История ислама. Том 3, 4. С основания до новейших времен — страница 2 из 6

Кочевание турок

Глава 1Сельджуки

Все великие народные переселения идут по двум главным направлениям. Нация, поднявшаяся постепенно до значительной высоты культуры, может в момент наивысшего развития своих умственных и политических сил натолкнуться на нецивилизованную расу. В таком случае эта нация обыкновенно или ассимилирует ее, или даже вовсе уничтожает.

На несчастье восточного мира, натворивших немало зла, но зато все же политически даровитых и стремившихся к знанию арабов сменили сначала турки, сорвавшие цвет, а потом монголы, снявшие и листву с дерева восточной цивилизации.

Сделали они все это до того основательно, что впоследствии едва кое-где могли пробиваться новые ростки, и то большей частью очень скудные. Как известно, всякое развитие встречает обыкновенно на своем пути разные препятствия; так случилось и тут. Благожелательные попытки некоторых турецких султанов воспрепятствовать упадку развития в старых халифских владениях, так же как и основание сильного, а в умственном отношении не бездарного монгольского государства в Индии, напоминают собой одинокие оазисы среди печальной песчаной пустыни, которым тоже грозит опасность быть вскоре засыпанными песком.

Точное этнографическое определение турецких народов довольно затруднительно. Доказательства, основанные на языке, устанавливают, что многие из бесчисленных кочевых племен, населяющих юг Сибири и России, находятся в более или менее близком родстве с турками, в тесном смысле слова, с теми турками, которых мы в настоящее время встречаем в европейской Турции и Малой Азии, встречаем также на юге Кавказа, среди персидских кочевников.

Изо всей толпы народов, которые, под конец правления Махмуда Газневида, готовились приняться за кочевку и войну, мы знакомы пока еще только единственно с одними западными турками Трансоксании. К ним принадлежат те тузы, которых в последнее время царствования Саманидов мы застали около Бухары и Самарканда, и, с другой стороны, вероятно, также и большая часть племен, подчиненных Илек-хану и его брату Тогану, имевших еще свой политический центр тяжести в Кашгаре, — но, после смерти обоих вышеназванных ханов[55], раздробленных многочисленными внутренними раздорами. И тузы распадались также на несколько ветвей, из которых наиболее значительной являются в 420 (1029) г. сельджуки. Они получили свое имя от предводителя орды Сельджука, поселившегося будто бы в 345 (955) г. в Джевде, местности на Яксарте к востоку от Хорезма. У него было, по преданию, пять или шесть сыновей, под предводительством которых сельджуки, так же как и другие тузы, проникли в государство Саманидов и впоследствии участвовали многократно в войнах, веденных Илек-ханом, его преемниками и Махмудом, при чем известная часть сельджуков была увлечена в Хорасан[56] в 420 (1029) г. и стала там опустошать страну. Теснимые Махмудом и его храбрым генералом Арслан-Джазибом, сельджуки расселились то туда, то сюда, причем в виде отдельных отрядов они проникли далеко на запад, вплоть до Хамадана, даже до Азербайджана и Мосула, везде безнаказанно грабя и убивая, так как ничтожные мелкие князья Персии и Ирака не умели дать им настоящего отпора. Понятно, что с течением времени к сельджукам по эту и по ту сторону Оксуса приливали все новые и новые толпы тузов и туркменов, так что около 435 (1043) г. Северная Мидия, Азербайджан и части Месопотамии были переполнены турками. Можно легко представить себе, какие они производили опустошения в злополучных местностях, уже и так большей частью сильно пострадавших от внутренних войн Бундов со своими вассалами. Но великого военного героя — султана Махмуда из Газны, который, быть может, один только еще мог бы воспрепятствовать все возрастающему кругом горю и бедствию, не было уже в живых. Вследствие чрезмерного непрерывного напряжения сил в последние годы он утратил здоровье; советами и увещеваниями врачей поберечь себя он пренебрегал и до последней минуты точно и добросовестно исполнял все свои тяжелые обязанности правителя. Он так и умер, как сообщает летописец, на ногах, окруженный высшими сановниками своего государства, творя суд. Его государство, не имеющее национальной основы, со своим смешанным населением из суннитов, шиитов и индусов, лишенное также и единства веры, сколоченное мечом афганцев из персов, турок и индийцев, без связи с отдельными его частями, составляло одно целое лишь благодаря постоянному личному вмешательству султана в дела каждой отдельной провинции, и только молниеподобная быстрота, с которой Махмуд появлялся то здесь, то там, чтобы подавить мятежные вспышки и обеспечить от вторжения неприятелей пограничные местности, давала ему возможность сохранить в обширном государстве своем целость и некоторую прочность.

Зная традиции дома Газневидов, нельзя было и сомневаться, на что падет их выбор. В Индию повел Себуктегин свое войско прежде всего, раньше, чем он нашел повод вмешаться в положение дел государства Саманидов. Самым великим, самым славным подвигом Махмуда считалось завоевание им Индии для ислама. Поэтому весьма естественно, что преемники Махмуда предпочли удалиться в Индию, как только им не оказалось по силам сохранить свое государство в полном его объеме. С самого начала сын Махмуда Масуд (422–432 = 1030–1040), который вступил на престол после довольно-таки бесцеремонного устранения своего младшего брата, назначенного Махмудом наследником престола, едва ли мог предвидеть всю величину опасности, которая теперь нам кажется столь ясной. Как бы ни были неприятны сами по себе разбойничьи набеги сельджуков, в то время в 421 (1030) г. им придавалось не столь важное, лишь чисто местное значение. Поэтому нам незачем удивляться, что Масуд, который по энергии и деятельности далеко уступал отцу, удовлетворился временным вытеснением находившихся тогда в Хорасане отрядов тузов, тем более что его войска в 421–423 (1030–1032) гг. должны были сражаться и против Бунда Ала ад-Даулы в Исфахане, который все снова и снова упорно возмущался против турецкого государства в Бухаре, а в 424 (1033) г. потребовался прилив больших сил на восток для подавления опасного восстания наместника в Индии, Ахмеда Яннальтегина. Пока здесь шло все вверх дном, в 425 (1034) г. в Хорасане началась снова борьба с тузами, так что в заключение всего жители северной части этой области возмутились против правительства, бросавшего их без помощи и защиты на произвол врагов.

Когда, наконец, в конце 425 (1035) г. индийское восстание было подавлено и Ахмед Яннальтегин убит, Масуд собрался с силами, чтобы вмешаться в дела в Хорасане; в 426 (1035) г. он вытеснил гузов из областей Туса и Нишапура и вскоре после того принудил князя Джурджана и Табаристана, сына Минучехра Ануширвана, желавшего воспользоваться случаем для приобретения самостоятельности, снова подчиниться верховной власти султана. Но за это время по ту сторону Оксуса произошли события, которые должны были сразу уничтожить все эти военные удачи Масуда. Алтунташ, верный наместник дома Газневидов в Хорезме, умер в 423 (1032) г. вследствие раны, полученной им в битве против бухарцев. Сын его, Харун, воспользовался увеличивающимися затруднениями в делах Масуда, чтобы объявить себя независимым (425 = 1034 г.). Правда, это объявление повлекло за собой взрыв лишь беспорядков и убийство Харуна (426 = 1035 г.), но узурпатор, правивший после него в Хорезме, окончательно забыл думать о существовании Масуда. Последний, быть может, и утешился бы и забыл о потере этой отдаленной области, но это происшествие изображало собой тот порыв ветра, который сдвигает с места лавину, катящуюся после того без удержу дальше. В союзе с Харуном были два внука Сельджука, братья Тогриль-бек и Чакыр-бек, которые после разных передряг и распрей с остальными турками Трансоксании, заручившись согласием властителя Хорезма, поселились в его владениях. Им не понравилось теперь новое положение дел, и они решили, по примеру своих одноплеменников, перебраться через Оксус в Хорасан. Сначала поселившись совершенно мирно вблизи Несы и Мерва, они предложили султану Масуду, который как раз в то время находился в Джурджане, свою помощь против остальных гузов, но султан не доверял им, и после продолжительных и бесплодных переговоров дело разошлось.

Положение вещей в Индии принудило Масуда снова отправиться в Газну; его казначей, посланный им с войском в Хорасан, был разбит Чакыр-беком при Мерве в 427 (1036) г., и теперь могущество Сельджуков стало расти неудержимо. В 428 (1037) г. Мерв перешел в руки Чакыра, а в 429 (1038) г. Тогриль взял Нишапур. И хотя в следующих сражениях султана против появлявшейся то тут, то там неприятельской конницы эта последняя не раз терпела урон и могла овладеть Гератом лишь на самое короткое время, а Балха и совсем не могла взять, все же поход в Мерв под личным предводительством Масуда кончился решительным поражением его в 431 (1040) г. Тем не менее он не отказался окончательно от надежды снова вернуть себе Хорасан. Сына своего Маудуда он оставил в Балхе, а сам отправился в Газну, а оттуда, захватив с собой большие сокровища, в Индию, чтобы собрать там новое войско против сельджуков. Но частые поражения султанских войск посеяли недовольство и недоверие среди его турецких эмиров. Едва перешагнув границу Индии, часть войска султана возмутилась, освободила от оков брата его Мухаммеда, которого Масуд всюду водил за собой, и объявила освобожденного пленника султаном. Между мятежниками и оставшейся верной султану частью войска произошло сражение, в котором первые победили и даже взяли в плен самого Масуда (432 = 1041 г.). Его засадили в крепость, где в следующем году и умертвили. Сыну его Маудуду, который, получив известие о несчастье, постигшем отца, поспешил в Газну, удалось там утвердиться. В 434 (1042/43) г. он, близ индийской границы, разбил своего дядю и взял его в плен. В течение своего семилетнего правления 434–441 (1042–1049) гг. Маудуд делал много раз попытки положить конец дальнейшим успехам Сельджуков, но между тем ему не удалось даже хотя бы отнять у Чакыр-бека Седжестан, который тот занял за это время. Наконец враждебным действиям между Газневидами и Сельджуками был положен предел заключением мира между Чакыр-беком и Ибрахимом, братом Маудуда, который, после долгих распрей по вопросу престолонаследия, вступил в 451 (1059) г. на султанский престол, отказавшись бесповоротно и раз навсегда от потерянных для него областей. С тех пор южный склон Гиндукуша и Гура составляли западную границу государства Газневидов, центр тяжести которого лежит с этого времени уже в Индии; Хорасан же, со включением Балха и Герата, а также и Седжестана, окончательно остались за Сельджуками.

Если великое государство могучего Махмуда не имело силы справиться с турецкими разбойниками, то мелкие государства Персии и Ирака, половина которых уже сделалась легкой добычей Махмуда, вовсе не были в состоянии сопротивляться набегам дикой турецкой конницы. Настолько велико было разложение Ирака и Персии Бундов, что даже в виду такой неминуемой опасности не было сделано попытки сплотить воедино силы этих областей для совместной защиты. Напротив того, с тех пор как Бунды Персии, так же как и в Багдаде и Басре, вследствие их никогда не кончающихся семейных раздоров и войн с домом Газневидов все более и более ослабевали, беспрерывный разлад царил не только между султанами и эмирами, но даже можно сказать, что враждовали друг с другом все военачальники, владевшие какой-нибудь крепостью, вожди курдов или шейхи бедуинов. А чтобы дорисовать и без того ужасную картину, по всей Мидии и по ту сторону Тигра толпы тузов неслись без удержу, разбойничая и убивая, причем они часто не щадили даже ни детей, ни женщин. Кроме разрывающих сердце повествование историков, имеется еще описание областей ислама того времени, принадлежащее перу известного поэта и путешественника Насери Хосрау, который побывал в 437–444 (1045–1052) гг. в большей части Средней Азии. Путь его лежал из Мерва через Серахс, Нишапур, Рей, Хамадан, Казвин, Тебриз, Эрзерум; Мейяфарикин, Амид (Диярбекир), Харран, Халеб, Хаму, Триполи в Сирии, Бейрут, Тир, Акку, Цезарею и Рамлу в Иерусалим, оттуда через Аскалон в Каир, потом через Суэц в Медину и Мекку для доведения до конца предпринятого паломничества. Когда поэт исполнил эту религиозную обязанность — побывал в Мекке, — он снова отправился в Каир. Затем, после годового пребывания здесь, поднялся вверх по Нилу в Ассуан, оттуда направился через пустыню в Айзаб, на берег Красного моря, и морем в Джедду и еще раз в Мекку, и потом, по весьма опасной дороге через Таиф и ненадежную, вследствие рыскающих по ней бедуинов, пустыню к карматам в Лахсу. После того вторично через пустыню в Басру, а оттуда через Казерун, Исфахан и всю персидскую соляную степь в Табес, Серахс и Балх, где, наконец, наш путешественник, после семилетнего странствования и всяких лишений, впервые опять отдохнул. И вот на всем этом пути Насери Хосрау, по собственным его словам, видел только в четырех местах порядок и исправное правосудие: в Деште[57], при управлении Лешкер-хана, в Дейлеме, при эмире аль-умара Джестан ибн Ибрахиме, в Египте при Мустансире и в Табесе при эмире Абуль Хасане Киликии. Что Египет, несмотря на раздоры, происходившие перед тем при Хакиме, пользовался до 450 (1058) г. спокойствием и благосостоянием, имеются, кроме сведений, сообщаемых Насери, и другие еще сообщения. Остальные же названные три местности представляют собой, как мы видим, крохотные области в горных странах или же в пустыне, и вследствие этого своего благоприятного местоположения они были избавлены от нашествия Бундов, тузов и сельджуков. Но тот же Насери Хосрау в 444 (1052) г., когда Тогриль и Чакыр-бек более десяти лет уже владели беспрекословно Хорасаном, жалуется на ненадежность и небезопасность дорог в этой области[58]. Город Басра, так же как и другие города, путешественник наш нашел по большей части в развалинах, хотя бесподобное местоположение этого первого порта Востока и тогда уже упрочивало ему оживленную торговлю. И Мекка, уже вследствие войны с карматами бывшая тоже в довольно плачевном состоянии, к тому же как раз еще вынесшая голод, не имела в 442 (1050) г. более 2500 человек мужского населения, и здания ее носили также следы явного разрушения. Если здесь, в заколдованном кругу, карматами и бедуинами почти неприступно отделенной от остального мира Аравии — в дела которой даже и египетские халифы едва еще дерзали вмешиваться — не могло быть пока и речи об улучшении вещей, то тем более в Ираке и в Персии предстояла истинно геркулесова работа тому, кто вздумал бы положить конец тамошней злосчастной путанице. Нельзя отнять у братьев Тогриль и Чакыр-беков ту их заслугу, что они, эти пять лет тому назад лишь неизвестные предводители небольшой горсточки кочующих, не имеющих родины турок, сумели сделать столь разумное употребление из неслыханного счастья и из удач, выпавших им на долю с 431 (1040) г., чего нельзя было ожидать от людей их происхождения и их прошлого. Они удивительно скоро поняли, что суть дела теперь не в том, чтобы жечь, грабить и убивать, а в том, чтобы из всех этих ужасов опустошения создать нечто новое. Уже очень рано оба брата, постольку, поскольку это не противоречило личным их интересам, старались не только строго сдерживать разнузданность собственных солдат, но и надевать узду и на предшественников своих — тузов. Правда, вначале в большинстве областей всего этого не делалось, так как еще не считалось нужным, ввиду того, что в особенности Тогриль-бек не был одержим сентиментальными наклонностями; походы сельджуков, охватившие теперь с величайшей быстротой всю переднюю часть Азии, в течение ближайших 20 лет даже еще увеличили значительные страдания несчастного населения. Когда же наконец был введен в некотором роде порядок и под управлением двух могучих султанов исламские владения от Хорезма и до Малой Азии вздохнули свободнее, семейные распри, проявившие свое гибельное влияние в этой новой династии, привели к раздроблению на мелкие государства только что сплоченное воедино могучее исламское царство. Прежние беды и горе возобновились, пока вторая волна великого переселения народов не довершила окончательно и навсегда разгром ислама Передней Азии.

