Другие ученые, ссылаясь на недавние примеры распада СССР и Югославии, наоборот, считают XXI век веком наций и национализма. По их мнению, острота конфликтов вокруг национального вопроса будет только нарастать. Современный мир насчитывает несколько тысяч различных этнических групп; 280 из них, которые могут претендовать на суверенитет в соответствии с Уставом ООН, заявили, что хотят выйти из состава государства, к которому сейчас принадлежат. В настоящее время 70 из этих требований являются предметом вооруженных конфликтов внутри государств – членов ООН.
У Макнейл очень точно обозначил причины кризиса национализма в конце XX в. После Второй мировой войны рухнул культ национального государства. Война показала, к чему приводит национализм. Нация перестала в глазах политиков быть фетишем, напротив, она нуждалась в управлении «объединенными нациями», чтобы больше не повторились трагедии Второй мировой войны. Нации перестали справляться с экономикой только собственными силами – отсюда проблемы трудовых мигрантов, гастарбайтеров. Господство в экономике транснациональных корпораций привело к созданию глобальных экономических систем, в которых национальные экономики были всего лишь элементами, «сообщающимися сосудами», не имеющими самостоятельного значения и зависимыми от системы. Конечно, все эти процессы размывают значение и роль национализма, хотя при этом вовсе не ведут к равенству наций. Сегодня, по словам У Макнейла, на подъеме «полиэтническая иерархия». А национализм выступает в роли «варварского идеала этнической чистоты», который рушится на наших глазах из-за противоречия с демографической, социальной и экономической реальностью современного мира[138].
Однако поверить в триумфальную победу глобализма над национализмом пока мешают несколько обстоятельств. Если понимать национализм как рефлексию культурных и идентификационных процессов, то неясно, как его здесь может заместить глобализм. Ведь нельзя иметь «глобалистскую» идентичность. Для нее необходимы история и память как проекции глобального прочтения истории и трактовки памяти, их визуализация и символизация, причем в том числе на уровне простейших космополитических символов (все-таки идентичность «мы – сообщество любителей кока-колы» можно пока представить только в виде курьеза, а не влиятельной политической силы). Очертания таких интеллектуальных проектов можно увидеть в проекте Евросоюза, «объединенной Европы»: «мы – европейцы», вообще в системе «западных ценностей». Но пока это только проекты, которые должны еще выдержать испытания временем.
Национализм в будущем неизбежно будет увязан с проблемой несправедливого распределения мировых ресурсов, и новое «восстание наций» придет из тех стран, которые считают себя обиженными и обделенными более высокоразвитыми соседями. Футурологи рисуют картину националистического бунта против космополитических «ведущих мировых держав». Правда, этот сценарий имеет ту неубедительную сторону, что противостояние западной цивилизации в основном происходит с исламским миром, а исламские движения в своей основе религиозны, но не националистичны.
Надо подчеркнуть, что модернизм был источником националистических устремлений в конце XIX – начале XX в., но уже в эти годы стала проявляться тенденция, окончательно победившая во второй половине XX в., когда национализм стал подпитываться традиционализмом и даже консерватизмом. Это была реакция общества на испытания, на вызовы современности, на перемены, которые пугали и далеко не всем были по душе. Во второй половине XX в. начал набирать обороты и сегодня стал определяющим в нашей жизни процесс глобализации, стирания национальных границ, культивирующий космополитизм, мультикультурализм, экономическую и культурную интеграцию в мировые системы.
Национализм выступает в данном контексте как реакция народов и культур, озабоченных перспективами утраты своей идентичности, растворения в глобальном мире. Как отметил швейцарский историк У Альтерматт, «в век массовой коммуникации и массовых транспортных средств, Интернета и поп-культуры… еще никогда в Европе так много людей не находились в такой зависимости друг от друга и не были так тесно связаны друг с другом. Между тем, чем больше выравниваются различные европейские страны в техническом и экономическом отношении, тем сильнее многие люди ощущают угрозу своей культурной идентичности и испытывают потребность в том, чтобы каким-либо образом отличаться друг от друга. В то время как европейцы становятся все больше похожи друг на друга при потреблении и ведении хозяйства, на уровне культуры они поднимают мятеж против глобализации. Из страха перед потерей культурной идентичности они изолируются, строят этнона-ционалистические укрепления и используют культурные различия в качестве предлога для обособления иных… европейский национализм новейшего типа является парадоксальным следствием или порождением глобализации. Он представляет собой защитную психологическую реакцию на процесс культурной стандартизации и унификации (так называемой “макдональдизации”), сопровождающий прогрессирующую интернационализацию всех сфер человеческой жизнедеятельности»[139].
