Хан и тут был милостив и разрешил, правда, предложил для удобства перебраться в Каракорум. Рубруку рассказали, что за год до его приезда у Монке побывал некий причетник, не то Раймонд, не то Феодул, который говорил, что его послал некий святой епископ, «…которому Бог послал грамоту с неба, написанную золотыми буквами, и поручил, чтобы тот послал ее владыке татар, так как он должен быть владыкой вселенной, и чтобы епископ убеждал людей заключить мир с ханом». Монке на это заметил: «Если бы ты принес грамоту, пришедшую с неба, и грамоту твоего господина, тогда ты был бы желанным гостем».
Тогда тот ответил, что он нес грамоту, но она находилась вместе с другими его вещами на неукротимом скакуне, который, вырвавшись, убежал в леса и горы, так что все потерял. Сверх того, он говорил хану, что между франками и ним находятся сарацины, которые преграждают путь, а будь дорога открыта, франки отправили бы послов к нему и охотно заключили бы мир с ним.
Тогда Мангу-хан спросил, желает ли он провести послов к упомянутому королю и епископу. Тот выразил свое согласие провести их даже к папе. Тогда Мангу приказал изготовить самый тугой лук, который едва могли натянуть два человека, и две стрелы (bousiones), головки которых были серебряные и полные отверстий, так что, когда их пускали, они свистели, как флейты. А тому моалу[36], которого он собирался послать с упомянутым Феодулом, он внушил: «Ты отправишься к тому королю франков, к которому этот человек проведет тебя, и поднесешь ему это от меня. И если он пожелает иметь мир с нами, мы и покорим землю сарацин вплоть до его владений, и уступим ему остальную часть земли вплоть до Запада. В случае же отказа верни нам лук и стрелы и скажи ему, что из подобных луков мы стреляем далеко и поражаем сильно». Затем он приказал выйти Феодулу, переводчиком которого был сын мастера Вильгельма, и в присутствии этого молодого человека сказал моалу: «Ты отправишься с этим человеком; хорошенько разведай дорогу и страну, города, крепости и их оружие».
Тогда этот юноша стал бранить Феодула, говоря, что он поступает плохо, ведя с собою татарских послов, которые идут только с целью разведок. Тогда тот ответил, что повезет их морем, так что они не будут знать ни откуда они прибыли, ни куда им вернуться. Мангу дал также моалу свою буллу, то есть золотую дощечку, шириною в ладонь и длиною в пол-локтя, на которой пишется его приказ. Кто ее имеет в руках, тот может приказывать что хочет, и это делается без замедления.
Таким образом «…Феодул добрался до Вастация, желая переправиться к папе и обмануть папу так же, как он обманул Мангу-хана. Тогда Вастаций спросил у него, имеет ли он папскую грамоту на то, что он посол и что должен сопровождать послов татар. Так как тот не мог показать грамоту, Вастаций взял его в плен, лишил его всего того, что он приобрел, и бросил в темницу. Что же касается моала, то с ним приключился там недуг, и он умер там. Вастаций же отослал золотую буллу к Мангу-хану…»
Любопытная и поучительная история о средневековых обманщиках.
Сам хан очень заинтересовался книгами, которые привез с собой Рубрук. Особенно ему понравились картинки. Расспрашивал он и том, что в книгах написано, но хорошего толмача у Рубрука не было, а несториане толковали священное писание по-своему. Рубрук на какое-то время даже подумал, что хан почти что обращен в христианство. Но случай открыл ему глаза на степень христианизации Монке.
«Перед воскресеньем Семидесятницы несториане постятся три дня, называемые ими Нониным постом. Монах сам препоручил Мангу поститься эту неделю, что тот и исполнил, как я слышал.
Итак, в субботу Семидесятницы, когда бывает, так сказать, армянская Пасха, мы пошли в процессии к дому Мангу; и монаха, и обоих нас предварительно обшарили, ища, нет ли у нас ножей, затем мы вошли со священниками пред лицо хана. И когда мы входили, из дома вышел служитель, вынося кости бараньих лопаток, сожженные до черноты угольев; по этому поводу я очень изумился, что это значит. Спросив об этом впоследствии, я узнал, что хан не делает ничего в целом мире без того, чтобы предварительно не поискать совета в этих костях; поэтому он не позволяет человеку входить к себе в дом раньше, чем посоветуется с этой костью. Этот способ гадания происходит так: когда хан хочет что-нибудь предпринять, он приказывает принести себе три упомянутые кости, еще не сожженные, и, держа их, размышляет о том предприятии, о котором хочет искать совета, приступать к нему или нет, а затем передает служителю кости для сожжения. И возле того дома, где он пребывает, существуют два маленьких домика, в которых сжигаются эти кости, и их тщательно отыскивают ежедневно по всему становищу. Итак, когда их сожгут до черноты, их приносят ему обратно, и тогда он рассматривает, раскололись ли кости от жара огня прямо вдоль. Тогда для того, что он должен сделать, дорога открыта. Если же кости треснут поперек или выскочат из них круглые кусочки, тогда он этого не делает. Ибо или сама кость, или какая-то ткань, лежащая на ее поверхности, всегда трескается на огне. И если из трех костей одна трескается надлежаще, он предпринимает дело.