После того как Тогриль и Чакыр-бек взяли верх над единственным государством, представлявшим в то время между Оксусом и Евфратом настоящую силу, является вполне естественным, что дальнейшие удачи их зависели исключительно от собственной энергии. Средств расширить свои завоевания в ту или другую сторону, почти по желанию, было у них вдоволь; надежда на войну и добычу должна была, чуть ли не ежедневно, привлекать к ним новые толпы турецких племен, которые переправлялись через Оксус, и без того уже направляясь на запад. Мы не ошибемся, если скажем, что несколько тысяч человек, во главе которых братья Тогриль и Чакыр-бек вступили в 426 (1035) г. в Хорасан, увеличились в 431 (1040) г. более чем в десять раз.

Во всяком случае, обширные их завоевания в ближайшие 20 лет заставляют предположить у них весьма значительные военные силы, и масса турок, которую мы встречаем вскоре затем в Азербайджане, в Месопотамии и в Малой Азии, оправдывает, даже если допустить необычайно быстрое размножение, высказанное нами еще раньше мнение, что тут мы имеем дело уже с настоящим переселением народов. Сделаем вкратце перечень всем удачам и победам двух братьев, которым столь сильно благоприятствовали обстоятельства. Уже в 433 (1041) г. у Зиярида Ануширвана, повелителя Джурджана и Табаристана, была отнята ими часть его владений, и сам он, для сохранения остатка своих земель, вынужден признать над собой сюзеренство Тогриль-бека, между тем как одновременно Чакыр-бек овладел городом и округом Балха. В 437 (1045) г. оба брата вместе отняли у незаконного владетеля Хорезм, и Тогриль осадил еще в том же году Рей, откуда он и его брат Ибрахим Яннал проникли далее в Хамадан и Исфахан. Последние Бунды, для дейлемитов, для которых теперь, по отношению к туркам, речь шла уже чисто о существовании, дрались храбро; в 439 (1047) г. был заключен мирный договор с властителем Бирмана под условием признания им сюзеренства сельджуков, и только в начале 443 (1051) г. после храброй защиты, наконец вынужденный к тому голодом, сдался и Исфахан.

В названных областях действовали исключительно Тогриль и Яннал, а Чакыр-бек остался в Хорасане, в завоевании которого и укреплении в нем; ему помогал сын его Альп Арслан. Оба они выполнили свою задачу более миролюбиво и согласно, чем два брата Чакыра на западе. Ибрахим Яннал, который предшествовал всюду Тогриль-беку, пробивая ему путь, предпринял уже в 440 (1048) г. победный набег в византийскую Армению. Опьяненный своею удачею, он стал прямо сопротивляться брату, когда последний хотел было взять себе некоторые части занятой его войсками Мидии. Дело дошло до открытого боя, в котором Ибрахим был разбит (441 = 1049/50 г.) и должен был сдаться, после чего между братьями произошло официальное примирение. Но эти события были все же дурным предзнаменованием для дальнейшего развития отношений между различными членами этой семьи, мир и согласие которых могли бы одни надолго упрочить сделанные завоевания. Затем, в течение ближайших годов, сражались большей частью в Фарсе и Хузистане, где Буид, багдадский эмир аль-умара Хосрау Фируз, прозванный аль-Мелик ар-Рахим («сострадательный король»), защищался с величайшим упорством и, много раз изгнанный, возвращался до 447 (1055) г. все с новыми силами. Тогриль-бек, которому это наконец надоело, решил иным образом окончить дело. В 446 (1054) г. он отправился в Азербайджан, подчинил себе местных мелких князей, проник глубоко в византийскую область и, обезопасив себе таким образом фланг, в 447 (1055) г. направился прямо на Багдад, чтобы отнять у Мелика Рахима главную его опору, после падения которой Хузистан и Персия, конечно, не могли бы уже продержаться. Благоприятствующим обстоятельством для достижения его цели явилось следующее: вражда, существовавшая между министром халифа Кайма и предводителем войск Мелика Рахима аль-Басасирием, постоянные распри суннитов с шиитами в Багдаде и, наконец, нескончаемые набеги арабских бедуинских князей Ирака, доходившие чуть ли не до самых ворот столицы, для отпора которых ежеминутно требовались имевшиеся в распоряжении Басасирия военные силы.

На халифа падает подозрение, что он сам призвал правоверного турецкого султана, чтобы, по крайней мере, избавиться от еретика Бунда; верно это подозрение или нет, но нам уже известно, что в указанном году Тогриль-бек действительно положил конец царствованию Мелик-Рахима. Сам Мелик был вскоре, вопреки данному ему обещанию, лишен свободы и так и умер в 450 (1058) г. в плену. Еще за десять лет до того, в 440 (1048) г. умер государь Кирмана и после смерти его принадлежавшие ему области были, само собой разумеется, тоже захвачены сельджуками. После того несколько младших членов из дома Бундов снова пытаются играть роль, что им, однако, не удается. Последний из них, о котором сохранились сведения, некий Кей-Хосрау жил в 487 (1094) г. в небольшом персидском местечке, которое султаны отдали ему в собственность. Таким образом угасла династия Бундов, искупив в некотором роде значительные свои ошибки и недостатки храбрым сопротивлением против восставшего на нее с разных сторон враждебного превосходства сил.

От сельджуков, принявших наследство Бундов без предшествующего исторического опыта, нельзя было и ожидать, чтобы судьба дейлемитских их противников послужила им уроком. Напротив того, они сразу устроили семейные свои отношения по образцу Бундов: в то время когда в конце 448 и в начале 449 (1056) г. Тогриль-бек подчинил себе Месопотамию, особенно Мосул, и частию сам, частик) через своих военачальников дал необходимую для них встрепку арабским мелким князьям и Басасирию, искавшему у них убежища, Ибрахиму Янналу показалось, что его снова обошли. Передают, будто бы измаильтянское влияние и тайные послы Басасирия много способствовали усилению его недовольства Тогриль-беком и подкрепили его в его мечте о возможности вступить ему самому на султанский престол. Так или иначе, но он внезапно, со своими приверженцами, в 450 (1058) г., в то время, когда еще шла битва в Месопотамии, бросил без позволения брата войско его и отправился в Мидию, где находились лично ему преданные военные отряды, и вместе с этим переманил к себе также и большую часть войска Тогриля.

В опустошенном и разграбленном уже десятками лет Ираке не оставалось теперь ничего для поживы солдат, к тому же сражения с бедуинами оказывались утомительны и трудны, поэтому, когда прошел слух, что Яннал обещал прекратить войну в Иракской области, тысячи и тысячи солдат примкнули к нему. Положение дел было весьма критическое: Яннал располагал теперь неизмеримо большими военными силами, чем Тогриль, и отрезывал еще этого последнего в его и без того довольно затруднительной позиции среди арабов от восточных провинций. Но у Тогриля не было недостатка в энергии и решительности: моментально бросив Ирак и предоставив его на усмотрение халифу, арабам и Басасирию, он, с оставшимся у него небольшим количеством войска, прошел быстрым фланговым маршем мимо Яннала, прямо в Рей, а оттуда спешно послал за подкреплением в Хорасан. Хотя там Чакыр-бек и лежал как раз на смертном одре (451 = 1059 г.), но сын его Альп Арслан («храбрый лев») имел такие же правильные понятия о вещах, как и отец, и стоял за мир и согласие в семье. Он тотчас же поспешил с братьями своими Кавурдом и Якутием на помощь к Тогрилю, и Яннал, который неизвестно почему промедлил и, наконец, только теперь двинулся на Рей, был разбит и взят в плен. Тогриль присудил неисправимого Яннала к задушению тетивой от собственного его лука. Но близкое будущее должно было показать, как мало этот пример принес пользы в будущем.

С гибелью Яннала кончилась и власть Басасирия в Багдаде; этот беспокойный человек, после годового пребывания в столице, был вынужден снова убраться оттуда. Когда его покинула удача, одновременно с этим его бросили также и предводители бедуинов, которые до тех пор держали его сторону. Теперь же они считали более выгодным для себя войти в соглашение с сельджуками. Басасирий был убит в последней отчаянной битве с преследовавшим его отрядом войска султана при Куфе в конце 451 г. (начало 1060) г. Тогриль удовольствовался этой развязкой и последовавшим затем, более или менее добровольным, подчинением арабских князей южной части Ирака и до конца жизни не делал уже дальнейших попыток увеличить свои владения. Даже Укейлиды Мосула, воспользовавшиеся восстанием Яннала для того, чтобы снова приобрести независимость, точно так же, как и курдские Мерваниды в Дияр-Бекре, и платившие дань с 422 (1031) г. византийцам[59] и Бену-Нумейр около Эдессы, все остались, в сущности, нетронутыми и в покое[60]. О причинах столь необычного бездействия энергичного воина и героя ничего не известно. Можно предположить, что годы стали брать свое, и полководец, почти целых тридцать лет не перестававший беспрерывно сражаться, несколько утомился, а быть может, вместе с тем и события 450 (1058) г. доказали ему, что следовало бы, раньше чем задумывать новые предприятия, обеспечить подходящими мерами уже сделанные приобретения. К тому же мир, заключенный Чакыром на востоке с представителями рода Газневидов, и окончательное овладение Багдадом на западе давали новому обширнейшему государству одновременно с обеих сторон твердую опору. Такой момент, совпадавший к тому же со смертью одного из двоих основателей государства, побудил другого к временному покою и созерцанию, а также и к заботе о дальнейшей судьбе своего рода.

Прежде всего, Тогриль отослал Альпа Арслана в Мерв, управлять вместо отца восточными провинциями: это было очень разумное распоряжение, так как Альп Арслан давно уже был близко знаком, почти сросся с положением дел в тех областях. Затем понадобился довольно долгий период времени на восстановление в войске дисциплины, разрушенной в основании мятежом Яннала, а также и на умиротворение индийских и персидских областей (452 = 1060 г.). Наконец, с 453 (1061) г. мы видим султана занятым щекотливым делом, с удивительной выдержкой доведенным им до благоприятного конца. Несмотря на свои пожилые уже года, он забрал себе в голову мысль жениться на дочери халифа Кайма. Его опытный визирь аль-Кундурий, обыкновенно называемый почетным титулом Амид аль-Мульк («опора государства»), ревностно добивался согласия властителя правоверных на этот брак.

Но халиф упорно сопротивлялся. Конечно, личная его выгода бесспорно требовала бы сохранить доброе расположение могучего турецкого султана, освободившего его от рабства Бундов и окружавшего его особу в Багдаде почетом, уважением и, впервые после долгого промежутка времени, также и блеском внешнего представительства. С другой стороны, этот же самый султан одним мановением руки мог бы свергнуть его с престола. Тем не менее в предполагаемом браке было много такого, что заставляло Аббасида считать этот союз нежелательным и неприятным. Выскочка Тогриль-бек навряд ли искал и нашел случай в непрерывной лагерной своей жизни научиться изящным манерам, и халиф во время этого сватовства чувствовал, вероятно, то же, что почувствовал бы гордый аристократ из старинного и благородного, хотя несколько захудалого рода, если б у него 69-летний промышленник, вышедший из простого рабочего класса и сделавшийся миллионером, просил руки его дочери, предъявляя одновременно несколько срочных векселей. Возможно также, что замедление его дать свое согласие на брак дочери с султаном истекало также из желания получить по возможности более дорогую плату за это. Передают, что он будто бы поставил условием присоединение к Багдаду и его окрестностям еще и Васита под непосредственную его власть, вероятно, как начало имеющего быть вновь восстановленным могущества дома Аббасидов. Но Амид аль-Мульк, хитрый персиянин из окрестности Туса, оказался сильнее властителя правоверных. В конце концов, в 454 (1062) г. халиф должен был дать свое согласие, и в 455 (1063) г. Тогриль совершил торжественный въезд в Багдад, в качестве жениха дочери халифа. Но и последняя, по-видимому, была не особенно польщена мыслью о будущем своем супруге. Она обошлась с ним так холодно и пренебрежительно, что добилась своего: брак их был пока лишь браком для вида.

Нетрудно понять, почему султан, несмотря на все поставленные ему на пути затруднения, представлявшие для него столько же унижений, так упорно стремился дойти до задуманной им цели. Его династия находилась в том же самом положении, в каком находились Бунды, когда они достигли могущества и почета: для удержания приобретенного ими престола и власти Сельджуки могли рассчитывать только на свою личную храбрость и энергию и еще более на привязанность к ним их эмиров и солдат. Чтобы упрочить эту привязанность, тесный союз с халифом представлял величайшую ценность ввиду того, что турки, в качестве добрых суннитов, чтили халифа, как духовного своего главу. Поэтому сын султана и дочери халифа имел бы уже вдвойне право на повиновение турецких подданных. Однако судьба отказала прежнему своему любимцу в исполнении этой заветной его мечты. Тогриль-бек умер 8 рамадана 455 г.[61] (4 сентября 1063 г.) от болезни в Рее, куда он вскоре после своего брака отправился из Багдада. Суннитские писатели, которым мы обязаны самыми древними известиями о первых султанах из рода Сельджуков, необыкновенно расхваливают его за благочестие, ум и мягкость. Последнее подразумевает, вероятно, cum grano salis, хотя можно допустить, что уже из одной мудрости Тогриль-бек старался положить предел ужасным опустошениям, которые турки его творили в завоеванных землях. Рассказы византийцев о том, как тузы, сельджуки и туркмены хозяйничали в греческо-армянских областях[62], так ужасны, что и в нем и в его преемниках мы навряд ли можем предположить большую склонность к ангельским добродетелям, чем в турецких султанах из дома Османов, именем которых в более поздние времена немецкие матери имели обыкновение пугать своих детей. Все же для Сельджука Тогриль-бек был достаточно человеколюбив, что явствует из снисходительности, с которой он отнесся к брату Ибрахиму после первой его попытки мятежа. Во всяком случае, он был могучий воин по образцу Махмуда из дома Газневидов, хотя ему не пришлось бороться с такими значительными затруднениями и препятствиями, как Махмуду. Поэтому вопрос остается нерешенным, который из них двоих был одарен более выдающимся военным талантом. Во всяком случае, Махмуд превосходил Тогриль-бека восприимчивостью к духовным интересам; зато несколько прочнее оказалось политическое единство государства, основанного Тогриль-беком при помощи брата его Чакыра. Их сыновья показали себя достойными своих отцов.

