рнувшихся в иудейство, бежало из Прованса в Испанию, то Иннокентий VI уполномочил провансальского инквизитора, Бернара де Пюи, преследовать их, задержать, осудить и наказать всюду, где он найдет их, причем он мог требовать помощи от светской власти; одновременно с этим Папа писал королям Арагонии и Кастилии, чтобы они оказывали Бернару всякое содействие.
Арно Изарн, пятнадцатилетний юноша, был приговорен в 1309 году в Тулузе, после двухлетнего тюремного заключения, носить кресты и совершить известные паломничества; вся вина его состояла лишь в том, что раз, по приказанию отца, он преклонился перед еретиком. Более года носил он видимые знаки своего позора, но потом, так как они мешали ему искать пропитание, он снял их и получил место перевозчика на Гаронне между Муасаком и Бордо. В своем невежестве он считал себя в безопасности; но полиция инквизиции бодрствовала над ним. Вызванный на суд в 1312 году, он побоялся явиться, несмотря на убедительные просьбы отца, который обнадеживал его возможностью снисхождения. В 1315 году его отлучили заочно от Церкви; на следующий год он был объявлен еретиком и осужден на аутодафе 1319 г. В 1321 году Бернар Ги распорядился заключить его в тюрьму в Муасаке, но по дороге он бежал, был пойман и приведен в Тулузу. Хотя за все это время он не был уличен ни в чем еретическом, тем не менее его неповиновение инквизиции было признано достойным смертной казни; но ему оказали снисхождение, осудив его в 1322 году на пожизненное заключение в тюрьму на хлеб и на воду. Таким образом, инквизиция не только повсюду закидывала свои сети, но и не брезговала самой скромной добычей.
В 1255 году доминиканский монах Александрии, Николло да Верчелли, сознался своему субприору в некоторых еретических верованиях и был немедленно изгнан. Тогда он вступил в соседний цистерцианский монастырь, но, боясь преследований инквизиции, тайно перебрался в один монастырь по ту сторону Альп; но немедленно Александр IV разослал грамоты ко всем цистерцианским аббатам, ко всем архиепископам и епископам, предписывая им схватить несчастного и выслать его к ломбардскому инквизитору Райнерио Сакконе.
Единственно, чего недоставало инквизиции, – это главы, которому слепо подчинялись бы все подвластные ему и который единолично направлял бы ход машины. Папа не хотел брать на себя подобной роли; ему надо было иметь рядом с собой другое лицо, которое исполняло бы обязанности генерал-инквизитора. Нужда в этом стала ощущаться уже рано, и в 1262 году Урбан IV стремился удовлетворить ее, приказав всем инквизиторам направлять их донесения к Каетану Орсини, кардиналу С-Никколо in carcere Tulhano, сообщать ему о всех препятствиях, которые встретятся им при выполнении их обязанностей, и во всем руководствоваться его наказами. Кардинал Орсини сам считал себя генерал-инквизитором и старался подчинить непосредственно себе суды инквизиции. 19 мая 1273 года он приказал итальянским инквизиторам облегчить инквизиторам Франции труд по переписыванию показаний как хранившихся в их архивах, так и могущих быть в будущем.
Постоянный переход катаров и вальденсов из Франции в Италию давал огромное значение этим показаниям, и французские инквизиторы уже просили у него высылки копий с показаниями, данными перед судами Италии; но чрезвычайная растянутость этих документов делала задачу невероятно долгой и дорогой, и даже сами выражения грамоты кардинала показывают, что он не рассчитывал на ее исполнение. Мы не знаем, были ли делаемы дальнейшие попытки, чтобы привести в исполнение этот грандиозный проект, который страшно увеличил бы могущество инквизиции; но уже одно его появление свидетельствует, что Орсини очень серьезно относился к своим обязанностям и стремился к действительной централизации. Другая его грамота, помеченная 24 мая 1273 года, написанная к инквизиторам Франции, свидетельствует, что в течение известного времени наказы служителям инквизиции исходили от него.
До нас не дошло других сведений о его деятельности; но его вступление в 1277 году на папский престол, под именем Николая III, указывает, быть может, на то, что он, благодаря своей деятельности, достиг значительного могущества. Когда он назначил на освободившееся после его избрания в Папы место генерал-инквизитора своего племянника, кардинала Латино Малебранка, то, по-видимому, он хотел сохранить этот пост за своей фамилией, чтобы быть уверенным в своей личной безопасности. Малебранка был деканом собора кардиналов.
