естил его для того, чтобы дать место Ибн Абу Сарху. Положим, назначения эти в сущности не были особенно дурны. За исключением одного только Аль-Валида, отозванного в 30 г. (650/51) и замещенного доблестным Са’ид Ибн Аль-Асом, тоже Омейядом, все новые наместники бьши люди сильные и умственно развитые: мы уже знаем заслуги Ибн Абу Сарха по устройству флота; Ибн Амир энергически продолжал завоевание Персии, а Му’авия был самым подходящим человеком на занимаемом им посту. Но неограниченное предпочтение своих собственных родственников все же волновало большинство. Что могли думать набожные, видя среди этих людей Ибн Абу Сарха, которого сам пророк подверг опале после взятия Мекки за одно уголовное преступление[209] и лишь позже и не без колебаний помиловал, или же Аль-Валида, сына того безбожного Укбы, которого следовало бы казнить после сражения при Бедре. Да и сам Аль-Валид был плохим мусульманином: раз даже он осмелился явиться в мечеть в пятницу на богослужение совсем пьяный. Положим, за это Осман его отставил и наложил на него тяжкое наказание, но преемником ему опять-таки назначен был Омейяд Са’ид. Эти люди по всем провинциям становятся все бесстыднее: они грабят государственную казну без зазрения совести, покровительствуют своим родственникам и приверженцам, раздают им должности, оделяют незаконными подарками. Вышеупомянутый Са’ид безбоязненно уверяет, что Савад, богатейшая провинция халифата, есть «сад курейшитов»[210]. Ко всему этому присоединились уклонения от предписаний Омара касательно владения землей и годового оклада; тут тоже давалось всегда предпочтение Омейядам и их приятелям; особенно терпели ближайшие родственники и старейшие сподвижники пророка. Одним словом, за исключением партии мекканских аристократов, все были недовольны; ненависть набожных возрастала с каждым днем. Так что вскоре хотя бы халиф объявлял и действительно целесообразное повеление, все начинали кричать и роптать. Прикажет ли он Ибн Абу Сарху строить флот — что за безбожное отступление от омаровских предписаний! — Осман задумал расширить постройки вокруг Ка’бы и вознести их более достойным образом, для чего понадобилось сломать соседние дома. Когда некоторые из владельцев стали не соглашаться на уступку зданий за назначенную цену и вследствие этого их отняли насильно ради государственной пользы, возник шум, все жаловались на самоуправство, так что Осман в припадке негодования воскликнул: «одна моя кротость придает вам смелости! Если бы то же самое сделал Омар, вы бы не пикнули!» Во время войн, веденных против Армении в 32 г. (653), сирийские и иракские войска действовали совместно. Тут в первый раз обнаружились различия текстов Корана, которыми руководствовались в обоих лагерях. Иначе и не могло быть, так как по большей части божий слова передавались устно, притом арабские письмена были еще несовершенны, поэтому-то мало-помалу, то там, то здесь, вкрадывались маленькие отступления. Сверх того между куфийцами и сирийцами не существовало никакого согласия; уже здесь, из-за этих мелких отступлений в чтении текстов, легко могла вспыхнуть кровавая резня. Осман взглянул совершенно правильно, он понял, что подобные столкновения легко могут повториться и повести за собой печальные последствия. Поэтому он отдал приказание составить собрание всех откровений, подвергнув их тщательному просмотру, с тем чтобы новый свод один имел официальное значение. Вопрос этот возбуждался Омаром еще в управление халифатом Абу Бекра. Тогда уже являлось опасение в возможности исчезновения некоторых откровений, и чувствовалась необходимость начертания подобного сборника, так как в борьбе с Мусейлимой пали многие лучшие знатоки Корана. Обязанность эта поручена была тогда Зейду Ибн Сабиту, благоразумному и надежному человеку, к тому же служившему некогда секретарем при самом Мухаммеде. Работа его послужила лишь для частного пользования халифа. Теперь же Осман повелел пересмотреть снова этот труд и предписал предпринять всевозможные меры предосторожности. Так и было сделано. Явился сборник, проверенный по самым достоверным устным и письменным свидетельствам, получивший действительно характер совершенной подлинности и надежности. С этого первоначального образца, остававшегося в Медине, снято было несколько точных списков; их разослали в главные города областей, и прежде всего в Дамаск, Куфу и Басру, с наставлением по возможности размножить их и распространить среди мусульман, а существующие доселе частные экземпляры отобрать и сжечь. Было их немного. Из арабов редко кто умел читать: истый правоверный старался выучить наизусть как можно более откровений и этим немало Кичился. К тому же у мирянина сабля часто заступала Священное писание. Во всяком случае мероприятия эти почти везде были приняты безропотно — лучшее доказательство, что Зейд добросовестно исполнил свое дело. В Коране Османа, легшем в основание всех позднейших редакций, действительно повторены слова Мухаммеда все равно как бы в их первоначальном виде. Но люди Куфы, само собой, должны были в этом обладать еще лучшими сведениями. Среди них находился Абдулла Ибн Мас’уд, один из старейших принявших в Мекке ислам. Его признавали постоянно за отличного знатока откровений, а сам он, понятно, считал себя за наилучшего изо всех; он озлоблен был к тому же, что работа вверена была более молодому Зейду, а не ему именно. Что же касается одобрения самого Омара, то это ровно ничего не значило для жителей Куфы. Свой человек в глазах тамошних жителей считался неоспоримо единственным знатоком. И вот они стали ревностно сеять обвинения, что текст Османа неправилен, что недостает некоторых откровений, которые в свое время появлялись против врагов Мухаммеда, между прочим и Омейядов, а теперь, из лицеприятия к семье халифа, они исключены. Толковали и про многое другое, тому подобное. Не подлежит никакому сомнению, что все эти обвинения лишены всякого основания. Старейшие и надежнейшие товарищи пророка, люди, подобные Алию, Тальхе, Зубейру, Са’ду и другим, дурно отзывавшиеся вообще о халифе, ни разу не возбуждали ни одного возражения против его Корана. Между тем, несколько иное чтение текстов Ибн Мас’удом касалось, насколько известно, мелочного разночтения отдельных букв. Позднее все правоверные мусульмане, не исключая куфийских, окончательно успокоились и приняли текст Османа; но в данную минуту поднялась жестокая перебранка и шум об искажении, будто бы, слова божия. Нападали на то самое, что для позднейшего мухаммеданского богословия раскрыло наилучшие горизонты. Мало-помалу недовольство халифом распространялось и вне Куфы, на другие местности.
