имеет своего правителя — басилея. Даже когда жители различных греческих городов объединяются для совместного набега, эти басилеи чрезвычайно ревниво охраняют свою независимость и пресекают всякие покушения на причитающуюся им часть военной добычи. Эта добыча немедленно по окончании набега делится между его участниками; никакой общей войсковой казны нет. На общем собрании войска, в присутствии воинов Ахилл может позволить себе говорить Агамемнону такие слова:
Пьяница грузный, со взором собаки, с душою оленя...
Царь — пожиратель народа, над жалким народом царишь ты!
Само собою разумеется, что не в военное время эти местные басилеи чувствовали себя еще более независимыми.
Социальный уклад греческого общества вслед за приходом дорян в основном мало чем отличался от уклада древнейших первобытных обществ, предшествовавших микенской культуре и современных ей. Гомеровское общество на его ранней стадии является военной демократией, не знающей частной собственности на землю. И теперь, как и в древнейшую эпоху, отдельные общины находятся между собой в состоянии непрерывной войны, и жизнь человека, находящегося за пределами своей общины, ничем не защищена. И в эту эпоху значительная часть «полисов», несомненно, представляла собой еще не резиденцию властителя или аристократии, а только место, куда стекалось и где отсиживалось население во время нападения врагов; полисы этой эпохи строятся очень часто на склонах и других возвышенных местах.
Впрочем, и в гомеровскую эпоху, и даже позже, в классическую эпоху, сохранялись некоторые отличия между общинами восточного побережья и общинами, лежащими в глубине страны, особенно в северо-западной ее части. Прежде всего на западе, несомненно, гораздо резче и отчетливеее выступал патриархальный род, и деление на отдельные общины не было таким дробным, как у населения восточного побережья. Жители западной Греции — например, локрийцы, акарнанцы и элидцы — еще в исторические времена в значительной степени сохранили черты этого первоначального быта пришедшего сюда греческого населения. Процедура, применявшаяся этими племенами при образовании новых колоний и известная нам из надписей, дает нам возможность представить себе, как поступали в первое время после появления на Балканском полуострове пришедшие сюда греки.
Никаких укрепленных поселений эти пришедшие племена в большинстве случаев не строили. Они расселялись в ряде небольших открытых поселков (komai). Земля распределялась между родами или семьями пришельцев на равные участки по жребию; поэтому отдельные участки и носили название клеров, т. е. жребиев. Эти участки предоставлялись отдельным семьям лишь на время; принадлежали они общине. Время от времени происходил передел этих участков (anadasmos).[45] Эти переделы остались в памяти народа до классического времени и наряду с «отменой долгов» (лозунг, также восходящий к старинному запрещению взимать проценты) стали главным лозунгом греческих революционных партий начиная с VI в. Только вожди племени и храмы богов получали без жребия в собственность особо хорошие и плодородные участки (temene). Переделы вызывались прибытием новых поселенцев или рождением новых граждан, которых надо было также снабдить наделом, а это можно было осуществить только при систематических переделах земли.
Ряд мест из «Илиады» и «Одиссеи» показывают, что певцы поэм сохранили еще воспоминания не только о переделах, но и о коллективной обработке земли. Предпринятая с тенденциозной целью модернизаторская попытка Р. Пельмана перетолковать эти места в смысле частной собственности на землю не убедительна. Вот эти места («Илиада», кн. XII):
Два человека, соседи, за межи раздорят,
Оба с саженью в руках на общем[46] стоящие поле,
Узким пространством делимые, шумно за равенство спорят.
Далее на щите Ахилла, описанном в XVIII кн. «Илиады», противопоставлены друг другу, с одной стороны, общая пашня, обрабатываемая сообща общинниками-земледельцами (aroteres; когда они приходят к концу борозды, их угощает «муж» — очевидно, общинный виночерпий); с другой — «теменос басилея» (temenos basileion), где работают наемники (errthoi), а за их работой надзирает басилей со скипетром.[47]
Племя устраивало регулярно общенародные собрания на каком-нибудь открытом месте. В дни собраний здесь появлялись палатки и другие временные сооружения, которые затем сносились, и место снова становилось пустым. Это собрание имело значительную власть и активно контролировало действия правителя. Впрочем, такое собрание решало лишь вопросы войны и мира и другие наиболее важные дела. Все прочие дела решались внутри родовых группировок. В отношения этих группировок между собой племя, как целое, обычно не вмешивалось: между ними могла существовать кровавая месть, и они могли вести между собой войны.
Для этой раннегомеровской эпохи характерен тот существовавший с очень древних времен патриархальный родовой строй, пережитки которого Энгельс отметил в общественных учреждениях классической Греции.[48] Эти пережитки следующие:
1) Особые религиозные празднества в отдельных родах и культ определенного бога, которого считают родоначальником данного рода. Значительная часть родов, как знатных, так и незнатных, не только представляла собой патриархальный союз родственных по крови людей (так было и впоследствии), но и возводила себя к определенному родоначальнику.
2) Общее место погребения членов рода (например, родовая усыпальница Филаидов и т. д.). Этот вопрос неясностей не содержит, и мы на нем останавливаться не будем.
3) Право взаимного наследования. Еще в V—IV вв. продавать и дарить землю можно было только при отсутствии сыновей, а если наследницей была дочь («эпиклера»), а сыновей не было, то ее выдавали замуж в принудительном порядке за члена ее же рода для того, чтобы имущество не ушло из рода. Наследовать имущество могли только члены рода или лица, усыновленные членами рода и искусственно включенные в род. Так как продажа и дарение земли лицами, не имеющими наследников, впервые были разрешены Солоном в начале VI в., то можно с уверенностью утверждать, что до Солона земля должна была оставаться внутри рода. В государствах с олигархическим строем это правило сохранилось еще дольше. «В олигархиях... земельные участки наследуются не по дарению, а по родам» (Аристотель).
4) Обязательство взаимной помощи, защиты и вооруженной поддержки всех членов в случае насилия над одним из его членов, т. е. обычай родовой кровавой мести. Так, в «Илиаде» (XIII, 465) Деифоб требует, чтобы Эней сразил Идоменея, убившего его зятя Алкафоя:
Тебе заступиться должно за родного.
В «Одиссее» (XV, 272) Феоклимен говорит:
Странствую также и я — знаменитый был мною в отчизне
Муж умерщвлен, в многоконном Аргосе он много оставил
Сродников ближних и братьев, могучих в народе ахейском.
Гибель и мстящую Керу от них опасаяся встретить,
Я убежал.[49]
5) Обязанность в некоторых особых случаях выдавать дочерей исключительно за членов того же рода. Об эпиклерах мы уже говорили выше; если эпиклера уже была замужем, ее могли развести с мужем и выдать за члена ее рода.
6) Наличие, в некоторых случаях, родовой собственности, особого архонта (начальника) рода и казначея.
7) Греки называли себя по отчеству, следовательно происхождение велось по мужской линии.
8) Право усыновления лиц, стоящих вне рода, и включение их в род. Такое усыновление было всегда исключением и требовало согласия родственников приемного отца.