Или, вернее, отца, так как у Тогриль-бека не было другого потомства, кроме совершенных им славных дел. Чакыр-бек имел несколько сыновей; из них мы уже знакомы с Альп Арсланом, Якутием и Кавурдом (см. выше). Кроме этих сыновей у Чакыра был еще от другой жены сын Сулейман, который вместе с матерью, после смерти отца, нашел себе приют у Тогриль-бека и находился при нем в Рее, когда последний там умер. Тогриль был женат на вдове брата, и визирь Амид аль-Мульк, получив известие о смерти своего господина, спешно бросился в Рей и объявил тут, что Тогриль назначил своим преемником племянника и пасынка своего Сулеймана. Было ли это действительно так или нет, теперь, конечно, трудно решить; но, во всяком случае, подобное распоряжение могло быть лишь вынуждено у больного человека, или же Тогриль-бек так ослабел умом в последние дни перед смертью, что пожелал увенчать славную жизнь свою великою глупостью. К счастью, дело устроилось иначе: когда Амид аль-Мульк, дав полную волю своему честолюбию, — по-видимому, он ждал для себя невесть каких благ от вступления на престол молодого и неопытного султана, — тотчас же велел внести имя Сулеймана в хутбу, он этим доказал, что иногда самый хитрый дипломат оказывается весьма плохим государственным деятелем. Нужно было быть крайне близоруким, чтобы вообразить себе, что Альп Арслан, державший в крепкой руке своей весь восток и представлявший собой мужественного, энергичного кумира солдат, наподобие Тогриль-бека, даст себя провести человеку пера. Но до братоубийственной войны, которая непременно бы вспыхнула, дело, однако, не дошло: полководцы Тогриля просто-напросто объявили, что о подобном, как Сулейман, султане они и слышать не хотят, и все перешли к Арслану. Тут и Амид спохватился и поспешно велел поминать в общественных молитвах сначала старшего брата. Но уже было поздно. Когда вскоре затем Арслан, в качестве всеми признанного султана, совершил въезд свой в Рей, он велел схватить визиря и отвезти его в Хорасан, где в конце 456 (1064) г. два раба султана объявили ему его смертный приговор; они хотели его задушить, но старый поверенный Тогриль-бека не был лишен ни чувства собственного достоинства, ни мужества. «Я не грабитель и не разбойник!» — воскликнул он, оторвал кусок материи от широкого рукава своей хламиды, сам завязал им себе глаза и спокойно принял смертельный удар. Для народа было все-таки счастьем, что старому визирю пришлось сойти со сцены: хотя и уроженец Хорасана, он был фанатик-суннит, считавший даже приверженцев Ашари недостаточно правоверными, а шиитов — отвратительными еретиками, и постоянно побуждал Тогриль-бека к принятию притеснительных мер против ненавистного его визирю религиозного направления. Этого-то не было больше после вступления на престол нового султана. Альп Арслан (455–465 = 1063–1072 гг.) был великим воином перед лицом Аллаха, какими были до него отец и дядя, и так же как и сын и преемник его Мелик-шах (465–485 = 1072–1092). Он предоставил почти неограниченное внутреннее управление государством своему визирю Хасану ибн Али, прозванному Низам аль-Мульк («поддержка государства»). Этот последний был тоже перс, родом из Хорасана, но более мудрый государственный деятель, чем несчастный его предшественник. Сын дехканина, он родился в 408 (1018) г. в Тусе. В очень молодых годах, еще при Газневидах, даровитый юноша выступил на административное поприще; затем получил место секретаря сельджукского наместника в Балхе, а в заключение, когда, после смерти Чакыр-бека, Альп Арслан вступил в управление восточными провинциями, он сделался его визирем; хотя для турецкого администратора, занимающего к тому же высокий пост, Хасан ибн Али исповедовал правоверие и выказывал величайшее благочестие, все же недаром текла в его жилах кровь персидских дехкан: он отлично понимал, насколько разумная веротерпимость в интересах страны и ее повелителя. Поэтому он тотчас же уговорил Альпа Арслана отменить меры, направленные против шиитов и ашаритов, и даже более того, почетом, оказанным могилам алидских имамов[63], выразил некоторую предупредительность персидскому национальному самолюбию.

Такое ведение дела, с которым шло рядом официальное, хотя и не всегда сердечное, единогласие с халифами — главами суннитского правоверия, — должно было производить наилучшее впечатление на все мало-мальски цивилизованные слои населения государства. Но еще большее значение имело то обстоятельство, что во время тридцатилетнего пребывания Хасана в должности визиря, которую он занимал при обоих султанах, Низам аль-Мульк выказывал поистине неутомимую деятельность как по восстановлению порядка внутри государства, так и для развития всех его материальных и духовных интересов, — деятельность, создавшую в последний раз в магометанской Азии период нового расцвета, правда продолжавшегося недолго. На долю султанов выпадает при этом не меньшая заслуга, чем на долю их умного и благомыслящего визиря. Им, которые в полнейшей мере унаследовали воинственные наклонности своих предков, нельзя зачесть в достаточно высокую заслугу то обстоятельство, что они поставили на один уровень прирожденную им мужественную и доблестную военную деятельность с разумной заботой о благе и преуспеянии своих подданных. Правда, лично для них оставались всегда на первом плане военные занятия, и чем более были они уверены, что управление обширным их государством преуспевает в руках визиря, Низам аль-Мулька, тем ревностнее сражались они на западе и на востоке со своими единоверцами и с неверными для расширения границ своих владений. Подобно тому как Махмуд на востоке, так теперь впервые, по прошествии нескольких столетий, сельджукские его соплеменники открыли для ислама новые области на западе. Здесь можно было отлично пустить в ход диких тузов и туркменов и — неоценимая выгода, — пользуясь этим случаем, избавиться от них внутри государства.

Подобно тому как до взятия Багдада турецкие орды наводнили Персию и Месопотамию, так они наводнили теперь Сирию, Армению и Малую Азию, отчасти подчиняясь султанам, отчасти сохраняя самостоятельность. Сельджукские повелители руководствовались весьма умной политикой, предоставляя эти, в сущности, трудно поддающиеся дисциплине, но отлично справляющиеся с внешними врагами иррегулярные войска, стоявшие в Византийской области и в магометанских пограничных странах Месопотамии и Сирии, власти собственных их вождей и не всегда тотчас же вмешиваясь в дело, когда по временам эти последние восставали друг против друга. Правительство избавлялось таким образом от целой массы бедствий, в ущерб, правда, тем местностям, которым было суждено изображать собой арену для личных интересов отдельных эмиров. Конечно, тут являлась та загвоздка, что на запад от реки Тигр каждый полководец, хотя он и уверял при этом, что ревностно занят службой султану, подразумевал под этим полнейшую свободу действий неотъемлемым своим правом. Таким образом, в этих областях значение султанов, выбиравших себе столицами попеременно то Рей, то Нишапур, то Исфахан, всегда было лишь условное; и если Альп Арслан, а также Мелик-шах не пренебрегли лично явиться сюда в 463 (1071) и 479 (1086) гг. и установить здесь в некоторой мере порядок, все же можно было в будущем опасаться, чтобы при менее сильных правителях или при могущих наступить во время престолонаследия разногласиях и распрях эти местности тотчас же отпадут от султанского государства. То, что во главе войск, сражавшихся на западе, стояли отчасти также члены сельджукского владетельного дома, не означало еще собой ничего. Семейные отношения Сельджуков с той минуты, как Тогриль велел умертвить своего брата тетивой от собственного его лука, становились с каждым годом все более и более турецкими и вскоре оставили за собой худший проявления подобных же отношений Бундов. Уже Альп Арслан должен был в 455 (1064) г. сражаться с восставшим против него Кутульмишем, одним из двоюродных братьев Тогриль-бека, а в 459 (1067) г. — против родного своего брата Кавурда, наместника Кирмана. Когда же, после смерти Альп Арслана, султанский престол наследовал Мелик-шах, Кавурд снова поднял знамя восстания, так как сам желал сделаться султаном. В 466 г. (начало 1074 г.), после трехдневного сражения при Хамадане, он был разбит, взят в плен и в следующую же ночь задушен. Но пример этот не удержал одного из братьев Мелик-шаха, Такаша, сначала в 473 (1081) г., затем вторично в 477 (1084) г. произвести восстание в Хорасане. После погашения второго из них ему, по приказанию брата, выкололи глаза. Хотя с этих пор нежные родственники оставили Мелик-шаха в покое, все же уже не трудно было предсказать, что должно случиться, если бы последующие султаны оказались менее твердыми или менее счастливыми, чем он. Блеск тридцатилетнего периода времени, пока длилось царствование Альп Арслана и его сына Мелик-шаха, не был уже затемнен подобными дальнейшими событиями. Бросим теперь краткий взор на завоевания, которые отчасти под личным их предводительством, отчасти их именем были совершены на границах государства.

Завоевания эти делались большей частью насчет византийцев и Фатимидов. Власть потомков Василия II в Константинополе была в таком же явном упадке[64], как и власть халифата Фатимидов в Каире; оба не были в состоянии отразить с достаточной силой обрушившиеся на них жестокие удары. Как только Альп Арслан, после того как он взял в руки бразды правления, утвердил свою власть подавлением мятежей, вызванных Кутульмишем в Рее и некоторыми другими в Герате и его окрестностях, он отправился в Армению для продолжения военных экспедиций Тогриль-бека[65]. Кроме многих других городов, он овладел крепостью Ани; вся страна была опустошена, церкви обращены в мечети, жители убиты или уведены в рабство, и, что хуже всего, дорога в Малую Азию открыта для полчищ дикой конницы, которая теперь, в 459–462 (1067–1070) гг., наводнила весь цветущий полуостров до Каппадокии и Понта, даже до самой Фригии, и по своему обычаю всюду грабила и разбойничала. Правда, в дело вмешался в 1068 г. (конец 460 или начало 461 г.)[66] император Роман IV, который под конец проник в Сирию и отнял у мусульман Мембидж (Гиерополис). Но 1071 (463) г. доставил турецкому султану такую славу, которая до него еще никогда не выпадала на долю ни одному исламскому владыке, — он взял в плен самого римского императора. Роман IV явился в Армению с большим войском, отнял у врагов взятый ими в предшествующем году Меласгерд и пошел дальше, но тут против него двинулся сам Альп Арслан. Битва велась с великим ожесточением, пока наконец ненадежность одного из второстепенных предводителей войска римского императора не повлекла за собой отступления византийцев. Тщетно храбрый император прилагал все усилия, чтобы избежать поражения; он был взят в плен в рукопашном бою, и его армия обратилась в дикое бегство[67].

Альп Арслан сумел в качестве победителя проявить мудрую сдержанность: в общем, он обошелся с пленным императором весьма прилично и согласился дать ему свободу взамен заключения мирного договора, по условиям которого будто бы, кроме отсылки из Византии безо всякого выкупа всех пленных мусульман, входила еще уплата громадной денежной суммы[68]. Императору Роману предстояла печальная участь убедиться, насколько был великодушен турок-победитель по сравнению с низостью собственных его подданных: милые друзья воспользовались его пленом, чтобы в это время устроить в Византии против него восстание, следствием которого была возмутительная гибель его по возвращении. Мирный договор был уничтожен теми же, которые свергли несчастного императора, но лишь во вред византийскому государству. Хотя Альп Арслан, занятый теперь по ту сторону Оксуса, уже более и не являлся самолично в Армению, и Мелик-шах, в свою очередь, тоже забыл думать об Армении и Малой Азии, но турецкие орды были тотчас же снова спущены на измученные эти области, и предводитель их, Сулейман, сын Кутульмиша, был тем неутомимее в своих предприятиях, что им руководила надежда основать себе здесь, хоть и не явно, зато фактически, собственное, независимое государство. Сперва это ему отлично удалось. До появления Алексея Комнина (1081 = 473 г.) положение дел в Византии становилось все невозможнее и невозможнее, так что наконец в 1074 (466/67) г. император Михаил был даже вынужден обратиться к Сулейману с просьбой о помощи против одного победоносного мятежника. Турок не упустил случая воспользоваться беспримерной для него выгодой подобных обстоятельств, около 1081 (473) г. Малая Азия, включая Никею и далее, была у него в руках, и этот самый город, где происходил когда-то столь важный для христианства вселенский собор, мусульманский эмир избрал теперь своим местожительством. То, что христиане получат за это полное удовлетворение завоеванием через каких-нибудь 18 лет Иерусалима, во время Первого крестового похода, — никому тогда и во сне не снилось, ни мусульманам, ни христианам.

Но с Сулейманом случилось то, что бывает с большинством людей, когда им улыбается счастье: ему все было мало, и вследствие этого он и скувырнулся. В 477 (1085) г., благодаря измене византийского наместника, ему удалось овладеть Антиохией, городом, находившимся уже 120 лет в руках греков. Сулейман вступил на почву Сирии, а в этой местности, равно как и в соседней с ней Месопотамии, по указанным нами выше причинам царили довольно-таки значительные беспорядки. Рядом с Укейлидами Мосула и Мерванидами Дияр-Бекра, которым Альп Арслан, вследствие официального их подчинения ему, оставил их владения, но которые с тех пор почти непрерывно воевали друг с другом, здесь после смерти Тогриль-бека появилось еще много других враждовавших между собой предводителей и военачальников. На первом плане укажем на полководцев и наместников Фатимидов, которые сражались с все вновь возвращавшимися Мирдасидами из-за Халеба, а с Укейлидами Мосула из-за нескольких городов на Евфрате. Здесь Альп Арслан в 463 (1071) г. установил хоть на короткое время порядок; он оставил Халеб Мирдасидам, которые подчинились его сюзеренству, хотя и не вполне добровольно, а города вдоль по Евфрату передал эмиру Мосула, Муслиму ибн Курейшу. В том же году ворвались на юг Палестины толпы туркменов, которые до того участвовали в войнах в Северной Сирии, а теперь уже не были больше там нужны. Под предводительством своего вождя Атсиза[69] они творили массу бесчинств и набегов от Дамаска вплоть до Египта; в 465 (1073) г. фатимидский наместник Иерусалима решился подчиниться султану, чтобы иметь хоть некоторый покой от этих разбойников[70]. Уже в предыдущем году влияние постоянного возрастания могущества сельджуков распространилось до самой Аравии, где шериф Мекки отказался в 462 (1070) г. от египетских халифов и велел молиться в Багдаде за Аббасида, что при фактической независимости священных городов было ничего более, как только один обряд, имевший, однако, вследствие нравственного влияния весьма важное значение, в особенности же для Сирии, которая теперь была окончательно отнята у Фатимидов.

В 468 (1076) г. Атсиз овладел Дамаском, и, хотя нападение, предпринятое им в 469 (1076/77) г. против Каира, и было отбито Миргушем Бедром, все же и попытка последнего взять обратно Дамаск (471 = 1078/79 г.) тоже не увенчалась успехом. Правда, у Атсиза не хватило силы удержать за собой свои завоевания. На помощь ему уже должен был явиться Тутуш, брат Мелик-шаха, которого этот последний в 470 (1077/78) г. послал для окончательного завоевания в Сирию с войском через Евфрат. Но после того, как египтяне вынуждены были отступить, Тутуш под каким-то ничтожным предлогом устранил бедного Атсиза и сам утвердился в Дамаске. Таким образом, в 477 (1085) г. расположились почти в непосредственном соседстве три жадных на завоевание лица: Тутуш в Дамаске, Сулейман ибн Кутульмиш в Антиохии и Укейлид Муслим на Евфрате. Только чудо могло бы заставить их хранить между собой мир, тем более что прямо посреди них лежало одинаково ценное для всех трех яблоко раздора: Халеб, которым правил Ибн аль-Хутейтий от имени последних Мирдасидов. Муслим и Тутуш попеременно делали уже с 470 (1077/78) г. походы против города, и Муслим наконец овладел им в 473 (1080) г.

