Лучшие силы обеих великих наций стояли здесь, при Кадесии, друг против друга, в 16 г. (637). Вокруг знаменитого старинного сассанидского знамени из леопардовой кожи сплотился цвет персидского рыцарства в густых эскадронах, закованных в броню. Впереди их выстроились 30 боевых слонов, а далее, кругом, волновалось бесконечное, так по крайней мере казалось арабам, войско. В самой середине, на драгоценном престоле, восседал Эранспахпат (государственный полководец) Рустем, дабы взирать на дела своих героев, подобно Ксерксу на берегу Аттики, напротив Саламина. С другой стороны виднелось целое полчище старейших и ближайших сподвижников пророка; меж ними выдавались 99 участников при Бедре, 310 клявшихся в верности при Худейбие и 300 присутствовавших при занятии Мекки[160]. В особенности достойно внимания то, как Са’д расположил свое войско. В основу он положил, конечно, подразделение по племенам, ибо усердное соревнование между ними и составляло всегда главную побудительную причину их храбрости. Среди племен же, для облегчения тактической их подвижности, поставлен был над каждыми 10 человеками отдельный предводитель. Сам главнокомандующий, по печальной случайности, не мог принимать участия в сражении; тяжкая болезнь приковала его к валам Кудеиса, маленькой крепости, построенной на одном из каналов Евфрата. Оттуда вынужден он был распоряжаться боем. Арабам было это, конечно, не по нутру; они привыкли видеть своего полководца в самом разгаре битвы, ждали этого особенно от Са’да, такого «неустрашимого под свистом стрел». Весьма, однако, возможно, что так именно было лучше. Он мог теперь обратить все свое внимание на общий ход сражения, а при столкновении таких внушительных количеств войск[161] не так-то легко было отдать себе отчет в происходившем. О ходе сражения до нас также, к сожалению, дошли крайне скудные известия. Из множества разных преданий можно, конечно, понабрать достаточно отдельных данных, и вот из этих-то кусочков приходится восстановить так или иначе общую картину. При этом нельзя не заметить, что остается под большим сомнением, продолжалось ли сражение 3 или 4 дня. О начале его по древнейшим источникам рассказывается также различно и совершенно противоречиво. Наконец, во всех разнообразных известиях ощущается ясное стремление приписать главную заслугу решительного удара[162] то тому, то другому герою; приходится поэтому старательно исключать все подобные односторонние сказания. Вообще можно положительно сказать одно только, что вначале ярко выступило неравенство борьбы. Несмотря на выказанные чудеса храбрости, бой долго не склонялся в пользу арабов, даже и тогда, когда на второй или третий день прибыли сирийские войска. Сражение все так же оставалось по-прежнему нерешительным. Затем последовала памятная роковая ночь, в которую произошло случайное столкновение, среди глубокого мрака, где-то на конце поля битвы. Возгорелся беспорядочный ожесточенный бой, шум произвел неизгладимо тяжкое впечатление на дух всех прислушивающихся к нему издали. Ночь эту зовут и поныне «ночью грохота». При утренних сумерках борьба возобновилась по всей линии. Подымается сильный вихрь, целые облака песка несутся на персов; в отчаянной борьбе Рустем сражен[163]. Победа склоняется окончательно на сторону арабов.
Между всеми славными деяниями, украшающими страницы истории героического периода ислама, «день Кадесии» более всех пришелся по душе арабам. Для них это событие имеет значение окончательной решающей победы ислама над целым светом неверных, так как сам пророк предрек: «Отныне белый дом Хосроя предан на разграбление правоверным». Вот почему предание разукрасило именно этот день богатейшим венком сказаний, в ином и более радостном духе, чем даже дни битв посланника божьего. В то время как прежде при описании сражений расслабленная фантазия богословов, ищущих везде чудес, прибегала к нагромождению безвкусных сказок, набожно передаваемых с наслоением новых хвастливых вымыслов лживыми устами лицемеров, тут мы сразу переносимся при описании богатырских схваток при Кадесии в совершенно иной мир. Снова овевает нас свежее утреннее дуновение живительного воздуха пустыни, мы слышим как бы продолжение жизнерадостных, воинских песней поэтов доисламского времени. Пред нами вырисовывается, как живой, образ дикого Мугиры Ибн Шу’бы, посланного к Рустему накануне сражения для переговоров, не имевших, впрочем, никаких прямых последствий. Побуждаемый безграничной спесью свободного араба, он входит, к ужасу стоявших кругом персидских рыцарей, прямо на престол, с намерением сесть рядом с государственным полководцем, считая себя нисколько не ниже пышного Эранспахпата. А вот Асим Ибн Амр со своими темимитами, кидающийся бесстрашно на ужасных слонов. Арабы убивают вожаков стрелами, живо перерезывают широкие подпруги, и укрепленные на них башенки рушатся вместе с сидящими в них вооруженными воинами. Рассвирепевшие, никем более не руководимые звери бросаются на свое же войско. Полюбуйтесь также на этого молодца — вот он, Аль-Ка’ка, сын Амра, из того же племени Темим, любимейший герой позднейших саг, мчится во главе авангарда сирийских войск, спешащих на