Чужеязычны наглецы!
Кому не дорога свобода?..
И наши смурые жнецы,
Дав селам весть и Богу клятву,
На страшную пустились жатву…
Они — как месть страны родной —
У вас, непризванные гости.
Под броней медной и стальной
Дощупались, где ваши кости!
Беда грабителям! — Беда
Их конным вьюкам, тучным ношам:
Кулак, топор и борода
Пошли следить по их порошам…
И чей там меч, чей конь и штык
И шлем покинут волосатый?
Чей там прощальный с жизнью клик?
Над кем наш Геркулес брадатый —
Свиреп, могуч, лукав и дик —
Стоит с увесистой дубиной?..
Скелеты страшною дружиной,
Шатаяся, бредут с трудом,
Без славы, без одежд, без хлеба,
Под оловянной высью неба,
В железном воздухе седом!
Питомцы берегов Лоары
И дети виноградных стран
Тут осушили чашу кары:
Клевал им очи русский вран
На берегах Москвы и Нары;
И русский волк и русский пес
Остатки плоти их разнес. —
И вновь раздвинулась Россия!
Пред ней неслись разгром и плен
И Дона полчища лихие…
И галл и двадесять племен
От взорванных Кремлевских стен,
Отхлынув бурною рекою,
Помчались по своим следам!..
И с оснеженной головою
Кутузов вел нас по снегам;
И все опять по Неман с бою
Он взял — и сдал Россию нам
Прославленной, неразделенной.
И минул год — год незабвенный!
Наш Александр Благословенный
Перед Парижем уж стоял
И за Москву ему прощал!
Л. Ругендас. Пожар Москвы 15 сентября 1812 года. Первая половина XIX века
Славное погребение
Битва на поле гремела — битвы такой не бывало:
День и взошел и погас в туче нависнувшей дыма;
Медные пушки, дрожа, раскалялись от выстрелов частых,
Стоном стонала земля; от пальбы же ружейной весь воздух
Бурей сдавался сплошной… Там, по холмам Бородинским,
Юноша нес на плечах тело, пробитое пулей:
Свежая кровь по мундиру алой тянулась дорожкой.
— Друг! ты куда же несешь благородную ношу? — В ответ он:
— Братцы! товарищ убит! Я местечка ищу для могилы, —
Видите ль, взад и вперед колесистые бегают пушки,
Кони копытом клеймят поле; боюсь я: собрата
Конница ль, пушки ль сомнут… не доищешься после и членов!
Грустно подумать и то, что, как поле затихнет от битвы,
Жадный орел налетит — расклевать его ясные очи,
Очи, в которые мать и сестра так любили глядеться!..
Вот почему я квартиры тихой ищу постояльцу!
— Ладно! — сказали сквозь слез усачи-гренадеры и стали,
Крест сотворивши, копать, на сторонке, могилу штыками…
Только что кончили труд, закипела беда за бедою:
Буря за бурей пошла… и метелью и градом картечи,
Черепом бомб и гранат занесло, завалило могилу!..
Наполеон в русской избе
Обманутый своею целью,
Не сбывшейся в минувшем, видя сон,
Один под русскою метелью
Сидит в избе Наполеон!
И сколько дум, и сколько предприятий
Кружились смутно пред вождем,
Когда в снегах, среди разбитых ратей
Сидел пред русским он огнем:
Печь нашу сделали камином,
Кругом все был наш снег да мрак,
Наш ветер выл над исполином,
И гикал в поле наш казак!
И вот как думал он о ратях, об отчизне,
К нему явилась мысль одна:
«Как скользок и лукав путь жизни,
И как нам слава неверна!»
И. Теребенев. Наполеонова пляска. 1813
И. Теребенев. Французские мародеры, испугавшиеся козы. 1813
Письма к другу
Часть I
Письмо первоеК другу
Исполняю желание твое, любезный друг! Вот разные статьи и отрывки мои, напечатанные в разных повреме́нных изданиях. Я собрал, однако ж, только те, которые имели счастие обратить на себя особенное внимание просвещенных читателей; прочие могут покойно дремать в глубоком мраке забвения! Но прежде отсылки статей сих к тебе я их пересмотрю: убавлю, добавлю и, сколько время и обстоятельства дозволят, обработаю. Я постараюсь притом рассказать тебе, по какому случаю, когда и где написана какая статья, и вот что, как я думаю, наполня промежутки, составит некоторую связь между разными отрывками. Вот один из важнейших по содержанию своему: «О необходимости иметь историю Отечественной 1812 года войны», — начнем с него.
Частые разговоры о войне Отечественной, о славе имени и оружия русского, о духе народа, о мужестве войск были поводом к рассуждениям о необходимости истории. О подвигах, совершенных за Днепром и Окою, рассуждали мы на берегах Эльбы и Рейна! Слава России гремела в устах чуждых народов, звуки похвал их отзывались в сердцах наших, но долго ль существует слава дел, не запечатленных на скрижалях истории? При общем согласии в необходимости оной были, однако, разные толки, как писать ее.
После рассуждений с просвещенными товарищами размышлял я и сам с собою о важном предмете сем. Много счастливых мыслей приходило мне в часы трудных переходов и при кратковременном отдыхе у полевых огней. Из многих удержал я в памяти только некоторые и, пользуясь быстро мелькавшими минутами досуга, изливал их по временам на бумагу. Вот каким образом составилось рассуждение, которое здесь помещаю.
О необходимости иметь историю Отечественной войны 1812 года
Начало отрывка сего написано было еще в Силезии до перемирия; окончание же в Москве после всеобщего мира.
Скоро, может быть, умолкнут громы брани, обсохнут поля от пролитой крови, истлеют тысячи трупов. Пожженные области начнут возникать из пепла, и раны страждущего человечества уврачуются благодатным целением мира. Война сия пройдет мимо, как гневная туча, метавшая молнии на мирные села. Скоро исчезнет ужас, но вслед за ним пробудится любопытство. Люди захотят узнать все подробности сей единственной брани народов. Всякий мыслящий ум пожелает иметь средства составить полную картину всех необычайных происшествий, мелькавших с блеском молний в густом мраке всего великого периода[78]. Современники, может быть, и будут довольствоваться одними только изустными преданиями и простыми записками; но потомки с громким ропотом на беспечность нашу потребуют истории… «Дайте нам, — скажут они, — ясное понятие о том времени, когда грозные тучи ходили в небесах Европы, когда повсюду гремело оружие и звучали цепи; когда кровь и слезы обливали смятенную землю; когда тряслись престолы и трепетали цари!» Так будут говорить вообще все народы Европы. Но русские захотят особенно иметь живое изображение того времени, когда внезапный гром войны пробудил дух великого народа; когда народ сей, предпочитая всем благам в мире честь и свободу, с благородным равнодушием смотрел на разорение областей, на пожары городов своих и с беспримерным мужеством пожинал лавры на пепле и снегах своего Отечества. Ужели незабвенные подвиги государя, вождей и народа в сей священной войне умрут для потомства. Нет! Перо истории должно во всей целости передать их бессмертию.