Мелик-шах, по мнению которого Тутуш становился слишком могучим, дозволил Укейлиду взять себе город. Но Муслима охватила мания величия, он стал мечтать о самостоятельном государстве, вошел в соглашение с Фатимидами и Мерванидами Дияр-Бекра против сельджуков, и в 476 (1083) г. начались в высшей степени запутанные стычки между турецкими генералами Мелик-шаха, Мерванидов и Муслима, в подробностях следить за которыми не стоит. Достаточно сказать, что не вышло ничего путного для них из совместной военной деятельности, о которой уговорились Муслим и Фатимиды. Египетский Миргуш Бедр только в 478 г. (средина 1085 г.) мог вторично, но снова напрасно, совершить нападение на Тутуша, после того как перед тем, ровно за месяц, Муслим был убит в сражении против Сулеймана ибн Кутульмиша, который в 477 г. (начало 1085) г. осадил Антиохию. Но как только Тутуш со своей стороны освободился от египтян, он тотчас же, сопровождаемый эмиром Ортоком, военачальником, прославившимся своими постоянными военными удачами, направился в Халеб. Этого-то и желал Сулейман.

У самых стен города встретились дядя и племянник[71], и в последовавшем затем сражении завоеватель Малой Азии и Антиохии был убит (479 = 1086 г.). Мелик-шах, остававшийся спокойным зрителем всех этих происшествий до той поры, пока они не вредили семейному единству и согласию, теперь потерял всякое терпение. В 479 (1086) г. он, сопровождаемый преданной ему лейб-гвардией, спешно двинулся из Исфахана в Месопотамию, и тотчас же, при появлении льва, волки попрятались в свои логовища. По дороге он овладел гнездами различных мелких князьков, Эдессой и Мембиджем, где еще стояли византийские гарнизоны; когда же он явился в Халеб, Тутуш ушел от него по направлению в Дамаск, тогда как считавшиеся еще под властью Фатимидов местности Северной Сирии, например Шейзар, Латакие (Лаодикее) и Фамия (Апамее), немедленно сдались. После того султан устроил положение дел в Сирии так, что Тутушу дозволялось оставить за собой юг с городом Дамаском; север Сирии, так же как и Месопотамия, был разделен между различными верными и преданными султану эмирами, причем турок Ак-Сонкор («белый сокол») получил Халеб. Из маленьких династий Мирдасиды и Мерваниды были тотчас же отстранены, а владения Укейлидов раздроблены: две ветви этого дома получили Харран в Месопотамии и Калаг-Джабар в Сирии, остальное же было отнято у них постепенно (Мосул только в 482 (1089/90) г.).

Могло бы показаться странным, почему Мелик-шах, который только что по личному наблюдению ознакомился с ужасной путаницей сирийско-месопотамской системы мелких государств, вводя там новые порядки и новое устройство, не нашел нужным слить все эти мелкие государства в одну или две большие провинции, под управлением одного лица, а, наоборот, раздробил эти области и раздал их известному числу равноправных эмиров и таким образом положил собственными руками основание новым столкновениям и распрям между своими вассалами. Как ни был могуч блестящий султан, это было не в его силах, и не мог же он изменить самую суть вещей. Я не придаю в данном случае цены тому обстоятельству, что Сирия и Месопотамия с самого начала их истории, с того времени, как эти страны были предоставлены самим себе, всегда распадались на многочисленные маленькие государства вследствие того, что арамейское основное их население было, как и многими другими качествами, скудно наделено также и даром государственного устройства. Ведь эти арамейцы, хотя они, наверное, и составляли тогда еще на выдающемся протяжении своей родины основное население, не были уже в течение целых столетий распорядителями собственной судьбы. Виной тому две причины: во-первых, самое местоположение страны, прорезанной не очень высокими, но ущелистыми и трудно доступными горными цепями и быстротечными потоками, а с юга огражденной большой пустыней; во-вторых, характер арабского бедуинства, а оно отчасти еще до мусульманского завоевания играло здесь выдающуюся роль, и роль эта, со времени Омейядов, становилась все более значительной. Вот те два фактора, которые в роковом взаимном действии благоприятствуют наклонности к дроблению на мелкие государства и даже и по настоящее время, как известно, колеблют здесь ежеминутно авторитет турецкого правительства. Поэтому и неудивительно, что со времени упадка халифата, кто бы ни разыгрывал здесь роль главы этих областей, — Тулуниды ли, Хамданиды, Фатимиды, Сельджуки или крестоносцы, здесь при всяком удобном случае развивалось неподчинение вассалов и дробление страны на мелкие государства от Аксалона вплоть до Мосула и Тарса. Только такое сильное правительство, центр которого был бы достаточно близок, чтобы допустить возможность немедленного вмешательства в случае надобности, могло бы действительно водворить порядок в Сирии и Месопотамии, но не из Каира или Константинополя или же из Исфахана можно управлять долгое время этими областями. Поэтому и нельзя упрекнуть султана сельджуков за образ действия его, какие бы этот образ действия ни имел дурные последствия для ислама. Для того чтобы добиться прочного подчинения себе запада, ему пришлось бы пустить здесь в ход лучшие свои военные силы, в которых он, по-видимому, гораздо более нуждался на дальнем востоке. Стремление подчинить своему влиянию области по ту сторону Оксуса было не только само по себе понятно, но является даже очень мудрой политикой, как со стороны Альп Арслана, так и со стороны Мелик-шаха. Если непрерывное появление все новых и новых западнотурецких кочевников, переправлявшихся через Оксус, и было для сельджукских султанов выгодно до тех пор, пока они могли доставлять вступавшим в их владения кочевым племенам военные занятия в Армении и Малой Азии, то это же самое обстоятельство могло легко превратиться в грозную опасность для всей Персии, как только прилив кочевого населения перешел бы настоящую меру или же беспредельное уважение к власти султана как-нибудь бы пошатнулось. Следовательно, было очень важно не только иметь зоркую пограничную стражу в Хорезме и Балхе, но также по возможности защитить Хорасан укреплением при переправе по ту сторону Оксуса, не говоря уже о справедливом желании сохранить Бухару в некоторой связи с теми странами, в состав которых она так долго входила и для которых еще и теперь составляла свет ислама. Таким образом, мы уже в 457 (1065) г. застаем Альп Арслана в Трансоксании; правда, он еще не выступает здесь в роли завоевателя, а принимает только в свое подданство хана той местности, из которой племя сельджуков выступило 30 лет тому назад, — Дшенда, причем вводит порядок в Хорезме, где, по-видимому, происходили бесчинства. В 465 (1072) г. Альп Арслан имел более широкие планы, когда он с войском, численностью более чем 200 тысяч человек, направился из Нишапура по дороге в Бухару. Султан переправился через Оксус по нарочно с этой целью выстроенному мосту; когда он расположился уже лагерем по ту сторону реки, к нему привели начальника только что взятой пограничной крепости, по имени Юсуф аль-Хорезмий. Султан велел его повесить на четырех столбах; когда же несчастный, услыхав этот приговор, разразился проклятиями, разгневанный Альп Арслан схватил лук, чтобы застрелить его, но, как говорят, в первый раз в жизни промахнулся. Между тем пленник, которого стража оставила стоять свободным, кинулся к султану и нанес ему кинжалом смертельную рану в бок. Альп Арслан умер четыре дня спустя (465 = 1072 г.) сорока с небольшим лет. Верою в милосердие Аллаха старался он побороть в себе горькое чувство, что ему, считавшему себя чуть ли не всемирным властелином, суждено было принять смерть от руки такого ничтожного врага. И тут, как и вообще во всем характере Альпа Арслана, проглядывает величие; рядом с бесцеремонностью, даже дикостью истинного турка ему были свойственны также и лучшие добродетели воина — прямота и великодушие. Его обхождению с греческим императором соответствует и поступок его с Низам аль-Мульком. Однажды завистники этого последнего ухитрились потихоньку просунуть в молельню султана письмо, заключавшее в себе обвинение визиря в обычном на Востоке пороке — в неправильном пополнении своего кармана. Полученный им документ Альп Арслан отдал тотчас же Низаму со словами: «Вот, прочти; если обвинители твои правы, то постарайся исправиться и веди себя как следует. Если же они лгут, прости им их подлость и доставь работу, чтобы они, вместо клеветы, занялись бы чем-нибудь более полезным».

Мелик-шаху было всего 18 лет, когда он, после смерти отца, вследствие заранее сделанного тем распоряжения, вступил на престол. Нужно полагать, что еще при жизни Альп Арслана визирь Низам приобрел влияние на Мелик-шаха, так как даже в бытность свою султаном он его называл не иначе как «ходжа Хасан» («учитель Хасан»)[72]. В первые годы своего правления Мелик-шах предоставлял, во всяком случае, своему «ходже» решать все важные государственные вопросы, так что трудно решить, какие заслуги принадлежат самому Мелик-шаху и какие его министру. Мы все-таки знаем, что впоследствии султан подробно вникал во все дела; особенно хвалят его за то, что он заботился о строгом порядке и дисциплине в войсках и о справедливости в администрации, причем указывал и визирю на то и другое. Не столь горячо преданный лагерной жизни, как отец его, он все же был талантливым военным предводителем, и тотчас же, в первые годы своего султанства, не только принимал личное участие в решительном сражении против своего дяди Кавурда, но проделал в 466 (1073/74) г. и всю оказавшуюся необходимой военную экспедицию на восток. Здесь после смерти бывшего для всех страшным Альп Арслана самаркандский турецкий хан Альтегин отважился овладеть городом Тирмизом, который хотя и лежал на правом берегу Оксуса, но все же принадлежал к сельджукскому государству. Город был снова отобран у него, и Мелик-шах проник так далеко по направлению к Самарканду, что испуганный Альтегин просил о заключении мира. С этого времени отношения Мелик-шаха с турецкими своими кузенами в Трансоксании оставались вполне дружелюбны, хотя в Самарканде происходила частая смена в личном составе ханов; даже более, султан женился на родственнице их дома, Туркан-хатун[73], которой предстояло впоследствии иметь роковое влияние на судьбы сельджукской династии. Когда же племянник ее Ахмед-хан воссел на престол Самарканда, многочисленные жалобы на несправедливость и жестокость его дошли вскоре и до двора в Исфахане: притесняемые подданные Ахмеда настоятельно требовали вмешательства Мелик-шаха, который не заставил себя долго просить и перешел с большим войском через Оксус (482 = 1089 г.). Без труда взял он Бухару и Самарканд; Ахмед-хан, который заперся в маленькой крепости, был принужден сдаться и затем был послан военнопленным в Исфахан. Султан проник даже во владения кашгарского хана, который с испугу согласился признать сюзеренство сельджуков, выбивать имя султана на монетах и поминать его в молитвах в мечетях.

Теперь — по крайней мере на короткое время — подчинились султану все местности от границ Китая почти до ворот Константинополя. Правда, восстание в Самарканде, лишь только Мелик-шах повернул спину, доказало, что на новую эту провинцию нельзя твердо полагаться, но еще на этот раз восстание было скоро потушено, а с братом кашгарского хана, который непрошено вмешался в это дело, заключили под конец мирный договор. По крайней мере достигли того, что громадная власть султана простерлась даже до этих отдаленных областей. Можно было думать, что туркам по ту сторону Оксуса надолго останется памятен полученный урок. Хотя военные удачи сельджуков в правление Мелик-шаха и были очень блестящи, но их куда затмила мирная деятельность его визиря Низам аль-Мулька, имевшая в виду поднятие благосостояния и развития в персидских провинциях и Ираке. Сравнивая личность Мелик-шаха с личностью его отца Альп Арслана, получается замечательное сходство отношений их между собой с отношениями Траяна к Адриану. Если Мелик-шах более прославился военными подвигами, чем император римский, то оба они, в противоположность воинственной деятельности, отличавшей их предшественников, которым нужно было прежде всего поставить свое государство на твердые основы, имеют друг с другом удивительное сходство в том способе, которым они стремились устроить и развить приобретенное. Созидание вновь разоренных местностей, основание научных заведений, постройка больших зданий с общественными полезными целями, покровительство искусству — все это такие задачи, которые, конечно, при одинаковых условиях легко могут повторяться, так же как и любовь к блеску и внешнему представительству государей, располагающих богатыми средствами. Но более удивительно следующее совпадение: совершенно подобно римскому императору, Мелик-шах выказывает такую же, как и он, любовь к большим путешествиям внутри государства и к личному ознакомлению со всеми местными условиями; точно так же не менее императора и султан отличается особенным стремлением заботиться о бедных людях. Это такие качества, которые делают для нас близкими и симпатичными как турка, так и римлянина. Несомненно, что качества эти в Мелик-шахе насадил великий визирь, заслуги которого не только напоминают, но даже превосходят лучшие подвиги Бармекидов. Мысли его были прежде всего устремлены на развитие наук и искусств; подобно тому как Мелик-шах в Нишапуре и в других местах, так и Низам основал в Басре и прежде всего в Багдаде медресе, то есть нечто вроде университетов, конечно с преобладающим богословско-юридическим характером. Оба — султан и министр — принимали даже личное участие в делах науки и искусства: повелитель страны не пренебрегал выслушивать разъяснение своих придворных астрономов о небесных явлениях; а о талантливых стихах он судил совсем как природный перс. В течение короткого промежутка времени казалось, будто бы желание Аллаха — превратить землю в юдоль испытаний для правоверных — изменилось в более благоприятном для них смысле. Но тут вдруг опять гидра внутренних раздоров подняла свою голову, и одновременно и в Персии встало снова роковым образом почти забытое привидение измаилитства.