помощь к воинам божиим. В самый роковой момент он оказывает чудеса храбрости и самолично изрубает мечом 30 персов. Глядите, вот Тулейха, когда-то разыгрывавший из себя жалкую роль пророка племени Бену Асад. Он врывается в полночь в неприятельский лагерь с небольшой кучкой людей и крошит без разбору направо и налево. Великолепен был и Амр Ибн Ма’дикариб, отчаянный рубака, некогда разбойничавший в Йемене. Бесстрашно налетает он на стройные ряды персидских всадников, громадными ручищами своими срывает с седла первого встречного, бросает обезоруженного к себе на луку и громко взывает: «Это я, отец Саура. Ну-ка, ребята, сделайте по-моему!» Затем он порывисто бросается на первого слона, отрубает ему одним взмахом хобот и кричит своим людям: «По хоботам саблями, по хоботам бейте слонов!» Находился тут же при войске некто Абу Михджан, из племени Сакиф, плохой мусульманин: пока арабы стояли спокойно, не задирая персов, этот человек запьянствовал. По повелению набожного полководца его за это отстегали и посадили под арест, согласно строгому предписанию пророка. Когда же началось сражение, он стал неотступно молить одну из доверенных рабынь[164] Са’да и так ей надоел, что она наконец выпустила его на волю, дала ему даже собственную лошадь больного полководца. А он ей поклялся, что тотчас же по окончании сражения непременно вернется в тюрьму. Стремглав помчался головорез на персов, прокладывая себе мечом широкий путь. Ему удалось умертвить большого белого слона, наиболее почитаемого животного во всем войске[165]. Са’д заметил отважного всадника, покачал головой и думает: «Лошадь что-то на мою похожа, а всадник похож на Абу Михджана». По окончании сражения вернулся араб своевременно, как обещал, и велел себя опять связать. Са’д поспешил его освободить и сказал при этом: «После того, что я видел, будь спокоен, за вино не стану более тебя стегать!» Чистокровный араб не захотел, однако, оставаться в долгу: «Так я же не стану совсем пить», — пообещал исправившийся грешник.
Бой был жестокий, мусульмане потеряли почти треть всего войска. Са’д не был в состоянии преследовать неприятеля, понадобилось дать войскам передохнуть. Вскоре затем занята была Хира, и снова неудержимым потоком двинулись арабы вперед, переправившись через Евфрат, Дважды пытались персы заступить победителям дорогу в Вавилонии, и оба раза неудачно; они должны были наконец очистить Междуречье. Один Ктезифон держался еще пока. Персы позаботились стянуть новые войска из внутренних областей государства, но подкрепления подходили слишком медленно для того, чтобы можно было думать о серьезной защите столицы. Семь городов[166], говорят арабские историки, образовали на обоих берегах Тигра столицу государства: это и был Ктезифон с его предместьями, частью разбросанными на противоположном берегу, там, где построена была некогда старая Селевкия, и не составлявшими в сущности полного целого. Лежавшая на запад от Тигра часть города была достаточно укреплена: требовалась многомесячная осада, в течение которой всякая вылазка осажденных могла бы дорого стоить мусульманам. Но вдруг в один прекрасный день столица была очищена без сопротивления персидскими властями. Пока арабы ломали себе голову и не знали, что предпринять, предполагая, что еще надолго будут прикованы к этому берегу за недостатком перевозочных средств, двор внезапно покинул трехсотлетнюю столицу сассанидской империи и бежал с молодым царем, имевшим в эту пору, вероятно, не более 13 лет, в укрепленный город Хульван, находившийся в Мидийских горах. Вслед за тем один изменник указал Са’ду брод через Тигр; но так как по случаю высокой воды все равно невозможно было его перейти, отважные темимиты Асима бросились, очертя голову, вплавь на конях в быструю пучину. Толпы за толпами повалили, сильные кони выносили всадников на берег; персидская стража сразу была опрокинута на противоположном берегу; расположенные в городе войска, предводимые Михраном, потеряли окончательно голову и рассеялись как дым. Ктезифон лежал у ног арабского полководца.
«Сокровищ полон Ктезифон», сказал недаром один поэт. Поистине невероятной должна была показаться полу-варварам-бедуинам тьма сокровищ, которая внезапно попала здесь в их жадные хищнические руки. Государственную казну, состоявшую из чеканной монеты, персы успели, однако, большею частью увезти в Хульван, но все драгоценности персидской короны, самые богатейшие тогда в свете, остались нетронутыми в царском дворце и достались целиком в добычу победителям. При официальном разделе стоимость розданного добра оценена была в 900 млн. дирхемов. С разинутыми ртами стояли сыны пустыни перед блеском чудес утонченной обстановки, которая развернулась пред их глазами. И чего тут только не было: государственные венцы, царские мантии, трон, бесконечные ряды дорогого оружия, сверкавшего золотом и самоцветными камнями, замечательные предметы редкости, как, например, серебряный верблюд в настоящую величину со всадником из золота, лошадь кованого золота с насаженными вместо зубов и глаз драгоценными камнями. Но всего более поразил дикарей знаменитый государственный ковер большой залы, там, где пировал обыкновенно