Одна история торжествует над тленностью и разрушением.
Поникает величие держав; меркнет блеск славы; молва звучит и затихает. Роды и поколения людей преходят, как тени, по краткому пути жизни. Что ж остается за ними в мире? — Дела!
Кто хранит их для позднейших столетий? История! О ты, могущая противница времен и случаев, вмещая деяния всех народов и бытия всех веков, история! уготовь лучшие из скрижалей твоих для изображения славы моего Отечества и подвигов народа русского! — Смотри, какую пламенную душу показал народ сей, рожденный в хладных пределах севера.
Опаленная молниями войны, утомленная трудами, покрытая ранами Европа видимо колебалась над бездной гибели и рабства.
Изнеженный потомок древних римлян уже не напевал более песен свободы под ясным небом своей Италии. Стоны рабства раздавались в лавровых лесах ее. Угнетенный германец уныло смотрел на расцветание полей, на красоту градов своих. Он вспоминал о счастии прежней свободы, как вспоминает сирота о ласках нежной матери, уже давно в земле почившей. Один испанец тонул в крови и бился еще на дымящихся развалинах городов под страшным заревом пожаров, опламенивших отечество его. — «Что ж сделает русский?» — думали иноплеменники. А русский, послышав шум от запада текущей бури, восстал и ополчился всею крепостию своих сил.
Было на мыслях у врагов наших и то, что русский сдаст им Отечество свое без бою, но не сбылись мечты сии на деле. Сейто обман обнаружит пред светом история. Громко посмеется она дерзким расчетам и мечтам врагов наших и достойно похвалит побуждения, двигавшие волею и сердцами россиян. Все побуждения сии благородны и священны. Русский ополчался за снега свои: под ними почивают прахи отцов его. Он защищал свои леса; он привык считать их своею колыбелью, украшением своей родины; под мрачною тению сих лесов покойно и весело прожили предки его. Русский с восхищением дышал студеным воздухом зимы и с веселым сердцем встречал лютейшие морозы; ибо морозы сии, ополчаясь вместе с ним за землю его, познобили врагов ее. Русский сражался и умирал у преддверия древних храмов: он не выдал на поругание святыни, которую почитает и хранит более самой жизни. Иноземцы с униженною покорностию отпирали богатые замки и приветствовали в роскошных палатах вооруженных грабителей Европы; русский бился до смерти на пороге дымной хижины своей. Вот чего не предчувствовали иноземцы, чего не ожидали враги наши! Вот разность в деяниях, происходящая от разности во нравах! О народ мужественный, народ знаменитый! Сохрани навеки сию чистоту во нравах, сие величие в духе, сию жаркую любовь ко хладной родине своей: будь вечно русским, как был и будешь в народах первым! Пройдут века и не умалят славы твоей, и поздние цари возгордятся твоею преданностию, похвалятся твоею верностию и, при новом ополчении народов всей земли, обопрутся на твердость твою, как на стену, ничем необоримую! Но да не утратится ни единая черта из великих подвигов твоих! Я трепещу в приятном восторге, воображая, сколь прекрасны дела твои и в какое восхищение приведены будут поздние потомки описанием оных! — Так! Нам необходима история Отечественной войны.
Чем более о сем думаю, тем более утверждаюсь в мысли моей.
Но сочинитель истории сей должен иметь все способности и все способы, приличные великому предприятию, изобразить потомству столь беспримерную борьбу свободы с насилием, веры с безверием, добродетели с пороком. Сочинитель истории Отечественной войны не станет углубляться в сокровенность задолго предшествовавших ей обстоятельств. Деяния современные взвешиваются потомством. Современник, невольно покоренный собственным и чуждым страстям, колеблясь между страхом и надеждою, не может быть беспристрастным судиею. Одно время поднимет завесу непроницаемости, за которою таились все действия, предприятия и намерения дворов европейских. Происшествия спеют и только в полной зрелости своей очевидны становятся. Люди поздних столетий яснее нас будут видеть наше время[79]. Они увидят страсти государей и министров, их мнения, надежды, сношения одного с другим и роковую связь всех вместе с тем, который железною десницею по дерзкой воле страстей своих управлял ими и судьбами их народов. Важнейшие из предшествовавших войне обстоятельств представит нам сочинитель в отдаленной картине. Там, например, на левом берегу Немана покажет он издали грозного вождя вооруженных народов, сего сына счастия, сие страшное орудие непостижимых судеб, гордо опершегося на целый миллион воспитанных войною. Он покажет, как сей черный дух, заслонясь темным облаком тайны, исполинские замыслы на пагубу Отечества нашего в дерзком уме своем вращает. Подробнейшие описания начнутся со дня вторжения. Не распространяясь о том, какие должен иметь сочинитель способы, скажем только, кто он должен быть. Сочинитель истории (1812 г.) должен быть: воин, самовидец и, всего более, должен быть он русский. Сии-то три предложения следует доказать. Постараемся[80].
Он должен быть воин, сказал я потому, что будет писать историю войны. Это очень естественно. Притом, как воин, будет он с тем же бесстрашием, с каким встречал тысячи смертей в боях, говорить истину потомству. Лесть, сия жительница позлащенных чертогов, страшится гремящих бранию полей. Воин не имеет времени свыкнуться с нею.
Сочинитель должен быть самовидец. Один только историк-самовидец может описать каждое воинское действие столь живыми красками, так справедливо и так обстоятельно, чтоб читатель видел ясно, как пред собственными глазами, стройный ряд предшествовавших обстоятельств каждого сражения, видел бы самое сражение, так сказать, пылающее на бумаге, со всеми отличительными и только ему одному свойственными обстоятельствами, и видел бы потом родившиеся из оного последствия, протягающиеся в виде неразрывной цепи от события к событию. Сочинитель постарается возвести до высшей степени любопытство читателя, приучить его участвовать во всех происшествиях, как в собственных делах, и тесно сдружить с описанием своим. Но как успеть в сем?