9) Еще в классическую эпоху сохранилось деление полиса, города-государства, на филы, фил — на фратрии, фратрий — на роды. Они имели свои особые собрания и своих особых должностных лиц. Так, еще в позднее время во главе филы стоял царь филы — филобасилей, во главе фратрии — начальник фратрии, фратриарх. В большинстве греческих государств, например в Афинах и Спарте, это деление имело в классическую эпоху уже чисто религиозное значение, а в гражданской жизни было заменено новым, построенным на принципе места жительства (локальном). В гомеровскую эпоху это деление было еще живым делением гражданства, и между членами одной и той же филы или фратрии существовала тесная духовная связь. Так, в «Илиаде» престарелый Нестор советует Агамемнону («фила» у Гнедича переводится словом «племя», а «фратрия» словом «колено»):
Боев, Атрид, раздели ты на их племена и колена:
Пусть помогает колено колену и племени племя.
«Военное устройство древних греков, — говорит М. М. Ковалевский[50] по поводу этого места, — очевидно было снимком с гражданского, точь-в-точь как мы видели это в древней Индии. Отсюда то заключение, что и в мирное время греки времен Гомера жили теми же родовыми и семейными общинами, из которых состояли низшие и второстепенные деления их войска».
Так, на Крите, где сохранилось наиболее старинное общинное устройство, совокупность взрослых мужчин каждой филы называлась стартос («войско», «полк»); эти startoi были одновременно и тактическими единицами в войске и политическими единицами в государстве. Сходное положение вещей было к в Арголиде.
Еще в VII в., как мы узнаем из стихотворения современника, спартанского поэта Тиртея, в спартанском войске каждая из трех дорийских фил — Памфилы, Гиллеи и Диманы — выстраивалась отдельно:
Каждая фила отдельно — Памфилы, Гиллеи, Диманы,
Страшные копья свои крепко сжимая в руках.
Наконец, и в Афинах классической эпохи войско строилось по филам. Правда, это локальные филы, но, поскольку эти филы только заменили в 507 г. более старые родовые филы, вряд ли можно сомневаться в том, что до 507 г. войско строилось по родовым филам, а это устройство восходило к глубочайшей старине.
Совокупность всех этих черт доказывает с несомненностью, что у предков греков существовал родовой строй в резко выраженном виде. Однако для понимания позднейшей истории Греции не менее интересна и та своеобразная деформация патриархального родового уклада, с которой мы встречаемся в Греции.
Взаимоотношения между отдельными гражданами и общиной были с древнейшего известного нам исторического времени уже значительно более живыми и активными, чем связь гражданина с его родом, а тем более с фратрией или филой, которые в большинстве греческих общин уже сравнительно рано стали лишь окаменелыми пережитками прошлого.
Первенствующую роль в Греции стала играть уже в гомеровское время община как целое, и даже род мыслился, прежде всего, как ее подразделение. Вся жизнь человека без остатка принадлежит не ему, а общине: право отдельного человека на личное счастье крайне ограничено. Для блага общины ребенок, появившийся на свет, может быть убит по приказанию старейшины. Выросши, он воспитывается сплошь и рядом вместе со сверстниками вдали от родительского дома. Победа на войне, победа на состязаниях рассматривается, прежде всего, как победа общины, к которой принадлежит победитель. Община накладывает свою печать на весь уклад личной жизни и имеет право безгранично вмешиваться в эту жизнь. В греческих городах существовали специальные чиновники, обязанностью которых было наблюдать за личной жизнью граждан. Государство могло требовать смерти отдельных граждан, например, когда это нужно было для человеческого жертвоприношения. Неисполнение воинского долга считалось самым тяжелым преступлением и клеймилось общественным мнением.
Если гражданин был беззаветно предан своей общине, то и, наоборот, все, что находится за ее пределами, будь то деревушка, отстоящая на 5—6 км, было для него вражеской территорией, на жителей которой не простираются ни законы, ни принципы нравственности. Ограбить такое соседнее селение, увести из него скот и поработить людей считалось молодечеством, даже геройством и уж, во всяком случае, не вызывало чьего-либо осуждения, если только с этим поселением случайно не был заключен договор, закрепленный религиозным обрядом. Попав в чужой город, человек оказывался совершенно беззащитным.
Война между общинами была почти постоянной. Поводов для вражды между соседними деревушками было более чем достаточно; вдобавок, такие поводы вовсе не были необходимы. При самодовлеющем характере хозяйства общин эти войны были бытовым явлением. Они были, кроме того, необходимым фактором в экономической жизни общества, имея назначением поглощать излишний прирост населения: нельзя забывать, что одной из причин и условий устойчивости этого строя была неподвижность (отсутствие прироста) населения. Напомним в этой связи об оценке войн в жизни примитивного общества, данной в «Немецкой идеологии» Маркса и Энгельса: «У варварского народа-завоевателя сама война является еще... регулярной формой сношений, которая используется все шире, по мере того как прирост населения... создает потребность в новых средствах производства».[51]
Фукидид указал уже на то, что из пережитков, сохранившихся в V в., можно заключить, что в древнейшее время города Греции подвергались постоянным нападениям соседей и что тогда грабить жителей соседних селений не считалось преступлением. «Угнать стада у соседнего племени или выплыть в море на быстрых кораблях с тем, чтобы неожиданно пристать к чужим берегам и подвергнуть их разграблению, считалось самым благородным видом заработка. Противная сторона не медлила, конечно, ответить тем же; поэтому вся эта эпоха наполнена никогда не прекращавшейся враждой. Каждый должен был ежеминутно быть готов с оружием в руках отстаивать свою жизнь и имущество; меч был неразлучным спутником мужчины, никто не выходил из дому безоружным» (Белох.). Только совершение определенных религиозных церемоний (припадение к алтарю, очагу) могло в известных случаях спасти жизнь путешественника.[52]
Итак, в начале гомеровской эпохи греки жили родовым бытом. Греческое общество было еще бесклассовым, с общественной собственностью на землю. Но постоянные войны заставляли отдельные родовые группы объединяться в тесно спаянные общины.
Такое устройство не могло, однако, продержаться долго при условии оседлой жизни. Первоначально каждая фила, фратрия и род селились отдельно от других, но уже очень скоро в обстановке прироста населения, земельных переделов, браков и т. д. в одном и том же месте оказывались живущими члены различных родовых групп; все большее значение должны были получасть общие экономические интересы соседей, живущих в одном и том же поселении, независимо от принадлежности к различным родам. В ряде греческих государств уже в раннее время прослеживается процесс замены родовых фил локальными.
В начале гомеровской эпохи земля была общинной собственностью, подвергавшейся систематическим переделам. Однако даже и эти выделенные участки получали не отдельные лица, а родовые объединения. Такой порядок не мог сохраниться надолго в связи с развитием отношений собственности. Кроме того, уже в гомеровскую эпоху разводили оливу и виноград; с расширением товарообмена эти культуры, как мы увидим, получают все большее значение. Эти многолетние культуры значительно повышают стоимость земли; поэтому два участка одинаковой величины могут теперь иметь очень различную ценность. При таких условиях передел земли начинает ощущаться как вопиющая несправедливость и вызывает протесты со стороны владельцев. Естественно, что переделы сначала ограничиваются участками, засеянными хлебными злаками, т. е. такими, в которые не вложено много труда, а затем и вовсе выходят из употребления. Только пастбища остаются общинной собственностью, остальная земля становится собственностью отдельных родов, к которым принадлежало все свободное население; лишь в немногих местах (например, на Крите) сохранилась старая общинная собственность на культивированную землю.
