Однако, конечно, еще более благотворной была имперская экономика для метрополий. Помимо источника сырья, колонии были очень емким рынком сбыта (для некоторых метрополий туда уходило до 40 % продукции, но это скорее исключение – обычно эта цифра составляла в районе 10–15 %). Поступления из колоний образовывали значительную долю бюджета Британии, Франции, Германии. Существуют разные подсчеты, часто спекулятивного характера, столько британцев, немцев и т. д. существовало за счет колоний. Однако метрополия оказывается в невыгодном положении, когда империя рушится, колонии отпадают от нее и обретают независимость. Помимо прямых экономических потерь, империя иной раз бывает вынуждена нести серьезные экономические затраты при ликвидации последствий своей экономической деятельности в колониях.
Ключевым и спорным вопросом остается проблема, является имперская экономика стимулом или тормозом развития для более слаборазвитых экономик. В постимперских национальных историографиях распространена концепция, согласно которой империя выступала тормозом развития, высасывала все ресурсы, сознательно консервировала развитие колоний на стадии аграрно-сырьевого колониального придатка метрополии. Империя выступает препятствием на пути экономической и социальной модернизации. Альтернативную точку зрения представляет тезис об «империи-доноре», «патерналистской империи», которая вкладывает средства в экономическое развитие колоний. Только благодаря империи бывшие колонии после обретения независимости получают собственную промышленность, банковскую систему, налаженные экономические инфраструктуры.
Особенно остро этот спор разворачивается в историографии на постсоветском пространстве. Например, Литва выдвигает требование компенсации за «советскую оккупацию» в размере 80 млрд литов (29,6 млрд долл.). Научных методик подсчета экономического эффекта или ущерба от «имперского владычества» пока не разработано.
Религиозная политика. Империя, как правило, толерантна в религиозном отношении. Религия является мощным фактором освободительной борьбы, за веру охотно умирают, и поэтому не в интересах империи вручать повстанцам такой козырь, как притеснение религиозных меньшинств. В каждой империи имеется главная религия, часто это связано с языком богослужения (ср. политику русификации богослужения в Российской империи при присоединении так называемого Западного края). Но при этом преследование конфессий национальных меньшинств носит либо формальный, поверхностный характер, либо вообще отсутствует.
Колониальная политика империи представляет собой комбинацию экономической, национальной, религиозной политики применительно к колониям – объектам эксплуатации. При этом империи бывают морские и континентальные. Морские колонии расположены «за морем», в большом отделении от метрополии и не имеют с ней общих границ. Классический пример – Британская империя, «над владениями которой никогда не заходило солнце», настолько широко они простирались по всему земному шару. Для такой империи характерна интенсивная экономическая эксплуатация колоний, особо жесткая политика по отношению к порабощенному населению (вплоть до рабства и работорговли), отдаленность жизни и культуры метрополии от колоний (которые воспринимаются в культурном плане как некая экзотика). Падение такой империи (свержение колониальной системы) вело к созданию группы стран «третьего мира» (бывших колоний) и повлияло на экономику и культурную жизнь империи, но не привела к гибели метрополии как государства. Британия осталась Британией и после утраты всех колоний.
Континентальные империи имели колонии как непосредственную часть единого государственного тела, скованного в общих границах. Это Российская империя, Османская империя, Австро-Венгерская империя и т. д. Поэтому механизм эксплуатации колоний носит амбивалентный характер, колонии теснее интегрируются в общую экономику империи, их не только эксплуатируют, но «подтягивают» до уровня, необходимого для единого экономического организма империи (строят заводы и т. д.). Для местных элит упрощена возможность «социального лифта», кооптации в общеимперские структуры. Колонии разделяют судьбу империи: их непосредственно затрагивают экономические и социальные кризисы, революции, войны, которые ведет империя. Соответственно обретение этими колониями независимости масштабнее сказывается на судьбе континентальной империи в целом: она распадается, гибнет как госуцарство и перерождается в принципиально новые государственные образования на той же территории (как было с Османской, Австро-Венгерской, Российской империями и СССР).
К области имперской политики обычно относят агрессивную внешнюю политику, направленную на подчинение и порабощение, колонизацию более слабых соседей или этносов и государств в колонизируемых уголках мира. Для этого империя ведет имперские войны. Стоит заметить, что агрессия во внешней среде характерна для империи на этапе ее становления, формирования имперского пространства, номенклатуры колоний и подчиненных земель и народов. В дальнейшем речь идет о поддержании status quo, сохранении своего владычества, и империя выступает скорей как миролюбивая и где-то даже миротворческая сила. Агрессивный характер приобретают национально-освободительные движения внутри нее. Империя реагирует силовыми акциями на сепаратизм и повстанческие движения в колониях, борется за свои владения в случае передела мира, но в целом предпочитает политическую стабильность. В этом проявляется общая склонность империй к политическому консерватизму, который нередко затрудняет способность империи реагировать на вызовы эпохи и ведет к их гибели.