Глава 2Турки, ассасины и крестоносцы

Около 425 (1034) г. в Нишапуре встретились три молодых перса, которые намеревались посвятить себя изучению богословия и права в древней резиденции Тахиридов — главном городе провинции Хорасан, входившей в то время в состав владений Газневидов. Город этот, несмотря на все бури последних десятилетий, не утратил своего старинного блеска, и в его школах многочисленные ученики внимали урокам знаменитых шейхов. Все трое юношей в умственном отношении стояли значительно выше среднего уровня и почувствовали влечение друг к другу именно благодаря различию своих характеров. Один из них, Омар, сын Хайяма, из Нишапура, был человек глубокий, с наклонностью как к мистицизму, так и к скептицизму; он искал в то время разрешения загадки жизни в религии, унаследованной от предков. Второй, Хасан ибн Али из Туса, был молодой человек с выдающимся умом, образованный и даровитый, и надеялся систематическими занятиями приобрести познания, которые пригодились бы ему в будущем для его служебной карьеры. Третий, Хасан ибн ас-Саббах из Рея[74], отличался пылким честолюбием, которое допускало в его характере соединение страстности и холодной наблюдательности. Этот последний однажды, во время задушевной беседы, заставил двух других поклясться, что тот из них, кто первый достигнет власти или влиятельного положения, возвысит и своих товарищей. Вскоре жизнь рассеяла друзей в разные стороны. Омар ибн Хайям не нашел в богословии того, чего искал. Это было время, когда возрастающая ограниченность правоверных систематиков все более и более отталкивала людей, чувствовавших потребность большей свободы и более глубокой внутренней жизни; таких людей привлекал к себе мистицизм суфиев, в котором за завесой суфийского аскетизма скрывались направления шиитов и мутазилитов, снова подавленные после победы Махмуда Газневидского. Слабость Бундов, а затем и турок сначала глухо, но изо дня в день выразительнее возвещала о ничтожестве всего земного, и все это вызывало все более обширное и быстрое распространение суфизма. Омар в своем развитии не остановился на суфизме, благодаря тому что он обогатил свои знания и изощрил ум занятиями философией, математикой и естественными науками: он сделался скептиком-вольнодумцем с пантеистическим оттенком, но прежде всего самым решительным противником того политическо-богословского лицемерия, с которого, несколькими десятилетиями раньше, его старший современник Абуль-ала сорвал маску в отдаленной Сирии. Подобному человеку должно было казаться презренным стремление к земному величию, и, пока у Омара было достаточно средств, чтобы беспрепятственно предаваться наукам и поэзии, он не видел причины к тому, чтобы отказываться от своей созерцательной праздности в Нишапуре или в Мерве, где он впоследствии поселился. Беспокойную и честолюбивую душу Хасана ибн Саббаха наполняли совершенно противоположные стремления. Он хотел властвовать во что бы то ни стало, хотел, чтобы люди преклонялись перед ним из уважения ли или от ужаса. Но казалось, что при существующем положении вещей подняться так высоко над толпою для него нет и не может быть никакой возможности. Он принадлежал по семейным традициям к шиитскому направлению, что было среди Газневидов препятствием, а среди сельджуков, по крайней мере, плохой рекомендацией для поступления на государственную службу. В войске все высшие места были почти исключительно заняты турками. Оставалось прибегнуть к кривым и тайным путям заговора. С тех пор как секта измаилитов приняла опасный характер (около 250 = 864 г.), приверженные ее никогда не переставали раскидывать свою паутину по всему исламскому миру. Даже когда центр тяжести секты находился в Египте среди Фатимидов (с 358 = 969 г.), посланцы ее бродили по странам Востока, заходя за Инд и Яксарт[75], и в каждом крупном пункте не бывало недостатка в тайных членах союза: грустные политические обстоятельства везде порождали нужду и недовольство, которые способствовали успеху нашептываний, будто истинный имам есть будущий спаситель измученного народа.

Покинув Нишапур и прожив несколько лет на родине в скромных условиях, Хасан, снедаемый неудовлетворенным честолюбием, вступил в сношения с измаилитами, и когда в 464 (1071/72) г. в Рей приехал главный иракский дай, то Хасан добился от него должности его наместника в городе и его окрестностях. Но в тот момент, когда Хасан хотел вступить на скользкую дорогу, которая должна была привести его к желанной цели или к постыдной погибели, неожиданное счастье наконец указало ему менее трудный и опасный путь к достижению власти и влияния. Турецкий султан Альп Арслан, всем внушавший страх, погиб от кинжала Юсуфа из Хорезма, а молодой Мелик-шах, только что упрочивший за собой власть поражением и умерщвлением своего дяди Кавурда, воспользовался ею прежде всего для того, чтобы передать почти неограниченные полномочия визирю своего отца; этот же последний, Низам аль-Мульк, был не кто иной, как бывший товарищ Ибн Саббаха, Хасан ибн Али из Туса. Пока был жив Альп Арслан, который при всей своей терпимости едва ли поручил бы важную должность человеку, известному за приверженца шиизма, Хасану Ибн Саббаху было бесполезно представляться ко двору; но теперь настало время для приведения в исполнение обещания, данного друг другу юношами несколько десятилетий тому назад. Омар, сын Хайяма, также еще раньше посетил Низами. Когда этот «сын крестьянина» взобрался на крутую вершину рядом с султаном, благодаря своим способностям, своему уму и редкому счастью, то скептически настроенный ученый, не принимавший участия в течении светской жизни, отклонил от себя все блестящие предложения друга, не забывшего их общего прошлого, приняв лишь умеренное ежегодное жалованье, которое делало для него возможным «в уголке, под покровом визиря» продолжать свои занятия, надеясь ими приобрести славу величайшего математика магометанского Востока. Хасан ибн Саббах, явившись в январе 466 (1074) г. к первому министру, выразил гораздо большую готовность испробовать придворную жизнь, но как только, благодаря посредничеству Низама, он был представлен султану Мелик-шаху и был принят этим последним в число избранных советников, он начал беспрерывно интриговать против своего благодетеля, стараясь навлечь на него подозрения повелителя. Но умный визирь умел лучше действовать на скользкой почве, чем честолюбивый новичок, и, когда этот неблагодарный человек хотел воспользоваться одним делом для того, чтобы отстранить Низама, последний ловко направил всю интригу против замышлявшего ее, так что Мелик-шах разразился гневом на Хасана ибн Саббаха и с позором прогнал его от своего двора.

Нетрудно себе представить, как должно было подействовать на подобный характер внезапное уничтожение всех надежд в тот самый момент, когда Хасан рассчитывал осуществить их: стремление к мести «крестьянскому сыну и турку», к уничтожению их власти, по-видимому так прочно обоснованной, совпало теперь с честолюбивыми целями Хасана, и для того и другого подходящим орудием был измаилитизм. Хасану не стоило большого труда возобновить прежние отношения. Конечно, Низам аль-Мульк знал хорошо своего старого друга и старался всячески действовать против него; но Хасан сумел избегнуть всех преследований и в 471 (1078/79) г. улизнуть в Египет, где измаилиты и Фатимиды приняли его с распростертыми объятиями. Однако и здесь недолго длилось согласие его с окружающими халифа Мустансира. Миргуш Бедр уже в то время принимал меры с целью сделать наследником престола младшего сына Мустансира Ахмеда (впоследствии Мустали) вместо старшего Низара, который был законным наследником, согласно с шиитско-измаилитским догматом. Из-за этого возникло раздвоение между самими измаилитами; Хасан стал на сторону низаритов, как назывались приверженцы законного наследника, и начал по своему обыкновению интриговать против всемогущего при дворе Миргуша. Но тот не любил шутить; он велел немедленно схватить персидского пришельца и посадить его на корабль, который отплывал в Западную Африку. Но счастье на этот раз улыбнулось измаилитскому честолюбцу; буря прибила корабль к берегу Сирии, и через Халеб и Багдад беглец снова прибыл в Исфахан (473 = 1081 г.). По-видимому, при раздвоении египетских измаилитов партия Низара удержала в своих руках нити пропаганды на Востоке; по крайней мере мы видим, что Хасан во время своих шестилетних странствований по южным и по части восточных провинций Персии повсюду распространял учения секты и заручался обещанием содействия со стороны единоплеменников, пока наконец не поселился около 480 (1087) г. в значительном городе Дамегане, главном пункте соседней с Табаристаном местности Кумис; там он даже обратил в измаилитизм наместника Мелик-шаха. Живя в Дамегане, Хасан находился в непосредственном соседстве с провинциями Джурджаном, Табаристаном и Дейлемом, старинными убежищами крайнего шиизма, где, кроме того, население было не более довольно господством сельджуков, чем прежде господством арабов или Газневидов, и где нашептывания Хасана и его миссионеров нашли столь же хорошую почву, как прежде происки Алидов. Последние еще не вымерли в этой местности со времен Утруша, а сохранили в некоторых местах неприступных гор, окаймляющих Каспийское море, небольшие владения, где правительство терпело их потому, что они были совершенно спокойны со времени турецкого нашествия.

Высоко в горах к северу от Казвина гнездился таким образом один из Алидов, который называл себя Махди, но который, впрочем, держал себя как добрый подданный султана. Его крепость называлась Аламут[76] — Орлиное Гнездо; это место и избрал Хасан ибн Саббах средоточием той власти, основу которой он положил своею неутомимою девятилетнею деятельностью и для создания которой, казалось, время уже настало. Вокруг Орлиного Гнезда и в нем самом было приобретено много сторонников тайного союза; ночью на среду 6 раджаба 483 г. (4 сентября 1090 г.) сам Хасан с помощью своих приверженцев пробрался в крепость, и вскоре Алиду пришлось убедиться, что из рук его выскользнула всякая власть над теми, кто до тех пор ему подчинялся, и перешла к подозрительному старику, который все еще продолжал являться под маскою святого аскета. Алид должен был волей-неволей удалиться; как благочестивый человек, Хасан не мог отпустить его без всякого удовлетворения и дал ему свидетельство на получение 3000 золотых из султанской кассы в Дамегане, и деньги эти были ему в точности выплачены собственным наместником Мелик-шаха.

Хасан был уверен в безусловной покорности не только окружавших его, но всех тех, которые обязались следовать знамени измаилитизма. Неизвестно, продолжал ли он сношения с вождями секты в Египте; достоверно лишь то, что в стране между Тигром и горами, отделяющими Нишапур от Герата и Мерва, приверженцы союза без колебания повиновались малейшему знаку Хасана. Он избрал поистине дьявольское средство, чтобы удержать в подобной зависимости несчастных слепых людей, которым этот бессовестный человек преподносил яд в виде лекарства, а также для того, чтобы создавать себе для выполнения своих темных замыслов орудия столь же ужасные, какие употреблялись потом лишь в нашем хваленом XX столетии. Не напрасно усвоил он себе все знания, доступные той эпохе. За исключением врачей и естествоиспытателей — число которых по сравнению было незначительно и которые охотно окружали свое искусство некоторой таинственностью, — весьма немногим было известно наркотическое действие опиума и особенного препарата из конопли — гашиша. Хасан выбрал из своих приверженцев молодых, сильных людей с энергическим темпераментом и приблизил их к себе. Вдруг то у одного, то у другого из них, когда они находились в одиночестве, начинала кружиться голова, и он терял сознание. Он приходил в себя в великолепной комнате, где его окружали незнакомые благоухания, красивые девушки и изысканные кушанья и напитки. Тут юноша испытывал все чувственные наслаждения зараз, и ему должно было казаться, что он переживает все блаженства рая, какие Коран обещает верующим после смерти. Среди опьянения молодой человек снова терял сознание; он просыпался уже в обычной обстановке и на том самом месте, где заснул в первый раз, и тут ему говорили, что по милости Божией он удостоился предвкушения райских радостей и что от него зависит заслужить навсегда только что испытанное блаженство. Тот прямым путем попадает в рай, кто погибает, служа Всевышнему, — вот что учил каждый в законе Божием; и тем, которые только что ознакомились с этим раем в чувственной и неотразимой для человека форме, ужасный изобретатель подобного отвратительного образа действия давал в руки кинжал[77], в то же время указывая на какого-нибудь врага дела Божьего. Этого было достаточно, чтобы заставить ослепленного человека отправиться в одежде суфия, или под личиной купца, или под каким-либо другим видом, через горы и долы за сотни миль для того, чтобы нанести смертельный удар победоносному полководцу среди его войск, могущественному султану в его охраняемом стражами дворце, влиятельному сановнику среди толпы сидящих вокруг него писцов. Убийца почти всегда погибал под ударами солдат или телохранителей, окружавших его жертву, и заранее готовился к этому; но тем более неудержимо рвались федавии[78] — так назывались измаилитские убийцы — к выполнению самых безумных и опасных замыслов, не сомневаясь, что, жертвуя жизнью, они приобретут райские наслаждения, к которым они так страстно стремились.

При этом новом и страшном преобразовании измаилитизма на сцене мировых явлений возникла первостепенная политическая власть. Представителей этой секты называют обыкновенно ассасинами; и мы знаем, что имя это со времени Крестовых походов сделалось на Западе равнозначащим слову «убийца» (assassin). Первоначально под словом «хашаши» (во множественном числе хашашин) разумелся человек, который приготовляет упомянутое наркотическое средство, гашиш, или опьяняется им, или водится с людьми, которые употребляют гашиш; но Хасан и семеро его преемников из его же семьи, жившие в Аламуте, усердно позаботились о том, чтобы слово это получило свое мрачное значение, которое осталось за ним до сей поры, главным образом во французском языке. В течение двухсот лет вся Передняя Азия дрожала перед этой ужасной силой, рассыпавшей из неприступных и сокровенных мест смертельные удары, от которых нигде не было спасения и которые поражали лиц высокостоящих чаще, чем всех прочих.

В царствование султана Мухаммеда (498–511 = 1105–1118 г.) в Исфахане каждый вечер можно было видеть одного измаилита, который на углу какой-нибудь улицы искусно прикидывался слепым нищим и при наступлении сумерек жалобным голосом просил прохожих, чтобы какой-нибудь мусульманин проводил несчастного слепого старика домой, в то или другое предместье. Если кто-нибудь из жалости соглашался указать дорогу мнимому нищему, то, когда они достигали того места, куда направлялись, на сострадательного спутника нищего набрасывалось еще несколько спрятанных измаилитов, которые тащили его в отдаленное подземелье и там убивали. Таинственное исчезновение целого ряда жителей возбуждало в населении города все больше подозрений и наводило на него все больший ужас, пока наконец случайно не был открыт и уничтожен притон убийц. Политика ассасинов, в сущности, состояла в том, чтобы создавать себе в различных провинциях укрепления среди утесов, в самых неприступных горных местностях, где, защищенные от всяких преследований, они могли распространять свое влияние на соседние округи и откуда во всякое время могли рассылать своих федавиев. У нас есть список девяти подобных укреплений (в иные времена их бывало гораздо больше), рассеянных по Хорасану, Мидии, Фарсу и Хузистану; но настоящим центром секты оставались горные хребты, окружавшие Аламут, постоянную резиденцию главы секты; на вершинах этих гор повсюду были воздвигнуты замки и крепости, и, несмотря на все старания сельджукских султанов сокрушить могущество секты, Орлиное Гнездо оставалось неприступным, чему содействовали еще другие обстоятельства, — пока, наконец, волны монгольского нашествия не залили даже эти крутые вершины. Когда же в 654 (1256) г. полчища Хулагу наконец разрушили всеми проклинаемые стены Аламута и по всем провинциям избили приверженцев секты до «детей в колыбели», то этим далеко не был положен конец страшной силе ассасинов. Уже в 495 (1102) г., еще при жизни Хасана ибн Саббаха, правитель Халеба, Ридван, сын Тутуша и племянник Мелик-шаха, государь столь же бессовестный, сколько опрометчивый, выдумал призвать ассасинов в Сирию для того, чтобы упрочить за собой свое владение, теснимое магометанскими эмирами и крестоносцами; Ридван допустил даже, чтобы ассасины устроили в самом Халебе свое миссионерское общество.

Отсюда им удалось в 520 (1126) г. овладеть городом Панеасом (по-арабски Банияс) у южного подножия Хермона, правда они уже в 523 (1129) г. должны были снова отказаться от него, но в 527 (1132/33) г. они имели возможность купить крепость Кадм, лежащую в горной местности, к западу от Хамата, и отсюда в 535 (1140/41) г. напали на крепость Мазяд или Мазяф, находившуюся на неприступной скале и до тех пор принадлежавшую маленькому княжеству Шейзару, теперь же она сделалась центром такой же системы горных замков, какая существовала вокруг Аламута. Эту местность в то время, как и теперь, населяли нусайриты, секта тоже шиитского происхождения, по которой этот округ обыкновенно назывался Джебель-ан-Нусарийя (горы нусайритов). Хотя учение нусайритов близко к учению друзов и измаилитов, тем не менее нусайриты питали и к тем и другим живейшую ненависть; но, владея неприступными укреплениями, ассасины были неоспоримыми повелителями страны, и известно, что во время нескончаемых смут Крестовых походов они могли играть здесь роль не менее значительную, чем в Персии; даже когда монголы проникли и в Сирию, то по крайней мере отдельные измаилитские крепости устояли против этих ужасных завоевателей. Только в 671 (1273) г., после того как власть ассасинов была значительно ослаблена могущественным египетским султаном мамелюков Бейбарсом, они подчинились этому султану, который, так же как его преемники, не брезговал иногда пользоваться кинжалом федавия. Впоследствии ассасины здесь, как и на далеком Востоке, в Индии, обратились в безвредную секту, остатки которой встречаются и до сего дня в местности Химсе.