Описывать происшествия точно в таком порядке, как их видел, соблюдая в ходе всех дел самую точную постепенность, а в объяснении простоту и истину. Историк должен быть вернейшим живописцем своего времени. Но при описании происшествий надлежит быть и жизнеописанию людей, наиболее участвовавших в оных. Само беспристрастие должно водить в сем случае пером историка-живописца. Однако чем беспристрастнее и вернее таковые изображения, тем тщательнее сокрывают их от современников, а блюдут для потомков. Нет человека без слабостей, а слабости, обнаруженные прежде времени, возбуждают слишком громкий ропот страстей и вопли предрассудков. Одному только позднему потомству может вверить историк тайные наблюдения свои над современными ему людьми, и потомство приведет уже в истинную меру достоинства и заслуги тех, которые окружены будучи блеском богатств и честей и шумом льстивой молвы, никогда не являются в настоящем виде толпе предубежденных. Так, ведайте все гордо стоящие на высотах общественных отличий! Ведайте, что прилежный взор невидимого, безвестного вам наблюдателя стережет все малейшие поступки ваши. Он следует за вами в пламенные вихри браней и сопровождает вас в тишине домашней жизни вашей. Он постигает тайны совещаний и проникает во глубину сердец. Ни одно из мудрых распоряжений, но зато и ни одна из ошибок не ускользнет от проницательности его. Ваши благородные порывы и мелкие страсти у него на верном счету. Не дремлет взор наблюдателя, но глубокая тайна скрывает до времени наблюдения его. Исполненный чести и благородства историк (таков он должен быть), свято уважая спокойствие общества и каждого лица, не захочет поссорить вас с современниками. Когда ж смерть отнимет вас у отечества, когда все современное вам поколение превратится в глыбы земли, когда уже некому будет ни краснеть, ни заступаться за вас, когда и сам неусыпный страж поступков ваших истлеет в скромной могиле своей, тогда новые, ни лестью, ни порицанием не ослепленные люди, развернув таинственный свиток, заключающий все малейшие оттенки добродетелей и пороков ваших, узнают то, чего не ведали мы, и тогда только каждому из вас назначится приличное и никогда уже неизменное место в бытописаниях времен. Но, соблюдая многие страницы истории своей для потомства, какие ж позволит историк прочесть современникам? Те, в которых заключается общее и самое верное изображение всех важнейших событий, из которых всякий из нас какое-нибудь в особенности заметил, но которые один только он вполне и совокупно представить может. Для верности сей общей картины необходимо умение ловить и беречь подробности; они-то, как ртуть, скользят в ту минуту, когда их хватаешь. Догадливый историк знает, о каких подробностях я намекаю. Одна свеча, на месте поставленная, освещает целую комнату; одна черта, счастливо замеченная и удачно помещенная, проясняет целое происшествие. Накануне сражения сочинитель, обойдя стан свой, должен сводить читателя и в стан неприятельский, показать ему положение войск и расположение духа их. Оба они должны прилежно вслушиваться, что говорят простые воины у полевых огней, что шепчут генералы в шатрах своих и какие речи раздаются в темноте ночной или на утренней заре пред боем из уст главных предводителей войск. Тогда видно будет, прозорливое ль благоразумие или слепое счастие, дерзкая ль самонадеянность или кроткая вера и надежда в военных советах председят и решительною волею вождей управляют. А более всего должен быть он русским[81]. Так сказал я выше и смею утверждать, что историк Отечественной войны должен быть русский по рождению, поступкам, воспитанию, делам и душе. Чужеземец со всею доброю волею не может так хорошо знать историю русскую, так упоиться духом великих предков россиян, так дорого ценить знаменитые деяния протекших и так живо чувствовать обиды и восхищаться славою времен настоящих!
Чужеземец невольно будет уклоняться к тому, с чем знакомился с самых ранних лет, к истории римлян, греков и своего отечества. Он невольно не отдаст должной справедливости победителям Мамая, завоевателям Казани, воеводам и боярам Русской земли, которые жили и умерли на бессменной страже своего Отечества. Говоря о величии России, иноземец, родившийся в каком-либо из тесных царств Европы, невольно будет прилагать ко всему свой уменьшенный размер. Невольно не вспомнит он, на сколь великом пространстве шара земного опочивает могущественная Россия. Вся угрюмость севера и все прелести юга заключены в пределах ее. Обширные моря на ее великом протяжении кажутся озерами. Ее столицы суть области; ее области — царства!.. Русский историк, описав, как должно, войну 1812 года, преисполнит чуждые народы благоговейным почтением к великому Отечеству нашему, показав, как оно, заслонясь сынами своими, удержало место свое на лице земном в те дни ужаса и разрушений, когда все бури брани и все оружие Европы стремилось столкнуть его в небытие. Тогда исчезнут, конечно, все полубаснословные рассказы, впрочем, во многих отношениях достойного уважения Лабома, ниспровергнутся кривые толки Саразеня и сами собою уничтожатся некоторые несправедливые о нас понятия Вентурины. Сей последний, писавши, равно как и два первых, о войне 1812 года, хотя и отдает полную справедливость мужеству русских, но по какому-то странному предубеждению довольно ясно намекает, что они не имели должного понятия ни о славе и свободе отечества, ни о святости прав народных, а сражались по слепому порыву, как дикие за свои юрты! Подобным заключениям и толкам иноземцев, конечно, не будет конца, доколе русский не покажет свету величия и славы своего Отечества в верной и блистательной картине исторической. «Всякий писатель российской истории, — говорит Великая Екатерина в письме к его прев<осходительству> Н. С. Мордвинову, — должен иметь одну цель, одно намерение, один общий подвиг, чтоб представить величие и славу Россию». — Кто ж лучше русского историка изобразит нам, как Россия, посыпанная пеплом истлевших городов, среди разбитых стен и дымящихся развалин, восстала в чудесной необоримости своих сил? Кто лучше изобразит пробуждение народного духа, дремавшего под покровом двух мирных столетий, и представит, как русский народ облекался в крепость свою, пламенея усердием к царю и Отечеству? Каких пожертвований не сделано было? Курились города, исчезали села, пустели чертоги, посохи превращались в копья, серпы и косы в мечи. И, наконец, кто лучше русского, испытавшего столько превратностей в столь короткое время, признает священный промысл существа вседвижущего и всем управляющего во вселенной своей? Русский историк не опустит ни одной черты касательно свойств народа и духа времени. Он не просмотрит ни предвещаний, ни признаков, ни самых догадок о случившихся несчастиях. И тогда-то в описании его увидим мы как наяву и будто в сию самую минуту, как постепенно унывает Отечество наше, как слышатся отдаленные стоны громов находящей тучи, как дивные знамения в небесах являются, как растекается тайный шепот предчувствия о будущем великом горе и цепенеют сердца людей среди мнимого спокойствия.