Другим, гораздо более важным процессом, разложившим эту первоначальную бесклассовую военную демократию, основанную на равенстве граждан, было образование классов, именно выделение аристократии. Конечно, в городах, бывших под влиянием критской культуры, в городах микенского государства и других, сходных с ним, аристократия возникла уже гораздо раньше; но теперь аристократия возникает всюду в силу экономических и политических причин. Образование антагонистических классов здесь, как и всюду, было результатом угнетения уже выделившейся верхушкой всего остального населения, но самое это выделение, т. е. разделение на пока еще не антагонистичские группы внутри родового бесклассового общества, было обусловлено рядом обстоятельств. Прежде всего в Греции, несомненно, имелось немало участков, не поступавших в общее распределение по жребию. Это были местности, поросшие лесом, колючим кустарником, засыпанные камнями и т. п. Человек, расчистивший и обработавший такой участок, несомненно, получал его уже в личную собственность. Такое положение дел сохранилось, например, на Кипре, по свидетельству Страбона, еще в классическую эпоху; здесь существовало постановление, «разрешающее желающим и имеющим к тому возможность вырубать лес и очищенный таким образом участок иметь в частной собственности и свободным от налогов». Далее, прирост населения должен был быстро довести ту или иную область до такого состояния, когда дальнейшее уменьшение наделов становилось уже невозможным и приходилось идти уже по пути запрещения деторождения сверх определенной нормы (таково законодательство Филолая в Фивах) и т. п. Разумеется, несмотря на эти запрещения часть участков продолжала дробиться; с другой стороны, в семьях, где не было мужского потомства, участки переходили вместе с рукой дочери к людям, которые могли, таким образом, сосредоточить в одних руках два участка. Такому же сосредоточению участков содействовали эпидемии, неурожаи, войны, в результате чего отдельные общины, совершенно разорившиеся, попадали в кабалу к своим более удачливым соседям, которые присваивали себе и их земли.
С другой стороны, роль человека в общине зависела в то же время от его роли на войне, а богатство — от количества награбленной добычи. Между тем военное дело становилось все сложнее; вместо стрел и лука, пращи и дубины, теперь сражаются копьями и мечами; для защиты необходим тяжелый шит из кожи и металла, как это было принято и в войске микенской эпохи. Наконец, как мы видели, уже в микенскую эпоху главную роль на войне играли воины, сражающиеся на колесницах — часто именно они и решали судьбу всего сражения. Все эти усовершенствования, разумеется, усвоили и дорийцы, пришедшие в Грецию, с той только разницей, что их оружие было еще более смертоносным и на первых порах еще более дорогим, так как оно было из железа, а железо поначалу было дорогим металлом. Правда, колесницы уже очень скоро были вытеснены конницей, но кони, годные для войны, также стоили тогда очень дорого, а еще дороже стоил уход за ними; сюда присоединяется еще необходимость иметь особых конюхов и слуг и т. д. Но и в пехоте прекрасно вооруженные аристократы выстраивались в первых рядах (promachoi) и фактически решали сражение. Людям, лишившимся наделов или получившим только часть клера, было совершенно не под силу нести эти повинности, и они, естественно, оказывались вне гражданской общины. Однако и граждане, имевшие лишь по одному клеру и принужденные обрабатывать его в поте лица, не имели достаточно свободного времени для того, чтобы получить специальную военную подготовку; на войне они сражались как рядовые воины, не оказывая большого влияния на результат сражения. Таким образом, эти люди лишались и решающего влияния в общине. Во второй книге «Илиады» мы видим, как Одиссей обходит греческое войско, причем совершенно по-различному относится к «царям и выдающимся людям», т. е. к аристократии, и к «людям из народа»:
Если ж кого-либо шумного он находил меж народа,
Скиптром его поражал и обуздывал грозною речью:
Смолкни, несчастный, воссядь и других совещания слушай...
Значащим ты никогда не бывал, ни в боях, ни в совете...
Только граждане, сосредоточившие в своих руках большое количество земли и военной добычи и имеющие под своей властью целый ряд слуг и зависимых людей, имели возможность, не заботясь о пропитании, с детства посвятить себя обучению военному делу, приобрести себе дорого стоящее вооружение и лошадей и благодаря этому играть решающую роль в набегах и сражениях. Пользуясь своим влиянием в общине, эти люди захватывают в свои руки часть общинной земли, не поступившей в раздел, — например, пастбищной земли. Они передают свое имущество, положение и навыки своим детям, и, таким образом, их ведущая роль становится наследственной. Возникает особое, отделенное от народа сословие, представители которого именуют себя то «лучшими людьми» (aristees),[53] то «начальствующими над народом» (hegetores, anaktes andron), то «басилеями», т. е. «говорителями», так как (как мы видели только что из сцены с Одиссеем) говорить перед народом фактически имели право только знатные.
Считаясь с той решающей ролью, которую играли аристократы на войне, крестьянам приходилось терпеть и то, что аристократы играют руководящую роль и в мирное время. Так, в «Илиаде» ликийский царь Сарпедон говорит Главку:
Главк, почему нам в Ликии почет воздают перед всеми
Местом передним, и мясом отборным, и полною чашей
И обращают к нам взоры, как будто к богам вечносущим?
Мы отчего подле Ксанфа особым владеем участком,
И виноградником славным, и пашней, ячмень приносящей? ..
Вот почему нам теперь надлежит пред ликийской дружиной
В ряде переднем стоять и в горячую битву бросаться.
Пусть говорит о нас всякий ликийский боец крепкобронный...
... «Не даром едят они тучных баранов,
Сладким, как мед, запивая вином: они доблестны силой,
Ибо в переднем ряду пред ликийской дружиною бьются».
Эти «лучшие» защитники укрепленных поселений, как их называет Гомер, строят себе укрепленные замки, окружают себя многочисленными слугами и зависимыми людьми и фактически приводят всякими правдами и неправдами в зависимость от себя и тех членов родового объединения, которые сохранили еще экономическую самостоятельность.
Таким образом, первоначально демократические общины превращаются в аристократические, т. е. в общины, разбитые на два антагонистических класса — аристократов-угнетателей и угнетенный простой народ. Полноценными членами общины начинают считать только ближайших родственников тех аристократов, которые теперь возводят свой род к мифическим героям старины или к богам — отличным от тех богов, которые считались родоначальниками всей группы родов. Военачальники племени (которых мы привыкли для простоты называть царями) не могут уже не считаться с влиянием, достигнутым аристократами, и образуют из них свой совет. Совместные обеды мужчин, характерные для военной демократии, теперь превращаются в совместные обеды вождей аристократических родов вместе с царями, происходящие ежедневно в царском дворце, причем часто расходы на эти обеды (обычно в форме натуральной повинности) покрываются народом.[54]
Ввиду натурального характера хозяйства распределение имущественных благ было в это время еще чрезвычайно устойчивым. Наиболее знатный человек почти всегда был и наиболее богатым. «Эпитеты «богатый» и «знатный» почти всегда стоят рядом» (Бузольт).[55]
За ссудой при натуральном хозяйстве и устойчивости экономических отношений обращались только в минусы крайней нужды. Поэтому, как бы ни была велика «благодарность», она считалась естественной, так как в большинстве случаев речь шла о семенной ссуде перед засевом, буквально спасавшей должника от голодной смерти:
Точно отмерив, бери у соседа взаймы: отдавая,
Меряй такою же мерой, а можешь — так даже и больше,
Чтобы наверно и впредь получить, как нужда приключится.
