"Когда приводят еретика на суд, то он принимает самонадеянный вид, как будто бы он уверен в том, что невинен. Я его спрашиваю, зачем привели его ко мне. С вежливой улыбкой он отвечает, что ожидает от меня объяснений этого".
"Я. – Вас обвиняют в том, что вы еретик, что вы веруете и учите несогласно с верованием и учением Святой Церкви.
Обвиняемый (поднимая глаза к небу с выражением энергичного протеста). – Сударь, вы знаете, что я невиновен и что я никогда не исповедовал другой веры, кроме истинной христианской.
Я. – Вы называете вашу веру христианской, потому что считаете нашу ложной и еретической.
Но я спрашиваю вас, не принимали ли вы когда-либо других верований, кроме тех, которые считает истинными Римская Церковь?
Обв. - Я верую в то, во что верует Римская Церковь, и чему вы публично поучаете нас.
Я. – Быть может, в Риме есть несколько отдельных лиц, которые принадлежат к вашей секте, которую вы считаете римскою церковью. Когда я проповедую, я говорю многое, что у нас общее с вами, например, что есть Бог, и вы веруете в часть того, что я проповедую; но в то же время вы можете быть еретиком, отказываясь веровать в другие вещи, которым следует веровать".
Обв. – Я верую во все то, во что должен веровать христианин.
Я. - Эти хитрости, я знаю. Вы думаете, что христианин должен веровать в то, во что веруют члены вашей секты. Но мы теряем время в подобных разговорах. Скажите прямо: веруете ли вы в Бога Отца, Бога Сына и Бога Духа Святого?
Обв. – Верую.
Я. - Веруете ли вы в Иисуса Христа, рождавшегося от Пресвятой Девы Марии, страдавшего, воскресшего и восшедшего на Небеса?
Обв. (быстро). - Верую.
Я. - Веруете ли вы, что за обедней, совершаемой священнослужителями, хлеб и вино Божественной силою превращаются в тело и кровь Иисуса Христа?
Обв. - Да разве я не должен веровать в это?
Я. - Я вас спрашиваю не о том, должны ли вы веровать, а веруете ли?
Обв. - Я верую во все, чему приказываете веровать вы и хорошие ученые люди.
Я. - Эти хорошие ученые принадлежат к вашей секте; если я согласен с ними, то вы верите мне, если же нет, то не верите.
Обв. - Я охотно верую, как вы, если вы поучаете меня тому, что хорошо для меня.
Я. - Вы считаете в моем учении хорошим для себя то, что в нем согласно с учением ваших ученых. Ну, хорошо, скажите: верите ли вы, что на престоле в алтаре находится тело Господа нашего Иисуса Христа?
Обв. (резко). – Верую этому.
Я. - Вы знаете, что там есть тело и что все тела суть тела нашего Господа. Я вас спрашиваю: находящееся там тело есть ли истинное тело Господа, рождавшегося от Девы, распятого, воскресшего, восшедшего на небеса и т. д.?
Обв. - А вы сами верите этому?
Я. – Вполне.
Обв. - Я тоже верю этому.
Я. - Вы верите, что я верю; но я вас спрашиваю не об этом, а о том, верите ли вы сами этому?
Обв. - Если вы хотите перетолковывать все мои слова по-своему, а не понимать их просто и ясно, то я не знаю, как еще говорить. Я человек простой и темный и убедительно прошу вас не придираться к словам.
Я. – Если вы человек простой, то и отвечайте просто, не виляя в стороны.
Обв. - Я готов.
Я. - Тогда не угодно ли вам поклясться, что вы никогда не учили ничему несогласному с верою, признаваемой нами истинной.
Обв. (бледнея). – Если я должен дать присягу, то я готов поклясться.
Я. – Я вас спрашиваю не о том, должны ли вы дать присягу, а о том, хотите ли вы дать ее.
Обв. - Если вы приказываете мне дать присягу, то я присягну.
Я. - Я не принуждаю вас давать присягу, ибо вы, веря, что клясться запрещено, свалите грех на меня, который принудил бы вас к нему; но если вы желаете присягнуть, то я приму вашу присягу.
Обв. - Для чего же я буду присягать, раз вы не приказываете этого.
Тонзура.
Я. - Для того чтобы снять с себя подозрение в ереси.
Обв. - Без вашей помощи я не знаю, как приступить к этому.
Я. - Если бы мне пришлось приносить присягу, то я поднял бы руку, сложил бы пальцы и сказал бы: "Бог – мой свидетель, что я никогда не следовал ереси, никогда не верил тому, что несогласно с истинной верой".
