им кобылье молоко] и дает пить [лицам] В и Г. Это называется „обменом кубками“. Первоначально это делалось для того, чтобы предостеречься от отравления, но в дальнейшем превратилось в постоянный обычай. Из приправ у них только одна соль».
Культурный уровень северян не мог китайцев не раздражать. Один из хронистов писал с усмешкой:
«Что касается коренного обычая татар, то [они] не понимали [что такое календарь]. [У них] существовал только [обычай]: когда зеленела трава, то считалось, что прошел целый год, а когда впервые появлялся новый месяц, то считалось, что прошел месяц. Когда люди спрашивают их, сколько им лет, то [татары] подсчитывают на пальцах, сколько раз зеленела трава [за всю их жизнь]. Когда они выбирают день для совершения [какого-либо] дела, то [прежде всего] смотрят, полна или ущербна луна, для того чтобы совершить или прекратить [данное дело] (они избегают [совершения дела] как до [достижения] молодым месяцем [первой четверти], так и после [появления] полумесяца [в последней четверти]). Видя новую луну, [они] непременно кланяются. Что касается их дел, то они записывают их при помощи деревянной палочки. [Письменность их] похожа на вспугнутого змея и скрючившегося земляного червя… Что касается тех [документов], которые имеют распространение в собственном государстве татар, то [они] пользуются только маленькими дощечками длиной 3–4 иунь. [Они] надрезают их по четырем углам. Например, если посылается [куда-либо] десять лошадей, то делается десять нарезок… Указанные маленькие дощечки есть не что иное, как бирки древних [китайцев]».
Далее следовало воскликнуть: вот ведь дикие!
«…Татары презирают дряхлость и любят силу. В их обычае нет взаимных драк и ссор. В первый день первой луны [они] непременно поклоняются Небу. То же самое делают в [праздник начала лета] чун-у. Это и есть наследие, которое [они], долго живя в Яньцзине, получили от цзиньцев, — писал другой хронист почти с похвалой, замечая сплоченность среди своих и признаки веры в Небо. Но тут же добавлял, впрочем, с омерзением:
— [Татары] находят радость в питье и пиршестве. Когда гован Мо-хоу возвращается из похода, всякий раз каждая из жен по нескольку дней подряд как хозяйка торжеств ставит вино и угощения и пьет-пирует с ним. У тех, которые находятся ниже [его по положению], бывает то же самое. По обычаю татары в большинстве случаев не моют рук, и [они] хватают рыбу или мясо [грязными руками]. Когда на руках появляется жир, [они] вытирают [их] об одежду. Они не снимают и не стирают одежду до тех пор, пока [она] не износится».
Забавляла хрониста и особенность женской китайской косметики — те для красоты мазали лоб «желтыми белилами», а мужская прическа вызывала скорее удивление: «…в верхах вплоть до [самого] Чингиса и в низах до [рядового] подданного все бреют голову, оставляя три чуба, как у китайских мальчиков. Когда передний немного отрастает, его подстригают, а два боковых связывают в маленькие пучки и спускают на плечи». Предназначения этих свисающих клоков волос он так и не понял. Зато другой хронист это назначение выяснил куда точнее: «[Монголы] сбривают круг на самой макушке. Остающиеся спереди волосы [у монгольских мужчин] коротко подстрижены и свисают в беспорядке, но волосы по обе стороны [головы] отделяют и связывают в два узла. [Они] свисают до одежды слева и справа и называются „не [озирайся как] волк“. Имеется в виду, что узлы, свешивающиеся слева и справа, мешают оглядываться назад, и [человек] не может трусливо озираться, как волк. Некоторые соединяют и заплетают [волосы слева и справа] в одну косу, и она прямо свисает сзади поверх одежды».
Получалось, что даже прическа не позволяет воину быть опасливым, у него одно дело — воевать и без страха идти вперед — к победе или смерти.
