Тогда говорит ему Чингис-хан: „Что скажу я теперь? Некогда, когда нагрянувшие Меркиты трижды облагали Бурхан, ты в первый раз тогда спас мою жизнь. Теперь снова ты спас мою жизнь, отсасывая засыхавшую кровь, и снова, когда томили меня озноб и жажда, ты, пренебрегая опасностью для своей жизни, в мгновение ока проник в неприятельский стан и, утолив мою жажду, вернул меня к жизни. Пусть же пребудут в душе моей три эти твои заслуги!“ Так он соизволил сказать. С наступлением дня оказалось, что противостоявшее нам войско разбежалось за ночь. А стоявший возле него народ не тронулся еще с места, не будучи, видимо, в состоянии поспеть за войском, бежавшим налегке. Чингис-хан выступил из места кочевки, чтобы задержать беглецов. В это время Чингис-хан заметил какую-то женщину в красном халате, которая стояла на перевале и громким голосом, со слезами, вопила: „Сюда, Темучжин!“ Сам слыша ее вопли, Чингис-хан послал человека спросить, что это за женщина так голосит. Посланный отправился, и на его вопросы женщина эта сказала: „Ядочь Сорган-Ширая — Хадаан. Ратники схватили моего мужа и хотели убить. В такой опасности я громко звала Темучжина, чтобы он спас моего мужа“. Когда посланный вернулся и передал ее слова Темучжину, тот поскакал к ней. Около Хадаан Чингис-хан слез с коня, и они обнялись. Оказалось же, что ее мужа наши ратники перед тем уже убили. Возвратив беженцев, Чингис-хан с главными силами расположился на ночлег в том же самом месте. Он пригласил к себе Хадаану и посадил ее рядом с собою…»
Утром следующего дня к Темуджину пришел Сорган-Шира, в ответ на обвинения хана он заметил так: «Уж давно я втайне был предан тебе. Но как мне было спешить? Поторопись я перейти к тебе раньше, Тайчиудские нойоны непременно прахом пустили бы по ветру все, что осталось бы после меня: и семью, и скот, и имущество мое. Вот почему я не мог торопиться. Да вот теперь-то я поторопился наверстать упущенное, и вот являюсь воссоединиться со своим ханом».
Слова Сорган-Ширы очень понравились Темуджину. А когда спутник Сорган-Ширы признался, что та злосчастная стрела, ранившая хана, была выпущена из его лука, сделал вид, что никакой раны не получал, а стрела пронзила шейный позвонок его саврасого коня Джебелги. Темуджин милостиво простил хорошему стрелку эту «оплошность», затем переименовал его из Джиргодая в Джебе… по имени этого коня.
Скоро Темуджину удалось разобраться со своими старыми врагами Тайджиутами.
«Чингис-хан покарал Тайчиудцев: перебил и пеплом развеял он Аучу-Баатура, Ходан-Орчана, Худуудара и прочих именитых Тайчиудцев вплоть даже до детей и внуков их, а весь их улус пригнал к себе и зазимовал на урочище Хубаха».
Часть племени решила передаться Темуджину, пленив Таргутай-Кирилтуха, который стал таким толстым, что не мог ездить верхом. Сначала они думали его убить, но затем, поразмыслив, просто прогнали вон. Таковое решение очень понравилось Темуджину, когда тайджиуты явились к нему проситься в ханское войско. Он сказал, что если бы они посмели поднять руку на своего законного хана, то вряд ли бы остались в живых: Темуджин даже такого типа предательства никому не прощал.
Отношения с Ван-ханом были сложнее и запутаннее. После битвы с Джамухой Ван-хан потерял часть своих владений и людей, ему пришлось так плохо, что Темуджин вынужден был провести «…особую разверстку по улусу, ввел его в свой курень и содержал на свой счет» — ибо к истокам Керулена Ван-хан явился в сопровождении пяти коз и верблюда, козы давали немного молока, а верблюд — кровь из артерии, этим Ван-хан и питался. Братья Ван-хана терпеть его не могли, считая предателем, который переметывается от одной стороны на другую. О нем говорили, что Ван-хан мстителен и злобен как человек со смердящей печенью.
Как только Ван-хан узнал о таких разговорах у себя за спиной, тут же велел заковать братьев в кандалы, потом исплевал им все лица и велел расковать. На следующий год Темуджин добил соседних татар, многих взял в плен. От своего войска он требовал только одного: соблюдать железную дисциплину. Это означало, что воинам нельзя бросаться как коршуны на добычу и начинать дележку, добыча делится после завершения военных действий и по справедливости, равными долями. Тех, кто нарушает приказ, хан велел лишить всякой добычи. Для монгольских нукеров это было внове, однако они видели, что дисциплина в войске помогает его успехам, так что нововведения приняли и стерпели.
После завершения сражения возникал и другой вопрос: что делать с завоеванным народом? Татары, которые в эту мясорубку попали одними из первых, получили «милостивое» решение хана: «…татарское племя — это исконные губители дедов и отцов (наших). Истребим же их полностью, равняя ростом к тележной чеке[20], в отмщение и в воздаяние за дедов и отцов. Дотла истребим их, а остающихся (малых детей, ростом ниже тележной чеки) обратим в рабство и раздадим по разным местам».
Не впервые, конечно, народ из центральной Азии уничтожал другой народ, однако обычно племена умертвлялись в ходе боя.
Темуджин ввел казнь на основании «закона».
Это и устрашало, и в то же время показывало силу Темуджина.
Когда Бельгутай довел до сведения пленных, какая их ждет судьба, несчастные спрятали в рукавах ножи — чтобы если и умереть, так в бою с врагом. Татары дорого отдавали свою жизнь. Палачи в этом первом «тележном» прецеденте Темуджина внезапно сами обратились в жертв. Войско понесло потери, но не в бою, а после боя.
