Остальные тоже легли и попытались что-нибудь разглядеть – все, кроме Ноэля, который стоял и, глядя на нас, говорил, что мы – громадные змеи, явившиеся, чтобы напиться из волшебного источника. Он решил стать рыцарем, сразившим громадных змей своим добрым мечом, и даже занес зонтик, но Элис сказала:
– Хорошо, через минутку мы станем змеями, но сейчас… Я точно что-то видела. Ноэль, будь добр, принести спички.
– Что ты видела? – спросил Ноэль, очень медленно идя за спичками.
– Что-то яркое, вон там, в углу, под доской, напротив балки.
– Может, это блестит крысиный глаз, – сказал Ноэль. – Или змеиный.
Мы не совали головы в дыру, пока он не вернулся со спичками.
Тогда я чиркнул спичкой, и Элис воскликнула:
– Вот оно!
И вправду! Это был полусоверен, слегка запыленный и все равно блестящий. Может, мышь, которую потревожили, когда убирали ковры, смахнула хвостом многолетнюю пыль с части полусоверена. Мы так и не поняли, как он туда попал, но Дора смутно вспомнила, как однажды, когда Эйч-Оу был совсем маленьким, мама дала ему подержать монетки, а он их уронил и монеты раскатились по полу. Возможно, полусоверен был одной из тех монет.
Мы очень обрадовались находке, и Эйч-Оу захотел немедленно пойти и купить маску за четыре пенса. Раньше ее продавали за шиллинг, но теперь она стоила очень дешево, потому что День Гая Фокса закончился, да и в маске была небольшая трещина. Но Дора сказала:
– Я не уверена, что это наши деньги. Давай подождем и спросим отца.
Но Эйч-Оу не собирался ждать, и я его понимал. Дора в этом отношении ну прямо как взрослая и как будто не понимает: если тебе что-то очень нужно, значит, нужно прямо сейчас и тебе не хочется ждать ни минуты.
Поэтому мы пошли и спросили совета у дяди Альберта. Он корпел над одним из дурацких романов, которые ему приходится писать, чтобы заработать на жизнь, но сказал, что мы ему ничуть не мешаем.
– Глупость моего героя поставила его в затруднительное положение, – объяснил он. – Что ж, сам виноват. Оставлю его размышлять над невероятной тупостью – идиотским безрассудством! – которые его до этого довели. Будет ему урок. А я тем временем всецело отдамся удовольствию беседы с вами.
Вот за что я люблю дядю Альберта. Он всегда говорит как по книжке, и все-таки его можно понять. Думаю, в глубине души он больше похож на нас, чем большинство взрослых людей. Он умеет красиво играть. Я никогда не встречал никого, кто был бы так хорош в этом деле, кроме нашего грабителя, а грабителя мы сами втянули в игру. Но именно дядя Альберта первым научил нас, как говорить по-книжному, когда вы кого-то изображаете, и научил рассказывать историю с самого начала, а не с середины (как делает большинство людей). Освальд об этом вспомнил и начал с самого начала, но, когда он дошел до того момента, как Элис назвалась жрицей, дядя Альберта сказал:
– Пусть жрица сама изложит историю подобающим слогом.
И Элис начала:
– О верховный жрец великого идола, смиреннейшая из твоих рабынь взяла школьный зонт вместо волшебной лозы и запела песню-завыва… Или как ее там.
– Может, песню-воззвание? – спросил дядя Альберта.
– Да, а потом я все ходила и ходила, и остальные устали, так что лоза упала, и я велела копать. Мы копали в том месте, где газовщики расшатали половицу, и под половицами нашли настоящие полсоверена, вот они.
Дядя Альберта взял монету и осмотрел.
– Великий первосвященник надкусит монету, чтобы проверить, не фальшивая ли она.
Он и так и сделал и продолжал:
– Поздравляю, вы действительно принадлежите к числу тех, к кому благоволят бессмертные. Сперва вы находите в саду полкроны, а теперь вот это. Первосвященник советует рассказать о случившемся отцу и спросить, можете ли вы оставить деньги себе. Мой герой начинает раскаиваться, но он нетерпелив. Я должен вытащить его из передряги. Ступайте с миром.
Конечно, благодаря Киплингу мы знаем, что «ступайте с миром» означает: «проваливайте, да поживее». Поэтому мы ушли.
Мне очень нравится дядя Альберта. Я стану таким же, когда вырасту. Он дал нам «Маугли», и он ужасно умный, хоть ему и приходится писать истории для взрослых.
В тот же вечер мы рассказали обо всем отцу. Он добродушно отнесся к нашей находке, разрешил оставить полсоверена себе и пожелал хорошо повеселиться, когда мы будем тратить сокровище. А потом сказал:
– Завтра к нам приходит на обед индийский[14] дядя вашей дорогой матери. Поэтому, пожалуйста, не двигайте наверху мебель больше необходимого. А Эйч-Оу может надеть тапочки или какую-нибудь другую мягкую обувь. Я всегда могу различить среди вашего топота стук его ботинок.
Мы сказали, что будем вести себя очень тихо.
– Этот индийский дядюшка не привык к детям и пришел поговорить со мной о делах. Очень важно, чтобы Эйч-Оу вел себя тихо. Как думаешь, Дора, может быть, в шесть часов уложить его спать, а Ноэля…
Но Эйч-Оу сказал:
– Папа, честно слово, я не буду шуметь. Я скорее простою весь вечер на голове, чем побеспокою индейского дядюшку своими ботинками.