О снаряжении и оружии хронист сообщал: «Луки седлы делают из дерева; [седло] очень легкое и сделано искусно. [Усилие, требующееся для натягивания тетивы] лука, непременно бывает свыше одной [единицы] ши. Ствол стрелы сделан из речной ивы. Сабли очень легки, тонки и изогнуты».
О вере хронист отозвался благожелательно: «В их обычае больше всего чтить Небо и Землю. По каждому делу [они] непременно упоминают Небо. Когда [они] слышат гром, то пугаются и не смеют отправляться в поход. „Небо зовет!“ — говорят они». Другой очевидец тоже сообщал о вере степняков в Небо: «В повседневных разговорах они непременно говорят: „Силой Вечного Неба и покровительством счастья императора!“ Когда они хотят сделать [какое-либо] дело, то говорят: „Небо учит так!“ Когда же они уже сделали [какое-либо] дело, то говорят: „[Это] знает Небо!“ [У них] не бывает ни одного дела, которое не приписывалось бы Небу. Так поступают все без исключения, начиная с татарского правителя и кончая его народом».
Заметил он также, что «татары» гадают по трещинам на бараньей лопатке, что напомнило ему о гадании на черепашьих панцирях, принятое в Китае, а перед тем, как выпить вино, отливают из чаши на землю, совершая обязательное жертвоприношение. Это наблюдение заставило его даже воскликнуть: «Вообще их характер простой, и [в нем] есть дух глубокой древности. Достойно сожаления, что учат их изменившие и бежавшие чиновники цзиньских разбойников! Теперь [они] постепенно уничтожают [их] первозданность, разрушают [их] естественность и обучают [их] коварству. [Это] отвратительно!»
Но больше всего хрониста поразило, что женщины отправляются в военные походы… вместе с детьми:
«По их обычаю, когда выступают в поход, независимо от знатности и подлости, в большинстве случаев отправляются, взяв с собой жен и детей. [Они] сами говорят, что [женщины] нужны, чтобы заботиться о таких делах, как поклажа, платье, деньги и вещи. У них исключительно женщины натягивают и устанавливают войлочные палатки, принимают и разгружают верховых лошадей, повозки, вьюки и другие вещи. [Они] очень способны к верховой езде, носят платье вроде [одеяния] китайских даосских».
Кроме жен и детей вождя в поход обычно сопровождает еще и семнадцать-восемнадцать девушек-музыкантш, которые играют на четырнадцатиструнных инструментах, отбивают такт хлопками в ладоши и танцуют.
Скоро китайцам стало совсем не до описаний монгольского быта и обычаев. Северный сосед, вдохновленный, как писал хронист, рассказами чиновников о богатствах Китая, наметил Поднебесную одной из первых своих жертв.
Но кто же были эти татары или монголы, которые неожиданно появились в северных степях?
Древняя история монголов
Не стоит только думать, что в степи прежде не было никаких монголов.
Были.
Но китайцы с ними не сталкивались впрямую.
Происхождение самого названия «монголы» имеет несколько толкований. По словам Банзарова, рассматривавшего филологический компонент названия в статье «О происхождении имени монгол», «…г-н Шмидт, следуя Сананг-Сэцэну, думал, что оно дано монголам самим Чингисханом и произведено от корня монг, „строптивый“, „дерзкий“, а мусульманские историки производят его от мунг, „слабый“, „печальный“. Что бы ни значило слово монг или мунг, по свойству самого языка монголов не могло их имя произойти от этого корня: без всякой натяжки оно разлагается намон-гол, „река Мон“».
Однако никакой реки Мон на картах не существует.
Ее не существовало и на европейских и арабских картах Средневековья.
Однако есть гора Мона или Мона-Хан, расположенная в Южной Монголии над Желтой рекой.