Так говорит еще Гесиод, живший уже после описываемого нами времени. Здесь, таким образом, зародыш ростовщичества, причинившего столько бедствий, например, аттическому крестьянству.
Однако нет ничего ошибочнее, чем представлять себе, будто в эту эпоху крестьянство было уже совершенно бесправной массой. Оно, конечно, не участвовало в фактическом управлении подобно «басилеям», но тем не менее представляло собою замкнутое, а по сравнению с переселенцами-иностранцами в своем роде привилегированное сословие, пользовавшееся хотя небольшими, но строго установленными традицией правами: участвуя в войне, крестьяне получали свою долю военной добычи, они имели право на военную и судебную защиту своего имущества и жизни. Далее, как мы увидим, когда будем говорить о народном собрании, и политическое значение крестьянства в эту эпоху не было таким уж ничтожным.
Племенное или «полисное» хозяйство этой эпохи — в общем еще замкнутое и натуральное. Культурно-утонченная обстановка жизни правящего класса, характерная для крито-микенского мира, в течение этих столетий почти исчезает; разница между культурным уровнем жизни аристократа и крестьянина становится незначительной.
Вместе с упадком торговли сокращается и кругозор грека; ярким показателем этого положения вещей является характерное для гомеровских поэм представление, будто конец света, полный чудовищ и всякого рода фантастических ужасов, находится совсем недалеко от Греции. Теперь привозятся в незначительном количестве только предметы роскоши для знати. Их привозят в первую половину изучаемой нами эпохи финикийские купцы на финикийских кораблях, так как греки этой эпохи лишь постепенно начинают научаться каботажному торговому мореплаванию, т. е. плаванию вдоль берегов.
Поселения финикиян не носили прочного характера.[56] Финикийские купцы выгружали на берег свои товары и вели торговлю с местными племенами; когда же все товары были распроданы, они вовсе покидали место стоянки, причем, если удавалось, грабили местное население, уводили женщин и т. д. В XV книге «Одиссеи» мы читаем:
Прибыли хитрые гости морей, финикийские люди,
Много соблазнов они привезли в корабле чернобоком...
Те, целый год оставаясь на острове нашем, прилежно
Свой крутобокий корабль нагружали, торгуя товаром.
Мы узнаем также, что это были за «соблазны»; это были яркие драгоценные безделушки, которые столь неотразимо действовали на женщин:
В дом он отца моего дорогое принес ожерелье,
Золото в нем и янтарь чудесный[57] друг друга сменяли,
Тем ожерельем моя благородная мать и рабыни
Все любовались. Оно по рукам их ходило, и цену
Разную все предлагали...
Уезжая, финикийцы, как рассказывается дальше, похитили царского сына. Точно так же и Геродот, сообщая старинный миф об Ио, рассказывает, что финикийцы, распродав свои товары, напали, как было у них заранее условлено, на пришедших к кораблю женщин; несколько женщин им удалось схватить и увезти. В этом мифе, быть может, сохранились воспоминания об обстановке гомеровской эпохи.
В другом месте «Одиссеи» рассказывается, как грек впервые научается торговать у финикиянина. Здесь один из братьев, получивший слишком малый участок земли в наследство и предпочитавший войну мирным занятиям, отправляется в море. После того как пиратское нападение на Египет окончилось плачевно, герой был пощажен египетским царем и жил у него из милости.
Прибыл в Египет тогда финикиец, обманщик коварный,
Злой кознодей, от которого много людей пострадало...
В Ливию с ним в корабле, облетателе моря, меня он
Плыть пригласил, говоря, что товар свой там выгодно сбудем,
Сам же, напротив, меня, не товар наш, продать там замыслил.
Наконец, в «Илиаде» мы встречаем уже купца — греческого аристократа:
Тою порою пристало к нам много судов из Лемноса,
Черным вином нагруженных, Эней Ясонид снарядил их...
Детям Атрея, царям Агамемнону и Менелаю,
Чистого тысячу мер подарил он вина дорогого,
А остальное вино пышнокудрые дети ахейцев
Все покупали, платя — кто железом, кто яркою медью,
Или рабами людьми...
Отметим попутно, что здесь, как и в других местах у Гомера, нет еще речи ни о чем, напоминающем деньги.[58] Торговля чисто меновая, наиболее распространенная в гомеровскую эпоху, счетная единица — быки. Несомненно, однако, что греческие купцы еще были редким явлением; аристократия относилась к ним полупрезрительно. См. кн. VIII «Одиссеи»:
Но Евриал Одиссею ответствовал с колкой усмешкой:
«Странник! Я вижу, что ты не подобишься людям искусным
В играх, одним лишь могучим атлетам приличных: должно быть
Ты из торговых людей, объезжающих бурное море
В многовесельных своих кораблях для торговли, о том лишь
Мысля, чтоб, сбыв свой товар и опять корабли нагрузивши,
Вволю нажить барыша: но с атлетом ты вовсе не сходен».
Мрачно взглянув исподлобья, сказал Одиссей благородный и т. д.
Это предположение чрезвычайно оскорбило Одиссея. В то же время, несмотря на наличие большого числа зависимых людей и на появление рабства, знатный аристократ еще не видит ничего зазорного в том, чтобы самому заниматься физической работой. Так, мы из «Одиссеи» узнаем, что отец царя Одиссея Лаэрт сам перекапывал виноградник. Сам Одиссей собственноручно изготовляет себе кровать.
При захвате вражеской территории мужское население обыкновенно убивалось, так как иметь в доме в качестве раба бывшего неприятеля, сохранившего любовь к свободе и вражду к разорителю своего города, считалось нецелесообразным. Поэтому рабов было очень мало, и это были по большей части люди, попавшие в рабство случайно, оказавшиеся на чужбине; гораздо больше было рабынь, которых охотно захватывали для того, чтобы сделать из них не только домашних работниц, но и наложниц. Впрочем, и домашними работами свободные женщины занимались наравне с невольницами. В «Одиссее» царская дочь Навсикая идет на море стирать белье вместе со своими рабынями. По сообщению Геродота, в Афинах в раннее время за водой «всегда ходили дочери и сыновья граждан, так как в то время ни у них, ни у других эллинов еще не было рабов». «У локрийцев, так же как и у фокейцев, до самого последнего времени не было принято иметь рабынь и домашних рабов».[59]
Впрочем, труд рабынь имеет в поэмах Гомера довольно широкое применение, например:
Жило в пространном дворце пятьдесят рукодельных невольниц,
Рожь золотую мололи одни жерновами ручными,
Нити пряли другие и ткали, сидя за станками
Рядом, подобные листьям трепещущим тополя. Ткани
Были так плотны, что в них не впивалось и тонкое масло...
...На мельнице этой двенадцать
Было рабынь, и вседневно от раннего утра до поздней
Ночи ячмень и пшено там они для домашних мололи.
Спали другие все, кончив работу, а эта, слабее
Прочих, проснулася ране, чтоб труд довершить неготовый...