Его влияние сказалось в 1294 году, когда он положил конец долгому конклаву, добившись избрания пустынника Петра Морроне в Папы под именем Целестина V; но он не пережил непродолжительного первосвященства последнего, а гордый Бонифаций VIII нашел бесполезным и неудобным этот опасный пост. Он оставался незанятым, пока Климент VI не восстановил его для Гильома, кардинала С-Стефано in monte Celio, который проявил свою ревность приказанием сжечь многих еретиков. После его смерти не было более генерал-инквизиторов, и вообще этот институт не оказал никакого влияния на развитие инквизиции.
Глава IX Судопроизводство инквизиции
Аутодафе.
Судопроизводство епископских судов, о котором была речь в одной из предшествующих глав, было основано на принципах римского права; какие бы ни были на практике злоупотребления, суд в теории был справедливый и подчинялся строго определенным правилам. С инквизицией все это исчезло. Чтобы уяснить себе ее юридические приемы, нужно составить себе понятие о том, как понимал инквизитор свои отношения к обвиняемым, которых приводили к нему на суд. В качестве судьи он охранял веру и карал оскорбления, нанесенные ересью Богу. Но он был более чем судья; он был духовник, боровшийся за спасение душ, влекомых заблуждением в вечную гибель. Эта двойственная роль давала ему гораздо большую власть, чем та, которой пользовались светские судьи, тем более что он стремился выполнить свою святую миссию, не стесняясь в выборе средств. Если виновный надеялся на какое-либо снисхождение за свое преступление, простить которое было нельзя, то он, прежде всего, должен был выказать полнейшее повиновение духовному отцу, который заботился о спасении его от мук ада. Когда обвиняемый являлся перед судилищем, то, прежде всего, от него требовали присяги в том, что он будет повиноваться Церкви, что будет правдиво отвечать на все вопросы, которые будут ему предлагаемы, что выдаст всех известных ему еретиков и что выполнит всякую епитимью, которую могут наложить на него; если он отказывался дать подобную присягу, то он этим сам себя объявлял изобличенным и закостенелым еретиком.[99]
Обязанность инквизитора отличалась от обязанности обыкновенного судьи еще тем, что он должен был не только установить факты, но и выведать самые сокровенные мысли и задушевные мнения своего пленника. В сущности, для инквизитора факты были лишь признаками, которые он мог по своему усмотрению принимать во внимание или нет. Преступление, которое он преследовал, было преступлением духовным, и, как бы ни были преступны в уголовном отношении действия виновных, они не подлежали его юрисдикции; поэтому, например, убийцы Петра Мученика были судимы не как убийцы, а как сторонники ереси и противники инквизиции.
Ростовщик был подсуден суду инквизиции только тогда, когда он подтверждал или доказывал своими действиями, что он не считает ростовщичество преступлением.
Колдун был подсуден инквизиции только в том случае, если из его поступков было видно, что он более полагается на могущество демонической силы, чем на Бога, или в том случае, если он проповедовал ложные идеи относительно таинств.
Цангино передает нам, что он присутствовал при суде над одним священником, который жил с наложницей; он был наказан не за безнравственное поведение, а за то, что ежедневно служил обедню, будучи нравственно осквернен, и в свое оправдание ссылался на то, что он думал, что облачение в священные одежды очищает от всякой скверны. Простое сомнение считалось своего рода ересью, и одной из задач инквизитора было убедиться в том, что религиозные убеждения верных были тверды и непоколебимы.
Внешние поступки и слова не имели никакого значения: обвиняемый мог аккуратно ходить к обедне, мог щедро жертвовать на церкви, исповедоваться и причащаться и, тем не менее, быть еретиком в глубине своего сердца. Приведенный на суд инквизиции, он мог исповедовать полное подчинение решениям Святого Престола, мог проявить самую строгую верность католичеству, мог выразить готовность без спора подписать все, что от него потребуют, и, однако, быть тайным катаром или вальденсом, который заслуживает костра.
Конечно, не многие еретики имели мужество открыто исповедовать свою веру перед судилищем, и нелегко было добросовестному судье, горячо желавшему уничтожить лисиц, расхищающих вертоград Господень, раскрыть тайники сердца; и мы не можем удивляться поэтому, что он спешил сбросить с себя оковы правильного судопроизводства, которые, не допуская его до беззаконных действий, могли бы сделать тщетными все его старания. Еще меньше можем мы удивляться тому, что фанатическая ревность, произвол, жестокость и ненавистная алчность участвовали в создании системы, ужасы которой нельзя передать словами. Только одна наука могла беспристрастно разрешить проблемы, ежедневно представлявшиеся инквизиторам; слабые люди, принужденные стремиться к определенной цели, неизбежно пришли к практическому выводу, что лучше принести в жертву сто невинных, чем упустить одного виновного.
Таким образом, из трех форм возбуждения уголовного преследования – обвинение, донос и розыск – последняя, естественно, из исключения обратилась в правило и в то же время утратила те свои стороны, которые до известной степени парализовали ее опасное действие.