То же перо, которое опишет начало наших бедствий, изобразит и счастливейшее заключение кровавого позорища, когда Бог наш вступился за обиды земли своей, за разоренные храмы, за опозоренные алтари. Тогда увидим мы ясно в сей новой и необычайной картине неслыханное бегство тьмачисленных врагов по оледенелым пустыням; увидим, как гневное небо дышит на них бурями и всеми видимая десница Всевышнего ужасным мечом своим пожинает тысячи буйных глав.
Мы увидим наконец победоносные воинства наши, сквозь чащу дремучих лесов, сквозь тесноту диких ущелий, среди истлевших селений и догорающих городов, по снегам и трупам враждебных тысяч достигающие берегов Немана. Там-то небесный меч Бога-мстителя преходит в десницу помазанника Его, государя скромного и великодушного, Александра I, да расторгнет им тяжкий плен окованной Европы.
Таким образом, определили мы, кажется, главные черты, которыми должны ограничиваться обязанности сочинителя и расположение его сочинения. Сего требовал ум. Но теперь сердце подает голос свой. «Ты русский! — говорит оно историку. — Ты должен сделать, чтобы писания твои услаждали и приводили в восторг все сердца твоих соотчичей»[82].
Как же успеть в сем? Русское сердце знает о том. Русский историк! Ты видел великое торжество любви к Отечеству, видел ты древних старцев, стонавших под бременем лет и недугов, вдруг оживотворенных и подъявших меч защиты! Не видал ли ты нежных матерей, отторгавших от сердца своего ни опытом еще, ни силами незрелых единородных сынов своих и посылавших оных, как обреченные жертвы Отечеству, в пламенеющие бури браней на тяжкую истому и неслыханные труды? Не сих ли самых юношей видел ты летевших в кровавую сечу с неустрашимостию мужей и увядавших на прекрасной заре дней своих в гремящих бурях войны? Кому утешать сетующих отцов, неутешных матерей, рыдающих жен и невест? Тебе, русский историк, предлежит священный подвиг сей: ты должен оживотворить для потомства тех, которые пострадали смертию за Отечество! Твоя история должна вмещать в себе подвиги великих и малых, как ясное зерцало вод величественные древа и скромные кустарники, на брегах его растущие, равно в себе изображает. Да будет книга твоя памятною книгою усопших на полях битв. Возьми в пример летописателей прежних веков. Не все ли деяния отечественных героев передавали они, как святыню, позднейшему потомству? Так! Вы не умерли, мужи, падшие на полях Задонских; не исчезла память ваша, витязи, окропившие кровию своею пустыни Аркские! Великие тени ваши не сетуют о забвении: вы живете в сердцах истинных россиян!..
Но скажут: как поместить все мелкие черты, все частные подвиги в истории, имеющей в виду столько великих происшествий, касающихся судьбы царств и народов? Поучитесь сему у Иоанна Миллера. Описывая важнейшие события в истории своего народа, чудесные превратности в судьбах его и рисуя величественные картины швейцарской природы, он не забывает упомянуть, кто именно был первый житель какой долины, кто провел первую борозду на скатах холмов ее и кто развел в ней виноградные лозы. Самый пламенный юноша не может описывать с таким страстным жаром прелестей невесты своей, как Миллер описывал свое отечество. И вот как должно писать отечественную историю! Так напишется история единственной 1812 г<ода> войны.
В сем уверяюсь и с удовольствием смотрю в будущее. Уже я вижу, как проясняется сердце скорбной матери, вижу, как за слезами горести светится в очах ее удовольствие. Она раскрывает книгу и находит имя и подвиг своего сына, до смерти пострадавшего за Отечество. Какое услаждение для благородной души! Ей кажется, что смерть отреклась от прав своих, что раскрывается могила храброго и утешенная тень друга и любимца ее приветствует ее из блеска нового бытия. Вот награда сердечных потерь отцов, супруг и матерей! А награда историка — благодарные слезы их! Утешьтесь, тени падших на полях Бородинских, в битвах под стенами Смоленска, на берегах Двины, при Тарутине, Малом Ярославце, Вязьме и Красном! Вы, погребенные в дремучих лесах польских, и вы, опочившие под чуждыми снегами в пределах дальных стран! Скоро, скоро пробудит вас глас повествователя, и вы оживете в истории Отечественной войны. Но будь справедлив, историк, справедливость есть лучшее украшение повествований. Будь справедлив, не забудь еще и о тех страдальцах, которые, принеся все на алтарь Отечества, бежали от мест своего рождения, от гробов отцов своих! Ты видел, как грустно было им расставаться с пределами родины своей; ты видел, как они, прощаясь с домами, где восприяли жизнь, лобызали, как друзей, и самые бездушные вещи, освященные прикосновением их предков. Ты видел, с каким бескорыстием, оставя богатые села, все недвижимые имущества и древние заведения, взяв только домашние иконы и грудных младенцев, с сердцем, исполненным грусти, среди шума военных бурь и воплей народа, скитались они из края в край смятенной России. Многие сожигали собственные жилища, чтобы не дать в них гнездиться злодеям. И всякий лучше хотел быть изгнанником, нежели остаться заложником[83]. Кто исчислит пользы от сей великодушной решимости дворян? Не забудь их, историк, и утешь претерпевших великие потери, но предпочитающих всем сокровищам в мире спасенную ими честь! Не забудь и тех добродушных сынов России, которые, в скромной простоте своей менее всех казавшись опасными врагам, нанесли им, однако ж, незабвенный вред. Сии мирные сыны природы от тишины родных полей, от пения птиц домашних лесов внезапно переступили в шум битв и свист смертей. Оратаи и пастыри сделались воинами. Оросив слезами жен и детей, оградя грудь свою крестом, беспечно и бодро шли они распивать смертную чашу с врагами, небывалыми на Русской земле. Они бились за веру и царя, и устояли в вере и верности. Видели они потом страны иноземные, странствовали по цветущим полям Германии и пировали победы в пределах Франции. Но среди роскошной природы, в благоухающих долинах и зеленеющих садах не утешались они сиянием чужого солнца и грустно воздыхали о снежной родине своей. — Не забудь их, историк! — Напрасно клевета легкомысленных иноплеменников силится уверить свет, будто русские управляются одним страхом или корыстию, будто слава не есть их единственная цель. Истина, водившая пером древних летописателей наших, явно опровергает клеветы сии. Народ русский, потомок славян, привык жить славою и для славы. Нужны ль примеры? — Им нет числа! — Там, в отдаленной древности, слышим воевод царя Иоанна Васильевича, говорящих друг другу задушевную речь: «Не бессмертными созданы мы от Бога. Рано или поздно умрем. Но не стократно ли предпочтительнее славная смерть безвестной жизни? Пойдем, постраждем смертию за Отечество! Отдадим временное бытие за право жить вечно в памятных книгах»[84]. И во дни наши, в чудесном походе величайшего из полководцев чрез горы Альпийские, когда воинство наше среди всех ужасов природы, под вечным шумом падающих рек, под гремящим разрушением снежных громад, среди зияющих бездн, терпя истому, голод и нужду, сражалось с препятствиями и врагами, слышим мы последние слова борющегося с смертию юноши к будущему историку его времени: не забудь меня в реляции![85] Он сказал и чрез две минуты умер. — Сколько подобных сему завещаний сделано усердными россиянами, падшими в 1812 году!.. Историк, ты их душеприказчик: исполни последнюю волю героев бывших, и тогда история твоя родит героев времен будущих.
