Ниже мы увидим пример этого жестокого обращения, которому подвергся в 1263 году один свидетель, когда старались уничтожить могущественный дом графов Фуа. Отмечали, что соответственное уменьшение пищи ослабляло волю настолько же, насколько и тело, и узник делался менее способным устоять перед угрозами смерти, сменяемыми обещаниями снисхождения. Достаточно сказать, что голод считался од Можно удивляться, что инквизиторы, имея в своем распоряжении так много понудительных средств, находили нужным прибегать к более грубым и простым орудиям застенка. Употребление кобылы и дыбы затрагивало, к тому же так грубо, не только основные принципы христианства, но и все традиции Церкви, что применение этих средств инквизицией для распространения и восстановления веры представляет одну из самых печальных аномалий этой мрачной эпохи.
Я в другом месте отметил уже, с какой твердостью Церковь восставала против пытки; в грубый XII век Грациан заявляет, считая это принятым положением канонического права, что ни одно признание не должно быть вынуждаемо муками. Кроме того, за исключением вестготов, варвары, создавшие государства современной Европы, не знали пытки, и их законодательные системы развились независимо от этого чудовищного обычая. И только тогда, когда римские законы стали пользоваться уважением, и когда Латеранский собор 1215 года запретил ордалии, законоведы стали чувствовать необходимость прибегнуть к пытке как к быстрому способу расследования. Более древние примеры, найденные мною, содержатся в Веронском кодексе 1228 года и в Сицилийских Конституциях Фридриха 1231 года, но в обоих случаях пытка применялась с оговорками и после зрелого размышления.
Даже сам Фридрих в своих жестоких эдиктах 1220 и 1239 годов не упоминает о ней; согласно с Веронским декретом Луция III, он для людей, подозреваемых в ереси, предписывает обычную меру – purgatorium canonicum. Но идея о пытке пошла быстрыми шагами в Италии. Когда в 1252 году Иннокентий IV издал свою буллу Ad extirpanda, он одобрил применение пытки для раскрытия ереси.
Однако вполне законное уважение к старинным предубеждениям не позволило Церкви уполномочить лично инквизиторов или их помощников применять пытку в отношении подозреваемых; было поручено светским властям принуждать всех захваченных еретиков признаться и выдать своих соумышленников, прибегая для этого к пыткам, которые должны были щадить жизнь и целость тела, "подобно тому как воры и разбойники должны признаться в своих преступлениях и назвать своих соучастников".
Оставшиеся в силе церковные каноны запрещали лицам духовного звания принимать в этом участие и даже присутствовать при пытке, так что, если увлеченный ревностью инквизитор приходил посмотреть на страдания своей жертвы, он должен был очиститься раньше, чем снова приступит к отправлению своих обязанностей. Это не соответствовало политике инквизиции. Быть может, вне Италии, где пытка была еще почти неизвестна, инквизиция встречала какие-либо затруднения в своем стремлении обеспечить себе в этом содействие государственных чиновников; она всегда и повсюду жаловалась на усложнение судопроизводства, которое нарушало полную тайну, необходимую для ее действий.
Так, в 1256 году, четыре года спустя после буллы Иннокентия IV, Александр IV лицемерно устранил затруднение, дав инквизиторам и их помощникам право взаимно отпускать друг другу грехи и взаимно условиться относительно разрешения за "неправильности". Это разрешение, неоднократно подтверждаемое, рассматривалось как устраняющее всякое препятствие: отныне непосредственно сам инквизитор и его помощники могли подвергать подозреваемого пытке. В Неаполе, где инквизиция была слабо организована, до конца XIII века она употребляла в качестве заплечных мастеров государственных чиновников, в других местах ими являлись сами инквизиторы и их помощники. Даже в самом Неаполе в 1305 году брат. Томазсо д'Аверса употреблял самые дикие пытки в отношении францисканских спиритуалов, а когда он увидел, что этими мерами нельзя довести их до самообвинения, то он прибег к гениальному средству: он в течение нескольких дней не давал есть одному из самых молодых братьев, а затем дал ему изрядное количество крепкого вина; когда несчастный опьянел, то было уже нетрудно заставить его признаться в том, что и он, и его сорок товарищей были все еретиками.
Пытка сокращала трату времени, и не приходилось долго держать обвиняемого под арестом; это был скорый и действительный прием, чтобы добиться желаемых признаний, и он скоро приобрел себе расположение инквизиции, тогда как светский суд медлил применить его.
В 1260 году в грамоте, данной Альфонсом де Пуатье городу Озону, специально говорится, чтобы обвиняемые, каково бы ни было возводимое на них преступление, отнюдь не подвергались пытке. Это ясно показывает, что пытка медленно входила в употребление.
