относительно именно этого исторического момента весьма неполны — он завязал сношения с хуррамитом Бабеком, власть которого, невзирая на ежегодные походы генералов Ма’муна (начиная с 204 = 819), распростиралась на всю западную Мидию и восточную Армению. До нас дошло также известие, что один из сторонников Бабека, перс, которого греки прозвали Феофобом, сражался на стороне греков в возгоревшейся новой пограничной войне между сарацинами и византийцами. Кто бы, однако, ни был зачинщиком возобновления старинной вражды соседних народов, для халифа представлялось весьма опасным усложнением, когда сектанты стали действовать заодно с внешним врагом. Весь северо-запад Мидии до самой Киликии объят был как бы огненным кольцом. Ма’мун прилагал величайшие усилия прорвать его, но почти все отряды, высылаемые против выступавшего каждый раз из своей главной квартиры Аль-Баз на отпор Бабека, терпели поражения один за другим, а случайные незначительные успехи не приводили ни к какому осязательному результату. И если на пограничной оборонительной линии, благодаря исключительно воинским доблестям Му’тасима, удалось после переменного счастья годов 215, 216 (830, 831) занять византийскую пограничную крепость Лулуа у Тарса (217 = 832) и включить Тиану в круг мусульманских крепостей (218 = 833), все же, как оказалось, не хватало более сил у халифата одолеть победоносно настоящую опасность этой двойной войны. Воинская годность арабов быстро улетучивалась благодаря возраставшему вырождению воинов — последствию нескончаемых междоусобных войн и усиливавшейся распущенности, приобретаемой жизнью в больших городах; а смешанные команды с добавлением персидского элемента не представляли также ничего особенно прочного; поэтому нет ничего удивительного, что всякое новое предприятие давалось все труднее арабам, а в данном именно периоде грозило даже полным застоем. Чувствовалась потребность в коренных изменениях в организации, чтобы достигнуть действительного устранения всех выступивших въявь недостатков.
Неограниченной похвалы заслуживает Ма’мун за его стремления и в эту тяжкую годину изыскивать время и выказывать охоту на продолжение великих традиций Мансура. Мы уже видели раньше, с какой заботой относился усопший великий правитель к искусствам и науке. Относительно спокойный период истории дал возможность и Махдию с Харуном покровительствовать также поэзии и ученым работам; хотя оба эти халифа более интересовались первой и родственными с нею занятиями грамматикой и литературой. Ма’мун же стремился основательно руководить литературными и научными движениями своего времени, добиваясь сознательно цели и выказывая при этом необычайное понимание. Это именно качество и выделяло его из ряда всех остальных Аббасидов. Трудно быть беспристрастным к человеку, который не уступал даже наихудшим представителям своей семьи в коварстве и жестокости, именно тогда, когда дело шло о выгодах личных или семьи, а зачастую ради удовлетворения самолюбия или даже мимолетного каприза. Но он, несомненно, обладал необыкновенной восприимчивостью к умственным интересам; всегда был готов халиф поддержать серьезный научный труд — оделял охотно выдающихся ученых и милостями, и покровительством. Положим, нельзя умолчать, что многие выдающиеся художники и ученые его времени, неоднократно стоявшие в оппозиции против него, поощряемы были главным образом и прежде при блестящем дворе Харуна или же выдвигались благодаря собственному увлечению наукой. Таковы были: Абу Теммам, издатель Хамасы (т. I); его покровитель Абдулла ибн Тахир, генерал и поэт в одно и то же время; Аль Бухтурий, тоже составитель новой Хамасы; Исхак ибн Ибрахим из Мосула, равно как и отец его, известный поэт и музыкант; то же самое можно сказать о юристе Шафие, теологе Ахмеде ибн Хамбале и знаменитом собирателе преданий Аль-Бу-харии. Но рядом с ними нельзя же пройти молчанием, что Ма’мун особенно отличал хотя бы, например, прекрасного историка Мухаммеда ибн Омар аль-Вакидия. По части хронологии на его изыскания полагаются и в новейшее время. Да и вообще халиф никогда не забывал ученых и поэтов. Особенно характерно было в повелителе его пристрастие к философии и точным наукам, имевшее глубоко проникавшие и в следующие столетия последствия. Конечно, нельзя сказать, чтобы арабы и персы Ирака не посвящали своих досугов и до него этим занятиям. Известно, что уже во времена Александра Великого Месопотамия и прилежащие страны представляли собой наиблагоприятнейшую почву для распространения греческого развития. За 53 года до Р. Х. при дворе парфянского короля Орода разыгрывалась, как дошло до нас, трагедия Эврипида, когда получена была весть о смерти Красса, а в V в. Сассанид Хосрой Анушарван основывает академию, процветавшую в течение 300 лет в Джундешапуре в Хузистане. Здесь разрабатывалась основательно греческая философия и медицина; последняя практиковалась также в больших благоустроенных госпиталях. Посредниками распространения греческих знаний были сирийцы Месопотамии благодаря географическому положению своей родины, а также исключительной наклонности к подобного рода деятельности. Этот спокойный, неповоротливого ума народ, со слабой изобретательностью, составлял яркий контраст с подвижными, можно сказать, беспокойными по темпераменту своими соседями единоплеменниками — иудеями и арабами. Но зато они неизменно отличались упорным прилежанием; столетия собирали усердно сирийцы в свои житницы плоды умственной деятельности других национальностей. Позаимствовав у греков христианское учение, они переработали, руководствуясь инстинктами своих прямолинейных