В заключение, кажется, должно сказать что-нибудь и о слоге. Слог в описании событий 1812 года должен быть исполнен важности, силы и ясности. Более всего дорожить надобно собственноручными писаниями и изречениями действовавших лиц в сей войне. Позднему потомку приятно будет видеть всех их вместе, так сказать, в общей беседе и слышать их разговаривающих между собою языком, обстоятельствам и времени их приличным. Слог грека Фукидида, римлянина Тацита и нового Тацита — Иоанна Миллера без сомнения послужит образцом. Но отнюдь не должно упускать из виду и древнего славянина Нестора, которого рукою водила сама истина: должно напоить перо и сердце свое умом и духом драгоценнейших остатков древних рукописей наших. Я уверен, что никто из благомыслящих читателей не подумает, чтоб рассуждение мое об истории выдавал я за образец слога, каким писать ее должно[86]. Ясно видно, что слог повествовательный весьма отличен от того, каким написано рассуждение, имеющее более вид речи, как бы в присутствии некоего собрания слушателей, от избытка сердечных чувств произнесенной.
Одно прилежное чтение великих писателей научает слогу, одно искусное подражание древним придает совершенство сочинениям новейших времен. Тацит описывает войны Германские, мы читаем его спустя несколько веков и забываем о месте и времени. Мы видим мрачные области древней Германии и преселяемся на дикие брега Визургиса и Рейна. Читая о подвигах римлян, невольно сами становимся римлянами. С великим трудом вместе с ними идем по длинным мостам, продираясь сквозь чащу дремучих лесов. Нас застигает бурная ночь, окружают неприятели. Брега вод и холмы унизаны множеством пылающих костров, мы слышим шум и бряцанье оружия, дикие крики и песни варваров: боимся, надеемся и верим гаданиям, снам и предчувствиям. В глазах наших начинается бой. Длинные копья торчат из болот: сила стремит, проворство отражает их: первою обладают варвары, второе принадлежит римлянам. Болота зыблются, мосты гремят, кони и всадники падают с шумом, и треск оружия растекается далеко по необъятному пространству пустынных лесов. В пылу самого боя является Арминий, велик, могущ и дикообразен. Мы слышим громкий и сиповатый голос его и видим чудесные усилия храбрости. Но сражение проиграно, варвары рассеяны, и непоколебимейший из вождей их, намазав лицо кровью, чтоб не быть узнанным, бежит лечить раны и острить оружие во мраке неприступных вертепов для нового боя. Напротив того, благородный германин, привлекая победу к знаменам своим, скидает шлем, чтоб воины лучше видели бодрость и мужество на челе его! Прочитав Тита Ливия, кто не подумает, что он сам был очевидцем того несчастного случая, когда Понтий, полководец Самнитский, завлек и замкнул войско римское в ущелия Кавдийских утесов? А прочитав Фукидида, я точно могу быть уверен и других уверить, что находился лично в морском сражении афинян с сиракузцами при берегах Сицилии. Я могу рассказать все подробности, описать все обстоятельства. Я знаю, что затмение луны, устрашив суеверного Ниния, заставило его простоять трижды девять дней[87] на месте и опоздать отступлением, которое могло спасти флот и войско. Я могу пересказать от слова до слова все речи Никия и других военачальников; могу описать, как началось и продолжалось сражение, как, когда и какие именно расходились и сцеплялись корабли и что между тем происходило на берегу:
какие чувства изображались на лицах и какие таились в сердцах зрителей — и ко всему оному могу исчислить ошибки вождей и описать последствия оных. Вот что можно узнать из нескольких страниц Фукидида и вот как писали и как умели сохранять и малейшие подробности великие историки! Русский историк, подражай им! Но чтоб не затмить мыслей и чувств прямо русских выражениями чужеземными, историк наш постарается изгнать из писаний своих все слова и даже обороты речи, заимствованные из чуждых наречий. Он не потерпит, чтобы слог его испещрен был полурусскими или вовсе для русских непонятными словами, как то обыкновенно бывает в слоге ведомостей и военных известий. Но спрашивают:
где набрать довольно слов, наименований и выражений, объясняющих все разделения строев, все обороты, построения и движения войск и проч. и проч. — Отвечаем: разве предки наши, славяне и русские, не воевали, разве и прежде не было строев и движений? Нет, говорит история: были войны кровавые, были походы дальние; и прежде умели русские сражаться и побеждать: для новейших построений и оборотов воинских можно и должно сочинить новые наименования[88]. Степенные книги, синопсисы, некоторые книги славянские, разные предания и летописи суть источники, из которых писатель, знающий основательно язык свой, почерпнет речения для составления Русского военного словаря. Таковая книга была бы подарком для отечественной словесности. — Так! Слог истории, о которой мы говорим, должен быть чист, ясен и понятен не для одних ученых, не для одних военных; но для людей всякого состояния, ибо все состояния участвовали в славе войны и в свободе Отечества. Война 1812 года неоспоримо назваться может священною. В ней заключаются примеры всех гражданских и воинских добродетелей.