Проблема здесь еще и в том, что глобальный мир неравен для своих членов. Он предполагает иерархию субъектов, при которой одни страны и народы выступают «законодателями мод», основными потребителями (и при этом производителями) ресурсов и претендующими на управление в мировом масштабе. Другим же отводится более скоромная роль поставщиков людских и материальных ресурсов, отведенная им в глобальном мире его хозяевами. Роль наций становится в основном этнографической: допускается существование и развитие локальных национальных культур, традиций и обычаев, но нации ограничиваются в правах на политическую волю (которая допускается, только если не противоречит «мировому сообществу»). Национализм становится реакцией на такой миропорядок, т. е. союзником традиционалистов и консерваторов. Это своего рода охранительная реакция на окружающую среду.
Современный национализм в странах Центрально-Восточной Европы играет своеобразную, новую в истории роль. С одной стороны, с его помощью был разрушен СССР, Югославия и вообще вся социалистическая система, весь двуполярный мир. Казалось бы, национализм здесь выступал в традиционном ключе – был идеологией национально-освободительных движений и послужил инструментом свержения целой коммунистической системы под лозунгом «прав народов на самоопределение». Однако парадокс в том, что новые демократии Центрально-Восточной Европы использовали националистические инструменты исключительно против СССР и его исторического наследника – России. В отношениях с Западом они отказываются от национализма и стремятся быстрее войти в глобальный мир на любых, пусть самых зависимых условиях, забывая о своих национальных интересах (вернее, видя этот интерес в растворении своей нации в глобальном «цивилизованном мире»). Такой «односторонний» национализм – новое явление в мировой истории, и какие он будет иметь последствия, пока неясно. Как пример неожиданных феноменов в странах постсоветского пространства можно привести желание некоторой части этнических русских в этих странах не связывать себя с исторической родиной – Россией, и самоотождествлять себя с другими, русофобными этническими группами (этот процесс проявляется в странах Балтии и на Украине). Во всяком случае, демографические и миграционные процессы в странах, образованных после распада СССР, неоднозначны и нуждаются в пристальном изучении.
Своими корнями существующие сегодня проблемы национализма в Восточной Европе уходят в XX в. Об этом очень точно сказал Э.Хосбаум: «Мины, заложенные в Версале и Брест-Литовске, взрываются до сих пор. Окончательный распад Габсбургской и Османской империй и временный распад царской России привели к образованию практически той же группы государств, что и события недавнего времени, и с тем же комплексом противоречий, разрешимых в конечном счете разве что путем массового уничтожения или насильственной массовой миграции; взрывоопасные проблемы 1988–1992 гг. были созданы в 1918–1921 гг.
Именно тогда словаков впервые впрягли в одно ярмо с чехами; Словению (прежде австрийскую) объединили с Хорватией (некогда военной границей против турок), и (через целое тысячелетие совершенно иного исторического опыта!) – с православной Сербией, еще недавно входившей в состав Османской империи. Вдвое увеличилась территория Румынии, что породило конфликты между ее национальностями. Победители-немцы создали в Прибалтике три маленьких государства, в истории не существовавших, где стремления к собственной государственности, по крайней мере в Эстонии и Латвии, не наблюдалось.
Государства эти сохранились благодаря союзникам как часть “санитарного кордона” против большевистской России. В период наибольшего ослабления России германское влияние способствовало созданию независимых Грузии и Армении, британцы же обеспечили автономию богатого нефтью Азербайджана. До 1917 г. национализм не представлял в Закавказье серьезной политической проблемы, если термин “национализм” вообще подходит для свойственного азербайджанским низам антиармянского озлобления. Армяне по вполне понятным причинам больше тревожились по поводу Турции, нежели Москвы; грузины поддерживали номинально марксистскую Всероссийскую партию (меньшевиков) как свою национальную. Тем не менее многонациональная Российская империя, в отличие от империй Габсбургской или Османской, благодаря Октябрьской революции и Гитлеру просуществовала в течение жизни трех последующих поколений. Победа в Гражданской войне исключила возможность украинского сепаратизма, а возвращение Закавказья позволило покончить с местными националистическими движениями, правда, будучи достигнутым отчасти благодаря соглашению с кемалевской Турцией, и оставило нерешенными весьма острые вопросы, горючий материал для будущих национальных волнений, прежде всего проблему Нагорного Карабаха, армянского анклава на территории Азербайджана. В 1939–1940 гг. СССР возвратил почти все, что утратила царская Россия, – кроме Финляндии (которой Ленин позволил мирно отделиться) и бывшей русской Польши.