х, люди письменные и мирные.
Наш разговор был прерван вошедшим монгольским чиновником, который, преклонив колено пред жертвоприношением и маньчжурскими чиновниками, произнес: "Отрублены 23-м преступникам головы". В тот же момент два монгола, стоявшие по сторонам жертвоприношения, швырнули столики с яствами в блюдцах и горевшие свечи. Когда же все вышли из юрты, 10 солдат дали залп из ружей, что означало исполнение богдыханского веления.
Палачи, окончив свое дело, возвращались в палатку с обрызганными кровью лицами и руками; они разговаривали между собою шутливым тоном и смеялись. Я пошел к обезглавленным трупам, из которых ручьями струилась свежая кровь, и шел теплый пар; головы лежали на земле с совершенно побелевшими лицами и закрытыми глазами. Мне после рассказывали наши русские, которые ездили вместе со мной, что секиры и топоры палачей ступились после отсечения нескольких голов, и что потом не могли отрубить головы с двух и трех ударов, так что последние несчастные должны были вынести до 10 ударов.
Толкаясь между монголами и возвращаясь к саням своим, я спросил одного монгольского чиновника: "Отчего 23-м преступникам отрублены головы, а 24-го пощадили?" Он ответил мне, что у них есть иногда обыкновение прощать одному из преступников, поэтому одного увели к маньчжурским чиновникам просить прощения. Но, увы, ему не прощено и приказано отрубить голову. Несчастного снова повлекли к месту бойни. Он горько заливался слезами и умолял палачей не рубить ему головы. Но все было напрасно.
Его положили на телегу к двум обезглавленным трупам и привязали головою к колесу. Палач с каким-то ожесточением начал наносить удары топором по шее. Преступник, не издавая звука, только страшными конвульсиями давал знать о теплящейся еще искре жизни в его существе. Но прекратились и эти предсмертные движения, и с девятым ударом отлетела последняя, 24-я, голова. Этим окончилась казнь.
Монголы вдруг засуетились, стали развязывать трупы и разбрасывать их на все четыре стороны, а отрубленные головы запирать в клетки для отсылки на родину казненных. Через несколько минут я покинул это страшное и позорное зрелище. Любопытство мое было удовлетворено, но и оставило тяжелое, неизгладимое впечатление".
Естественно, что монголы считали китайцев врагами. Шишмарев, описывая монгольское общество конца XIX века, писал следующее: "Между самими монголами, именно между халхасцами и другими, существует некоторая разнородность, а между халхасцами и чахарами — антагонизм. Халха ставит себя во главе монгольских племен. Халхасцы последними подпали под владычество Китая (в 1691 г.). И если бы какие-либо случайности заставили Монголию искать единодушия, то Халха, бесспорно, будет во главе, много условий в пользу ее, а главное — пребывание в ней перерожденца Абиды Чжамцу Дамба хутукты, чтимого всеми монголами и калмыками. Монголы помнят свою историю, у них сохранилось воспоминание о вековой борьбе с китайцами за существование, им все-таки горько видеть свое порабощение. Горечь эта усиливается пренебрежением к ним китайских властей, тяготеющим над ними игом. Они хорошо знают значение слова китать (порабощенный, побежденный), название, данное ими же побежденному и порабощенному народу".
Такое — не забывается. Тем более что по вине китайских поборов жизнь в Монголии ухудшалась и ухудшалась. По словам того же Шишмарева, выглядело это (на его памяти) так:
"Вся Монголия, видимо, пришла в худшее экономическое положение, чем консульство нашло ее назад тому двадцать пять лет. Князья были богаты и тароваты, народ жил в довольстве, скотоводство процветало. Что же больше нужно монголу? Потребности их весьма скромны: обилие молока летом, верховая лошадь, теплая юрта зимою, лишний баран для стола, он счастлив. Благосостояние Монголии упало в прошедшие двенадцать лет с 1870 по 1882 год, когда на ее долю выпадали большие налоги, натуральные повинности по перевозке китайских солдат, провианта, оружия и прочего, когда тракт из Западного Китая в Средней Азии, возмутившиеся владения его через Сучжоу, Хами прекратили, и все движение совершалось через Монголию, а дунгане[85] делали набеги, грабили скот и разоряли все встречавшееся на пути.