Итак, да будет история сей войны чистейшим приношением небесам, лучшим похвальным словом героям, наставницею полководцев, училищем народов и царей. Да узрит в ней любопытный взор отдаленного потомства, как в ясном зеркале, весь ряд чудесных событий, все величие России и лучезарное имя того, которого великому благоразумию и необычайной твердости обязаны народы успехом сей единственной брани, да узрит Александра Первого в полной славе его!
Письмо второеК другу
В конце рассуждения моего об истории упомянул я о необходимости изгнать из русского, особенно исторического, слога все иностранные слова и выражения. Я сказал, между прочим, что Русский военный словарь, объясняющий все так называемые технические термины (которые вовсе для незнающих иностранных языков непонятны), был бы дорогим подарком для словесности отечественной. Один из наших генералов, умеющий мыслить и чувствовать по-русски, предпринял составить со временем столь необходимый особенно для военно-исторических писаний словарь. Известясь о намерении его, я изложил мысли мои о сем предмете в особом к нему письме.
Издатель одного из наших журналов[89], назвав меня ревностнейшим русского языка поборником (за что я его от всего сердца благодарю), вдруг, по непонятному для меня побуждению, сделался ревностнейшим защитником чужестранных речений и, будучи русским, грудью стал за непонятные для русских слова. «Как аукнется, так откликнется!» — говорит пословица; а следуя сей пословице, надлежало бы и мне в свою очередь при рассмотрении возражений наговорить множество колких слов, дать полный разгул остроумию и проч. и проч., но зная, что порицать гораздо легче, чем писать, и что остроумие не есть благоразумие, я не дам воли первому и удержу себя в пределах последнего. Два кремня, посредством взаимного ударения, производят искру, доставляющую свет: таков должен быть и всякий ученый спор. Пример такого полезного спора показали нам недавно два почтенных состязателя, говоря умно и прекрасно в защиту и против экзаметров, употребляемых переводчиком «Илиады». Забывать всякую личность и помнить только общую пользу — вот, по мнению моему, единственная цель, к которой приятно и должно стремиться всем истинным друзьям просвещения! — Прочтем теперь мое письмо, потом возражения издателя и посудим о том и другом со всевозможным беспристрастием.
Письмо к генералу Н. Н. о переводе воинских выражений на русский язык
К душевному удовольствию всех, истинно любящих Отечество, известным сделалось, что в<аше> п<ревосходительство> намереваетесь изгнать из воинского слога нашего все иностранные слова и выражения и подарить словесность нашу важною и полезною книгою: Словарем воинских речений.
Конечно, время уже присоединиться и воинам к мирным защитникам отечественного слова, дабы общими силами освободить язык наш, столь же сильный и величественный, как и самый народ русский, от нашествия иноплеменных наречий. Во все времена и у всех почти народов слава языка следовала за славою оружия, гремя и возрастая вместе с нею.
Но где во вселенной не говорят теперь о России и где говорят языком ее?.. Имя Отечества нашего сияет славою немерцающею, а язык его безмолвствует!
Уже нет врагов на Русской земле!.. Уже истлели кости грозных тысяч, устлавших трупами своими поля от Оки и до Немана: мы свободны, мы русские, а говорим не по-русски!..
Начнем писать — и описания единственных в бытиях мира подвигов пестрим, засоряем словами, вовсе для русских не понятными.
Издание предприемлемого в<ашим> п<ревосходительством> воинского словаря нанесет, конечно, последний удар уже из всех пределов российской словесности вытесняемой толпе чужеземных речений.
Я вижу шумную толпу сию, уподобляющуюся в пестроте тем безобразным сонмищам, которых мразное дыхание снежных бурь и громы оружия российского, разя и стыдя, изгоняли из царства своего.
Уже знатная часть чужеязычного наброда в бесприютном шатании своем не знает, где найти покров. В каком постыдном пресмыкании видим мы теперь сих гордых нашельцев на Русский край!.. То взводят они очи на чертоги, в которых многие лета пировали господство свое, то вспоминают о неизъяснимой приятности, которою украшались в прелестных устах цветущих красотою русских дев; то, собрав последние силы и призвав на помощь иноплеменное воспитание, хотят продраться, войти и втиснуться опять в священные пределы языка нашего. Но бодрый оного страж, громом Отечественной войны пробужденный и славою ее увенчанный, дух русский стоит на праге с мечом. Он всеми средствами действует вдруг: иных ослепляет блеском здравого рассудка, других поражает перуном справедливого порицания, и многие издыхают на остриях колких насмешек его. Таково теперь положение чужеземных бродяг в прекрасных областях словесности русской…
Однако многие из множества имеют еще дерзкие надежды найти себе приют и углубиться корнем в цветущем вертограде слова нашего.
Надежды их ободряются теми иностранными речениями, которые, пользуясь военною суетою, закрались, засели и укрепились в большей половине писаний о славе и победах россиян.
«Как! — говорят сии темные объяснители блистательных подвигов наших, — могут ли русские обойтись без нас?.. Умели ль они воевать по правилам ратного дела!.. Имели ль понятие о порядке строев?.. Разумели ль искусство воинских движений!» История русская, полная дивных повествований о походах дальних, о битвах кровавых, смеется кривым толкованиям сим. Древние летописи, степенные книги, синопсисы и хронографы, раскрываясь, показывают нам слова и выражения, которыми за три и четыре пред сим века описывали военные дела.
Но для лучшего объяснения сказанного мною позвольте мне в<ашему> п<ревосходительству> представить образчик нынешнего полуиностранного слога воинских описаний и сделать потом с оного перевод. Не касаясь новейших происшествий, я отхожу нарочно за 400 лет назад, выбираю некоторые обстоятельства из предшествовавших великому побоищу Задонскому и военные предприятия и подвиги древних славянороссов описываю новым наречием полуфранцузским.
Вот пример:
«Димитрий, князь Московский, делая специальные ревии каждому корпусу и генеральный смотр всей под командою его состоящей армии, рекомендует служащим под ним[90] князьям и воеводам организировать массы свои накануне великой Задонской баталии».