Нетрудно понять, что помешало ассасинам, несмотря на их долговременное существование и силу сопротивления, выйти из рамок зловредной секты и образовать из себя государство, как это удалось столь близко с ними связанным по своему происхождению карматам Бахрейна и Фатимидам. Между тем как те и другие сумели в надлежащий момент приобрести власть над известным национальным элементом, арабским или берберским, с самого начала делая орудием борьбы меч мятежника, а не кинжал убийцы, — ассасины не обладали никаким средством влиять на крупные массы народа, которых довольно легко привлечь к себе открытым насилием, но никак не коварным убийством. Я не думаю также ни в каком случае, что Хасан ибн Саббах когда-либо намеревался идти той же дорогой, как упомянутые измаилитские его собратья. Всякий раз, когда мы слышим о возмущениях, задуманных батинитами[79], как большей частью называют их историки, то дело идет или о завоевании нового укрепления, или об обыкновенном бунте с единственною целью вызвать смуты и несчастья. Таким образом, за действием ассасинов не скрывалось истинно национальной подоплеки, хотя отдельные приверженцы и видели в своей секте выражение недовольства персов шиитского направления турецким управлением: вследствие этого ассасины, как мне кажется, не пытались возбудить к открытому восстанию более обширные округа, как, например, так близко к ним лежащие Табаристан и Джурджан — старинные центры непокорности всякому правительству. Впрочем, хотя темная деятельность этой беспримерной в истории династии — частные судьбы которой не представляют для нас дальнейшего интереса — зависела единственно от сравнительно незначительного числа отдельных личностей, но она имела огромное влияние на развитие исламского мира. Где бы только, от Хорасана до Сирии, ни возвышалась, во время вскоре разразившихся войн между султанами и эмирами, выдающаяся личность, нарушавшая — по мнению главы секты, который внимательно следил за всеми событиями из своего Орлиного Гнезда, — равновесие борющихся друг с другом сил, для нее уже был отточен кинжал федавия, и не раз таким способом внезапно оканчивалось начинавшееся улучшение печальных государственных условий. Если глава ассасинов не стремился возбуждать в массе народа иного волнения, кроме волнения страха и ужаса, то, с другой стороны, он, естественно, желал быть вполне уверенным в том, что с ним везде находятся в согласии подходящие для его целей люди, которые могли доставлять ему ценные сведения и от которых он мог ожидать, что они повлияют в желательном для батинитов направлении на государей и придворных, заведут интриги при дворах султанов и эмиров, словом, сделают все нужное для достижения питаемых главою секты намерений.

Мы имеем доказательства, что высокопоставленные военачальники и сановники сельджукских династий не раз вступали в тайные сношения с повелителями Аламута. Слишком многие были готовы оказывать весьма веские услуги за то, чтобы удар кинжала был направлен на соперника или на личного врага, и скоро стало ясно, что прилив новой турецкой крови в тело стареющего арабско-персидского ислама не вызвал оздоровления испорченных соков; врожденная турецкая честность была вытеснена уже в третьем поколении господствующих семей персидскою склонностью к обману и хитрости, и если магометанские государи до появления на сцене великого Нуреддина могли почти сравняться в вероломстве с христианскими рыцарями-крестоносцами, то не могло быть и намека на то, чтобы нашелся человек, который смелым и честным ударом поразил бы батинитского дракона — того дракона, которого так удобно было в случае нужды употребить для истребления опасного противника. Не раз по повелению султана войска его направлялись против Аламута, и не раз жители Орлиного Гнезда были почти принуждены к сдаче голодом; но всякий раз случалось какое-нибудь таинственное происшествие — то внезапная смерть повелителя, то неосторожность нападающих, так что в последнюю минуту приходилось снять осаду. Нам так же легко представить себе ослабляющее влияние подобных обстоятельств на всю государственную жизнь, как вообразить ту иронию, какую вызывало в страшном знатоке людей Хасане, «старце гор»[80], и в его преемниках сознание, что, в сущности, весь этот ничтожный мир получает своих правителей с Аламутской скалы, недаром и по форме похожей на льва, готовящегося к прыжку.

Если Хасан ибн Саббах находил удовольствие в сатанинском романтизме созданного им себе положения, то само собой разумеется, что он не забывал об отмщении «крестьянскому сыну и турку». В 485 (1092) г., когда он, вероятно, был как раз занят обучением своих федавиев, случилось событие, которое в первый момент, вероятно, рассердило его, так как оно не дало ему возможности произвести желаемое впечатление, но которое в то же время должно было в значительной мере содействовать поддержанию и усилению его власти. Он только что с большим трудом, посредством ночного нападения, отделался от войска, посланного его прежним другом Низамом аль-Мульком для разрушения Орлиного Гнезда, и, может быть, раздумывал, как бы ему отплатить за оказанное ему внимание, как вдруг пришло неожиданное известие: турок и крестьянский сын разошлись после двадцатилетней совместной деятельности, ознаменованной самыми блестящими успехами. Мелик-шах, которому было в то время 38 лет, находясь в цвете сил и в полном развитии своей власти, вероятно, чувствовал себя подчас стесненным той самостоятельностью, которую приобрел Низам аль-Мульк во время своего тридцатилетнего управления государством и которую он удерживал за собой и в семьдесят семь лет, благодаря признанию его заслуг и опытности. Как бы то ни было, но возможно, что оба они могли бы продолжать работать вместе, памятуя о своей долговременной и испытанной верности друг другу и о том, как недолго осталось жить визирю, если бы не разъединил их самый опасный из всех опасных в нашем мире элементов, именно честолюбивая женщина. Это была Туркан-хатун, самаркандская султанша, которая, преследуя свои своекорыстные цели, погубила и себя, и власть своих родственников. У Мелик-шаха был от нее сын Махмуд, родившийся в 480 (1087) г. и в то время имевший несколько больше пяти лет от роду; кроме того, от других жен у Мелик-шаха были еще сыновья: Баркиярок (род. 471 = 1078/79 г.[81]), Мухаммед (род. 474 = 1082 г.) и Синджар (род. 479 = 1086 г.). Когда поднялся вопрос о престолонаследии, то все говорило в пользу Баркиярока, не только потому, что он был старший, но и потому, что мать его происходила из рода сельджуков, а это имело влияние на отношение к нему многих из высокопоставленных лиц государства.

Ввиду этого, когда Мелик-шах, еще будучи во цвете лет, начал, по весьма понятным причинам, обсуждать это важное дело, то Низам аль-Мульк высказался в пользу Баркиярока, и Мелик-шах, по-видимому, склонялся к тому, чтобы и в данном случае последовать совету своего визиря. Но на это никак не могла согласиться Туркан-хатун. Женщина умная и энергичная, она стремилась играть первенствующую роль в случае смерти своего супруга; поэтому все ее усилия были направлены к тому, чтобы наследником был провозглашен ее маленький сын, и так как в этом отношении она встретила отпор со стороны визиря, то она решила свергнуть его. Она сумела внушить султану, что министр недостаточно чтит авторитет государя, что сыновья и другие родственники визиря, которых он посадил на самые доходные места, позволяют себе всевозможные злоупотребления относительно служащих и подданных, словом, что Низам пускается на самые бессовестные проделки, прикрываясь именем своего повелителя. «Пословица гласит: кто слушает, тот верит», — умно замечает по этому поводу персидский историк. И действительно, Мелик-шах поддался влиянию нашептываний на старинного слугу своего дома; через некоторых придворных султан послал визирю весьма немилостивое распоряжение, давая ему при этом почувствовать его подчиненное положение по отношению к своему повелителю и приказывая ему положить предел злоупотреблениям, в которых его обвиняли. Престарелый визирь был возмущен до глубины души подобным неделикатным поведением государя, который был обязан Низаму своею властью и своими величайшими успехами; он громко выразил свое неудовольствие в присутствии вручивших ему султанскую грамоту и заключил свои слова так: «Его корона неразрывно связана с моим письменным прибором; если я закрою свой прибор, то и корона его погибнет!» Эти пророческие, но не в придворном духе сказанные слова[82] были переданы Мелик-шаху; можно себе представить, какое впечатление произвели они на без того уже разгневанного повелителя. Хотя было решено не действовать официально против визиря, заслуги и значение которого признавались всеми слишком открыто, но втайне делались приготовления с целью раз навсегда избавиться от неприятного старика[83]. Во время рамадана 485 г. весь двор собрался в Багдад, и 10-го числа упомянутого месяца (14 октября 1092 г.) во время стоянки в поле, близ Нихавенда, Низам аль-Мульк был заколот федавием, явившимся к нему под видом просителя. Туркан-хатун и секретарь ее Абуль Ганаим, главное орудие ее планов, могли торжествовать: доверенное лицо султанши было сделано визирем, получив почетный титул Тадж аль-Мульк («венец царства»), а на высшие государственные должности были назначены, вместо приверженцев убитого, креатуры султанши. Но как только это свершилось, Мелик-шах, вскоре после своего прибытия в Багдад, заболел, как говорят, горячкой и ночью 16 шавваля 485 г. (18–19 ноября 1092 г.) сошел в могилу вслед за своим великим министром.

Ключ к уяснению всех дальнейших событий заключается в понимании положения, в каком находились провинции и двор в ту минуту, когда государство сразу лишилось блестящего и сознававшего свое могущество повелителя и опытного, энергичного визиря: необходимо ясно изобразить это положение. Из Исфахана, столицы государства, непосредственная власть султана распространялась на Мидию, Хузистан и Ирак, эмиры которых — за исключением несколько более свободных бану мазьядов на Евфрате и багдадского халифа — в соседстве с резиденцией подчинялись без ограничений влиянию правительства. Кирман, а может быть, и Фарс находились под властью сына Кавурда Туран-шаха, который приходился Мелик-шаху двоюродным братом и который, хотя и будучи довольно независим, действовал заодно с центральною властью. Восток был разделен между известным количеством наместников, из которых интерес для нас представляет Ануштегин[84] из Хорезма, как родоначальник одной из последующих династий; рядом с ними в это время уже выступил на первый план мятежный повелитель ассасинов в Аламуте. Азербайджан, Месопотамия и Армения распадались на различные большие или меньшие округа, пользовавшиеся известной самостоятельностью; то же самое, еще в большей мере, было на западе. Там, после смерти Сулеймана, сына Кутуль-миша, так как сыновья его были посланы ко двору Мелик-шаха, малоазиатские эмиры основали несколько отдельных государств; из них первое место занимали Никея, которой управлял Абуль Касим[85], и округи между Арменией и Халисом с главным городом Сивас (греческая Себаста), которые подчинялись Гумуштегину, называемому Ибн Данишмендом[86]. Связь обоих с Исфаханом была довольно слаба; зато власть султана прочно признавалась в Сирии: в Дамаске жил брат султана Тутуш, в Иерусалиме наместник Тутуша Ортек, а наряду с ними — Ак-Сонкор в Халебе, Ягы Басан — в Антиохии и другие в главных городах Месопотамии. Мелик-шах и Низам аль-Мульк поддерживали в эмирах чувство зависимости с тех пор, как султан сам установил порядок в этих местностях; даже брат повелителя, во время пребывания последнего в Багдаде, должен был не раз являться ко двору для подтверждения своей готовности повиноваться. Но на послушание этих высокостоящих лиц государства можно было рассчитывать — и не только в более отдаленных провинциях — лишь до тех пор, пока лиц этих сдерживало искреннее уважение к могуществу правительства.

Из многих свидетельств нам известно, что дела династии с самого начала были более чем сомнительны; если же к прежним восстаниям дядей и братьев присоединились серьезные споры о престолонаследии между честолюбивыми матерями несовершеннолетних детей, то все царство должно было обратиться в кучу кружащихся и теснящих друг друга атомов, между которыми не существовало связующего звена. Таким звеном не была даже религия; несчастный багдадский халиф в качестве главы духовного принужден был, например, три раза признавать султаном новое лицо между зуль-хиджжей 492 г. и раджабом 493 г. (ноябрем 1099 и маем 1100 г.), смотря по тому, теснили ли его больше солдаты Баркиярока или Мухаммеда. То, что считали правильным эмиры, казалось правильным подчиненным им начальникам и солдатам; смотря по настроению или руководясь собственною выгодой, каждый во всякий данный момент готов был перейти на сторону другой партии; и те же самые турки, которые только что покорили полмира и повсюду выказывали по отношению к христианам обычную безумную храбрость, просто-напросто убегали, когда им вздумается, с поля битвы. После того, что было говорено о тузах и туркменах, нам нечего описывать, как при таком положении дел у турок утрачивалась дисциплина, как они начали свирепствовать среди мирных жителей городов и сел, едва успевших вздохнуть свободно, как грабили их и производили среди них всевозможные ужасы, на какие только способны грубые солдаты; может быть, они и сделались немного менее грубыми в этом третьем поколении, но, судя по тому, что доходит до наших ушей, грубость их не уменьшилась значительно. Восставали друг против друга провинции и даже города, когда на другой день после одержания султаном победы десятки тысяч его солдат разбегались, а после решительного поражения тот же султан по капризу могущественного эмира снова мог взять перевес над своим противником. Против подобного расстройства существовало только одно средство: власть выдающейся личности, которая заставила бы уважать себя и собрала бы в прочное целое разрозненные песчинки. Такие личности существовали впоследствии, хотя после смерти Мелик-шаха уже никогда больше власть Сельджука не простиралась одновременно на всю страну между Оксусом и Сирией; но пока, в течение целых десятилетий, не могло быть и речи о великой личности. Четверо детей, начиная с пяти до четырнадцати лет, несколько матерей этих детей — из которых одна хотя и стоила мужчины, но все-таки не была мужчиной, — а вокруг них толпа офицеров и сановников, частью честолюбивых и воинственных, частью развратных и никуда не годных, — таково было наследие Тогриль-бека и Альп Арслана! К тому же за всем наблюдал страшный начальник ассасинов, которому, несмотря на его восемьдесят лет, суждено было еще три десятилетия[87] следить за событиями из своего Орлиного Гнезда и который с ужасной расчетливостью перерезал кинжалом федавия почти каждую нить надежды, как только благодетельная судьба начинала сучить ее. Человек этот и его преемники имели для судеб Востока гораздо более сильное и вредное значение, чем вторжение крестоносцев, которое также способствовало общей смуте и которое почти одновременно обрушилось на западные пограничные земли мусульман.

