Священник взял ручку и принялся ее вертеть, не предлагая нам сесть. Но некоторые из нас все-таки сели.
– Мы всегда проводим воскресный день с отцом, – ответила Дора, – но мы хотели поблагодарить вас за то, что вы были так добры и пригласили нас.
– А еще мы хотели вас кое о чем спросить, – вступил Освальд и сделал знак Элис, чтобы она налила хересу. Она так и сделала – за спиной Освальда.
– У меня мало времени, – сказал мистер Мэллоу, взглянув на часы, – но все же…
Тут он пробормотал что-то о пастве и продолжал:
– Скажи, что тебя беспокоит, маленький человечек, и я постараюсь помочь, чем смогу. Чего же ты хочешь?
Освальд быстро взял у Элис стакан, протянул священнику и сказал:
– Я хочу знать, что вы думаете насчет этого.
– Этого? – переспросил священник. – А что это такое?
– Образец, – объяснил Освальд, – но тут вполне достаточно, чтобы распробовать.
Элис, наверное, слишком переволновалась, чтобы отмерить точную дозу, и бухнула целых полстакана.
– Образец? – спросил святой отец, беря стакан.
– Да, – продолжал Освальд, – исключительная возможность. Крепкое и с ореховым послевкусием.
– На вкус действительно очень похоже на бразильский орех, – вставила словечко Элис.
Викарий переводил взгляд с Элис на Освальда и обратно, а Освальд продолжал рассказывать о том, что узнал из инструкции. Священник напряженно держал стакан на отлете, как будто у него закостенел локоть.
– Качество, которое никогда не предлагалось за такую цену. Старый нежный Аморо… как его там…
– Аморолио, – подсказал Эйч-Оу.
– Аморозо, – вспомнил Освальд. – А ты, Эйч-Оу, заткнись… «Кастильский Аморозо»… это настоящее послеобеденное вино, возбуждающее и в то же время…
– Вино? – переспросил мистер Мэллоу, отодвигая стакан еще дальше. – Ну знаете ли!
Его голос сделался густым и сильным (думаю, таким голосом он говорит в церкви), когда он вопросил:
– Разве вас не учили, что именно употребление вина и спиртных напитков – да, в том числе пива! – наполняет половину английских домов больными маленькими детьми и опустившимися, достойными презрения родителями?
– Нет, если положить в вино сахара, – твердо сказала Элис. – Восемь кусков на бутылку, а после ее встряхнуть. Каждый из нас выпил больше чайной ложки, и мы не заболели. У Эйч-Оу был понос совсем из-за другого, скорее всего, из-за желудей, которые он принес из парка.
Священник, казалось, потерял дар речи от обуревающих его противоречивых чувств, но тут дверь отворилась и вошла дама. Высокая, худая, но крепкая с виду, в белом чепце с кружевами и уродливым фиолетовым цветком. Я уверен, что она подслушивала под дверью.
– Но зачем, – снова заговорил викарий, – зачем вы принесли мне на пробу эту ужасную жидкость, это проклятие нашей страны?
– Потому что мы думали – вы можете его купить, – сказала Дора, которая никогда не понимает, когда игра закончена. – В книгах пастор любит выпить бутылку старого портвейна, а новый херес ничем не хуже – если он с сахаром – для любителей хереса. А если вы закажете дюжину бутылок, мы получим два шиллинга.
Дама сказала (тем самым голосом, который бранился за дверью):
– Боже милостивый! Мерзкие, грязные создания! Неужели нет никого, кто мог бы наставить их на путь истинный?
Дора встала.
– Нет, мы не такие, как вы говорите, но нам жаль, что мы сюда пришли, раз вы нас обзываете. Мы хотим стать такими же богатыми, как мистер Мэллоу… Только никто не станет слушать нас, если мы будем проповедовать, поэтому для нас нет смысла переписывать проповеди, как делает он.
По-моему, Дора умно их отбрила, хоть и не очень вежливо.
Я сказал, что, может, нам лучше уйти, и дама ответила:
– Еще бы!
Но когда мы собирались завернуть бутылку и стакан, чтобы унести, священник сказал:
– Нет, можете их оставить.
Мы так расстроились, что оставили, хотя стакан был вовсе не его.
Мы шли домой очень быстро и почти не разговаривали, а потом девочки сразу отправились в свою комнату. Когда я пришел к ним сказать, что чай готов и к чаю есть кекс, Дора плакала навзрыд, а Элис ее обнимала. Боюсь, в этой главе много слез, но тут уж ничего не поделаешь. Девчонки иногда плачут, наверное, такая у них натура, остается их только пожалеть.
– Все бесполезно, – говорила Дора, – вы все меня ненавидите и считаете занудой и поучалкой, но я стараюсь поступать правильно… Я так стараюсь! Освальд, уходи, не смейся надо мной!
– Я не смеюсь, сестренка, не плачь, милая.
Мама научила меня называть ее сестренкой, когда мы были совсем маленькими и еще до того, как родились другие, но я почему-то не часто так делаю, ведь теперь мы уже выросли. Я погладил Дору по спине, а она положила голову мне на рукав, все время держась за Элис, и продолжала плакать. Она была в том состоянии, когда люди то смеются, то плачут и говорят то, чего не сказали бы в другое время.
