Нетрудно заметить, что отношение Снорри к языческим божествам не всегда отрицательное. Асы превращены им в «культурных героев», основателей северных королевских династий; О´дин не лишен известного обаяния. Снорри близки и понятны доблести, культивировавшиеся в дохристианской среде, как дороги ему поэзия и мифология, насыщенные языческими сюжетами, более того — проникнутые духом язычества. От него не скрыта связь между старой религией и традиционными вольностями народа, а равно и связь христианизации с усилением королевской власти и ее произвола. Достаточно ясно ему и то, что торжеством своим христианство в Норвегии обязано в большей мере не проникновению «света истины» в души людей, а насильственной политике конунгов, выжигавших язычество и грубо, по-викингски заставлявших население признать духовенство и платить десятину. Разрушая языческие капища и разбивая боевыми молотами изображения Тора и Фрейра, увеча и убивая отказывающихся креститься, норвежские конунги-миссионеры мало чем отличались от тех же язычников: не проповеди слова божьего, всепрощения и смирения, а насилию отводили они центральное место в политике христианизации страны. Посетив, как положено, мессу, они перед боем приказывали своим скальдам исполнять воодушевлявшие воинов песни чисто языческого содержания. В католическом духовенстве они видели прежде всего политического союзника, который мог быть полезен, но вряд ли — достойных наставников и учителей жизни.
Ни о каком моральном авторитете клира нет и речи: среди священников упоминаются и лицемеры, и насильники, и противники святого Олафа, и сам архиепископ оказывается преимущественно политиком и стяжателем церковных богатств и доходов. Духовенство в Норвегии в основном опирается на поддержку королевской власти, а эта последняя, преследуя свои цели, полностью подчиняет его себе (борьба между церковной и светской властями развернулась в Норвегии уже при Сверрире, и в сагах, написанных Снорри, не находит отражения).
Трезвый, лишенный какой-либо экзальтированности и риторики подход к вопросам веры преобладает в «Хеймскрингле» и отличает ее от многих сочинений средневековых историков. Это отличие выражает специфику мировоззрения Снорри, ибо, если отвлечься от рассказов о христианских чудесах и нередких обращений конунгов к господу богу, ниспосылающему им победу в бою, то в основе понимания хода истории окажется отнюдь не божественное провидение. Силы, движущие человеческими деяниями, по Снорри, не столько таятся в деснице всемогущего бога, на которого время от времени он (чаще устами своих персонажей) не забывает сослаться, сколько коренятся в самих людях. Мы уже видели, что идея судьбы в сагах о конунгах имела мало общего с учением об управлении миром верховной волей творца. В этой связи следует отметить, что в «Хеймскрингле» упоминаются люди, не верившие ни в каких богов, но лишь «в собственную силу и мощь», — воззрение, отнюдь не характерное для христианства, но очень показательное с точки зрения этики скандинавов конца эпохи викингов, когда языческая вера уже расшатывалась, а христианство не могло предложить этим людям удовлетворявших их и понятных им идеалов. Вера человека «в собственную силу и мощь» — это вера в судьбу и удачу. Оторванные от родовых групп и старых святилищ, эти люди «без корней» привыкли полагаться только на самих себя.
Один из них утверждал, что подобной веры ему вполне достаточно. «Но теперь я хочу верить в тебя, конунг», — сказал он, обращаясь к Олафу Харальдссону, на стороне которого выразил желание принять участие в решающем бою (Ól. helga, 215). Вера в себя, в свою силу легко сочеталась с верой в силу другого человека, обладавшего особыми свойствами и способностями. Как мы видели, у скандинавов было распространено убеждение, что конунгу сопутствует чрезвычайная «удача» и все, находящиеся вблизи него, служащие ему или связанные с ним дружбой и обменивающиеся подарками, могут получить частицу его «счастья», приобщиться к его силе. В этих верованиях, которые Снорри, по-видимому, не ставит под сомнение, опять-таки проявляется установка на активность человека, следующего повелениям заложенной в нем судьбы и не ищущего оправдания своего поведения в ссылках на какую-либо трансцендентную силу. Скандинавское и в особенности исландское средневековое христианство представляло собой довольно тонкую пленку, под которой скрывались разнородные верования и суеверия, уходившие корнями в дохристианскую древность.
Эта противоречивость между официальным вероисповеданием и подлинным мировоззрением пробивается и в «Хеймскрингле». В ней как бы совмещены два временны´х пласта: один — восходящий к языческой эпохе, и другой — ко времени самого Снорри. Ранний пласт запечатлен преимущественно в стихотворениях скальдов. Языческие представления и ценности не восхваляются в «Хеймскрингле» непосредственно. Но обильно цитируемые в тексте саг о конунгах песни скальдов — порождение дохристианского мировоззрения и пронизаны языческим духом.