В усадьбах аристократов работало и большое число свободных специалистов-ремесленников. Иногда это были иностранцы, лишившиеся своего отечества из страха перед кровавой местью или по другим причинам. Но немало ремесленников было и из числа граждан, почему-либо лишившихся земельного участка или вследствие физического недостатка неспособных заниматься земледельческими работами. Так, например, в кузнецы, по-видимому, обычно шли хромые. Это можно заключить из того, что бог Гефест, считавшийся небесным покровителем кузнецов, изображался хромым.[60] Эти же кузнецы занимались и изготовлением изделий из золота и серебра. Далее, в гомеровских поэмах мы встречаем упоминание о горшечниках, плотниках, кожевниках, изготовителях луков. Встречается у Гомера и свободная ткачиха, хотя обычно эта работа выполняется рабынями:
Как весы у жены, рукодельницы честной,
Если, держа коромысло и чаши заботно равняя,
Весит волну, чтоб детям промыслить хоть скудную плату.
Наконец, в древности к ремесленникам относили также глашатаев, небесным покровителем которых был бог Гермес, певцов, снотолкователей и врачей; последние находились под покровительством бога Асклепия.
Все эти ремесленники считались, подобно наемным рабочим, стоящими на более низкой ступени общественной лестницы, чем земледельцы, хотя в отдельных случаях к ним и относились с большим уважением и их очень ценили. Эти ремесленники ходили из одного дома в другой, хозяева поили и кормили их, снабжали их материалом для работы, а по окончании платили им условленную плату натурой, а часто давали еще подарки. Закончив работу, они переходили к другому заказчику. Так, в «Одиссее» мы читаем:
...Приглашает ли кто человека чужого
В дом свой без нужды? Лишь тех приглашают, кто нужен на дело:
Или гадателей, или врачей, иль искусников зодчих,
Или певцов, утешающих душу божественным словом, —
Их приглашают с охотою все земнородные люди.
Наиболее тяжелым в гомеровском обществе было положение свободных наемных рабочих, не имевших особой квалификации, — так называемых фетов. Мы видели уже, какие причины вели к обнищанию крестьян и к появлению среди них безземельных. В феты попадали те из них, которые почему-либо не хотели или не могли попасть в постоянную зависимость от аристократа. Иностранцы-переселенцы, о которых мы говорили выше, принадлежали обычно к группе фетов. Фет работал приблизительно на тех же условиях, что и ремесленник, но его заработная плата была меньше, и с ним хозяин гораздо меньше церемонился. Так, в «Илиаде» Посейдон говорит Аполлону:
...Повинуйся воле Кронида,
Здесь Лаомедону гордому мы за условную плату
Целый работали год, и сурово он властвовал нами.
Но, когда нам условленной платы желанные Горы
Срок принесли, Лаомедон жестокий насильно присвоил
Должную плату и нас из пределов с угрозами выслал.
Лютый, тебе он грозил оковать и руки и ноги,
И продать, как раба, на остров чужой и далекий.
Нам обоим похвалялся отсечь в поругание уши.
Так, удалилися мы, на него негодуя душою.[61]
Перейдем теперь к организации общины гомеровской эпохи. Во главе ее стоит басилей, «царь», реже — два басилея. В гомеровских поэмах часто образ микенского неограниченного наследственного «божественного царя» смешивается с басилеем — племенным начальником родового общества гомеровской эпохи; с другой стороны, мы встречаем здесь ряд черт еще более поздней эпохи. В раннегомеровскую эпоху царь был, несомненно, племенным вождем, выбираемым начальниками родов (которые тоже назывались басилеями) или народным собранием, хотя в гомеровских поэмах нет прямых указаний на такое избрание. Как правило, царем избирался сын скончавшегося басилея. Цари носят название «вскормленные Зевсом» или «рожденные Зевсом» и имеют ряд жреческих функций. В мирное время царь делит свою власть с басилеями отдельных родов, будучи «первым между равными»; однако он пользовался гораздо большим авторитетом у народа, чем эти родовые старейшины; он «царственнее» их (basileuteros), он «самый царственный» (basileutatos) из всех. На войне власть царя — неограниченная. Кроме военных, основными функциями царя были еще судебные.
Важнейшей привилегией царя является получение теменоса, т. е. выделенного участка общинной земли, большого и плодородного и не поступающего в передел, подобно клерам отдельных граждан. Далее, царь получает традиционные подарки (dotinai) от отдельных граждан, в частности от тяжущихся сторон после произнесения приговора. Подчиненные общины вносят царю также «положенные» налоги (themistes); с граждан своего полиса царь взыскивает налоги только в экстренных случаях — например, на угощение и дары иностранным гостям. Точно так же во время войн и пиратских набегов царь получает наибольшую и наилучшую часть добычи.
Совет старейшин всех родов в то время, когда написаны гомеровские поэмы, превратился уже в совет басилеев, старейшин аристократических родов. Так как это по большей части пожилые и почтенные люди, они называются «стариками» («геронтами»). Они обедают в царском доме, и царь совещается с ними о всех важнейших делах. В наиболее важных случаях, когда царь и геронты находят это нужным, они заседают под открытым небом, и тогда их обступает со всех сторон народ, — это и есть народное собрание той эпохи, когда в древней военной демократии уже выдвинулась на первое место аристократия. Так как эти собрания происходят на городской площади, агоре, то и самое собрание носит название «агора». Если на Итаке совет старейшин и народное собрание в отсутствие Одиссея не собирались двадцать лет, то это исключительный случай: он говорит о том, что фактически на это время община распалась и власть осуществлялась отдельно в каждой родовой или локальной единице, возглавляемой отдельным басилеем.
Народные собрания собирались прежде всего в случае предстоящей опасности войны, но они могли заниматься и любыми делами внутреннего управления. Особенно часто народ собирался для решения судебных дел.
Дела об убийствах не относились к компетенции народного собрания, потому что в гомеровском обществе кровавая родовая месть была узаконенным институтом. Чтобы оградить себя от родовой мести в том случае, когда обиженный род не хочет принять выкупа, для гражданина есть только одно средство: покинуть навсегда пределы своей отчизны. Если же обиженный род согласился примириться с обидчиком за определенный выкуп и обидчик не уплатит обещанного выкупа, дело подлежит уже компетенции суда.
Говорить о «правах» царя, народного собрания и геронтов в эту эпоху было бы неуместно. Письменного закона не существовало: при решении дел руководились обычаем и общественным мнением, а также фактическим соотношением сил в каждый отдельный момент. Руководящую роль аристократии, ввиду ее значения на войне, народные массы принимали обычно как нечто неизбежное.
Никакой закон не запрещал кому бы то ни было из граждан говорить в народном собрании, но в эту эпоху усиления аристократии рядовые граждане, если и пользовались этим правом, то в исключительных случаях; как правило, в народном собрании выступали только аристократы.
Однако и аристократы, считавшие себя «лучшими людьми» (aristoi), в эпоху, когда традиции военной демократии были еще сильны, не могли не ставить высоко репутацию и общественное мнение. Конечно, это общественное мнение тогда, как и позже, господствующему классу не трудно было инспирировать и фальсифицировать, но известными рамками он был все же стеснен; так, например, сурово порицалось всякое отступление от вековой традиции. «Народной молве... придавалось большое значение. Агора (народное собрание) в такой же мере доставляла славу мужам, как битва... Общественное мнение было могучей силой; действовать против определенно выраженной воли народа казалось безрассудством» (Бузольт).
Знать считала себя обязанной обо всех важных государственных делах докладывать народному собранию; если это и не вело к фактическому участию народа в управлении, то во всяком случае служило для народа гарантией от слишком резкого нарушения традиций и добрых нравов.