Огромное значение Крестовых походов для развития западных государств и народов как в политическом отношении, так и относительно прогресса цивилизации не должно вводить нас в заблуждение относительно значения этих походов для магометанского Востока. Что для нас было началом новой исторической эпохи, то для ислама имело значение лишь неприятного осложнения внутреннего процесса разложения пограничною войною — продолжительною, нередко опустошительною, но все-таки весьма мало влиявшею на всю государственную систему и вовсе почти не влиявшею на религиозную и культурную жизнь. С самого начала времен халифов происходили постоянные войны с христианами в Сирии и Месопотамии; в последнее время у христиан были отняты большие провинции — Малая Азия, часть Месопотамии и вечный предмет раздора — Антиохия; теперь же приходилось опять отдать им на долгое время как Антиохию, так и Эдессу и прибрежную полосу до Египта. Этим бы дело и кончилось, и, при обладании большей частью Малой Азии, это не было значительным уменьшением прежних владений, если бы франки, заступившие место византийцев, не стремились непременно обладать Иерусалимом, городом священным как для христиан, так и для мусульман и который нельзя было оставить в руках последних. Но если на Западе Крестовые походы представляли собой ряд предприятий, взволновавших почти все христианские страны до самых последних слоев населения, то на Востоке, за исключением западных провинций, Малой Азии, Месопотамии, Сирии и Египта, которых походы эти непосредственно касались, действительно волновался по поводу успехов христиан только разве персидский и арабский Ирак и особенно всегда фанатически настроенный Багдад. К тому же в этих непосредственно затронутых владениях эмиры, которые всегда старались уклониться от влияния центральной власти, не руководились, по крайней мере для ближайшего будущего, политикой, которая имела бы в виду общеисламские интересы. В то время как Абуль Касим, повелитель Никеи, вступил в сношения с византийцами, чтобы усилить независимость своего положения по отношению к Мелик-шаху, сирийские владетели начиная с 502 (1108) г. не стыдились добиваться союза франков для того, чтобы действовать друг против друга[88]. Разумеется, христианские рыцари поступали точно так же; но им в конце концов удавалось соединяться для отражения нападений мусульман, между тем как последние еще долго не могли соединить всех сил, хотя бы только маленьких сирийских и месопотамских государств, и таким образом, без дальнейших рассуждений, изгнать христиан из своей страны, еще в первые десятилетия после падения Иерусалима и до основания рыцарских орденов. Если же, несмотря на отсутствие единства между мусульманами, крестоносцы все-таки никогда не могли овладеть Дамаском или Халебом и захватили в свои руки лишь узкую береговую полосу Сирии и графство Эдессу, то тем менее могли серьезно пострадать земли, составлявшие ядро Сельджукского царства. Существовала, впрочем, известная связь между сирийскими эмирами, так как, благодаря войнам с крестоносцами, они все более и более отстранялись от споров за престол и от междоусобий, разыгрывавшихся на персидской почве; и наоборот, эти внутренние смуты мешали настоящему восстановлению господства сельджуков, непосредственным результатом которого должно было бы быть вытеснение христиан из Святой земли. Только в Малой Азии дела находились в обратном положении: здесь именно недружелюбные отношения между византийцами и франкскими рыцарями[89] дали сельджукам и данишмендам возможность утвердиться в пунктах, выступающих на запад более, чем было бы желательно, и этим навлекли на христиан гораздо большие бедствия, чем когда-либо стоило потерпеть ради обладания Иерусалимом: ибо из этих форпостов турки впоследствии завоевали Константинополь. Если вспомнить, как поражали современников дипломатическое искусство и политические успехи императора Алексея Комнина и как именно благодаря им, в конце концов, погибло Византийское государство, то снова утверждаешься в мнении, как мало, в сущности, судьбы мира обусловливаются умом и хитростью одного человека.

Вот в общих чертах историческое развитие, предстоявшее владениям мусульман в течение следующего столетия. В центре и на востоке государства держится главная линия сельджуков в лице потомков Мелик-шаха, но власть ее все уменьшается. Постоянные споры о престолонаследии и междоусобицы мешают власти надолго сплотиться в одно целое, и она распределяется между наместниками и эмирами. Последние частью также принадлежат к дому повелителя, но не пользуются, благодаря этому, большей властью: частью они происходят из других турецких родов. Тут на первом плане находятся атабеги, «опекуны», то есть правители, которые являются покровителями и заместителями несовершеннолетних государей: эти правители, более чем в одной из распадающихся провинций, вскоре начинают играть роль западных майордомов или багдадских эмиров аль-умара и, наконец, выступают в качестве самостоятельных властителей в Мосуле, Азербайджане, Фарсе и Луристане[90]. Благодаря захватам этих властителей, а также благодаря отделению багдадского халифата, который среди всеобщей смуты снова сложился в отдельное государство, территория, непосредственно подчиненная султану, становится все меньше; наконец, власть султана ограничивается одним персидским Ираком, да и то только номинально, после того как и восточные провинции сделались независимыми при преемниках турка Ануштегина, наследственных наместниках Хорезма. Эти новые государи, обыкновенно называемые хорезмшахами, устраняют наконец в 590 (1194) г. последнюю отрасль главной линии сельджуков и, хотя на самое короткое время, объединяют в большое персидско-турецкое государство большую часть прежнего царства сельджуков. Второю линиею сельджуков была линия Кирманская, происходившая от Кавурда, брата Альп Арслана, уже при Мелик-шахе пользовавшаяся некоторой независимостью от центрального правительства, а после смерти этого султана сделавшаяся вполне самостоятельною. При ней страна пережила эпоху спокойного процветания, которой не было подобной в тот период всеобщих смут, если не говорить о наместничестве Хорезма в узком смысле. До 565 (1170) г. государи этой линии, благодаря своей миролюбивой и вместе с тем деятельной политике, доставили государству внешнюю безопасность и внутренний порядок; впоследствии и здесь явились споры за обладание престолом; соседи напали на провинцию, в 594 (1198) г. хорезмийцы овладели Кирманом.

На крайнем западе, в Руме, как говорили восточные народы, то есть в тех частях Малой Азии, которые были покорены турками, держались сельджуки третьей линии, потомки Кутульмиша, на время оттесненные крестоносцами, византийцами и эмирами, но вскоре снова усилившиеся; они держатся не только временно, но, лишив власти данишмендов, а затем расширяя свои владения за счет византийцев, образуют значительное царство Икониум (Кония), как оно обыкновенно называется по своей будущей столице. Это государство играло главную роль в Малой Азии до времен монголов; распавшись же, оно образовало ряд мелких государств, и из него произошли османские турки, завоеватели Константинополя. Ранее всего ускользнули из рук Сельджукской династии Сирия и Месопотамия; часть эмиров этих провинций уже вскоре после смерти Мелик-шаха отказывались повиноваться своему наместнику Тутушу, затем все более и более стесняли его сыновей и, наконец, уже в 517 (1123) г. отняли последний остаток прежнего владения у его единственного внука, который, по крайней мере номинально, был повелителем Халеба. В этих провинциях разъединение было уже так значительно, как нигде до времен монголов; Сирия на время сплотилась только благодаря захвату ее мосульскими атабегами, а затем под властью энергичного Саладина, но потомки последнего снова восставали друг против друга, пока власть их не была уничтожена преемниками Чингисхана.

Из главных частей, на которые распалось государство после смерти Мелик-шаха, очерк наш совершенно исключает одну и отчасти также две другие. О линии Кирманской, кроме сделанной уже общей характеристики, говорить не стоит; а судьбы Сирии и Месопотамии, так же как развитие царства Икониума, так неразрывно связаны с историей Крестовых походов и Византийской империи, что история этих провинций рассматривалась в относящихся к этим вопросам выпусках Allgemeine Geschichte Онкена[91]. Поэтому для этих провинций мы ограничимся лишь общим обзором, имея в виду отдать должную справедливость чисто исламским явлениям, и прежде всего геройским личностям Нуреддина и Саладина; но сначала мы проследим упадок главной линии сельджуков.

Глава 3Разложение Сельджукского царства

Когда 16 шавваля 485 г. (18–19 ноября 1092 г.) султан Мелик-шах испустил дух, то Туркан-хатун скрывала смерть своего супруга до тех пор, пока тайно, через посредство своего Тадж аль-Мулька, не добилась того, что эмиры — не без подкупа их богатыми дарами — принесли присягу ее пятилетнему сыну Махмуду, а халиф утвердил его. Потом она отправилась в Исфахан с трупом Мелик-шаха, который и был похоронен в столице; а эмир Кербога прибыл туда тотчас после смерти повелителя, чтобы схватить и заключить в темницу четырнадцатилетнего[92] Баркиярока, которого легко могли провозгласить султаном весьма многочисленные приверженцы прежнего визиря, Низам аль-Мулька. Кербога привел свое намерение в исполнение; но мать Баркиярока, естественно встревоженная судьбою своего сына, тем настоятельнее призвала на помощь партию Низама; царевич был силой освобожден из темницы и провозглашен султаном (485–498 = 1092–1104), и тогда междоусобная война сделалась неизбежной. Которой из обеих партий суждено было одержать в ней победу, в сущности безразлично. При всей своей энергии Туркан как женщина была зависима от своих эмиров, так же как зависел от своих эмиров и Баркиярок или, вернее, его визирь Ис аль-Мульк, сын Низама; дела должны были принять весьма плохой оборот.

Вначале Баркияроку повезло: при приближении Туркан войско его отправилось ей навстречу и дошло до Буруджирда, и так как некоторые эмиры султанши перешли на его сторону, то победа осталась на стороне Баркиярока (в конце 485 г. = январь 1093 г.); только с трудом достигли побежденные Исфахана, где подверглись долговременной осаде. Но окружающие молодого государя не сумели воспользоваться своим успехом достойным образом: визирь, ничтожный сын своего великого отца, и высшие сановники проводили время главным образом в пьянстве, самого же Баркиярока забавляли детскими играми; неудивительно поэтому, что при таком упражнении в своих обязанностях государя он остался на всю жизнь лишь игрушкой обстоятельств. Главным делом его двора было умерщвление Тадж аль-Мулька, взятого в плен при Буруджирде; впрочем, он заслужил этого, если его справедливо обвиняют в убийстве Низама. Во всем остальном дело окончилось мирным договором, по которому Туркан должна была сохранить за собой и своим сыном Махмудом Исфахан и Фарс, а Баркиярок — сделаться султаном и царствовать над остальными провинциями. Но когда последний овладел городами Мидии, нападение стало грозить ему с другой стороны: дяде его Тутушу, жившему в Дамаске, вздумалось заявить свои притязания на султанство, и он в союзе с Ягы Басаном Антиохийским, Ак-Сонкором Халебским и другими эмирами овладел Мосулом (486 = 1093 г.).

Когда оба войска начали сходиться, Ак-Сонкор, считавший выгодным быть стрелкой на весах, вместе с другим эмиром перешел ва сторону Баркиярока; а Тутушу пришлось на время снова удалиться в Дамаск. Пока он набирал войска для нового похода, Туркан, вовсе не имевшая в виду честно выполнять договор, предложила свою руку наместнику Азербайджана, дяде Баркиярока по матери, Измаилу ибн Якути, с тем условием, что он выступит в поход против ее пасынка. Измаил сделал это, был разбит и должен был вернуться к своей покровительнице в Исфахан, где был убит несколькими эмирами, ни за что не желавшими допускать этого брака (486 = 1093 г.). Освободившись от своих ближайших забот, Ис аль-Мульк повез своего молодого государя в Багдад, где послушный халиф теперь ввиду перемены обстоятельств даровал свое благословение старшему сыну Мелик-шаха (в начале 487 = 1094 г.); это развеселило всех — развеселило настолько, что все стали чувствовать себя в полной безопасности, так что эмиры не находили более нужным оставаться со своими войсками при султане, а султан не находил времени для того, чтобы прочитывать письма, приходившие из провинций. Конечно, этого нельзя было и требовать от незрелого юноши, но это мог бы взять на себя кто-нибудь из окружающих; тогда он нашел бы печальное известие из Халеба, где Ак-Сонкор подвергся нападению Тутуша, с значительным войском вышедшего из Дамаска, и был разбит, несмотря на содействие отпавшего в это время от Туркан Кербоги, и вместе с последним взят был в плен. Тутуш приказал умертвить Ак-Сонкора, но пощадил Кербогу. Покорив Халеф, Тутуш описал большой круг, быстро прошел через Месопотамию, Армению и Азербайджан по направлению к Хамадану, мимо Баркиярока, который, не подозревая ничего дурного, сидел в Мосуле, а затем в Низибине.

Туркан в это время подала своему деверю Тутушу надежду на то, что вступит с ним в брак; трудно решить, что больше прельщало повелителя Дамаска — обладание ли молодою и, вероятно, красивою вдовою или принадлежащим ей Исфаханом; во всяком случае, он рассчитывал получить то и другое, но честолюбивая женщина вдруг заболела и умерла еще до приезда своего будущего супруга. Некоторые думают, что ее отравили: это стало случаться все чаще среди завидных семейных отношений, существовавших между дядей и племянником. Когда последний или, вернее, его эмиры — визирь Ис аль-Мульк умер в Мосуле — поняли опасность, в которую повергала их смелая кампания Тутуша, то Баркиярок сломя голову поспешил, с бывшей при нем тысячей воинов, назад через Тигр, чтобы раньше своего противника достигнуть укрепленного Хамадана или Исфахана. Между тем Тутуш, успев привлечь на свою сторону азербайджанских эмиров, увеличил свое войско до 50 тысяч; один из его отрядов случайно встретился с ничтожной кучкой Баркиярока, разбил ее и чуть было не захватил в плен молодого государя, который едва спасся вместе с тремя эмирами.

Так как неприятель уже стоял под Хамаданом, эмиры в своей беспомощности не сумели посоветовать Баркияроку ничего лучшего, чем броситься в Исфахан, где со времени смерти Туркан эмиры столицы все еще держали шестилетнего сына ее Махмуда в качестве претендента на власть. И для этой партии было вопросом жизни и смерти, чтобы Тутуш был изгнан из страны, и, по крайней мере на время, совпали интересы братьев и их приверженцев. Тем не менее было рискованно отдать Баркиярока в руки лиц, до тех пор бывших его врагами, и это чуть было не окончилось весьма плохо. Хотя и не без некоторых колебаний, Баркиярок был впущен в город, и официально отпраздновано великое примирение — оба брата должны были публично обняться. Но в то же время приверженцы Махмуда имели тайное намерение отвести глаза Баркияроку, чтобы уничтожить его притязания на власть. Однако и на этот раз счастье улыбнулось Баркияроку: Махмуд как раз вовремя захворал оспой и умер в 487 (1094) г. прежде, чем план этот успел созреть. Тогда эмирам больше ничего не оставалось, как без задних мыслей перейти на сторону единственного находившегося под рукой царевича. Правда, опасная болезнь не пощадила и Баркиярока, и уже разнеслась весть, что Тутуш приближается к столице, покинув осажденный им Хамадан, но тут дела повернулись еще резче.

Хамаданский эмир только притворно сдался Тутушу на капитуляцию, и, как только Тутуш выступил из города, эмир бежал в Исфахан к Баркияроку. Между тем Тутуш решил, что следует попытаться вступить в переговоры, удалился в Рей и написал эмирам своего племянника, стараясь различными обещаниями привлечь их на свою сторону. Пока исход болезни Баркиярока был сомнителен, эмиры тянули это дело. Но Баркиярок выздоровел, и так как ничтожная его личность была, разумеется, гораздо приятнее для влиятельных сановников, чем энергичный образ действий Тутуша, то они открыто порвали отношения с последним и с находившимися в их распоряжении войсками двинулись к Хамадану. Силы их, вначале незначительные, быстро увеличивались во время пути, вероятно потому, что эмиры в персидских городах осознали, что с Тутушем ужиться будет трудно. Тутуш унаследовал от своих предков способность действовать быстро и напролом, но не наследовал умения повелевать; он знал только одно средство обуздывать подданных, а именно жестокость. Он казнил, так же как и Ак-Сонкора, целый ряд эмиров, казавшихся ему слишком самоуверенными или могущественными; но он не умел в то же время привязать к себе надлежащими средствами других. Поэтому войска, собравшиеся вокруг него во время его смелого перехода из Халеба в Хамадан, большей частью разбежались, и когда 17 сафара 488 г. (26 февраля 1095 г.) оба войска встретились близ Рея, под началом Тутуша было лишь 15 тысяч человек, тогда как Баркиярок был окружен 30-тысячным войском. Тем не менее Тутуш, которого не могли испугать никакие цифры, приказал начать бой; но тогда и воины, до тех пор сохранявшие ему верность, перешли большей частью на сторону неприятеля, и с немногими преданными ему людьми сын Альп Арслана погиб в отчаянной битве, как говорят, от руки эмира, всех сыновей которого он некогда приказал умертвить на глазах отца[93].

