История и теория наций и национализма — страница 16 из 41

[92].

К политическим трактовкам национализма можно отнести и подход американского ученого М. Манна. Под национализмом он понимает идеологию, согласно которой нация наделена особыми добродетелями, которые ее возвеличивают вплоть до получения исключительных прав на насилие над другими. В своем развитии национализм проходит стадии (этапы) – милитаристский, индустриальный и модернистский. Первый Манн датирует до 1870 г. и считает, что война и вовлечение в нее широких масс населения привели к тому, что эти массы стали нуждаться в идентичности и требовать своей доли политической власти в виде гражданских прав и т. д. Второй этап датируется 1870–1914 гг.: «Он отличался двумя особенностями. Во-первых, понятие народного суверенитета распространилось в конце концов на подчиненные классы. Это было следствием вовлечения их в политику благодаря развитию индустрии, торговли и торгового земледелия. Во-вторых, расширились экономические функции государства – оно занялось созданием средств сообщения для индустрии – строительством каналов, дорог, в том числе железных, почты, телеграфа, школ. К началу XX в. затраты европейских государств на такие цели превысили военные расходы. В результате внутри границ государства нация стала восприниматься как общность социального опыта, связывающего интенсивные и эмоциональные отношения внутри семейных, соседских, этнических структур с более экстенсивными и инструментальными силовыми структурами». Третий, модернистский этап начался после Первой мировой войны и тесно связан с политическими партиями, движениями консервативного, традиционалистского и радикального толка[93].

М. Манн связывает национализм со стремлением к построениям демократических политических режимов. В мягкой форме он выступает мобилизующим фактором, объединяющим граждан в рамках демократических устремлений для позитивных, прогрессивных гражданских действий. Но радикальный национализм и даже расизм являются «извращениями демократии», поскольку строят демократию «для избранных наций» и отрицают права наций, не попавших в «избранные». Появление радикального национализма ксенофобного толка – симптом неудачи построения демократии.

Второй подход к определению национализма можно условно обозначить как культурный. Он тесно связан с понятием идентичности и с особенностями человеческой психологии. Г. Кон связывал появление национализма с глубокими, древними инстинктами человеческой психики – недоверием и неприязнью к чужим, незнакомым, вплоть до ксенофобии, а также с имманентным стремлением людей к групповой идентичности, созданию объединяющих их групп. Он говорил: «Национализм – это прежде всего и в основном способ мысли, творение сознания»[94].

Исходя из этого, Г. Кон определял национализм как форму политической лояльности и достижения культурной и психологической гармонии человека со средой, в которой он живет: «Национализм есть образ мысли, присущий подавляющему большинству людей и претендующий на то, что он присущ всем людям; он считает национальное государство идеальной формой политической организации, а национальность – источником творческой культурной энергии и экономического процветания. Высшая лояльность человека должна, таким образом, быть обращена на его национальность, так как предполагается, что его собственная жизнь тесно связана с благосостоянием национальности и в ней же укоренена… Национализм – это идея, idee force, которая наполняет человеческий разум и сердце новыми мыслями и чувствами и побуждает человека к организованным действиям»[95].

Э. Смит писал: «Одна из целей национализма – достижение и сохранение культурной идентичности, то есть чувство особого культурного наследия и “индивидуальности” у данного конкретного населения. Без такой коллективной идентичности, с точки зрения националистов, невозможно существование подлинной и зрелой “нации”»[96]. Смит правильно замечает, что если трактовать национализм только политически, то как быть с культурным, религиозным, лингвистическим национализмом? Ведь существуют националистические движения, которые не ставят в числе своих лозунгов и задач политические решения, а ограничиваются «культурным национализмом». Если их не признавать националистическими, то надо изобретать какой-то новый термин, усложнять сущности и т. д.

По словам Р. Брубейкера, «с когнитивной точки зрения, национализм – это способ видения мира, способ идентификации интересов, или, еще более точно, способ определения тех единиц, которые заключают в себе интересы. Это способ идентификации соответствующих единиц, в терминах которых воспринимаются интересы. Национализм предоставляет модель видения и разделения мира, говоря словами Пьера Бурдье, модель социального отчета и мышления. Таким образом, национализм внутренне связывает интерес и идентичность путем идентификации того, как мы должны рассчитывать свои интересы»[97].