– О боже, боже… Я так стараюсь, так стараюсь. А когда мама умирала, она сказала: «Дора, позаботься об остальных, научи их быть хорошими, не дай попасть в беду и сделай так, чтобы они были счастливы». Она сказала: «Позаботься о них ради меня, Дора, дорогая». И я пыталась, а вы все ненавидите меня за это. А сегодня я позволила вам сделать, как вы хотели, хотя с самого начала знала, что это глупость.
Надеюсь, вы не сочтете меня размазней, но я несколько раз поцеловал Дору. Потому что девочкам это нравится. И я никогда больше не буду говорить, что она слишком часто ведет себя как хорошая старшая сестра из книжки. Вот, я выложил все начистоту, хотя мне неприятно об этом рассказывать. Да, я слишком грубо обходился с Дорой, но никогда больше так не буду. Она добрая и милая; конечно, мы раньше не знали, что ей сказала мама, иначе не стали бы ее дразнить. Мы ничего не рассказали малышам, но я попросил Элис поговорить с Дикки, и мы втроем можем приструнить младших, если потребуется.
Все это заставило нас забыть о хересе, но около восьми часов раздался стук в дверь, и Элиза пошла открывать. Мы увидели, что явилась бедная Джейн, если ее и вправду звали Джейн, служанка из дома викария. Она протянула сверток в оберточной бумаге и письмо. А спустя три минуты отец позвал нас в свой кабинет.
Там на столе лежал развернутый пакет с нашей бутылкой и стаканом, а в руке отец держал письмо. Показав на бутылку, он со вздохом спросил:
– Что вы на этот раз натворили?
Письмо было написано мелкими черными буквами на четырех больших страницах.
Тут Дикки рассказал отцу всё, что знал (потому что мы с Элис не говорили ему о леди, хлопотавшей насчет детей погибших моряков).
– А мистер Мэллоу написал, что все-таки купит дюжину хереса? – спросила Элис, когда Дикки умолк. – С сахаром и вправду не так уж плохо.
Отец ответил, что вряд ли священники могут позволить себе такое дорогое вино, а вот сам он не прочь попробовать. Поэтому мы уступили ему все, что у нас осталось, ведь по возвращении домой мы всё равно решили отказаться от попыток заработать два фунта в неделю в свободное время.
Отец попробовал, после чего поступил точно так же, как Эйч-Оу, когда тот получил свою ложку. Конечно, папе мы замечания не сделали.
И тут отец начал смеяться, да так, что мне показалось – он никогда не остановится. Думаю, его развеселил херес, потому что я где-то читал, что «вино радует сердце человека». Отец выпил совсем немного, значит, это и вправду было хорошее послеобеденное вино, возбуждающее и в то же время… Забыл, как там дальше.
Отсмеявшись, отец сказал:
– Все в порядке, дети. Только больше так не делайте. В виноторговле слишком большая конкуренция. И мне казалось – вы обещали советоваться со мной, прежде чем заняться бизнесом.
– Я думал, ты имел в виду покупку бизнеса, – ответил Дикки. – А мы работали только за процент с продажи.
Папа снова рассмеялся. Я рад, что мы получили «Кастильский Аморозо», ведь он так развеселил отца, как его нипочем не развеселить, даже если рассказывать анекдоты или подсунуть ему комикс.
Глава двенадцатая. Благородство Освальда
Речь о его благородстве пойдет только в конце главы, но вы ничего не поймете, если не будете знать начала истории. А началась она, как почти всё в ту пору, с поисков сокровищ.
Конечно, как только мы пообещали советоваться с отцом насчет бизнеса, нам расхотелось этим бизнесом заниматься. Уж не знаю, отчего так получается, но когда ты должен советоваться о чем-то со взрослыми, даже самыми лучшими и храбрыми, тебе уже не хочется ничего делать.
Мы не возражаем против того, что дядя Альберта время от времени вмешивается в события, но, к счастью, он не требует, чтобы мы с ним советовались. И все же Освальд понимал, что отец совершенно прав. Думаю, будь у нас сто фунтов, мы бы потратили их на долю в прибыльном деле по продаже полезного патента, а потом пожалели бы, что не потратили деньги на что-нибудь другое. Так говорит отец, а ему видней. В то время у нас было несколько идей, как разбогатеть, но все они имели какой-нибудь маленький изъян.
Так обстояло дело с идеей Эйч-Оу устроить игру «сбей кокос» на нашей стороне Пустоши, где вообще нет никаких игр. Для игры у нас не было ни палочек, ни деревянных мячей, а зеленщик сказал, что не продаст в долг двенадцать дюжин кокосовых орехов без письменного распоряжения мистера Бэстейбла. А поскольку нам не хотелось советоваться с отцом, мы решили отказаться от этой затеи.
Потом Элис нарядила Пинчера в кукольное платье, и мы задумали научить пса танцевать под шарманку. И снова ничего не вышло, поскольку Дикки вспомнил, как однажды слышал, что шарманка стоит целых семьсот фунтов. Конечно, речь могла идти о большом церковном оргамне, но даже шарманку на трех ножках не купишь за один шиллинг и семь пенсов, а больше у нас не было, так что и от затеи Элис мы отказались.
Однажды в дождливый день на обед подали баранье рагу – очень жесткое, с бледной комковатой подливкой. Наверное, остальные не доели бы свои порции, даже если бы остались голодными, но Освальд сказал, что это роскошное рагу из благородного оленя, которого подстрелил Эдвард. И мы стали играть в детей из Нового Леса,