Судебные дела не имели такого злободневного значения, как вопросы государственной политики; естественно поэтому, что влияние народа в этой области оставалось значительным. Конечно, и здесь речь не может идти о голосовании подобно тому, как это было в Афинах в V в. И в судебных заседаниях, как и в политических заседаниях народного собрания, никто не считал голосов за и против; народ выражал свою волю криком, и таким образом при вынесении решения аристократическим магистратам был предоставлен большой простор, тем более, что формально с волей большинства они вовсе не обязаны были считаться. Но здесь не считаться с волей народа было, тем не менее, еще труднее, чем при решении политических и военных вопросов.
В древнейшие времена судил царь, но на суде присутствовал народ, и вряд ли можно сомневаться, что царь больше всего стремился снискать репутацию мудреца у этого же присутствующего народа. Как и другие функции царя, его судебные функции переходят к специалисту. На суде, вероятно уже с древнейшего времени, рядом с народом присутствуют аристократические старцы, голос которых имеет гораздо больший вес, чем мнение рядовой массы. Никакого голосования ни среди народа, ни среди геронтов (старцев) не происходило. Судья стремился не к формально правильному, а к «пристойному», «подобающему»; его задача сводилась не к простому подсчету голосов, поданных за и против, а к следованию той линии поведения, которая, не отступая слишком далеко от образа мыслей правящей аристократии, представленной геронтами, в то же время показалась бы достаточно мудрой и достойной присутствующему народу.[62]
7. КУЛЬТУРА ГОМЕРОВСКОЙ ЭПОХИ
Гомеровская эпоха была временем, когда железо получает в Греции такое распространение, что из него уже изготовляются не только украшения, но также, и во все больших количествах, хозяйственные орудия и оружие. Переход от бронзы к железу есть прогресс. Но должны ли мы на этом основании считать, что гомеровское общество стояло на более высокой ступени, чем микенское, также и в области культуры, как рассуждают у нас в СССР Б. Л. Богаевский и его последователи?[63] Не трудно убедиться, что здесь мы имеем по существу недиалектическую (бюхеровскую) схему развития, стоящую в прямом противоречии с фактами. Совершенно упускается из виду, что сознание людей сплошь и рядом отстает от экономики. Все возрастающее распространение железа, действительно, содействовало дальнейшему росту греческой культуры, но вследствие косности античной психики этот дальнейший прогресс осуществился лишь через 200—300 лет после того, как железо стало проникать в экономику Греции. В самом деле, ни один серьезный исследователь, оперирующий с историческими фактами, а не с собственными произвольными конструкциями, не сможет отрицать резкого упадка культуры, наступившего после вторжения дорян.
Как мы видели, в микенском обществе письменность имела широкое распространение; существовали целые библиотеки табличек. С точки зрения Гомера, умение читать «зловещие знаки», начертанные на табличке, — один из видов колдовства, вызывающий суеверный ужас рассказчика:
В Ликию выслал его и вручил зловещие знаки,
Много на гибель ему начертав их на дощатом складне.
Гостя расспрашивал царь и потребовал знаки увидеть,
Кои принес он ему от любезного зятя, от Прета.
И когда он принял зловещие зятевы знаки,
Юноше Беллерофонту убить заповедал Химеру...
В языке автора этой песни нет даже слова, означающего «читать»! Это единственное упоминание письма, и не может быть сомнения в том, что общество, слушавшее эту песнь, было совершенно безграмотным, и уменье писать и читать считало чуть ли не волшебством. Единственным видом литературы были эпические поэмы, распевавшиеся под аккомпанемент кифары певцами-аэдами. Они частью заучивались наизусть, частью тут же импровизировались по старым образцам.
Дома гомеровской эпохи, даже царские дворцы были очень примитивны по сравнению с дворцами микенской эпохи. Из камня, по-видимому, строились только маленькие спальные комнаты для главы дома и членов его семьи. Большие залы, в которых принимали гостей, ели и пили, строились из бревен и досок; из досок же сооружались кладовые и помещения для рабов. Полом служила плотно убитая земля. Стены и перегородки были изнутри гладко выстроганы, но они были черными от дыма, который шел от очага, не имевшего труб (дым выходил через отверстие в крыше), от жирного чада, исходившего от жарившейся пищи, и копоти примитивных светильников. Сажа садилась на все предметы. Отбросы убитых животных, запачканные кровью, валялись прямо на полу, в углах комнаты. Двор был грязен: здесь лежали кучи навоза.
Художественное творчество этой эпохи производит чрезвычайно убогое впечатление по сравнению с творчеством предшествующего периода. Это так называемый геометрический стиль, названный так в виду преобладания в нем линейного геометрического орнамента. Симметричное расположение, чередование по определенной системе простых геометрических фигур — кругов, треугольников, ромбов и т. д. — вот те простые средства, при помощи которых достигался художественный эффект.
Человеческая фигура изображалась всегда в профиль, в чистом силуэте, и состояла из перевернутого вершиной вниз треугольника-туловища, двух приставленных к нему огромных ног, двух плетевидных рук и маленькой круглой головы с выдающимся вперед носом. Из таких однотипных, будто вырезанных по одному шаблону фигур комбинировались иногда весьма сложные сцены — похоронные процессии, битвы, хороводы и т. д., отличающиеся полным незнанием перспективы и похожие скорее на ребусы или идеографическое письмо, чем на изображение живой действительности. Художники рисовали их по памяти, довольствовались передачей предметов в самом общем их виде, и мысль об изучении форм природы еще не приходила им в голову.
Абстрактный геометрический стиль представляет собой настолько резкий контраст со стилем крито-микенской эпохи, проникнутым живым восприятием реального мира, что в западноевропейской науке возникло предположение о привнесении геометрического стиля в Грецию целиком извне переселившимися туда в конце II тысячелетия северными племенами. Несостоятельность подобной гипотезы очевидна. Крито-микенская культура не могла исчезнуть бесследно и не могла не стать составной частью культуры нарождавшейся классической Греции... Простое сопоставление крито-микенской и геометрической эпох свидетельствует о сильном упадке культуры. Крито-микенское общество знало все виды монументального искусства, а его художественное ремесло было основано на высокоразвитой специализированной технике. Круг художественных изделий X — VIII вв. ограничивается расписной керамикой, бронзовой утварью и мелкими поделками из глины, камня, кости и золота. Крито-микенские изделия экспортировались далеко за пределы Греции; мастера геометрической эпохи работали почти только на внутренний, ограниченный узкими географическими рамками, сбыт. Их изделия не поднимаются над уровнем простых ремесленных товаров, предназначенных для удовлетворения потребителей из местного населения. Искусство пало до уровня простого ремесла, и именно это обстоятельство и объясняет внедрение геометрического орнамента, который не требует от мастеров, никакой специальной художественной подготовки.
«Вследствие своей простоты геометрический орнамент свойственен искусству многих народов, находящихся на низкой ступени социально-экономического развития. Однако аналогия между греческим геометрическим стилем и таким же стилем первобытных народов не полная. В отличие от примитивной керамики, греческие расписные вазы геометрического стиля технически весьма совершенны. Они сформированы в гончарном круге, обожжены в печах и расписаны стойким блестящим лаком, изобретенным на Крите в первой половине II тысячелетия. Кроме того, орнамент греческих ваз не разбросан беспорядочно, но подчинен строгой системе, приноравливаемой к индивидуальной форме каждого сосуда. Высокая гончарная техника и острое чувство формы свойственны и крито-микенскому искусству, и не подлежит сомнению, что, несмотря на общее падение культуры, геометрическая и крито-микенская эпохи связаны цепкой ремесленной и художественной традицией, на базе которой выросло и позднейшее греческое искусство» (проф. М. И. Максимова).[64]
Скульптура этой эпохи стояла на еще более низкой ступени, чем живопись. Статуи богов, восходящие к этой эпохе (так называемые «бретас» или «ксоанон»), представляли собой безобразные, бесформенные деревянные обрубки или доски с примитивно намеченными чертами лица; у греков VI и V вв. они вызывали только смех.