Эскиз реляции такого же штиля:
«В 6 часов пополудни неприятель учинил форсированную рекогносцировку на аванпосты россиян. Разъезжавшие впереди обсервационные деташаменты, также патрули, ведеты и пикеты русские, не рискуя выжидать сильнейшего шока неприятеля, в тот же момент свернулись в колонны и, ведая опасность эксантрической ретирады, маневрируя с большим искусством, под стрелами тиральеров, ретировались (в ордер баталии ан эшекье) к стороне Дона[91], где все массы русские в твердой центральной позиции консантрированы были. Но вскоре открылось, что неприятель, не предпринимая ничего похожего на формальную атаку, сделал только фальшивую демонстрацию для удобнейшего обрекогносцирования позиции, занимаемой россиянами. Отважные партизаны татарские сближались на выстрел к фрунту. Но увидя длинные линии биваков и великое множество густых и тяжелых масс, проворно ускакали назад, дабы подробно рапортовать о всем главнокомандующего[92] всею кавалериею и инфантериею татарскою великого мурзу Челубея для официального о том донесения его величеству царю татарских орд Мамаю.
Тогда Мамай, сей обширный гений[93], имевший репутацию великого генерала в офансивной и дефансивной войне, в искусном вождении великих операций, равно как[94] в составлении блистательных стратегических планов кампаний и в изобретении маневров и эволюций тактических, — сей самый[95] Мамай, увидя вещи в истинном свете[96], возымел совсем иную идею о характере и талантах полководца русского.
Димитрий же, со своей стороны[97], осмотрев внимательно фланги и центр своего фрунта и сформировав (по генеральной диспозиции) аван- и арьергард, обеспечив себя секурсом, сгустя резервные батальоны в массы, также деташировав разные партии для разных секретных экспедиций, отнял сим у неприятеля все возможные оказии турнировать, анфилировать или дебордировать деплоированные линии фрунта его; а в то же самое время, чувствуя весь авантаж занятой им позиции, решился стать на ней твердою ногою[98] и, не переменяя дирекции, нажидать на себя атаки неприятельской».
Не точно ли или не почти ли так пишут у нас теперь военные донесения и проч. А как писать иначе? — скажут защитники чужесловия. Осмеливаюсь представить опыт и, если вам угодно, очень слабый опыт перевода с полурусского на настоящий русский.
По-русски:
«Димитрий, князь Московский, осматривая каждое ополчение порознь и все рати вместе, увещевает князей и воевод, пришедших служить под знаменами Отечества, содержать полки и дружины свои в стройном порядке и сражаться всем вместе и заодно».
Военное донесение:
«В 6 часов пополудни неприятель в превосходных силах напал на передовые караулы россиян. Разъезжавшие для наблюдения отряды, сторожевые цепи и прочие находящиеся впереди небольшие от деления войск русских, не ожидая сильнейшего натиску, сомкнулись в общий строй и, употребляя разные воинские обороты с большим искусством и ловкостию, уклонились к Дону, близ которого все российские ополчения, на выгоднейших местах, расположены были. Но вскоре увидели, что неприятель, не предпринимая ничего похожего на открытое нападение, сделал только ложный поиск для удобнейшего обозрения занимаемой россиянами страны. Отважные наездники татарские гнались до самых полков русских, но. увидя пространный стан и великое воинство, в одном месте сгущенное, быстро обратились назад, дабы донести подробно о всем виденном ими начальникам конницы и пехоты, а чрез них и самому царю татарских орд Мамаю.
Тогда Мамай, почитавшийся человеком великого ума и приобретший славу знаменитого полководца как в оборонительной и наступательной войне, так в управлении большими движениями войск, в составлении искусных предначертаний и в изобретении различных оборотов воинских, сей Мамай, получив справедливые известия о превосходном ополчении россиян, возымел совсем другие мысли о качествах и достоинстве полководца русского.
Димитрий же, осмотрев внимательно оба крыла и средину своего воинства, учредя передовое войско и сторожевой полк (арьергард), совокупил все запасные дружины вместе и разослал разные отряды по разным сторонам для скрытных наблюдений, чтоб совершенно отнять у неприятеля возможность окружить или обойти распространенные его строи. Сам же, между тем, видя себя на крепком и выгодном месте, решился, возложа упование на Бога, стоять на оном неуступно и, встретя неприятеля грудью, биться до смерти за честь и свободу Русской земли».
Вот перевод. Он, конечно, весьма несовершенен, но, по крайней мере, в нем нет уже ничего для русских непонятного. Восемь французских оборотов, или галлицизмов, и несколько десятков иностранных слов изгнаны из строк, которыми было завладели. Счастливы будем мы все, если вместе с словами успеем изгнать и дух того народа, который, неся меч и цепи, опламенил и окровавил священную землю Отечества нашего!
Но уже занимается заря свободы словесности и нравственности нашей.
Скоро услышат верные сыны России, что выступил, ушел, вырвался, убежал, как лютый Катилина из древних стен Рима, сей заражавший нас пагубой дух! — Сим оканчивается мое письмо.
Теперь посмотрим, что говорит о намерении и переводе моем г-н издатель[99]. Рассуждая о первом, он удостоверен, что сего и в целый век сделать невозможно. Не в век, так в два, только б сделать! Насаждая юные ветви, которые со временем должны быть величественными древами, всякий, кто имеет чувствительную душу, с удовольствием повторит с прекрасным поэтом: «Не нам, так детям пригодится!» Впрочем, это еще весьма большому сомнению подвержено, точно ль нужно столь много времени, чтоб очистить воинский слог наш от иностранных речений. Мы имеем пред собою свежие примеры противного: давно ль говорили у нас: триангул, сирконференция, конференция, експеримент, елемент, фермантация, проблема, стратагема и проч. и проч.? Теперь говорят: треугольник, окружность, совещание, опыт, стихия, брожение, задача, военная хитрость и проч. и проч.[100]
«Сильное желание ускорять во всем успех!» — так говорят восточные мудрецы. Послушаем их, и чем усерднее будет желание наше, тем вернее успех. — Когда реки после весенних разливов, в которых утопали окрестности, вступают опять в берега свои, жители ближних сел усердно сходятся очищать с полей и нив нанесенный разливом сор: уже нет врагов, нашедших на нас, подобно бурным водам, но во нравах и словесности остался от них сор, который надлежит истребить, дабы гниением своим не произвел он заразы.