Позже, вследствие обострения кульджинского вопроса, она должна была держать в нескольких пунктах монгольские отряды. Да и китайские солдаты в Урге, Улясутае, Кобдо и около Долоннора стоили стране немало. К этому суровые зимы, бескормица летом и скотский падеж в 1880, 1881 и частью 1882 годах уничтожили много скота. Но все-таки до такого ужасающего бедствия, какое приписывали ей назад тому два-три года, она не доходила. Правда, чувствительно пострадали гобийские хошуны Мэрен-вана и Цицен-Бейль, расположенные на пути от Урги к Пекину, где в особенности много снега и мало корма было на караванной дороге, и потому жители, имеющие скот, откочевали в места более бесснежные; более потому, что масса проходящих верблюдов с чаями вытравливает последний корм. Остались лишь бедняки и нищие, подбиравшие пропитание от Караванову которые терпели большую нужду и даже умирали от голода, так как и чайные караваны двигались стороною от дороги, преследуя подножный корм. Вся страна этих номадов[86] находится в одинаковых экономических условиях; также главное богатство составляет скотоводство, подверженное везде одним и тем же случайностям: эпидемиям, бескормице летом, глубокому снегу и холоду зимою; ничем не защищенные стада ходят и зимою на подножном корму, проводя дни и ночи в поле под открытым небом на снегу. Из этого вытекает и изменчивость благосостояния: в одной местности скот уменьшается, в другой — нарождается, и наоборот.
На моих глазах много богатых княжеств обеднело вследствие потери скота, во многих бедных — скотоводство увеличилось и жители разбогатели. Если степное гобийское население страдает часто от засухи и бескормицы, то ближайшие к русской границе кочующие в местах гористых и лесистых, а также в Хангае терпят, в свою очередь, от глубоких снегов и суровых зим. Хлебопашеством монголы не занимаются. Если скот уменьшится, то поневоле придется им взяться и за земледелие, как в соетской[87] земле или у нас кочевники в Алтае. Буряты также были чужды земледелия, а в последнее время их хлебопашество чуть ли не превышает таковое населения русского".
Но все дело в том, что монголы никак не собирались становиться землепашцами! Они желали быть тем, чем были, — номадами или кочевниками, воинами, которые обязаны сражаться за свою свободу.
Для ставших вполне европейцами русских и западных европейцев эти монголы с кровавыми знаменами и талисманами в виде аккуратно содранной с живого человека кожи, чтобы хранила шелковую нежность живого тела, с отрезанными головами и ушами врагов, с бесстрашием и нечувствительностью к боли, как подобает хорошим ламаистам, казались полнейшими дикарями. И Великий Белый Царь, к которому они обращались с мольбой о помощи, имел большую надежду на Китай, но только не на Монголию. Когда к нему обращались отечественные ламаисты с той же просьбой, он обещал им и монастыри, и школы, и дацаны, только не великий монгольский поход.
Впрочем, совершенно неожиданно монголы обрели свободу. Циньская империя развалилась, а вместе с ней на волю вышли и прожившие четыре века в китайском плену монголы. У них, у монголов, тоже было свое иго — китайское. Впрочем, европейцам до этого не было никакого дела. История монголов их не интересовала. А о Великом Хане они вспоминали только на уроках истории. Там всегда и во всех странах говорилось только одно: какой он был гадкий и пропащий человек. Европейцы в XIX веке наконец-то добрались до Китая, чтобы его завоевать. В Средние века они не могли этого сделать, поскольку жива была Великая Монгольская империя. В Новое время — потому что все силы были сосредоточены на крайнем западе — за Атлантикой. Но в просвещенном XIX столетии они тоже не смогли захватить Китай, хотя очень старались посылать туда и купцов, и миссионеров, и армии.
Китай за те четыре века правления маньчжуров тоже изменился. Когда к северным захватчикам прибавились еще и бледнолицые всех мастей, Китай восстал и стряхнул с себя как европейскую заразу, так и маньчжурскую династию. А вместе с династией случайно освободил монголов. Правда, их свобода продержалась всего несколько лет и из маньчжурского рабства монголы тут же снова попали в китайский плен, а спустя еще два года — и под руку своего северного соседа. Только теперь там уже сидел не Белый Царь, о котором когда-то они так мечтали. Там уже сидели коммунисты. И на долгие десятилетия Монголия оказалась под красным режимом.
Благодаря этому чудесному режиму у монголов появилась весьма странная новая монгольская письменность — кириллица и новая религия — атеизм. Юрты стали постепенно неким этнографическим элементом прошлого и сохранились только в степи, а в городах встали плотно друг к другу серые хрущовки и бараки, скот пытались коллективизировать, но буквально через год приказ отменили — начался голод. Товарищ Чойбалсан открыл для монголов школы, а монастыри и дацаны закрыл, ламы же почти в полном составе оказались в тюрьме, кому-то из счастливцев сильно повезло: они бежали в Тибет. Так добралась до монголов цивилизация, которая их окончательно завоевала. И тогда монголы поставили памятник товарищу Чойбалсану, а спустя еще полвека — Чингисхану.
Кто из этих двоих был лучше — Бог весть…
Глоссарий[88]
Агулгачийн — отряд в походе.
Аза — поминки (ар.).
Азук — провиант, продовольствие (тюрк.).
Аймак — отряд.
Ака — старший, старший брат, старший в роде (монг., тюрк.).
Акабир — Великие (ар.).