История инквизиции — страница 85 из 146

статочно для оправдания наложенного на них наказания.

Эта нелепость, полная богохульства, может вызвать у нас улыбку, но она также вызывает и грустные мысли, ибо дает понятие о том, как смотрели сами инквизиторы на свои обязанности, уподобляя себя Богу и приписывая себе безответственное могущество, которое благодаря людским страстям обратилось в орудие гнета и беззакония.

Тюрьма инквизиции.

Судопроизводство инквизиции, происходившее при плотно закрытых дверях и свободное от всяких законных формальностей, было, по свидетельству Цангино, вполне произвольным. Ниже нам представится много случаев отметить, как пользовались инквизиторы своей безграничной властью.

* * *

Обыкновенно ход инквизиционного процесса был следующий. Указывали инквизитору на отдельное лицо как на подозреваемое в ереси, или имя его было произносимо каким-либо задержанным при его признаниях; приступали к негласному расследованию и собирали все возможные свидетельства на его счет; затем его тайно требовали явиться в суд в такой-то день и час и брали с него поручительство; если казалось, что он намеревается бежать, его неожиданно арестовывали и держали под арестом до дня явки на суд.

По закону вызов в суд должен был повториться до трех раз, но это правило не соблюдалось.

Когда преследование было основано на народной молве, то в качестве свидетелей вызывали первых попавшихся, и когда количество догадок и пустых слухов, раскрашенных этими свидетелями, боявшимися навлечь на себя обвинение в сочувствии к ереси, казалось достаточным для возбуждения мотивированного дела, то неожиданно наносили удар. Таким образом, обвиняемого осуждали уже заранее; на него смотрели как на виновного уже по одному тому, что его вызывали на суд. Единственным средством спастись было для него признать все собранные против него обвинения, отречься от ереси и согласиться на всякую епитимью, которую могли бы наложить на него.

Если же, при наличности свидетельств против него, он упорно отрицал свою виновность и настаивал на своей верности католичеству, то он превращался в нераскаянного, закоренелого еретика, который должен быть выдан светской власти и сожжен живым.

Итак, все судопроизводство было крайне просто, и один инквизитор XV века прекрасно охарактеризовал его, придя к выводу, что обвиняемого не следует отпускать на свободу, взяв с него поручительство. "Если, – говорит он, – кто-либо сознается в ереси и не приносит раскаяния, то его следует подвергнуть пожизненному тюремному заключению; если он отрицает свою виновность и будет уличен во лжи свидетельскими показаниями, то он, как закоснелый, должен быть выдан светской власти и казнен"[101].

* * *

По многим основаниям, однако, инквизитор старался, если возможно, добиться сознания. Во многих случаях – несомненно, в большинстве – свидетельские показания, достаточные по точному смыслу для мотивировки подозрения, были все же крайне неопределенны и крайне неясны, чтобы можно было основать на них обвинение. Всякий пустой слух, всякое необдуманное слово принимались к сведению; малейший предлог получал большое значение, когда инквизитор доказал его важность, и когда он влек за собой штрафы и конфискации, столь прибыльные для веры. Даже и в том случае, если свидетельства были убедительны, другие не менее веские соображения заставляли инквизитора "обработать" своего пленника, добиться, чтобы он сознался и предал себя на милость судей. За исключением редких случаев, когда еретики с презрением смотрели на своих судей, признание сопровождалось всегда изъявлением обращения и раскаяния. Таким образом, не только вырывали душу из когтей сатаны, но вновь обращенный должен был еще показать свое чистосердечие и выдать всех известных ему еретиков и всех подозреваемых им в ереси, прокладывая, таким образом, новые пути для дальнейшего преследования.

* * *

Бернар Ги, цитируя одного из своих предшественников, красноречиво замечает, что если внешние доказательства были недостаточно ясны, то душа инквизитора страшно мучилась. И действительно, с одной стороны, его мучила совесть, если он наказывал подозреваемого, который не сознался и не был уличен в преступлении; с другой – он страдал еще сильнее, зная по опыту ловкость этих людей, если они, благодаря своей хитрости, ускользали, к великому вреду веры, от заслуженного наказания. Успех в подобных случаях делал их более смелыми и в то же время более опытными на будущее время, а миряне возмущались бессилием инквизиции: ведь над ней ловко надсмеялись невежественные люди; над ней, которой толпа приписывала такое всевидение, над ней, от которой не мог ускользнуть ни один еретик! Отсюда ясно, что выявление виновных затрагивало инквизиторское самолюбие.

* * *

В другом месте Бернар Ги настаивает на том, что обращение еретиков имеет огромное значение для веры не только потому, что они должны при этом выдать своих единомышленников и указать их пристанища и места тайных сборищ, но и потому, что те, кто попадал в руки инквизиции, были более расположены сознать свои заблуждения и вернуться в лоно истинной Церкви.

