ей явиться на другой день, чтобы выслушать окончательное решение.[184] 24-го на кладбище С.-Уана были закончены приготовления к аутодафе. Костер был готов получить свою добычу; на двух помостах находились кардинал Бофор и разные высокопоставленные лица; на третьем помосте поместился Петр Кошон, Жан ле Метр, Жанна и магистр Гильом Эрар, который произнес обычную речь. В порыве своего красноречия оратор воскликнул, что Карл VII – известный еретик и схизматик, но Жанна прервала его: "Говорите обо мне, а не о короле; он – добрый христианин!" Она оставалась твердой до чтения приговора об ее "освобождении", в эту же минуту она уступила бесконечным увещаниям, смешанным с угрозами и обещаниями, которыми надоедали ей с вечера предшествовавшего дня, и заявила, что готова покориться. Ей дали прочесть формулу отречения и, после некоторых препирательств, она позволила водить ее рукой, чтобы вывести изображение креста, заменявшее ее подпись. Затем произнесли другой, заготовленный заранее приговор, которым на нее налагалось обычное наказание – пожизненное тюремное заключение на хлеб и воду. Тщетно умоляла она, чтобы ее отправили в церковную тюрьму. Если бы даже Кошон и пожелал исполнить эту просьбу, то не имел бы на это права; и он приказал солдатам, отвести ее в ее камеру.[185]
Англичане, естественно, были взбеше ны, увидев, что добыча ускользнула от них. Они могли судить Жанну коротким светским судом за колдовство и сжечь ее без всяких проволочек; но чтобы получить в свои руки пленную, им нужно было обратиться к духовным властям и инквизиции, а они очень мало знакомы были с судопроизводством по делам ереси и не знали, что инквизиционное судопроизводство было основано на желании спасти душу, а не погубить тело. Когда они увидели, какой оборот принимало дело, то весьма сильно были взволнованы тем, что казалось им насмешкой над ними. Смерть Жанны была в их глазах политической необходимостью, и вот жертва, бывшая в их власти, ускользнула от них. Духовные, несмотря на всю проявленную ими рабскую покорность, были осыпаны угрозами, даже были вынуты шпаги из ножен, и судьям с большим трудом удалось живыми и невредимыми выбраться с кладбища С.-Уана.
После полудня Жан ле Метр и многие члены трибунала навестили Жанну в ее камере, объяснили узнице кротость Церкви и признательность, с которой следовало принимать ее приговор; они советовали ей отречься от своих откровений и безумия, так как, если она снова впадет в заблуждение, то нельзя будет рассчитывать на какое-либо снисхождение. Она смирилась; когда члены трибунала стали настаивать, чтобы она надела женское платье, то она согласилась; платье было принесено, и она переоделась; мужская же одежда была уложена в мешок и оставлена в камере.
Что произошло после этого, не было никогда хорошо освещено. Рассказы мало правдоподобны и противоречивы; несомненно, все это чистая выдумка, и истина погребена в руанской тюрьме. Само собой разумеется, ее жестокие стражники, взбешенные, что она не попала на костер, должны были обращаться с ней отвратительно грубо; быть может, как говорили, они доходили даже до того, что били ее, таскали за волосы и грозили изнасилованием, так что в конце концов она поняла, что только мужская одежда могла защитить ее. Быть может также, как сообщают другие рассказы, ее Голоса упрекали ее в трусости, так что она в конце концов решилась опять надеть свое старое платье. Быть может, наконец, Варвик, с целью заставить ее впасть вторично в преступление, приказал ночью украсть у нее женское платье и таким образом заставил ее опять надеть мужской костюм. Хоть факт, что мужскую одежду оставили у нее под руками, а не унесли из камеры, показывает, по крайней мере, желание заставить Жанну надеть ее снова. Как бы то ни было, но дня через два или три после того, как она надела женское платье, ее судьям сообщили, что она опять впала в грех и сняла одежды своего пола. 28 мая судьи поспешили в тюрьму, чтобы проверить факт. Несвязность ее ответов на их вопросы показывает, как сильно подействовали на нее ужасные испытания, перенесенные ею. Вначале она просто признала, что она снова надела свое старое платье; затем она сказала, что это платье для нее удобнее, так как приходится жить среди мужчин; никто не заставлял ее совершить это, но она отрицала, что клятвенно обещала не надевать своей обычной одежды. После этого она говорила, что надела мужскую одежду потому, что не сдержали данного ей слова: ей обещали, что она выслушает обедню, получит Св. Дары и будет освобождена от оков. Она предпочитает смерть жизни в цепях.
Если бы она была допущена к обедне и если бы с нее сняли оковы, то она во всем повиновалась бы приказаниям Церкви. Она слышала свои Голоса после отречения; ее святые сказали ей, что она подвергла себя осуждению своим отречением ради спасения жизни, так как отреклась только из-за боязни огня. Голоса были голосами св. Екатерины и св. Маргариты, которых Бог посылал к ней; от этого она никогда не отрекалась, а если отрекалась, то соврала. Она предпочтет смерть вечному плену; но если судьям ее угодно, то она опять наденет женское платье; что касается остального, то она не знала ничего.