Служат ли эти поэтические цитаты простым украшением рассказа Снорри? Сомнительно. Известно, что Снорри был великим знатоком скальдической поэзии, скальдом (хотя и не первоклассным) и написал трактат об искусстве стихосложения — «Младшую Эдду». Многие ученые склонны рассматривать это его сочинение как проявление исландской средневековой учености, имевшее для него в значительной мере антикварный интерес. Точно так же некоторые песни «Старшей Эдды» и другие произведения исландской литературы XIII в. нередко истолковываются как «философские мифы», как искусные стилизации «под старину». Но не совершается ли таким путем перенос в совершенно иной мир явлений, ставших возможными впервые в новое время?
Ученый «антиквар» или поэт, восхищающиеся «примитивными песнями» и сознательно подражающие внутренне чуждой им древности, — фигуры, хорошо известные в эпоху романтизма. Однако имеет ли смысл искать предшественников Макферсона, Чаттертона или Мериме в древней «Туле»? Ведь до возникновения подобных стилизаций европейская культура прошла огромный путь, преодолела средневековье и лишь после этого пыталась к нему возвратиться как к чему-то отделенному от нее самой и большими пластами времени, и глубокими качественными сдвигами в духовной жизни.
Снорри не был оторван от язычества в такой степени, чтобы смотреть на него только «извне». Не впадая в модернизацию и антиисторизм, невозможно объяснить живой и неистощимый интерес Снорри к языческой поэзии и мифологии одной его любознательностью, эрудицией и т. п. Как мы видели, миф оказался для Снорри наиболее естественным и единственно возможным средством объяснения истории и организации фактов ее в связную и убедительную для современников картину. Сотни скальдических вис, насыщенных языческими реалиями, выполняли по сути дела ту же функцию, что и миф об асах и происходящих от них Инглингах: живые люди и события человеческой истории даны в сопоставлении с миром богов и героев и сами героизируются. Этот контрапункт порождает тот эффект, который, очевидно, произвело исполнение скальдом Тормодом древней песни о легендарном Бьярки перед войском Олафа Харальдссона, готовившимся к решающей битве при Стикластадире: сподвижники конунга, вдохновленные этой песнью, так и назвали ее — «Воодушевление дружины».
Как сочетались в сознании одного человека языческие и христианские представления? Трудный вопрос. Но вот что рассказывает «Хеймскрингла» об обращении в новую религию исландского скальда Халльфреда. Он однажды повстречался в Норвегии с конунгом Олафом Трюггвасоном, и тот предложил ему креститься и вступить в его дружину. Халльфред выразил готовность так сделать при условии, что крестным отцом будет сам конунг и что Олаф никогда не прогонит его из своей дружины. Халльфред перешел в христианство ради того, чтобы служить знаменитому конунгу и пользоваться его милостями.
Но Снорри опустил при этом другую часть информации о Халльфреде, которая его, по-видимому, не заинтересовала. Для нас же она чрезвычайно важна. В «Саге о Халльфреде» рассказывается, что, приняв крещение, этот скальд никогда не поносил старых богов, хотя другие дурно отзывались о них.
— Нет нужды в осуждении а´сов, говорил он, даже если он в них более не верит. Прежде я поклонялся мудрому О´дину, теперь же пути людей иные, чем все, чему я учился сызмалу.
Конунг осудил этот стих:
— Ты должен искупить его.
Тогда Халльфред произнес другую вису:
— Все когда-то сочиняли песни так, чтобы заслужить милость О´дина. Я вспоминаю хвалебные висы моих предков и неохотно — ибо власть О´дина была мне по душе, — отворачиваюсь от мужа Фригг (т. е. О´дина. — А. Г.), потому что я служу Христу.
Эта песнь еще более не понравилась конунгу, и тогда Халльфреду пришлось сложить стих, осуждающий асов и содержащий мольбу к Христу простить его. Но после этого, уехав в Швецию, скальд женился на язычнице и впал в прежние заблуждения, в которых и пребывал до тех пор, пока во сне не явился ему конунг Олаф и не возвратил его к «истинной вере». В своей последней песни Халльфред делает ценное признание: он не боялся бы смерти, если бы не страх перед адом.[55]
Кто же Халльфред — язычник или христианин? О´дин ему по душе, но ему хотелось бы служить конунгу, а для этого необходимо быть христианином. Кроме того, он не может остаться безучастным к угрозам католических миссионеров, суливших загробные кары язычникам и грешникам. В XII в. на исландский язык была переведена с латыни небольшая книжка «Lucidarius», пособие по богословию, приписываемое Гонорию Отенскому. Эта книга, завоевавшая в средние века широкую популярность, наряду с изложением библейской легенды и основ христианского вероучения, утверждала, что бо´льшая часть человечества обречена на адские муки и что одним из лучших развлечений для праведников в раю будет зрелище того, как поджариваются грешники в пекле. Люди определенных занятий осуждены все целиком, среди них и бродячие певцы-жонглеры, менестрели — слуги Сатаны. А разве скальд — не тот же менестрель?