За разглашение тайны хан лишил Бельгутая права участвовать в военном совете навсегда. После татарского похода Темуджин взял себе в жены двух татарок — Есуган и Есуй, последняя только-только вышла замуж. Она надеялась вымолить у хана прощение своему мужу, который явно был выше тележной чеки, но ошиблась. Когда Темуджин узнал, что среди пленных находится муж Есуй, он не стал делать исключения из правил, и этот молодой муж отправился туда же, куда и весь татарский народ мужеского пола, — то есть в могилу. Занятый своим походом, Темуджин мало интересовался, что делает Ван-хан, но после похода до него стали доходить слухи, что Ван-хан ходил на меркитов, отлично их повоевал, набрал много добычи, а Темуджину из добычи не выделил ничего, хотя привел огромный полон. Темуджин смолчал. Следующий поход был совместным против найманов. Разбив вождя найманов, войска повернули назад, но… оказались в ловушке. Против них готовилось выступить свежее войско найманов. Оно преграждало путь домой. Темуджин решил биться утром.
Вечером они встали лагерем — что Темуджин, то и Ван-хан. Но Ван-хан не стал дожидаться утра, он приказал оставить разведенным огонь на становище, а сам побыстрее отошел вместе с Джамухой. Всю вину за дальнейшие события «Сказание» перекладывает на Джамуху, который якобы убедил Ван-хана, что Темуджин давно сносится с найманами против Ван-хана. Ван-хан послушал Джамуху, и они быстро пошли прочь. А Темуджин утром обнаружил, что союзников не видно, понял, что произошло, и тоже поспешил отойти в обход найманского войско. Он так удачно выбрал маршрут, что найманам удалось пройти в глубь земель Ван-хана, захватить его людей и женщин, разорить юрты, угнать табуны.
Ван-хан узнал об этом куда позже, чем его союзник и «сын» Темуджин. Это было своего рода наказание Ван-хану за жадность и трусость: Темуджин ни словом не обмолвился о несчастье. Потрясенный бедами Ван-хан стал просить у Темуджина лучших воинов, как это прежде делал Темуджин, полагаясь на защиту Ван-хана. Воины Темуджина вмешались в тот роковой момент, когда войско Ван-хана готово было бежать с поля боя. Они спасли людей Ван-хана, за что тот был так признателен, что обещал сделать Темуджина старшим сыном в обход родного сына Сангума. Для того, чтобы привязать Ван-хана к себе покрепче, Темуджин стал просить руки его дочери (младшей сестры Сангума) для своего сына Джучи, фкучи считался среди других родов не вполне полноценным: он был рожден после меркитского плена. И хотя сам Темуджин считал его законным сыном, ходили разные слухи, что этот сынок не от хана. Ван-хану с подачи его сына эта идея совсем не понравилась: он не хотел отдавать свою Чайр-беки за Джучи, не хотел и женить своего внука Тусаху на дочери хана Хочжин-беки. Переговоры велись долго и бессмысленно, пока Темуджину это не опротивело: он понял, что богатый род Ван-хана считает позорным родниться с сыном Есугея.
Сказание сообщает, что об этих сложностях в отношениях между ханами проведал Джамуха, который тайно сговорился с Сангумом перебить всех родичей Темуджина. У Ван-хана идея нашла понимание. Он и сам уже думал, как отобрать у своего «сына» его улус. Сначала для вида Ван-хан посопротивлялся, потом поддался на план Сангума: «…они же ведь просят у нас руки Чаур-беки. Теперь и надобно послать им приглашение на сговорную пирушку, под этим предлогом заманить сюда в назначенный день да и схватить». На этом решении они и остановились и послали извещение о своем согласии на брак Чаур-беки вместе с приглашением на сговорный пир. Получив приглашение, Чингис-хан поехал к ним с десятком людей.
На дороге остановились переночевать у отца Мунлика; отец Мунлик и говорит: «Сами же они только что нас унижали и отказывались выдавать Чаур-беки. Как же это могло случиться, что теперь, наоборот, они сами приглашают на сговорный пир? Как это может быть, чтобы люди, которые только что так чванились, теперь вдруг соглашались отдавать и сами еще и приглашали? Чистое ли тут дело? Вникнув в это дело, неужели ты, сын, поедешь? Давай-ка лучше пошлем извинение в таком роде, что, мол, кони отощали, надо подкормить коней». В виду этих советов, Чингис-хан сам не поехал, а послал присутствовать на угощении Бухатая и Киртая. Сам же из дому отца Мунлика повернул назад. Как только Бухатай и Киртай приехали, у Ван-хана решили: «„Мы провалились! Давайте завтра же, рано утром, окружим и схватим его!“ Пришел к себе домой Алтанов младший брат, Еке-Церен, и стал рассказывать о принятом, таким образом, решении окружить и схватить. „Решено, — говорил он, — решено завтра рано утром окружить его и схватить. Воображаю, чего бы только не дал Темучжин тому человеку, который отправился бы да передал ему эту весть?“ Тогда жена его Алахчит и говорит: „К чему ведет эта твоя вздорная болтовня? Ведь крепостные, чего доброго, примут твою болтовню за правду“. Как раз при этом разговоре заходил в юрту подать молоко их табунщик Бадай, который, уходя, слышал эти слова. Бадай пошел сейчас же к своему товарищу, табунщику Кишлиху, и передал ему Цереновы слова. „Пойду-ка и я! — сказал тот, — Авось что-нибудь смекну!“ И он пошел к господской юрте. На дворе у дверей сидел Церенов сын, Нарин-Кеень, и терпугом очищал свои стрелы.