Традиция беззакония пронизывала народную жизнь, вызывая появление множества авантюристов, самозванцев – крупных и мелких. В городах шел разврат, разгул, пьянство и кутежи, в которые очертя голову бросалось и офицерство, приезжающее с фронта.
Шел пир во время чумы, возбуждая злобу или отвращение в сторонних зрителях, придавленных нуждой».
После такой аттестации тыла армии самим главнокомандующим упрек им в дезертирстве кубанских казаков, своими конными корпусами входивших с жестокими боями даже в Саратовскую губернию, взявшими Воронеж, есть не основательный, как и оскорбительный. В разгулах, в казнокрадстве, в спекуляции фронтовое кубанское казачество, до своих кубанских генералов, безусловно не участвовало.
Отход дивизии по Кубани
Дивизия в станице Кущевской. Она переполнена тыловыми войсками, обозами, бесчисленными беженцами. Невообразимая грязь кубанского чернозема на улицах. Она буквально по колена лошади. Станица большая и богатая…
Переночевали. Дивизии приказано перейти в станицу Шкуринскую. Идем. Кругом равнинное снежное поле. Тишина…
Дивизию почему-то перебросили дальше на запад, в станицу Конеловскую. Здесь были тыловые части и обозы корпуса генерала Кутепова…
На следующий день дивизия двигается в станицу Павловскую. Проходим небольшую Атаманскую станицу и вышли за околицу. Влево от нас, в стороне, идет казак в черкеске. Он остановился, взял винтовку к плечу и выстрелил в сторону станицы. Это меня возмутило. Нажав коленями на тебеньки седла, вихрем подскочил к нему и крикнул:
– Ты почему стреляешь – такой-сякой?
Казак повернулся ко мне лицом, спокойно посмотрел на меня и отвечает:
– Эх, господин полковник! все пропало! пропала и моя Атаманская станица! вот я и стреляю с горя, уходя из нее… я сам урядник… и ежели хотите – нате мою винтовку. А я выстрелил от горя… Простите меня, господин полковник!.. – добавляет он и, сняв папаху с коротко остриженной головы, поклонился мне, как бы еще больше желая показать этим, какое у него горе.
Он был выпивши. Я его понял.
– А куда же ты идешь? – желая успокоить его, спрашиваю.
– Да иду туда, куда и все… а там… што будет… – тихо ответил он.
– Ну, иди с Богом… только не стреляй больше… ты понимаешь – можешь кого-нибудь убить случайно… и тогда что? – утешаю его.
– Да я в воздух стрелял, господин полковник! што я, маленький… не понимаю! – как бы уже обиженно закончил он.
В станице Павловской
Дивизия идет вдоль полотна железной дороги в Павловскую. Станица там очень богатая. Квартирьеры отвели мне большой кирпичный дом. Он полутораэтажный, высокий. Двор окружен непроницаемым забором с растворчатыми воротами и массивной калиткой. Через них не видно, что делается во дворе. Во дворе же большой дощатый амбар, какие-то сараи. Двор небольшой, но все в нем капитальной постройки, все чистое, нарядное, почти городское. Это меня удивило. Хозяин, видимо, не простой землероб. Поднявшись наверх, в передней меня встретил плотный телом казак, лет пятидесяти, в бешмете и с запорожскими усами.
Очень почтительно, совершенно без воинской натянутости, он встретил меня, назвав «господин офицер», провел в залу, просил располагаться и немедленно же удалился в следующую комнату, очень чистую кухню, где хозяюшка что-то уже стряпала для меня и полкового адъютанта.
Зала – совсем городская, но на стене много казачьих снимков, к которым я и обратился. На одном из них группа станичных атаманов в парадной форме Кубанского войска и с насеками в руках. Среди них я узнал и своего хозяина дома. «Вон он кто! – поэтому так и независим», – решил я…
Он не верил в возможность победы нашей над большевиками, а следовательно, считал бесполезным продолжать войну против них. Услышав столь странное и страшное его определение, я с волнением спрашиваю его:
– А что же делать дальше тогда?..
– Что?.. Надо мириться с большевиками… Это наилучший исход… Сил нет!.. Казаки драться не хотят… они устали… Мы это здесь, в станицах, хорошо видим, – произнес он очень спокойно, деловито и, видимо, продуманно.
Услышав это, я будто «опьянел». «Мир с большевиками… а атаманские фотографии на стене… как голые факты казачьей контрреволюции», – пронеслась мысль в голове. Простят это красные?
– А как же Вы лично?.. Останетесь? – рублю ему.
– Да… останусь, – спокойно ответил он.
Я в полном недоумении. В моей голове это совершенно не вмещалось. Он бывший станичный атаман, очень зажиточный казак, у него городского вида и обихода дом, он член рады, сам внешне видный, как полковник старого времени, благообразный, спокойный, выдержанный, и вдруг – у него мир с большевиками… и он сам остается в станице.
Все это я высказал ему тут же, а он, спокойным жестом руки указывая на стены дома, на семью, что на кухне, и потом на двор с богатыми постройками, на вместительный амбар, крытый цинковой жестью и наполненный зерном, тихо произнес:
– Ведь этого же всего не унесешь с собою?.. А одному бежать – какой смысл?