Банзаров считал, что где-то рядом и находилась река Мона, давшая имя монголам. О том, что гора играла огромную роль в самосознании монголов и их священной истории, говорит такой факт: когда Чингисхан проезжал мимо этой горы, он так о ней сказал: «Вот гора, достойная служить убежищем для погибающего народа, обиталищем для благоденствующего, для дряхлых оленей жилищем в их старости и для старцев местом успокоения». Следовательно, речь шла о некой священной для монголов горе. В сказании о похоронах Чингисхана гора Мона упоминается еще раз: именно около нее колеса телеги, на которой везли тело хана, внезапно провалились глубоко в почву, и стоило большого труда телегу вытащить. Банзаров считал, что имя монголы получили вот от этой священной горы и находившейся рядом священной реки.
Но горы с именем Мона или Мон есть и на севере Монголии.
И тут стоит хорошо подумать.
Дело в том, что на юге Монголии река носит название «гол» или «хол», но на севере точно такое же звучание имеет уже не река, а долина. Так что имя монголам могла дать как река, так и долина у священной горы Мон. Или еще точнее — сама страна обитания — мон-гол — то есть страна гор.
Но где же расположена была эта страна гор, где жили предки монголов?
Монголы, или, согласно китайцам, народ мэнгу, известен с I века нашей эры. Территориально владения мэнгу находились в Эрдене-Кун — прародине монголов, где-то в районе Восточного Забайкалья и Внутренней Монголии. Мэнгу принадлежали к одному из двадцати народов племен шивэй. Известный ученый Е. Кычанов относит локализацию мэнгу к среднему и верхнему течению Амура, Эрдене-Кун должна была находиться севернее озера Далайнор, где Амур берет свое начало, либо в верховьях реки Аргунь. Уход монголов со своей прародины, пишут ученые Е. Ковычев и О. Яремчук, обычно датировался ими VII–VIII вв. н. э., хотя их коллега Л. Билэгт предлагал за точку отсчета брать первую половину IV в., отвергая другие датировки, вытекающие из хронологии «Сборника летописей» Рашид-ад-дина. В поддержку своей версии он рассматривал широкий круг вопросов, связанных с историей написания «Сборника летописей», но, в то же время, не отвергал и «рациональное зерно», заключенное в дате, приводимой Рашид-ад-дином, — 700 г. до н. э. Просто с этой даты, предположил Билэгт, летописец начинал историю не какого-то одного монгольского племени, а всех монголов вообще — историю, почерпнутую из старинных китайских хроник.
Бурятскими и монгольскими историками в последнее время обосновывается и другая точка зрения по поводу локализации Эргунэ-Кун. Так, опираясь на текст «Сокровенного сказания» и ту его часть, где говорится о Бортэ-Чино, монгольские ученые Чиндамани и Ч. Далая высказали гипотезу о нахождении Эргунэ-Кун в Саянах, в районе хребта Танну-Урянха в Туве, а С. Ш. Чагдуров высказал мнение о локализации Эргунэ-Кун в Горной Бурятии. Он подошел к данному вопросу как филолог, попытавшись лингвистически обосновать топоним «Эргунэ-Кун» и имена героев легенды — Бортэ-Чино, Кияна и Нукуса, связывая с этнонимическими и топонимическими реалиями Восточно-Саянского и Хамар-Дабанского горного узла, названного им Горной Бурятией. С. Ш. Чагдуров впервые среди исследователей обратил внимание на целый ряд антропо-этнотопонимистических соответствий в исторических источниках и эпосе «Гэсэр» географической номенклатуре современного Околобайкалья. П. Б. Коновалов также поддерживает западное направление поиска Эргунэ-Кун. Он приходит к выводу, что местность Эргунэ-Кун, которая находилась, по признанию самих создателей легенды, в чужой земле и которую, кстати, лишь условно следует называть прародиной монголов, может быть отнесена к западу от Байкала, в районы горнотаежных котловин Прихубсугулья и Восьмиречья или, даже возможно, Тувинской