В 1291 году Филипп Красивый счел нужным ограничить злоупотребление; в своих грамотах сенешалю Каркассона он упоминает о недавнем введении пытки инквизицией, причем следствием этого явились осуждения невинных, и по всей стране распространились ропот и уныние. Он не мог вмешиваться во внутренние дела святого трибунала, но он смягчил зло, запретив производить аресты по одному простому требованию инквизиторов. Как можно было предвидеть, эта мера была только паллиативом; безразличное отношение к человеческим страданиям росло по привычке, и злоупотребления этим позорным приемом расследования стали только хуже и чаще. Когда крики отчаяния населения понудили Климента V назначить следствие по поводу беззаконий каркассонской инквизиции, то кардиналы, посланные в этот город в 1306 году, были предварительно уведомлены, что пытки, которым подвергались обвиняемые, были настолько ужасны, что заставляли искать смерти; и действительно, в документах следствия пытка упоминается как прием совершенно обычный.
Но нужно отметить, что в дошедших до нас отрывках судопроизводства инквизиции упоминания о пытке чрезвычайно редки. Вероятно, чувствовали, что упоминанием о пытках ослабляли до известной степени значение добытых свидетельских показаний.
Аутодафе на Большой площади в Мадриде.
Так, в делах Изарна Колли и Гильома Кальвери, о которых мы уже упоминали, говорится, что они отреклись от своих показаний, данных под пыткой; но в протоколах, содержащих эти показания, нет никаких указаний на применение пытки. В шестистах тридцати шести приговорах, занесенных в тулузский список с 1309 по 1323 год, единственное упоминание о применении пытки мы встречаем в деле Кальвери, тогда как есть много примеров показаний, данных осужденными, уже лишившимися надежды на спасение; очевидно, все эти показания были даны под пыткой. В эту эпоху тулузская инквизиция находилась в руках Бернара Ги, который горячо настаивал на пользе пытки как верном средстве заставить говорить не только обвиняемых, но и свидетелей; и трудно сомневаться, чтобы он сам лично не прибегал к ней.
Следствие, назначенное Климентом в 1306 году, привело к попытке произвести реформу, которая в 1311 году была одобрена Вьенским собором; но Климент со своей обычной нерешительностью откладывал издание канонов, принятых собором, до самой своей смерти, и они были изданы только в октябре 1317 года его преемником Иоанном XXII.
Среди злоупотреблений, которые он думал сократить, было злоупотребление пыткой; для этого он предписал, чтобы она применялась только с согласия епископа, если с ним можно было снестись в течение восьми дней. Бернар Ги протестовал, говоря, что этим создаются препятствия для деятельности инквизиции, и предложил заменить редакцию Папы другой, совершенно ничего не значащей и гласившей, что пытка может быть применяема только "после зрелого и серьезного размышления"; но его протест не имел успеха, и правила Климента сделались и остались законом для Церкви.
Но инквизиторы вообще очень мало привыкли к дисциплине и не могли долго мириться с подобным ограничением их привилегий. Правда, неповиновение лишало их суд законной силы, и несчастный, перенесший ужасные пытки, примененные без согласия епископа, мог обратиться с жалобой к Папе; но это вряд ли удовлетворило бы его за перенесенные муки; кроме того, до Рима было далеко, и большинство жертв инквизиции было очень бедно и беспомощно, чтобы прибегать к этой призрачной защите.
В Practica Бернара Ги, написанных, по всей вероятности, около 1328-1330 годов, говорится только о совещаниях с экспертами, а не с епископами. Эмерик придерживается Клементин, но его указания, касающиеся вопроса, как поступать в случае нарушения этих правил, свидетельствуют, что нарушения эти были очень часты; что касается Цангино, то он смело утверждает, что этот канон должен быть толкуем как разрешающий пытку с одобрения епископа или инквизитора.
В течение известных судебных процессов против вальденсов Пьемонта 1387 года, если обвиняемый не сознавался на первом допросе, то надписывали, что "инквизитор остался недоволен"; узнику давали двадцать четыре часа сроку на дополнение своих показаний; во время перерыва его подвергали пытке, чтобы ослабить его волю; затем на другое утро, если он оказывался послушным, отмечали, что признание было сделано без пытки и не в застенке. Кроме того, тонкие схоластики разъяснили, что Климент говорил вообще о пытке, а не упомянул именно о свидетелях; отсюда заключили, что пытка свидетелей – самое вопиющее злоупотребление инквизиции – была оставлена на усмотрение инквизиторов; в конце концов, это было принято как правило. Еще шаг – и признали, что обвиняемый, после того как был уличен свидетельскими показаниями или признался сам, становился, в свою очередь, свидетелем по вопросу о виновности своих друзей, и что, следовательно, его можно было подвергать сколько угодно пытке, чтобы добиться от него разоблачений. Да даже тогда, когда соблюдались правила Климента, восьмидневный срок, предписанный ими, давал инквизитору возможность действовать по своему усмотрению, раз истек установленный срок.