Итак, когда мы вошли пред его лицо, предупрежденные ранее, чтобы не касаться порога, священники-несториане поднесли ему ладану; он сам положил его в курильницу, и они кадили пред ним. Затем они пропели, благословляя его напиток, и после них монах произнес свое благословение, а в конце и нам надлежало сказать наше. И когда он увидел, что мы держим у груди Библию, он приказал принести ее себе посмотреть и разглядывал ее очень тщательно. Затем, когда он выпил, причем старейший священник поднес ему чашу, они дали пить священникам.
После этого мы вышли и мой товарищ остался сзади; и, когда мы были снаружи, он, готовясь выйти сзади нас, повернулся лицом к хану, кланяясь ему, а затем, следуя за нами, споткнулся о порог дома. В то время как мы шли впереди, направляясь с поспешностью к дому сына хана, Балту, наблюдавшие за порогом наложили руки на моего товарища и приказали ему остановиться и не следовать за нами. Затем они позвали какое-то лицо и приказали ему отвести моего товарища к Булгаю, старшему секретарю двора и осуждающему виновных на смерть. А я не знал этого…
На следующий день пришел Булгай, бывший судьей, и подробно расспросил, внушал ли нам кто-нибудь остерегаться от прикосновения к порогу. Я ответил: „Господин, у нас не было с собой толмача, как могли бы мы понять?“ Тогда он простил его. После того ему никогда не позволяли входить ни в один дом хана».
История эта Рубрука сильно озадачила и развеяла надежды, что хан имеет склонность к истинной вере. Разочаровало его и другое наблюдение, когда он увидел хана с крестом в руке: «Он взял крест себе в руку, но я не видал того, чтобы он поцеловал его или поклонился ему, а хан только глядел на него, спрашивая о чем-то. Тогда монах попросил позволения носить крест на копье вверху, так как по этому поводу хан раньше говорил с монахом, и Мангу ответил: „Носите его так, как знаете лучше сделать“.
Затем, после приветствия хану, мы направились к вышеупомянутой госпоже и нашли ее здоровой и бодрой; она выпила еще святой воды, и мы прочли над нею Страсти. И эти несчастные священники никогда не учили ее вере и не уговаривали креститься. Я же сидел там немым, не имея возможности что-нибудь сказать, но она сама еще учила меня тамошнему наречию. И священники не порицали ее ни за какое колдовство, ибо я видел там четыре меча, извлеченных из ножен до половины, один у изголовья ложа госпожи, другой у подножия, а два другие по одному с обеих сторон входа. Я видел там также серебряную чашу, напоминающую наши чаши, которая, вероятно, была похищена в одной из венгерских церквей и висела на стене полная пепла, а сверху над этим пеплом был черный камень, и священники никогда не учат их тому, что это дурно. Наоборот, они сами делают это и учат подобному».
Впрочем, отношение хана к несторианским монахам тоже удивило Рубрука:
хан, «…имея у себя в руке сожженную баранью лопатку, всматривался в нее, а затем, как бы читая в ней, стал порицать монаха, спрашивая, зачем тот, будучи человеком, который должен молиться Богу, столько говорит с людьми. Я же стоял сзади с обнаженной головой, и хан сказал ему: „Зачем ты не обнажаешь головы, когда приходишь ко мне, как поступает этот франк?“ — и приказал позвать меня ближе.
Тогда монах, сильно смущенный, снял свой клобук вопреки обычаю греков и армян; после того как хан наговорил ему много резкостей, мы вышли. И тогда монах вручил мне крест для несения до часовни, так как сам от смущения не хотел нести его. Через немного дней он примирился с ханом, обещая ему отправиться к папе и привести в его повиновение все народы Запада. Затем, вернувшись от хана после этого разговора в часовню, он стал спрашивать у меня про папу, думаю ли я, что тот захочет его видеть, если монах явится к нему от Мангу, и захочет ли он дать ему коней до святого Иакова. Спросил он также и про вас, думаю ли я, что вы захотите послать к Мангу вашего сына.
Тогда я внушил ему остерегаться давать Мангу лживые обещания, так как последняя ложь будет горше первой и Бог не нуждается в нашей лжи, чтобы мы ради Него говорили коварные выдумки».
Хан по разумению Рубрука показал себя более разумным человеком. С большим интересом Монке относился к христианам разного толка, однако в церковь, где собирались иностранцы, входить отказался, когда узнал, что туда приносят покойников для отпевания. Среди склоняющихся к христианству Рубрук заметил и немало монголов. Однажды его попросили отслужить обедню.
«… Тогда я приказал им как мог через толмача исповедоваться, перечислив 10 заповедей, 7 смертных грехов и другое, в чем человек должен всенародно покаяться и исповедаться. Они оправдывали себя в краже, говоря, что без кражи не могут жить, так как господа их не заботятся для них ни об одежде, ни о пропитании. Тогда я, рассуждая, что они похищали имущество этих лиц не без надлежащего основания, сказал, что им можно брать необходимое из имущества господ и что я готов сказать это перед лицом самого Мангу-хана. Некоторые из них также были людьми военными; они оправдывали себя тем, что им необходимо идти на войну, иначе их убьют. Я крепко наказал им, чтобы они не ходили на христиан и не обижали их, иначе пусть лучше дадут себя убить, потому что таким образом они станут мучениками; и я прибавил, что если кто пожелает обвинить меня за это учение перед Мангу-ханом, то я готов заявить это в его присутствии. Ибо, когда я учил этому, тут были придворные из несториан и я подозревал их, что они могут случайно донести на нас… И мы причастили народ, как я надеюсь, с благословением Божиим. А сами они окрестили в полном благочинии в канун Пасхи более чем шестьдесят лиц, и все христиане сообща этому весьма радовались».