Эти бессвязные противоречия, эти вопли угрызения совести и отчаяния, столь отличные от ее былой неустрашимой уверенности, показывают, что тюремщики сделали свое дело, что душа и тело несчастной выстрадали больше, чем могли вынести. Судьи вполне удовлетворились. Жанна была сознававшаяся рецидивистка; Церкви не оставалось ничего более, как выдать ее светской власти.
Поэтому на другой день, 29 мая, Кошон собрал всех наличных членов суда, объявил им, что Жанна снова впала в заблуждения, надев опять свой мужской костюм и утверждая, по внушению демона, что ее Голоса снова вернулись. Вопроса об ее участи не могло и быть. Она была рецидивистка, и возник только спор о следующей подробности процедуры: следует ли прочесть ей ее отречение раньше, чем выдать ее в руки светской власти. Большинство высказалось за соблюдение этой формальности; но Кошон и ле Метр находили ее лишней.
На другой день, 30 мая, на восходе солнца были посланы в тюрьму брат Мартин д'Адвеню и разные другие духовные лица, чтобы сообщить Жанне, что она будет сожжена в этот же день утром.
Несчастная так перепугалась, что бросилась на пол, рвала себе волосы и испускала потрясающие крики; затем, несколько успокоившись, она сказала, что этого никогда не случилось бы, если бы она была помещена в церковную тюрьму, показав, таким образом, что жестокость тюремного заключения заставила ее снова вернуться к своему отречению. Она исповедовалась перед д'Адвеню и выразила желание причаститься. Не зная, что делать, он послал спросить совета у Кошона, который разрешил удовлетворить просьбу Жанны; Св. Дары были принесены в тюрьму с обычной торжественностью. Ошибочно полагали, что это означало признание невиновности осужденной; в действительности же закон предписывал никогда не отказывать в причастии рецидивисту, просившему его в последнюю минуту; уже тот факт, что осужденный, предварительно исповедавшись, просил причастия, свидетельствовал о раскаянии виновного и его желании вернуться в лоно Церкви.[186]
Помост для проповедника и костер были устроены на площади Старого Рынка. Жанну везли среди волнующейся толпы, заполнявшей улицы; говорят, что в это время жалкий шпион Николай Уазелер пробился через толпу и ряды стражи и вспрыгнул в колесницу, чтобы испросить прощения у Жанны, но раньше, чем она успела простить его, англичане сбросили его с колесницы и убили бы его, если бы Варвик не подоспел к нему на помощь и не спас ему жизнь, дав ему возможность покинуть город. Николай Миди произнес с помоста свою речь, прочли приговор об "освобождении", и Жанна была передана в руки светской власти. Кошон, ле Метр и другие духовные лица сошли с помоста; бальи Руана принял осужденную из их рук и велел отвести ее на место казни и сжечь. Говорили, что отсутствие приговора светского суда было нарушением закона; но на деле, мы знаем, эта формальность была излишней, в особенности когда дело шло о рецидивисте. На голову Жанны надели бумажную митру со словами: "Еретичка", "Рецидивистка", "Вероотступница", "Идолопоклонница", и ее повели на костер.
По одним рассказам, она испускала крики и вопли, так что тронутая толпа проливала слезы; по другим, она была полна покорности провидению, совершенно спокойна, и ее последнее дыхание отлетело в молитве. Когда огонь уничтожил ее одежды, то раздвинули охваченный пламенем хворост, чтобы толпа могла видеть обгорелый труп и, таким образом, убедиться, что Жанна была женщиной. Удовлетворив любопытство зрителей, обратили тело в пепел, который бросили в Сену.[187] Теперь тем, кто играл роль в этой трагедии, оставалось только оправдать себя, очернив свою жертву и распустив ложные слухи по поводу процесса Судьи, очевидно, понимали, что хотя они и прикрылись парижским университетом, тем не менее на них падает огромная ответственность, так как они получили от короля письма, вполне защищавшие их поведение; государь обязывался лично принять участие во всяком преследовании, которое только возникнет против них перед Папою или вселенским собором. Регентство прекрасно понимало, что ему нужно оправдаться в глазах всей Европы, и им были разосланы от имени Генриха VI ко всем государям и епископам письма, в которых рассказывалось, какие бесчеловечные жестокости совершала Жанна до того дня, когда Бог, сжалившись над страданиями народа, не позволил взять ее в плен. Хотя она за свои преступления могла быть наказана и светским судом, тем не менее ее выдали Церкви, которая поступила с ней кротко и благосклонно и после ее сознания милостиво наложила на нее епитимию в виде тюремного заключения; но гордость ее резко сказалась; она снова впала в свои заблуждения и в свое безумие; тогда