§ 3. Категория империи как инструмент научного анализа
В последней трети XX в. в историографии все чаще высказывается точка зрения, согласно которой категория империи может и должна выступать инструментом научного анализа, а не оценочных политизированных суждений. Как отметил Р. Суни, «предрекая с уверенностью конец имперской эпохи, ученые в то же время создают новую “индустрию” сравнительного изучения исчезающих имперских организмов».
Между тем, по словам представителей нового научного направления – «Новой имперской истории», «в полном соответствии со своей семантикой, перегруженной превосходными степенями и громкими эпитетами, понятие империи столь всеобъемлюще, что почти не имеет особого смысла. Действительно, империя воплощает в себе мрачную тотальность неограниченного господства и принуждения, но она же оказывается синонимом неуклюжего неологизма “мир-цивилизация”, выступая в роли объединяющего начала ойкумены, окруженной разрушительной стихией хаоса и варварства. Империя ассоциируется то с ушедшим блеском высших классов метрополии, то с эксплуатацией и принуждением в колониях. Империя – неутомимый и непобедимый агрессор-экспансионист, но она же – колосс на глиняных ногах, не умеющий обуздать центробежные силы и рассыпающийся от слабого толчка. Империя – это “тюрьма народов”, но она же и гарант сохранения местной самобытности перед лицом любых унификационных проектов… Так каков смысл использования самого понятия империя – помимо того, что на протяжении двух тысячелетий Anno Domini этим словом определялся юридический статус крупнейших политий Европейского континента, а ретроспективно или по аналогии – и всего мира?»[191].
Империя понимается не как статичный исторический феномен, своего рода исторический ярлык, приклеиваемый к дискредитируемым государствам, а как длительная развивающая структура, живой и разносторонний организм, и в силу этого – не оценочная категория, а категория анализа, такая же, как «нация», «государство» и т. д. Развитию такого взгляда на категорию империи послужило резкое расширение области изучения империи в постколониальную эпоху: если раньше доминировала политическая история империй, то теперь стали формироваться целые направления по социологии, демографии, культуре, экологии, дисурсивным практикам, гендеру империи и т. д. Тем самым категория империи стала выступать в качестве базовой, своего рода «историографической оси».
Империя не исчезает даже после своего распада: мы все равно говорим о странах и народах постсоветского пространства, об историческом наследии австрийской или турецкой империй и т. д. Империй уже нет, но их пространство осталось, и особенности культуры, в том числе политической, истории, социального строя народа во многом продолжают определяться его былой принадлежностью к той или иной империи. Без учета этого культурного наследия невозможно изучать страны и народы.
Поэтому можно говорить о выделении целого направления, для которого «фокус империи» является не только объектом изучения, но научным, методологическим инструментарием. «При этом сам концепт “империи” должен перейти из категории исторического термина, эмпирически фиксирующего ускользнувшую от внимания модерного знания реальность прошлого (многонациональные династические империи), в статус современной аналитической модели, позволяющей осмыслить исторический опыт в эпоху кризиса модерных категорий анализа и политики. Следуя логике Негри, “империя” нужна сегодня не для того, чтобы вновь утвердить ее в роли категории политической практики, но как аналитическая концепция, приспособленная для понимания процессов меняющегося мира, в котором проблема “управления различиями” стала одной из ключевых… “Империя” – это исследовательская ситуация, а не структура, проблема, а не диагноз. “Помыслить как империю” можно любое общество, точно так же как в номинальной “империи” можно обнаружить черты – или целые эпохи – национального. Секрет в том, что – как уже говорилось выше – аналитический инструментарий модерности насквозь “национален” и империю нельзя описать в рамках некой одной модели, при помощи какого-то одного метанарратива. Поэтому “увидеть” империю можно, только осознанно и контекстуализированно совместив разные исследовательские “оптики”… Выявляя избыточность схоластических споров о “подлинной” сути того или иного термина, Новая имперская история предлагает многомерный взгляд на политических, социальных и культурных акторов, на “пространства”, в которых они действуют. При этом учитывается своеобразие воздействия модернизации на евразийском пространстве, где происходило специфическое смешение модерных и домодерных социальных идентичностей. Таким образом, новая имперская история выступает в роли “археологии” знания об империи, понимаемой в духе постструктуралистской фуколдианской парадигмы, подвергающей деконструкции базовые и нормативные идеи социальных наук»