«Но, — говорит издатель, — когда сие сбудется (что слог наш от иностранных речей очистится), тогда язык русский будет еще более дик, нежели ныне при помощи слов иностранных». — «Отчего русский язык одичает, когда в нем останутся одни только русские слова? — Этого, признаюсь, я не понимаю!..» — «Какой из иностранных языков мог обойтись в технических выражениях без пособия языка чужестранного?» — так говорит издатель. Но где ж, скажем и мы в свою очередь, где так слепо и без всякого разбору, как у нас, принимают все иностранные слова[101] и часто даже те, которые нетерпимы и в собственных наречиях своих?
Рассматривая предложенный мною образец перевода с полуфранцузского на чистый русский язык, издатель говорит: «Делать генеральный смотр всей армии г-н Глинка выражает так: осматривать все рати вместе». Я сказал все рати, применяясь ко временам Димитрия Донского[102]. Ныне можно сказать: общий смотр войск; тогда и слово генеральный, по желанию г. издателя, в точности выражено будет. Сделать форсированную рекогносцировку перевел я: напасть в превосходных силах. Издатель восклицает: совсем не то! Пусть и не то, да понятно! А многие ль поймут, что такое форсированная рекогносцировка! — Выражение сие в собственном языке своем новоприбылое: оно современно словам centralisation, démoralisation, fusilliades, mitraillades и прочим, которые, по словам одного из лучших нынешних фр<анцузских> писателей Прата, приличны только революционному лексикону.
Ужли мы все сии слова должны оставить без перевода и писать только русскими буквами: сантрализация, деморализация, фюзильяд, митральяд и проч. и проч.
Притом же reconnoissance forcée и на французском языке не из самых правильных выражений, ибо forcée (вынужденное) относится более к обозрению (à la reconnoissance), нежели к неприятелю, тогда как всякий разумеющий военное дело знает, что не обозрение бывает чем-либо вынуждаемо (forcée)[103], а неприятель вынуждаем бывает дозволить себя обозреть: C' est l' ennemi, qui est force´ de se laisser reconnoitre[104]. Но чем же можно принудить неприятеля к таковому дозволению? Нападением на него в значительных силах: вот что и оправдывает перевод мой. Далее: издателю не нравится, что я вместо ведеты и пикеты сказал: находящиеся впереди небольшие отделения войск. Всякая вещь, говорит он, должна иметь свое имя, — против этого ни слова! Ве-деты и пикеты, вероятно, и будут названы по-русски в новом военном словаре. Я согласен с г-ном издателем, что, поверяя одну речь другою, не совсем ловко говорить: дежурный генерал объехал все небольшие отделения войск вместо: объехал ведеты и пикеты; но ничуть не странно сказать: генерал объехал передовые или отводные караулы, обозрел притины, осмотрел конных и пеших часовых или просто передовую цепь. А все это будет сказано по-русски, следовательно, понятно для всякого! Издатель говорит: «Свернуться в колонну переведено: сомкнуться в общий строй». Что ж тут худого! Он продолжает: Стало быть, надобно говорить: неприятель нападал общими густыми строями? (Вместо густыми колоннами.) Не именно так, но есть случаи, когда можно сказать: «Видя, что ничего не выиграет тут густым строем (колоннами), неприятель начал действовать врассыпную». В этой речи ничего не будет странного.
Военное искусство и построение колонн было известно гораздо прежде, нежели существовал и язык и народ французский: первое преподавалось еще в академиях Афинских, а последнее употребляемо было спартанами и имело свое имя на языках древних. Сие воинское построение с тех только пор получило название colonne, когда вошло во Францию: следственно, с переходом в Россию должно быть оно названо по-русски. — «Князь же Великий Димитрий отпусти брата своего Владимира дорогою на Брашево, а князей Белозерских деревенскою дорогою, сам же пойде на Котель дорогою». Вот как, по сказанию одного из древних летописцев, выступили русские из Москвы к Коломне, идя сражаться с Мамаем к Дону. Они шли тремя разными путями к одной цели (так ходят и теперь); шли они толпами, но толпами, конечно, правильными: стало быть, колоннами! Отыщите, как называли они тогда сии толпы или густые построения своего строя, и тогда у вас будет чем заменить нерусское слово — колонна (colonne). Донские войска и теперь называют колонну кучею; они говорят: стройся в густую или редкую кучу. Фрунт называют они лавою, а каре клеткою. Я отнюдь не говорю, чтобы перенимать от них сии слова, но не худо бы подражать похвальному старанию их не иметь чужестранных выражений в наречии своем. — Формальная атака переведено: открытое нападение. Издатель ставит тут удивительный знак (!). Чему ж тут удивляться?
Нападение может быть и скрытое; формальная атака значит противное сему, а потому ей и приличнее первое выражение. — Фальшивая демонстрация в переводе: ложный поиск. Как же иначе? Но перевод этого выражения не нравится издателю: он непременно хочет, чтоб мы говорили: фальшивая демонстрация; говорить совсем не диво, да многие ль понимать нас будут[105]. — Официальное донесение — не мог выразить никак! — восклицает издатель, а мне кажется, если б только захотел, то, конечно б, мог; я бы сказал: достовернейшее донесение; сказал бы, может быть, и еще лучше. Но я переводил не слово в слово, и совсем не с таким тщанием, как предполагает издатель, а просто, наскоро: потому что занимался сим делом урывком от других, по службе моей важнейших дел. Да пусть бы себе и не мог выразить: какая ж в том беда! Один открыл путь, другой достигнет цели. Не искусство и ученость, но только усердие к общей пользе хотел я показать: в первых двух готов уступить всякому, в последнем — никому! Усердный русский ратник, истребив во время нашествия столько французов, сколько силы и способы ему дозволяли, вопиет к соотечественникам: «Искорените и последних! изгоните всех врагов из Русской земли: они разоряют и позорят Отечество наше!..» Так он взывает, и кто станет упрекать его за усердное воззвание сие? — точно то же сделал и я. — Я сделал что мог: представил странность и неуместность французских слов в военном русском слоге, истребил несколько галлицизмов, одним словом: я начал, а довершить предоставляю всякому, кто истинно любит Отечество и богатое красотами слово свое. — Г-н издатель исповедует, как он говорит, во всем правила свободной системы. Он хвалит терпимость: кто же и не похвалит ее? Кому не мила свобода?
Но можно ль, в угождение правилам свободной системы, быть в неволе и, в угождение терпимости, терпеть над собою господство?[106] Нет! Русские не потерпели ига татарского; не потерпели нашествия галлов и двадесяти языков; они, конечно, не потерпят и владычества чуждых речений в священных пределах словесности своей!..
<…>