Сходным образом К.Вердери определяет национализм как «политическое использование символа нации через дискурс и политическую активность, а также как эмоции, которые заставляют людей реагировать на использование этого символа». В такой трактовке национализм предстает как оболочка для различных психологических и идеологических конструкций, которые облекаются в эту ободочку постольку, поскольку она оказывается самым эффективным средством адаптации их для массового сознания»[98].

Крайним выражением этой точки зрения является определение национализма как политической религии. Оно развивалось в работах ученых, анализировавших процессы в странах Азии и Африки, где, в самом деле, национализм очень тесно связан именно с религиозными течениями и фактически мало отличим от них. Национализм был особенно востребован в обществах, только что освободившихся от колониальной зависимости: «Национализм как страстная и пуританская идеология массового самопожертвования прекрасно отвечал целям элит новых государств, поскольку в условиях национального освобождения от колониального правления он ставил знак равенства между новой единой нацией и недавно получившим независимость государством и побуждал граждан трудится на благо всей нации. Таким образом, государство и его однопартийный или военный режим стали воплощать единство нации, которая наделялась чертами истинной церкви. Она стала чистым, безгрешным и цельным сообществом, которому граждане должны поклонятся так же, как прежде общины верующих поклонялись богу. Иными словами, национализм поставил нацию на место бога, сообщество граждан на место церкви, а политическое царство на место царства божьего, но во всех остальных отношениях копировал формы и черты традиционных религий»[99]. Религиозный аспект национализма в ряде азиатских стран проявляется в том, что в нем видят мессианское движение, воплощение мечты о лучшем будущем (при ненависти к «неправильному» настоящему), причем дело доходит до совершенно потрясающих лозунгов, подражающих традиционным религиям, например, Мишель Афлак, идеолог сирийской партии БААС, утверждал, что «национализм – это любовь».

Национализм во многом является симптомом кризисного состояния общества и одновременно – довольно эффективным инструментом по исправлению этого кризиса (другое дело, что последствия лечения иной раз оказываются хуже болезни). В эпоху модернизации национализм для ряда стран и народов оказался прогрессивным процессом, мобилизовавшим и консолидировавшим народы, способствовавшим переходу от традиционного общества с его монархизмом и преобладанием аграрного строя к индустриальному обществу с демократической политической системой. Национализм помог народам пройти войны второй половины XIX – начала XX в. и принес свободу нациям, поднявшим голову и построившим свою государственность на обломках распавшихся в 1918 г. европейских империй. В XX в. национализм способствовал краху колониализма и освобождению бывших колониальных народов Азии и Африки.

Вместе с прогрессивной ролью национализм проявил и свою ксенофобную, насильственную сторону. Национализм в значительной степени был связан с расизмом. Э.Хосбаум так объяснял причины и особенности этой связи. Примерно во второй половине XIX в. «этнический национализм получил громадную поддержку: на практике – благодаря все более массовой миграции народов; в теории – вследствие преобразования, которое претерпело ключевое для социологии XIX века понятие “расы”. Во-первых, давно и прочно утвердившееся деление человечества на “расы”, отличающиеся по цвету кожи, превратилось теперь в более сложную систему “расовых” признаков, по которым различались народы, имевшие примерно одинаковую светлую кожу, например, “семиты” и “арийцы”, а среди последних – нордическая, альпийская и средиземноморская группы. Во-вторых, дарвинистский эволюционизм, дополненный впоследствии тем, что стало известно под именем генетики, представил расизму чрезвычайно убедительную, на первый взгляд, систему “научных” аргументов, оправдывавших дискриминацию и даже, как выяснилось затем, изгнание и массовое уничтожение “инородцев”. Все это были сравнительно поздние феномены. Так, антисемитизм приобрел специфически “расовый” (в отличие от культурно-религиозного) характер лишь около 1880 г.; главнейшие проповедники германского и французского расизма (Лапуж, X. С. Чемберлен) действовали в 1890-е гг., а “нордическая” тема вошла в расистские и прочие теории лишь около 1900 г… Более того, существует явная аналогия между, с одной стороны, характерным для расистов настойчивым требованием сохранения расовой чистоты и их ужасом перед пагубными последствиями смешанных браков, а с другой – упорным желанием очень многих (если не большинства) разновидностей лингвистического национализма очистить национальный язык от чужеродных элементов»