понятий, наиглубочайшую проблему таинственного основного догмата религии в смысле монофизитском или же несторианском. Занимались они попутно и изучением творений старинных языческих философов, прежде всего Аристотеля, истины логики которого, хотя и неохотно, должна была признать даже сама церковь. С неменьшим жаром принялись эти труженики за изучение сочинений великих врачей и естествоиспытателей — Гиппократа, Галена и Диоскорида; им помогли усвоить и применять эти познания многочисленные греческие врачи римского и византийского периода; наконец, известны им были и Эвклид и Птолемеева Альмагеста[339] одним словом, все главнейшие результаты научных усилий греков, ставших на Востоке, как и везде, наставниками народов. Все это терпеливые монахи сирийских обителей, разбросанных от Антиохии до Мосула, перевели слово в слово на свой родной язык. Непреодолимые трудности, являвшиеся на каждом шагу при передаче греческих слов и мыслей сообразно семитскому складу языка, осиливали они не свободой творческого вдохновения, а мучительным процессом точности передачи, рабски подражая постройке периодов и отдельных оборотов оригинала. С этого самого времени начинают выделяться три пункта, откуда изливалась на арабов Багдада вся мудрость греков. Далеко кругом по всем странам бывшего сассанидского государства распространялась слава о знаниях и трудах врачей академии Джундешапура, которые сохраняли заботливо в средоточии персидских земель национальность, язык, религию, равно как и науку греков, вплоть до аббасидского периода. Заболел как-то в 148 (765) халиф Мансур, обнаружились жестокие желудочные страдания, а его фельдшеры растерялись и не знали чем помочь. Властелин давно уже прослышал об искусстве сирийцев, проживавших неподалеку в этом персидском городке; он повелел вызвать оттуда начальника лечебницы, некоего Георгия из дома Бухтишу. В самом непродолжительном времени врач поставил на ноги халифа, и с этой поры христиане Джундешапура встречали радушный прием при дворе Аббасидов. С внуком Георгия, Гавриилом, мы уже знакомы как с лейб-медиком Харуна. Есть сведения, что халифы, боявшиеся пуще всего смерти из-за своей нечистой совести, одаряли подобных ему целителей почетными одеяниями, дорогими подарками и даже значительными суммами, доходившими в итоге до миллионов, — понятно, в таком только случае, когда властелин пользовался полным здравием. Уже по приказанию Мансура, так передают историки, Георгий переводил на арабский язык сочинения медицинского содержания, а Харун поручил другому врачу из Джундешапура, Иоанну ибн Масавейху, переложить на арабский захваченные в числе прочего в походах в Малую Азию и привезенные в тюках рукописи. Этот самый Иоанн был умным циником, не придававшим большого значения своему христианству. Он совершил на свой страх много такого, что даже трудно было бы предполагать по тогдашним временам, хотя бы, например, вивисекции. Своего Галена знал он досконально и, без сомнения, исполнил, по существу по крайней мере, задачу, навязанную ему халифом, превосходно. Был он позже лейб-медиком у Ма’муна и его обоих преемников, Му’тасима и Васика. Одновременно с ним стали известны и другие переводчики медицинских сочинений. Итак, эта передача греческих классиков началась уже относительно давно, но Ма’мун придал ей новое направление: он побуждал заниматься менее выгодным, чем медицина, делом, не приносящим непосредственной пользы практическим нуждам двора, а имен-но математикой, астрономией и философией. Основано было властелином в Багдаде великое учреждение под названием «дом наук»; тут же помещалась библиотека и астрономическая обсерватория; все это состояло под управлением сведущего Сельма и было сборным пунктом для множества ученых, независимо от школы в Джундешапуре начавших заливать арабскую почву потоком греческих познаний. Еще более, чем тут даже, процветало изучение старинных греческих и сирийских произведений в монастырях Месопотамии, а также среди жителей Харрана, остававшегося единственным местом в Сирии с языческим населением. И вышедшие из этих кружков переводчики, залученные щедростью Ма’муна в Багдад, имели громадное преимущество перед джундешапурцами, как более основательные знатоки чистого арабского письменного языка. Это обстоятельство и стало главной причиной, что их работам было отдано предпочтение, а старинные переводы вскоре забросили. Единственное мерило, применяемое к этим трудам даже малосведущими в сирийском арабами, было старание сделать перевод по возможности удобопонятным. Если только подумать, что усвоение отвлеченных понятий греческой науки достается нелегко даже сыну XIX столетия, возможно ли нам не оценить по достоинству этих людей, умудрившихся просветить мозги необразованного араба. Не умаляется нисколько заслуга перевода и тем обстоятельством, что передача шла не прямо с греческого, а почти всегда с сирийских изданий. Дело в том, что арабский язык, обладающий во многих отношениях необыкновенной пластичностью, в высшей степени оригинален и своеобычен. Для него, особенно в философских предметах, было еще труднее, чем в сирийском, подыскать соответственную терминологию: вот почему и помогало более легкое понимание родственного наречия к преодолению существенных в известной степени трудностей. И все же было это предприятием, граничащим почти что с невозможным — приходилось передавать рабскую верность сирийского в несколько более осмысленном арабском изложении. Мухаммеданские авторитеты приписывают первоначальную заслугу исполнения этой адски трудной задачи зачинателю ее, христианину из Хиры, Хунейну ибн Исхаку. При Ма’муне и поз