Религия, в том виде, как мы ее находим в поэмах Гомера, не была религией широких народных масс. Она была религией узкого аристократического круга, также унаследованной еще от микенской эпохи и отражающей общественные отношения этой эпохи. Боги Гомера — это те же сытые и счастливые аристократы; они проводят время в пирах и, соблюдая весь этикет аристократической вежливости, развратничают и обманывают друг друга. Более того, боги Гомера стоят на более низкой культурной ступени, чем его герои: так, Зевс бьет свою жену, а когда сын заступается за мать, сбрасывает его с неба, причем сын ломает себе ногу. Для этой аристократической религии гомеровской эпохи характерно небольшое количество богов, образующих замкнутую коллегию, подчиненную верховному богу Зевсу. Культ предков у Гомера отсутствует; низшие природные божества, как-то боги источников, деревьев и т. д., играют лишь незначительную роль. Боги и по внешнему виду, и по характеру и привычкам мыслятся человекоподобными (антропоморфизм); живут они на Олимпе. Под Олимпом первоначально понимали гору Олимп в Фессалии, а затем, с углублением религиозного сознания, боги стали мыслиться живущими на небе, и небесный Олимп был отделен от земного. Боги, живущие на земле и под землей, не играют большой роли в этой олимпийской религии.
Всякая религия — включая и нынешние — носит пережиточный характер и наряду с поздними чертами имеет и очень первобытные (как, например, причащение в христианстве). Естественно, что и эта олимпийская религия, отображающая на небо быт микенского и гомеровского аристократического общества, имеет и ряд более древних черт. Эти черты таковы: 1) каждый новый бог, захватывающий небесный престол, убивает или оскопляет своего отца; 2) боги женятся на собственных сестрах. Основной миф этой религии следующий: сперва царствовали Уран (небо) и жена его, его сестра Гея (земля); or них произошли титаны: старший из них, Кронос, сверг с престола своего отца Урана и женился на своей сестре Рее. Детьми Кроноса и Реи были: Посейдон (бог моря), Аид (бог преисподней) и Зевс; дочери — Гестия (богиня очага), Деметра (богиня земледелия).
Кронос был свергнут с престола и оскоплен или низвергнут в Ад Зевсом. Детьми Зевса были: Гермес, Афина, Аполлон, Артемида, Арес (бог войны), Афродита (богиня любви), Гефест (бог кузнечного и гончарного дела).
Однако в этом виде олимпийская религия не была религией народных масс ни в эту, ни в более позднюю, классическую эпоху. Наряду с ней, причудливо амальгамируясь с ней, существовала подлинно народная религия, религия широких масс.
Еще не так давно, говоря о греческой религии, имели в виду греческую мифологию в том завершенном виде, который был придан ей не только гомеровскими поэмами и Гесиодом, но и значительно более поздними римскими писателями, точно опре-делившими сферу компетенции каждого божества. В действительности религия является только одним из источников этой мифологии.
Под религией мы разумеем здесь прежде всего то, что сосставляло ее действительную сущность в глазах широких масс, т. е. ее обрядность: «... главным была обрядность. Только участием в жертвоприношениях и процессиях... можно было доказать свою принадлежность к определенной религии».[65]
В древнейшую эпоху никакой общей для всех греков иерархии богов не существовало. Число их было неопределенно большим, а сфера компетенции каждого чрезвычайно разнообразной и неопределенной. Никакого отчетливого разграничения между богами, полубогами, демонами, святыми («героями») и, вероятно, даже просто людьми, одаренными, по мнению современников, сверхъестественной «божественной» силой, не существовало.
Но самое важное следующее: уже задолго до появления олимпийской религии, наряду с второстепенными «специальными» богами, богами источников, рек, деревьев, ремесел, жилищ, семей и т. д., в Греции, как и во всем средиземноморском мире, в каждой отдельной общине имелся свой бог, несравненно более могущественный, чем эти специальные боги, верховный бог. Специфическая задача этого бога — покровительствовать всей данной общине и защищать ее от всех других богов и людей. Эти религиозные представления, носящие в науке название генотеизма, коренились в душе грека не менее глубоко, чем в душе евреев и других народов древнего Востока.[66]
В поэмах Гомера мы находим ясные следы генотеистических представлений. Подобно тому, как людей, участвующих в совместном походе разных государств, называют по национальности (например, Эант-саламинец и т. п.), так и богини иногда называются по их городам (например, «Гера-аргивянка»).
Однако такой местный бог-покровитель не считался ни универсальным, ни всемогущим. «Национальные боги могли терпеть рядом с собой других национальных богов у других народов, — и в древности это было общим правилом, — но отнюдь не над собой»[67].
Власть местного бога распространялась только на территорию данного государства. За пределами своего государства этот бог был бессилен. В соседних государствах господствовали другие, столь же могущественные боги, в каждом свой; поэтому война между государствами сопровождалась борьбой между этими богами. Побежденный бог, по понятиям того времени, лишался своей власти; его кумир переносился в храм бога-победителя, а он сам отныне занимал подчиненное положение по отношению к богу-победителю.
В противоположность представлениям, легшим в основу гомеровских поэм, чрезвычайно важную роль в греческой народной религии всех этих эпох играл культ предков и вообще покойников (некоторые рудименты этих воззрений имеются, впрочем, и в «Илиаде», — например, в описании погребальных церемоний в честь Патрокла). Целый ряд этических норм мотивировался обязанностями перед этими покойниками и местью с их стороны в случае нарушения этих обязанностей. Величайшим несчастием грек считал вымирание семьи, отсутствие потомства; в религии это мотивировалось тем, что некому будет справлять заупокойный культ по погибшим предкам. Ближайшим непосредственным долгом перед покойником было надлежащее погребение, причем покойника в древнейшее время в Греции снабжали всем необходимым ему в загробной жизни (соответствующим жилищем, утварью, пищей, женщинами и рабами, специально закалывающимися на его могиле).
Такой же обязанностью перед покойником считался долг кровавой мести, т. е. преследование его убийцы и отомщение кровью; впоследствии кровавая месть заменилась судебным преследованием. Это преследование возбуждали в первую очередь родичи покойного; кроме того, оно являлось обязанностью и всех сограждан, так как скверна (по-гречески «миазм»), лежащая на убийце (она мыслилась в виде живого существа), поражает прежде всего родичей, а затем и все государство. Обиженные духи покойников не находят успокоения, пока покойник не похоронен и над ним не совершены все религиозные обряды и пока виновник его смерти или виновники того, что эти обряды не совершены, не будут разысканы и казнены. В противном случае обиженные духи покойников не находят успокоения и жестоко мучают родичей и сограждан, душат их и сосут из них кровь, пока за их кровь не будет воздано кровью убийцы.[68]
Но даже и после того, как все эти обязанности по отношению к покойнику выполнены, родные обязаны периодически устраивать жертвенные игры в его честь.