Уже в 1246 году собор в Безье отметил пользу, приносимую подобными обращениями, и призывал инквизиторов не щадить для этого своих трудов. Все писатели инквизиции единогласно заявляют, что выдача единомышленников – необходимое доказательство чистосердечного обращения.

Кающийся еретик, не соглашавшийся на подобную измену, тщетно стал бы просить присоединения к Церкви и снисхождения; отказ его выдать своих друзей и близких принимался как доказательство того, что он не раскаялся, и его немедленно выдавали в руки светской власти; здесь было то же, что в римском праве, где обратившийся манихей подлежал смертной казни, если он продолжал вращаться среди манихеев и не выдавал их. Практическая польза этого ужасного требования ясно выразилась в деле Сорины Риго, сознавшейся в Тулузе в 1254 году; ее сознание дополнялось перечнем имен ста шестидесяти девяти человек, выданных ею, с указанием их места жительства.

* * *

Некто Гильом Сикред из Тулузы отрекся от ереси и был воссоединен с Церковью в 1262 году; спустя пятьдесят лет, в 1311 году, он был у смертного одра своего брата, над которым был совершен обряд еретикации; Гильом тщетно противился этому, но доносчиком не выступил. Возникло дело; от Гильома потребовали объяснений причин его молчания; он объяснил, что ему не хотелось вредить своим племянникам, которым угрожала конфискация. За это его подвергли пожизненному заключению в тюрьму! Доносы были так важны для инквизиции, что она требовала их и обещаниями, и угрозами. Бернар Ги говорит, что те, кто является добровольно и выказывает свою ревность, выдавая других, должны получать не только полное помилование, но и вознаграждение от прелатов и князей. Выдача только одного "Совершенного" гарантировала безнаказанность и, быть может, вдобавок еще и награду.

* * *

Горячее стремление инквизитора добиться сознания, кроме приведенных нами мотивов, основывалось еще на желании успокоить свою совесть. Когда дело шло об обычном преступлении, то судья обыкновенно мог удостовериться, что оно действительно совершено, раньше, чем возбудить против отдельного лица преследование за убийство или воровство.

Во многих случаях, и даже в большинстве, инквизитор не мог быть вполне уверен, имеется ли перед ним преступление. На известного человека падало подозрение в том, что он был в дружбе с людьми, которые впоследствии оказались еретиками; подавал им милостыню или помогал им еще чем-либо и даже присутствовал на собрании еретиков; но все это не мешало ему быть искренним католиком, и, равным образом, он мог, не выдавая себя ничем, быть закоснелым еретиком. Тот факт, что он лично исповедовал католичество, не имел никакого значения, так как опыт показал, что большинство еретиков было готово подписаться под чем угодно и что преследование научило их скрывать свои верования под личиной строгого католичества. Таким образом, вопрос о сознаниях получил огромное значение, и для достижения его напрягали все силы и не стеснялись в выборе средств. Вымогательство признаний стало, так сказать, центром судебной процедуры инквизиции, и мы должны остановиться на этом как потому, что сказали выше, так и потому, что этот прием оказывал огромное и печальное влияние на всю юридическую систему Центральной Европы в течение целых пяти столетий.

* * *

Наиболее простым способом добиться признания был, естественно, допрос обвиняемого. Инквизитор подготавливался к нему, сопоставляя и изучая все противоречивые показания, тогда как узник оставался в полном неведении о собранных против него уликах. Уменье вести допрос было главным достоинством инквизитора, и некоторые опытные братья составили руководства для начинающих, в которых содержались длинные ряды вопросов, назначенных для еретиков различных сект. Здесь мы видим, как развивалось и передавалось от одного к другому особого рода тонкое искусство, состоявшее, по большей части, в уменье расставлять сети обвиняемым, ставить их в тупик и в противоречие с самим собой.

Уже в первое время учреждения инквизиции консулы Нарбонны жаловались консулам Нима, что инквизиторы при допросах прибегают к диалектике, полной софизмов, подобно тому, как это делают учащиеся на схоластических диспутах; а в то же время (это было бы смешно, если бы не было грустно) ветераны инквизиции жаловались на двоедушие своих жертв, выставляли их лукавство, их иногда удачные усилия не обвинить самих себя; все это старались объяснять тем, что недобросовестные священники учили еретиков давать уклончивые ответы по вопросам веры.

* * *

Один опытный инквизитор составил для руководства своим преемникам образец допроса еретика и показал, какие извороты и увертки могут они встретить со стороны тех, кто не заявлял открыто о своих заблуждениях. Полвека спустя Бернар Ги воспроизвел этот примерный допрос в своих Practica. Мы приведем его здесь как характерный пример того, что ежедневно происходило, когда подготовленный длинными годами учения инквизитор сталкивался с темным крестьянином, инстинктивно боровшимся за свою жизнь и за свои убеждения.