В 31 г. (651/2) умер в Медине Абу Суфьян, доживший до глубокой старости, 88 лет. Он покидал этот мир с сознанием, во всяком случае для него самым утешительным, что успел в тяжкие времена благодаря предусмотрительности и мудрости своей поставить себя, своих родных и друзей так, что они выдвинулись гораздо более, чем прежде в Мекке, и заняли в огромном царстве халифа везде первые места, стали самыми богатыми людьми. Когда Осман сам лично произнес молитву по усопшим над телом дяди[211], наступал момент, когда могуществу дома Омейи, более блестящему, чем прочному, угрожало, и не в одном только месте, сильное потрясение. Уже в 30 г. (650/1) возникло брожение среди набожных при виде ненавистного распространения роскоши и безнравственности, что дало повод одному сотоварищу Мухаммеда, высокопочитаемому за его строгую набожность, Абу Зарру, выступить официально в Дамаске против подобного нечестия. Он стал проповедовать возвращение к более благочестивому образу жизни и обращению приобретаемых мусульманами богатств на богоугодные цели вместо распространения греховной роскоши. В заключение он напал на самого наместника. Подобные шутки и тот, однако, не допускал. Повелено было схватить дерзновенного и отослать под конвоем в Медину. Но и там этот ревностный фанатик не угомонился, продолжал по-прежнему проповедовать свои аскетические принципы. Стоя у ворот мечети пророка, громил он безбожников, и всякий понимал, что эти гневные слова относились не к кому иному, как к Аль-Хакаму, дяде халифа. В наказание за свою неприязненность к исламу, еще при жизни пророка и позже, до самой смерти Омара, Аль-Хакам жил в изгнании в маленьком местечке, а теперь он кичился, снова осыпанный богатствами и почестями в свите халифа. Сын же его Мерван, самый доверенный советник властелина, имел особенно гибельное влияние на халифа. Вдобавок Абу Зарр стал возбуждать народ против самого Османа, требуя от общины «предоставления идти вперед тому, кто у Бога предстоял, и покинуть того, кто Богом покинут, а владычество и наследство стараться укрепить в семье пророка». Это значило поставить халифом Алия вместо Османа. Потеряв всяческое терпение, призвал халиф Абу Зарра и возвестил ему изгнание в близлежащее маленькое местечко, Рабаза. Обернувшись к присутствующему на аудиенции Мервану, властелин добавил: «Выведи его из города, смотри, чтобы никто с ним не разговаривал здесь!» Дальше рассказывают, что доверенное лицо посадило изгнанника вместе с его женой и дочерью на верблюда. Случайно проезжали они мимо Алия. С ним были двое его сыновей, Аль-Хаса и Аль-Хусенн, а также Аммар Ибн Ясир. Изгнанник поцеловал у встреченного руку и стал с ним беседовать. Алий охотно вступил в разговор. Мерван не вытерпел и сказал: «Повелитель правоверных воспретил говорить кому-либо с ним». Тогда Алий ударил кнутом по морде верблюда Мервана, так что животное отпрянуло, и крикнул вслед: «Убирайся ты, которого Господь ввергнет в геенну!» Затем сам преспокойно проводил дальше Абу Зарра; прощание было продолжительное. Абу Зарр умер в Рабазе, но чувство возмущения против мирских воззрений господствующей партии, которое он первый высказал, не заглохло среди верующих. Взоры всех тех, которые серьезно исповедывали религию, естественно, стали еще более обращаться на членов семьи пророка: не они ли так несправедливо отодвинуты были на задний план Омейядами, отцы которых когда-то, в мучительные времена пребывания наместника Божия в Мекке, немало терзали его.