А Элис сказала, что Ноэль никогда не шумит.
– Хорошо, – рассмеявшись, ответил отец и повторил, что мы можем потратить полсоверена на что угодно, но добавил: – Только, ради бога, не вздумайте начинать с него бизнес. Многие совершают такую ошибку – начинают бизнес с недостаточным капиталом.
Весь вечер мы обсуждали этот вопрос и решили, что, поскольку мы не собираемся начинать бизнес с полусоверена, нет смысла его придерживать и можно устроить настоящий королевский пир.
На следующий день мы пошли и купили все нужное для пира: инжир, миндаль, изюм и сырого кролика. Элиза пообещала его приготовить, если мы потерпим до завтра, ведь сегодня к обеду придет дядя-индеец и она очень занята приготовлением всяких вкусных блюд. Мы купили кролика, потому что устали от говядины и баранины, а у отца нет кредита в птичнике. Мы купили и цветы, чтобы поставить их на стол, когда к отцу придет гость.
Еще мы приобрели для пира миндальную карамель, малиновый лимонад, мятные леденцы, апельсины, кокосы и другие лакомства и убрали все в верхний ящик. Это ящик для игрушек Эйч-Оу, и мы заставили его переложить свое барахло в старый чемодан отца. Эйч-Оу становится достаточно взрослым, чтобы научиться жертвовать своими удобствами ради общего блага, а кроме того, его ящик отчаянно нуждался в уборке.
Мы все поклялись честью древнего дома Бэстейблов, что не притронемся к лакомствам, пока Дора на следующий день не даст сигнал, и сунули Эйч-Оу несколько карамелек, чтобы ему было легче сдержать клятву.
Мы еще не знали, что следующий день станет самым памятным днем в нашей жизни.
Но это уже другая история.
Думаю, последнюю фразу полезно запомнить на тот случай, если вы не сможете придумать, как закончить главу. Я вычитал ее у другого писателя, Киплинга. Кажется, я уже о нем упоминал, но он того заслуживает!
Глава пятнадцатая. «Лоу, бедный индеец!»[15]
Отец правильно сделал, что попросил нас не шуметь, потому что дядя-индеец собирался поговорить с ним о делах, но в нашем доме шумят не только ботинки моего младшего брата. Мы отобрали их у Эйч-Оу и заставили надеть домашние тапочки Доры, мягкие, шерстяные, с тончайшей подметкой. Конечно, нам хотелось увидеть дядю, поэтому мы, тихие, как мыши, смотрели на него через перила. Но как только Элиза впустила гостя, она сразу ушла на кухню, и тут раздался такой шум и грохот, какого мы в жизни не слыхивали. Как будто начался Судный день или все кастрюли и тарелки в доме швырнули на пол. После Элиза сказала, что всего лишь уронила в суматохе чайный поднос и пару чашек с блюдцами.
– Господи помилуй! – воскликнул дядя.
А после он вошел в кабинет отца, дверь закрылась, и мы его уже не видели.
Не думаю, что ужин удался. Что-то пригорело, я уверен. Мы все учуяли запах горелого… В смысле, подгорело еще что-то кроме баранины.
До конца обеда Элиза никого из нас, кроме Доры, не пускала на кухню. Потом мы взяли остатки десерта и съели на лестнице, за углом, где нас нельзя было увидеть из прихожей, если не зажечь газ на первом этаже. Вдруг дверь кабинета отворилась, дядя вышел и стал рыться в кармане плаща. После мы узнали, что он искал портсигар. Теперь мы сумели получше его рассмотреть. Он был похож не на индейца, а на загорелого широкоплечего англичанина. Конечно, он нас не видел, но мы слышали, как он бормочет себе под нос:
– Кошмарный ужин! Гм, да.
Вернувшись в кабинет, он неплотно закрыл дверь. Эта дверь не закрывалась плотно с тех пор, как мы отвинтили замок, чтобы вытащить точилку для карандашей, которую Эйч-Оу засунул в замочную скважину. Мы не подслушивали, правда-правда, но у дяди-индейца очень громкий голос, а отец не хотел, чтобы бедный индеец его перекричал, поэтому тоже говорил громко, как подобает мужчине. Я услышал, как отец сказал, словно бы через силу, что это очень хороший бизнес, и ему нужен только небольшой начальный капитал. Дядя отозвался:
– Ха-ха!
А потом:
– Боюсь, этому бизнесу нужен не капитал, а толковое управление.
Отец ответил:
– Не очень приятная тема, мне жаль, что я ее затронул. Предлагаю поговорить о чем-нибудь другом, сэр. Позвольте наполнить ваш бокал.
Индеец сказал что-то насчет марок вина и о том, что бедный сломленный человек вроде него должен беречь свое здоровье. Отец предложил:
– Ну тогда виски.
Потом они заговорили о туземных расах и о чем-то имперском, и стало совсем неинтересно. Тогда Освальд вспомнил, что нельзя слушать чужие разговоры, даже ненароком, и сказал:
– Наверное, они не хотят, чтобы мы их слышали…
– Ой, да какая разница? – отозвалась Элис и тихо, но очень плотно закрыла дверь кабинета.
Оставаться на лестнице больше не было смысла, и мы пошли в детскую.
– Теперь я все понял, – сказал Ноэль. – Конечно, отец устроил пир для индейца, потому что тот бедный сломленный человек. Мы могли бы и сами догадаться, мы ведь читали: «Лоу, бедный индеец!» – ну, вы помните.