Держа в уме эти более или менее запутанные рассуждения, я перейду к проблеме несобственно-прямой речи в литературе. Пусть мои лингвистические читатели сами решат, будут они шокированы или нет.
Что же проблематичного в несобственно-прямой речи (в дальнейшем НПР)? Одна из наиболее скрупулезно обсуждавшихся теоретических тем классической нарратологии в период ее расцвета, НПР продолжала привлекать постоянное внимание, но вряд ли есть необходимость перечислять здесь основные подходы. (Обзор McHale 1978 сохраняет свою значимость — в нем описываются подходы до 1980 года; см. также: Pascal 1977; Cohn 1978; Leech & Short 1981 и несправедливо пренебрегаемая книга Doležel 1973, где дается ценная перспектива достижений на славянском фронте. О некоторых новых трансформационных, когнитивных и эмпирических подходах см.: Banfield 1982; Fludemik 1993; Sanders & Redeker 1996; Bortolussi à Dixon 2003: 200–236)[665].
Но для начала имеет смысл подумать над совершенно непроблематичным случаем. Для удобства будем использовать следующие сокращения:
— (i) Можно использовать сокращение РП для обозначения речи, принадлежащей персонажу в диегетическом мире нарратива. Тривиальный пример — предложение типа I’m happy and excited to be a speaker in the Slavistic conference today (Я счастлив и взволнован возможностью выступить сегодня на конференции славистов) — является очевидной манифестацией РП, прямо цитируемой, в случае нарративного текста, экстрадиегетическим рассказчиком.
— (ii) Если перевести это предложение в речь рассказчика или РР, мы получим предложение типа Не said/ thought that he was happy and excited to be a speaker in the Slavistic conference on that day (Он сказал/подумал, что счастлив и взволнован возможностью выступить в этот день на конференции славистов), где косвенно переданная речь персонажа подчинена глаголам говорения и мышления, принадлежащим рассказчику.
— (iii) И если теперь соединить два этих предложения — отсюда сокращение ПР + РР, — мы получим стандартный случай НПР, где текстовые сигналы (в данном случае грамматические) речи рассказчика (такие, как третье лицо и прошедшее время) и речи персонажа (такие, как дейктическое указание на время) соединены: Не was happy and excited to be a speaker in the Slavistic conference today (Он был счастлив и взволнован возможностью выступить сегодня на конференции славистов). Здесь могут фигурировать дополнительные признаю! РП, например лексические наполнители (Да, он был счастлив…), вопросы (Был ли он счастлив?), восклицания (Когда он был счастлив!) и другие следы субъективного синтаксиса. Все эти маркеры НПР достаточно хорошо изучены и не нуждаются в перечислении.
Но, как кажется, две проблемы, касающиеся таких речевых комбинаций, остаются в силе, несмотря на все предыдущие усилия нарратологов. Я перейду теперь к более детальному рассмотрению этих двух проблем — в надежде, что оно откроет путь к исследованию проблематичных границ такого явления, как НПР. Это рассмотрение послужит также переходом к рассказу Набокова, который будет обсуждаться во второй части доклада.
Проблема 1.
Прежде всего, как кажется, среди теоретиков НПР нет подлинно единодушного отношения к конкретным маркерам этой модальности. Другими словами, на основе чего мы решаем, читая отдельный нарративный текст, что это действительно сочетание речи персонажа с экстрадиегетическим повествованием?
Конечно, сторонники ортодоксального подхода всегда настаивали на том, что о наличии НПР могут свидетельствовать только грамматические или «по существу синтаксические» (Banfield 1982: 13) признаки — это утверждение «чистокровного» лингвиста, о чем говорилось вначале[666]. Согласно этому мнению, НПР характеризуется отсутствием глагола косвенной речи, обратным сдвигом времен, конверсией личных местоимений, сохранением временных и пространственных дейксисов, введением лексических наполнителей, субъективным синтаксисом и другими формальными маркерами, с которыми мы хорошо знакомы и существование которых никто не собирается отрицать.
Тем не менее, как нам достаточно часто напоминали, не все случаи соединения РР с РП сигнализируются синтаксическими или какими-либо иными формально-лингвистическими признаками. Скорее эти сигналы могут быть внелингвистическими в бахтинском смысле. Как известно, именно Бахтин в своей книге о Достоевском писал, что «диалогические отношения [отношения между формами речи в романе] <…> внелингвистичны» (Бахтин 1979: 212). Эта линия аргументации была развита прежде всего Брайаном Мак-Хейлом. Следующее утверждение Мак-Хейла и сейчас кажется справедливым: «…всякая попытка объяснить ощутимое наличие НПР единственно и исключительно в терминах контекстуальных сигналов или приковывающих к себе внимание грамматических аномалий не может охватить всех импликаций подхода, базирующегося, вместо грамматических категорий, на категориях литературной репрезентации» (McHale 1978: 268–269; см. также: McHale 1983, где полностью опровергается подход Banfield)[667].