Долг перед духами предков играл важную роль в античном брачном и общественном праве, в нравственном представлении греков. То, что потомок отвечает за грехи отдаленных предков, так же характерно для греческих, как и для еврейских представлений; эти представления проходят красной нитью через всю греческую мифологию, и на них часто построена коллизия в греческой трагедии.
В этом культе предков отчетливо сохранились пережитки религии родового общества. В то же время он показывает, что, когда создавались эти представления, род уже мыслился прежде всего как подразделение общины. Отсюда — представление о скверне, поражающей всю общину, и об обязанности кровавой мести и культа покойников, лежащих на всей общине. Отсюда характерные представления, что власть духов-мстителей, как и власть бога общины и вообще всех духов, привязанных к месту почитания, ограничена пределами их родного города. «Государственная граница есть не только граница власти полиса, но и граница власти духов-мстителей; за границей они бессильны» (В. Роде).
Поэтому у греков (как и у древних евреев) считалось величайшим несчастьем быть похороненным на чужбине.[69] Вопрос о выдаче трупов для погребения играл важную роль в античных войнах.
Древнейшие религиозные формы (культ животных, териоморфизм; культ неодушевленных предметов, фетишизм) сохранились в виде ясных пережитков вплоть до позднейшего времени. Боги в образе животных мыслятся теперь, однако, либо как спутники, либо как один из временных образов человекоподобных божеств: Зевс «принял вид» быка, сова стала спутницей Афины: эпитет Афины glaukopis — «сововидная» — впоследствии истолковывался как «сероглазая». Известна та громадная роль, которую играл в античной религии, например, священный дуб в Додоне, по шелесту листьев которого жрецы предсказывали будущее. Замечательно также, что древнейшие (и наиболее чтимые) кумиры богов часто еще не имеют человекообразного вида, а представляют собой камень или бревно.
Статуи и другие художественные изображения богов — сравнительно позднего происхождения; к этой же, более поздней эпохе относится и появление храмов, первоначально имевших целью служить прикрытием для статуй. Однако наряду с этими храмами до позднего времени сохранили свое значение не только стоявшие под открытым небом алтари для жертвоприношений, но и священные камни или груды их, деревья, рощи, столбы и т. д., в которых видели богов или вместилище богов и которым непосредственно приносили жертвы. Мы видели уже, что религия критской эпохи еще имела только такие формы.
Наконец, следует обратить внимание на то, что народные массы еще в классический период больше почитали божества хтонические (подземные), чем обитателей высших сфер. Так, например, особенно популярен был культ богини плодородия Деметры и ее дочери Коры, живущей в подземном царстве. Культ Деметры был только одним из видов культа богини Земли, чтившейся под различными наименованиями. Этот культ в классический период, правда, был в значительной мере вытеснен олимпийской религией, но отчетливые следы этой борьбы еще сохранились в мифах (победа олимпийцев над земнородными титанами; победа Аполлона над Землей или хтоническим божеством Пифоном и занятие им ее святилища в Дельфах и т. д.). Как мы видели уже, памятники критской (и микенской) эпохи показывают нам, что в древнейшее время и фетишизм и культ этих божеств был преобладающим и что поэтому он был древнейшим слоем греческой религии.
Весьма интересный материал для характеристики общественного строя разбираемой нами эпохи дают содержащиеся в греческой религии генотеистические черты. «Истинной религией» древних был культ их собственной «национальности», их «государства».[70] «Все религии древности были стихийно возникшими племенными, а позднее национальными религиями, которые выросли из общественных и политических условий каждого народа и срослись с ними».[71]
Культ генотеистического, локального «единого» бога и культ предков в его разобранном выше огосударствленном виде отражает экономически изолированную маленькую «общину», постоянно пребывающую в состоянии войны со всем окружающим миром. Основным подразделением внутри этой общины являются, прежде всего, родовые группы, отразившиеся в религии в виде культа предков. При приближении сильного врага члены общины устремляются с полей за крепостные стены, где у них запасен провиант на такой случай, и здесь отсиживаются, пока враг не уйдет. Недаром на ряде греческих монет городской бог или богиня изображены в короне в виде городской стены с зубцами — бог проецирует на небо общину с ее главным оплотом — городской крепостью.
8. ВНУТРЕННИЕ ПРОТИВОРЕЧИЯ В ПОЗДНЕГОМЕРОВСКОМ ОБЩЕСТВЕ
В следующей главе мы будем говорить о тех внешних причинах, которые привели к быстрому разложению аристократического общества. Здесь скажем несколько слов о тех внутренних причинах, которые медленно, но верно подготовляли это разложение. С одной стороны, басилеи, пользующиеся по традиции большим престижем и влиянием в широких народных массах, пытаются усилить свою власть, играя на противоречиях между враждебными друг другу группами аристократов. Чтобы парализовать такие попытки, руководящие группы аристократии выдвигают из своей среды влиятельных должностных лиц, узурпирующих значительную часть царской власти. Таковы, например, спартанские эфоры, архонты в Афинах и беотийских городах, дамиурги в Аргосе и в ряде городов западной Греции; в некоторых местах это высшее должностное лицо, выдвинутое аристократией, просто называется «тот, который занимает высшую должность», как, например, в Элиде. Далее, знать добивается того, что царь приносит клятву этим высшим магистратам (как, например, в Спарте) или выбирается народом из всех представителей царского рода, или весь царский род правит как целое, как Бакхиады в Коринфе. Этот процесс кончается тем, что царь сохраняет за собой только религиозные и некоторые другие почетные функции, а вся его власть переходит к аристократическим магистратам.
Наиболее подробно нам известен этот процесс в Афинах, но примеры отделения от царской власти, в частности, военного начальствования мы находим уже у Гомера.
Встречаем мы в эту эпоху и проявления открытого недовольства народных масс. Одной из причин этого недовольства было разорение сельского хозяйства, вызываемое постоянными грабительскими походами, предпринимаемыми по почину аристократических вождей, и неравномерное распределение добычи — рядовые воины получали из нее лишь жалкие крохи. В одной из поздних частей «Илиады» выведен уже народный вожак, демагог Ферсит. Характерно описание внешности Ферсита. Настоящий аристократ получал надлежащую гимнастическую выправку и знал в совершенстве хорошие манеры; Ферсит — урод.[72] Он — опытный демагог:
В мыслях имея всегда непристойные многие речи,
Вечно искал он владык оскорблять, презирая пристойность.
Указав на неравномерное распределение добычи, Ферсит обращается к рядовым воинам с призывом оставить поле сражения и уплыть назад, в Грецию:
«Слабое, срамное племя! Ахеянки мы — не ахейцы!
В домы свои отплывем, а его мы оставим под Троей
Здесь насыщаться чужими наградами: пусть он узнает,
Служим ли помощью в брани и мы для него иль не служим».
Автор указывает, как надо обращаться с подобными демагогами: Одиссей «... молвил и скиптром его по хребту и плечам он ударил. Вдруг на спине полоса под ударом тяжелого скиптра вздулась багровая» и т. д. — это действительно веское возражение, после которого Ферсит немедленно замолкает.
Такие случаи не могли пройти бесследно. Число недовольных среди бедноты должно было все более увеличиваться; благодаря колонизации это демократическое движение приняло более регулярные формы. Мы переходим, таким образом, к новой, так называемой архаической, эпохе.