Наш разговор прервал пожилой казак, прибывший из станичного правления. Называя очень почтительно Гурбича по имени и отчеству, он говорит, что его зовут на станичный сбор старики, где будет решаться вопрос, «чи обылизувать козакив, чи остатця у станыци».
– Вот видите, полковник, казаки стоят на распутье. Но большинство их думает, как и я, – сказал он и пошел одеваться в «чэкминь».
Неожиданное пополнение в дивизию
Мне нужно было поговорить по аппарату со штабом 2-го Кубанского корпуса, находившегося в станице Леушковской. С адъютантом скачу на станцию Сосыка. Переговорил и стою с несколькими офицерами на платформе, как бы отдыхая от тяжелых дум в культурном уголке. К нам подходит какой-то сотник в крытой шубе-черкеске, при полном офицерском вооружении и в темных очках.
– Где здесь начальник 1-й Кавказской казачьей дивизии? – обращается он к нашей группе.
Голос этого офицера показался мне очень знакомым. Галкин указал на меня.
– Господин полковник!.. Сотник Курукалов с пополнением конных казаков в 125 человек прибыл во вверенную Вам дивизию, – рапортует он спокойно, отчетливо выговаривая слова, и смотрит «обыкновенно» мне в глаза. Услышав фамилию Курукалов, я смотрю на этого сотника уже не спокойно. Я его узнал. – Откуда же Вы их привели, сотник? – Из Баталпашинского отдела, господин полковник. Мы прибыли еще вчера и здесь ждали дивизию, – все так же спокойно отвечает он, и вижу, меня он совершенно не узнает… Как жаль, что подобное пополнение казаков пришло так поздно. Под Воронеж!.. Под Воронеж надо было Кубанскому войску слать свои тысячи казаков, а не тогда, когда мы оставили даже и Ростов-на-Дону!.. Вот оно – отсутствие своей войсковой военной силы – кубанской армии! Войсковой аппарат со слабой волей оказался…
Дивизия в Тихорецкой
Сюда она прибыла в первых числах января 1920 года и расположилась по квартирам в хуторе Тихорецком, при узловой станции того же названия.
Если картину хаотического отступления мы видели в Ростове, по пути Ростов – Батайск и в Батайске, то, что творилось в Тихорецкой и в особенности на самом вокзале, – все это превосходило всякое воображение.
Узловая станция Тихорецкая являлась последним железнодорожным узлом, куда сходились все пути отступающих армий, частей, учреждений, обозов и всех тех, кто уходил от красных на юг… Казаков было очень мало, а Донского войска – почти никого. Все они в английских шинелях, в погонах, вооружены. Уставшие, небритые, но еще не потерявшие воинского вида, взаимоотношений и жаждущие порядка…
Вскоре в Тихорецкую прибыла и Сводная сотня от дивизии под командой полковника Соламахина. Это было для меня полной неожиданностью. Сам Соламахин тогда говорил, что он отойдет с сотней в Крым, но оказалось, он также, и почти без боев, под начальством генерала Фостикова отошел через Ростов.
Генерал Фостиков по этому поводу писал мне от 10 декабря 1958 года: «Отходя с Кубанцами от Северного Донца – с боями проходил по маршруту Переездная – Попасная – Троицкое – Алмазная – Чернухина, все время под ударом слева, фланговым маршем на Ровеньки и далее на Александр – Грушевский – Нахичевань. В Нахичевани (армянском), вопреки запрещению – я одеваю почти всех казаков из английских складов – френчи, шаровары, шинели, одеяла. Дальше вхожу на Кубань и двигаюсь до Кавказской, отпуская офицеров и казаков по новым пунктам формирований. Сам уезжаю в станицу Григорополисскую и по отделу, для формирования 2-й Кубанской казачьей дивизии».
Действительно – наша сборная сотня полковника Соламахина прибыла отлично обмундированная и даже с запасами. У всех офицеров сотни было по два комплекта офицерского английского обмундирования. Сам Соламахин был одет в дивные зимние бриджи и офицерский китель английской марки. Но нам они ничего не дали…
На радостях встречи где-то повеселились. И Соламахин, влив свою сотню в дивизию, выехал также в отпуск, в свою Некрасовскую станицу. В дивизии оказалось уже свыше 600 шашек. Во 2-м Хоперском полку составился хор трубачей. В дивизии фактически не было ни одного командира полка. Два убиты при отступлении, Соламахин выехал в отпуск. Не было и штаба дивизии, все разъехались. Если казак уезжает из полка без разрешения, то он считался дезертиром. Но если офицеры уезжали без разрешения, считалось нормальным явлением. Такой парадокс…
Партизанские полки дивизии, как образовавшиеся в Гражданской войне и по личной инициативе полковника А. Г. Шкуро, они не имели знамен. Где был штандарт 1-го Хоперского полка, мне неизвестно. Но наличие штандарта 2-го Хоперского полка, при наличии хора трубачей, при наличии всех офицеров полка и их командира, – все это, вместе взятое, все эти 600 шашек, не считая пулеметных команд, – объединялось в один полк Хоперский, официально же называясь 1-й Кавказской казачьей дивизией. Приказы и сношения, как и рапорты, мною писались по дивизии и от дивизии. Сохранились ли они? Думаю, что все погибли. Но по ним интересно было бы воспроизвести психологическую сторону, как и переживание тех дней.