Тогда он бормочет, как будто не может повторить слов, и делает вид, что говорит от имени другого лица, так что, не принося настоящей присяги, он в то же время хочет показать, что дает ее. В других случаях он обращает присягу в своего рода молитву, например: "Да будет мне свидетелем Бог, что я не еретик"; и если его после этого спрашивают: "Поклялись ли вы?", – то он отвечает: "Разве вы не слышали?" Прижатый к стене, он обращается к милосердию судьи и говорит ему: "Если я согрешил, то я согласен покаяться; помогите мне смыть с себя несправедливое и недобросовестное обвинение". Но энергичный инквизитор не должен позволять останавливать себя подобным образом, он должен неуклонно идти вперед, пока не добьется от обвиняемого сознания в заблуждениях или, по меньшей мере, открытого отречения под присягой, так что, если позднее обнаружится, что он дал ложную клятву, то его можно будет, не подвергая новому допросу, предать в руки светской власти. Если обвиняемый соглашается клятвенно подтвердить, что он не еретик, то я говорю ему следующее: "Если вы собираетесь дать присягу для того, чтобы избежать костра, то ваша присяга меня не удовлетворит, ни десять, ни сто, ни тысяча, ибо вы взаимно разрешаете друг другу известное число клятв, данных в силу необходимости. Кроме того, если я имею против вас, как думаю, свидетельства, расходящиеся с вашими словами, ваши клятвы не спасут вас от костра. Вы только оскверните вашу совесть и не избавитесь от смерти. Но если вы просто сознаетесь в ваших заблуждениях, то к вам можно будет отнестись со снисхождением". Я видал людей, которые, устрашенные этою речью, приносили признание".
Этот же инквизитор приводит наглядный пример того, как искусно простые люди умели обходить хитрые вопросы самых изощренных ищеек святого трибунала. Одна простая служанка в течение нескольких дней увертывалась от расспросов самых избранных следователей, и она избегла бы их рук, если бы на ней не нашли кость только что сожженного еретика; по словам одной из своих подруг, собиравшей с ней вместе кости мученика, она сохранила эту кость как святыню.
Но инквизитор не говорит ничего о том, сколько миллионов добрых католиков, доведенных до безумия бесчестной игрой, жертвой которой они сделались, сбитых с пути тонкостями схоластического богословия, не умевших отвечать на ехидные вопросы, напуганные ужасами костра в случае их запирательства, в отчаянии сознавались в преступлении, которое с такой самоуверенностью приписывалось им, и подтверждали искренность своего обращения оговорами своих соседей, лишь бы искупить свои мнимые прегрешения конфискацией имущества и пожизненной тюрьмой.
Случалось, однако, что невиновность или хитрость обвиняемого торжествовала над всеми усилиями инквизитора; но в этом случае в распоряжении инквизитора оставались еще другие средства.
Здесь мы касаемся самой возмутительной страницы этой истории…
Людская непоследовательность в своих столь разнообразных проявлениях никогда не выставлялась в таком печальном свете, как в наставлениях ветеранов святого трибунала молодым братьям, заступавшим на смену им. Наставления эти передавались только посвященным, и поэтому они отличаются большой откровенностью. Знакомые из долгого опыта со всем, чем можно тронуть человеческое сердце; наученные не только раскрывать все тонкости словопрений, но и искать и находить самые чувствительные пункты, чтобы затронуть совесть; безжалостно налагающие самые ужасные телесные и умственные страдания, то в сырой тюрьме, где держали несчастного целыми годами, то более острыми муками застенка, то, наконец, холодным воздействием на естественные привязанности, то дающие без всякого зазрения совести надежду, то пугающие, прибегающие с цинизмом безразлично ко всем уловкам обмана и лжи в отношении несчастных, предварительно истощенных голодом, – эти люди давали советы, которые кажутся исходящими от демонов, ликующих, когда они в своем безграничном могуществе удовлетворили свою страстную злобу над беззащитными, несчастными жертвами.
И в то же время среди всех этих ужасов ярко светится убеждение, что они трудятся за дело Бога. Никакой труд не тяжел для них, когда они могут спасти душу от вечной погибели; ничто не кажется им возмутительным, когда они могут довести слабого человека до сознания его прегрешений и до смытия их чистосердечным раскаянием; их терпение беспредельно, если они могут избегнуть осуждения невинного.
Вся эта словесная борьба между судьей и обвиняемым, все эти обманы, все эти телесные и душевные пытки, столь жестоко пускаемые в ход, чтобы вырвать признание, не были, однако, направлены только к тому, чтобы дать инквизиции лишние жертвы; инквизитора поучали одинаково серьезно, одинаково добросовестно относиться и к упорствующим, против которых имелись веские доказательства, и к подозреваемым, преступление которых только предполагалось. В первом случае они стремились спасти душу, которой грозила вечная гибель за гордое упорство; во втором случае они стремились спасти духовное стадо, не пуская на свободу больную овцу, которая могла бы заразить других. Для жертвы было безразлично, какими мотивами руководился его преследователь, так как обдуманная жестокость часто бывает более хладнокровной и более рассчитанной, более неумолимой и более действительной, чем гнев и ярость; но беспристрастный историк должен помнить, что если многие инквизиторы были ограниченными людьми, которые, не задумываясь, отдавались рутине, заменявшей им призвание, если многие из них были алчные и кровожадные тираны, которые действовали исключительно под влиянием честолюбия или личных интересов, то были и другие, и много таких других, которые думали, что они выполняют высокую и святую задачу, отправляя на костер нераскаявшегося еретика или спасая, при помощи невыразимо подлых средств, из когтей Сатаны душу, которую он считал уже своею. Их учили, что лучше дать ускользнуть виновному, чем наказать невинного, и, вследствие этого, им нужны были или прямые свидетельства, или признания.