Взглянем еще раз на наш простой пример и упростим его еще больше — и одновременно сделаем проблематичнее, опустив временной дейксис: Не was happy and excited to be a speaker in the Slavistic conference (Он был счастлив и взволнован возможностью выступить на конференции славистов).
Взятое отдельно, это предложение вполне может быть РР, сообщением рассказчика об истинном положении вещей в диегетическом мире. В то же время оно может быть и сочетанием РР + РП, если нарративный контекст допускает. Если то же предложение встретится в повествовании от третьего лица обо мне, делающем доклад на конференции, оно будет, очевидно, косвенной передачей моих мыслей и чувств экстрадиегетическим рассказчиком. Но дело может оказаться и более сложным (в зависимости от контекста), так как предложение может быть также сообщением о предположении другого персонажа о моих мыслях. Скажем, передавать ложную догадку другого участника конференции относительно моих чувств: Он (Пекка Тамми) был счастлив и взволнован возможностью выступить, — что не обязательно соответствует истине. Выступление перед всеми этими славистами может быть мне ненавистно, но персонаж думает иначе. В таком случае это предположение персонажа о моих чувствах в передаче экстрадиегетического рассказчика — и, следовательно, НПР. Но решить, так ли это, только на основании грамматики или синтаксиса невозможно. Мы нуждаемся прежде всего в нарративном контексте.
И это как раз то, что нам доступно, когда мы читаем художественный текст, как всякий может убедиться с помощью известного примера из «Эммы» Джейн Остен:
Не [Frank Churchill] stopt again, rose again, and seemed quite embarrassed. — He was more in love with her than Emma had supposed<…>
«Он [Фрэнк Черчилл] снова осекся, снова встал и, казалось, окончательно пришел в замешательство. Эмма и не подозревала, что он так сильно влюблен».
С нарратологической точки зрения пример из Остен оказывается почти идентичным нашему выдуманному примеру (или наоборот). Предложение, данное курсивом, может быть РР, сообщением о подлинном положении дел в мире Эммы. Но читатель Остен знает, что это не так, хотя и способен прийти к этому заключению только ретроспективно, когда позже выяснится, что Черчилль вряд ли был влюблен и менее всего в Эмму. Это опять НПР — ложная гипотеза героини в передаче рассказчика, но для того, чтобы понять это, нам нужна внелингвистическая информация.
Я объявляю себя решительным сторонником этого подхода (бахтинско-мак-хейловского). Но и здесь есть проблема: если следовать этому рассуждению, всякий сегмент текста, даже совершенно сходный с экстрадиегетическим повествованием, может оказаться комбинацией РР и РП — и, следовательно, НПР. Вопрос зависит от читательской интерпретации. «Вот в чем трудность» (there’s the rub) — в случае, если кто-то хотел бы установить различие между НПР и другими нарративными модальностями на твердой формальной основе.
Проблема 2.
Другая трудность выявляется, когда мы задаемся вопросом, должна ли (внутренняя) речь персонажа, передаваемая НПР, пониматься как конкретно вербализованная персонажем. С этой проблемой постоянно сталкиваются при анализе романов. В основных исследованиях обычно указывается, что НПР всегда передает актуальную речь персонажа — внешнюю или внутреннюю (отсюда такие термины, как erlebte Rede). Я процитирую из «Мимесиса» Ауэрбаха типичный комментарий к отрывку из «Мадам Бовари»: «…на какое-то мгновение может показаться, что в этом причудливом сочетании ее взбудораженная голова сталкивает поводы, по которым Шарль внушает ей отвращение, что она произносит эти слова в душе и что они, таким образом, случай несобственно-прямой речи» (Ауэрбах 2000: 405)[669].
С другой стороны, указывалось также, и наиболее убедительно это сделала Доррит Кон, что передаваемая НПР речь персонажа может оставаться как бы «задержанной <….> на пороге вербализации» (Cohn 1978: 103), тогда как за артикуляцию речи несет ответственность рассказчик. И представляется вполне возможным интерпретировать многие примеры НПР в литературе, а также все то же простое утверждение, что я счастлив выступить на конференции — как передающие невысказанные чувства (мнения, впечатления, ощущения) диегетического персонажа. Чтобы быть счастливым, не обязательно говорить себе об этом, — и это обычный случай в нарративной литературе, у Остен, Флобера, Достоевского