«Когда Аллах чего-нибудь желает, — замечает летописец в этом месте, — то он находит и средство это выполнить». Вот Баркиярок спасается бегством от дяди своего Тутуша, является в Исфахан с небольшою свитой, причем никто его не преследует; если бы за ним погналось хоть двадцать всадников, то они поймали бы его, так как ему пришлось прождать несколько дней перед воротами Исфахана. Потом, когда он вступил в город, эмиры хотели отвести ему глаза; но случилось так, что брат его на второй день после его прибытия захворал оспой и затем умер. Таким образом, Баркиярок вместо Махмуда сделался царем; потом он сам схватил оспу и еще воспаление мозга, но, хотя с того дня, как он был разбит войсками своего дяди, до его выздоровления и выступления из Исфахана прошло четыре месяца, дядя его не двигался с места и ничего не предпринимал. Между тем, если бы он напал на Баркиярока во время его болезни или болезни его брата, то захватил бы власть в свои руки. «Бог, — говорит поэт, — таинственно возвысил тебя, и речи врагов оказались только болтовнею!» Все это весьма верно и прекрасно, но Бог, даже совершая чудеса, не изменяет природы вещей и не дает свободного хода человеческой глупости. Только действительно великий человек умеет обращать такие стечения обстоятельств во благо себе и другим, и, хотя у Баркиярока не было недостатка в добрых намерениях и личном мужестве, он не сделался истинно великим человеком, даже приблизившись к двадцатилетнему возрасту.

Правда, он оценил значение последних событий для восстановления порядка, когда был ранен кинжалом одного ассасина; при этом ему опять посчастливилось остаться в живых. Повезло ему еще и в том отношении, что последний из братьев его отца, Арслан-Аргун, во время восстания, вначале для него благоприятного, был убит в Хорасане рабом в 490 (1097) г., с которым плохо обращался; но бедный юноша решительно не умел справиться со своими окружающими, а так как между ними происходили постоянные ссоры, то нетрудно было предвидеть, чем все это кончится.

Как раньше и позже при всех слабых восточных государях, постоянные несогласия между гражданским и военным сословием возбуждались денежным вопросом. «Визирь, — так гласит летопись, — дурно обращался с войсками и уменьшил им жалованье; он не постыдился даже коснуться доходов эмиров». В глазах эмиров последнее было непростительным преступлением, поэтому, когда в 492 (1099) г. младший брат Баркиярока Мухаммед восстал в своем наместничестве Азербайджане, то эмиры не только покинули своего повелителя, но даже убили визиря, разрешили солдатам ограбить палатки султана, его матери и других приближенных и потом как ни в чем не бывало перешли на сторону Мухаммеда. Пока Мухаммед осаждал Рей и там приказал задушить мать своего брата, разлученную с сыном, Баркиярок должен был бежать в Хузистан, где очутился в самом плачевном положении, между тем как багдадский халиф, получив известие о легкой победе Мухаммеда, разумеется, тотчас же приказал молиться за последнего.

Печальная история Баркиярока дает нам живое представление о полном разъединении сельджукского царства начиная с того момента, когда оно перестает чувствовать над собой руку сильного властителя.

Баркиярок назначил своим наследником своего четырехлетнего сына Мелик-шаха II, и едва атабег его, Аяз, успел выхлопотать для него в Багдаде благословение халифа, как туда же явился Мухаммед с целью оспаривать это благословение. Войска оказались ненадежными, и Аязу пришлось уступить; в благодарность за это Мухаммед велел коварно умертвить его. Нам неизвестно, что сталось с маленьким Мелик-шахом; как бы то ни было, Мухаммед был тотчас же единодушно признан султаном, так как ни один член верховной семьи не был в состоянии оспаривать его притязаний.

Так как Синджар, обладавший Хорасаном, нисколько не стеснял его и со своей стороны сохранил прежнее отношение, то царствование нового султана (498–511 = 1105–1118) было для Персии и для Востока сравнительно спокойным и благодетельным — блестящее подтверждение того положения, что очень дурные люди иногда могут быть весьма дельными государями. Эмиры весьма страшились его известного коварства и в пределах его власти не смели шевельнуться; поэтому Мухаммед мог помышлять о распространении своего влияния на такие владения, где при слабом Баркияроке оно почти исчезло, — на Мосул и Ирак. После смерти Мелик-шаха за обладание Мосулом спорили преемники Укейлидов, потом городом овладел (489 = 1096 г.) Кербога, который после смерти Тутуша снова сделался свободным и сильным; он управлял Мосулом до своей смерти в 495 (1102) г. Затем этот важный пункт снова сделался яблоком раздора между различными эмирами, пока в 500 (1106) г. султан Мухаммед не отправил туда наместника по имени Джавали, который нанес поражение при реке Хабуре (20 зуль-кады 500 г. = 13 июля 1107 г.) храброму сельджуку из Рума Килидж Арслану, вторгшемуся из своего Икониума, и вскоре затем занял Мосул. Когда Килидж Арслан увидел, что сражение проиграно, несмотря на все его геройские подвиги во время боя, то, не желая достаться живым в руки жестокого Мухаммеда, бросился вместе со своим конем в реку; с тяжелым вооружением он пошел ко дну, а после него никто уже не посмел оспаривать провинцию у султана. Когда же в 502 (1108) г. эмир Маудуд ибн Алтунтегин по приказанию султана явился заменить Джавали, то последний не мог удержаться в Мосуле и отправился в Харран, откуда он впоследствии принял участие в борьбе с крестоносцами.

Овладев вновь Мосулом, столь близким к Эдессе, находившейся в руках христиан, султан Мухаммед приблизился к их владениям. Маудуд упорно боролся с франками, и если бы сирийские и месопотамские эмиры хоть на время могли бы отрешиться от своих своекорыстных стремлений и вечных ссор, то этому энергичному человеку теперь же удалось бы сломить могущество христианских владетелей. Несмотря на все препятствия, он достиг того, что воля его была законом в Дамаске, который он избрал средоточием своих военных действий. Отсюда, благодаря целому ряду успехов, он сумел сделать свое имя страшным для рыцарей-крестоносцев, но усиление такого дельного человека не понравилось ассасинам, и в 507 (1113) г. он погиб от их кинжала. Преемник его в наместничестве в Мосуле не был в состоянии подавить вновь поднявшиеся восстания эмиров в Месопотамии, ему пришлось постоянно бороться с ними, и даже удаление наместника Хамадана в Сирию в 508 (1115) г. не имело результата. Таким образом, о восстановлении влияния правительства в западных провинциях нечего было и думать, хотя Мосул, при сменявшихся в нем наместниках, все еще подчинялся повелениям султана.

И в другом месте султан пытался утвердить свой авторитет. В борьбе между ним и Баркияроком нередко принимали участие жившие в Западном Ираке арабы бену-мазьяды, которые удачнее других арабских царьков сумели уцелеть между могучими лапами Альп Арслана и Мелик-шаха. Их бедуинское государство занимало землю по обе стороны Евфрата, по соседству с развалинами Вавилона; существующая до сих пор близ древнего Вавилона Хилла была главным пунктом этой своеобразной общины, заставившей в последний раз чисто арабский княжеский род вмешаться в судьбы исламского мира. Глава этого маленького царства, Садака, несмотря на более утонченные нравы того времени, был еще настоящим бедуином, храбрым, отважным и хитрым. Вначале он помогал Баркияроку, но в надлежащий момент перешел на сторону Мухаммеда (494 = 1101 г.) и сумел в последующие времена под видом неусыпной преданности Мухаммеду распространить свою власть почти на весь Ирак. Но тогда он стал казаться Мухаммеду слишком могущественным, а его манера держать себя слишком самостоятельной для вассала; наконец после долгих переговоров дело дошло до открытого разрыва Садаки с Мухаммедом, и честолюбивый араб, встретившись близ Багдада с выступившим против него из Персии войском под начальством самого султана, потерпел поражение и был убит в 501 (1108) г.

Мухаммед был если не благородной, то сильной личностью: он не отступил даже перед самым опасным предприятием, на какое только мог решиться государь того времени — перед возобновлением борьбы с могуществом «старца горы» Хасана, главы ассасинов. Мы знаем, что шайки убийц действовали даже в столице; о распространении зла можно судить по тому, что ассасины завладели даже крепостью Шах-Диз («Царской крепостью»), которую построил на горе близ столицы сам Мелик-шах, чтобы держать в своих руках Исфахан; из этой-то крепости смертельные враги его преемников повсюду разносили страх и опасение за свою жизнь. В 500 (1106/07) г. по приказанию султана войска его сделали серьезное нападение на обладателей замка. Хотя ассасины пускали в ход всевозможные хитрости, чтобы утомить и обмануть осаждающих, к концу 500 (1107) г. удалось уничтожить это горное гнездо и еще несколько других, в которых по соседству, до самого Хузистана, скрывались батиниты.

За это султану было отплачено умерщвлением целого ряда его эмиров, и между прочими Маудуда, но это нисколько не устрашило Мухаммеда: «он сознал, — говорит арабский историк, — что благополучие государства и подданных требует полного истребления ассасинов, опустошения их владений и покорения их крепостей и замков». С 505 (1111/12) г. в Персии удалось настолько оттеснить ассасинов, что одно из главных лиц, на которых была возложена эта истребительная война, Ширгир, атабег сына Мухаммеда, Тогриля, в городе Саве, в Мидии, успел окружить непроницаемой стеною войск само неприступное Орлиное Гнездо Аламут и чуть было не принудил его голодом к сдаче. К концу 511 г. (началу 1118 г.) нужда в горном замке возросла до крайней степени. Давно уже каждому человеку выдавали в день по кусочку хлеба и по три ореха; капитуляция при условии свободного отступления, предложить которую принужден был непреклонный, древний годами Хасан, была отвергнута, и можно было ожидать, что через несколько дней осажденные сдадутся на произвол осаждающих или неизбежно погибнут голодной смертью. Но тут получено было известие, что 24 зуль-хиджжи 511 г. (18 апреля 1118 г.) султан Мухаммед после продолжительной болезни скончался в своем дворце в Исфахане. Мухаммеду было лишь 37 лет, старшему сыну его четырнадцать, двум другим около 9 лет, и, следовательно, предстояли неспокойные времена. Поэтому никакие увещевания Ширгира не могли принудить войско к выжиданию, солдаты разбежались, и Аламут был спасен. Повелители его могли снова беспрепятственно восседать на своих утесах и держать в руках ужасный бич, разрывавший несчастную Персию.

Неудивительно, что скоро начали высказывать подозрение — мы не можем судить, насколько оно было верно, — что Мухаммед был отравлен по проискам ассасинов. Как бы то ни было, власти сельджуков наступил конец; не только опять почувствовалось зло измаилитской секты, но вырвались на свободу и другие элементы беспорядка и восстаний.

То, чего достиг султан Мухаммед, хотя и не без коварной жестокости, было обречено на неминуемую погибель, так же как 26 годами раньше суждено было погибнуть полновластию умиравшего Мелик-шаха. Скончавшись во цвете лет, Мухаммед оставил трех несовершеннолетних детей, и еще долее, чем после Мелик-шаха, суждено было продолжаться раздорам и войнам, которые поддерживались эмирами от имени тех или других членов сельджукской династии. И когда через тридцать пять тревожных лет, в 547 (1152) г. умер последний из трех сыновей Мухаммеда, то авторитет династии погиб навсегда, и последующие представители ее едва ли могли бы играть опять первенствующую роль, если бы унаследовали даже кулак Альп Арслана или лукавство Мухаммеда. Если же, несмотря на это, между Оксусом и Евфратом не везде возникла та же смута и распущенность, какие были при Баркияроке, то причина этого находится вне сельджукской династии.

В числе людей, снова начавших играть свою двусмысленную роль «опекунов» или атабегов султанских детей, находилось несколько выдающихся личностей, которым удалось сделать наследственным в своих семьях положение мажордома; таким образом на развалинах погибающей династии возникают новые роды, которые обеспечивают сносное существование по крайней мере некоторым провинциям, пока и эти отдельные маленькие государства не покоряются власти более сильной. Процесс разложения государства, принимающий такую форму, мог, по-видимому, остановить в момент смерти Мухаммеда один человек, именно Синджар, единственный оставшийся в живых сын Мелик-шаха, с 490 (1097) г. управлявший Хорасаном с принадлежавшими к нему провинциями.

Повзрослев, Синджар освободился от руководства своего атабега и сделался предусмотрительным и энергичным правителем; можно было ожидать, что он попытается твердою рукою установить единство государства. Он не раз вмешивался в дела западных провинций. Еще в 513 (1119) г., когда старший из сыновей Мухаммеда Махмуд, по-видимому, успел на мгновение достигнуть осуществления своего притязания, или, вернее, притязания своего атабега, на султанство и верховную власть над всеми странами, подвластными сельджукам, в Мидию явился с большим войском Синджар, разбил Махмуда при Саве и согласился заключить с ним мир лишь на том условии, чтобы имя его на молитвах поминалось всегда раньше имени племянника; насколько нам известно, это постановление исполнялось как в Багдаде, так и в Исфахане.

Судя по этому, Синджар должен был считаться пожизненно настоящим султаном, и царствование его должно было бы считаться в 513–552 (1119–1157) г. счастливым. Но то признание его авторитета, на какое он претендовал и которое он еще раз отвоевал военною силой у Махмуда, а затем у его брата Масуда (522 = 1128 г. и 526 = 1132 г.), по мнению Синджара, ни в каком случае не обязывало его заботиться о спокойствии и порядке в подвластных ему странах. В царствование брата своего Мухаммеда, как мы это яснее увидим впоследствии, он не только прочно утвердил свою власть в Хорасане и прилегающих местностях, но заставил газневидских соседей с новою силой признать авторитет сельджукского дома. Это должно было способствовать тому, что на деле восточные провинции еще более отделились от интересов государства, во многих отношениях связанных с западом, и это вызвало распадение государства на две половины, из которых восточная через свою столицу Нишапур вела более оживленные сношения с Хорезмом, Самаркандом и Газною, чем с Исфаханом или даже Багдадом, между тем как западная половина пошла по намеченному пути распадения на более мелкие государства, интересы которых были связаны частью с Персией, частью с Сирией.

Если возможно найти некоторый интерес в этом периоде (511–590 = 1118–1194 гг.), то этим он обязан не позднейшим сельджукам, а почти исключительно целому ряду лиц, которые, будучи обычно невысокого происхождения, далеко превосходят своими личными качествами членов династии. Из них прежде всего назовем, кроме последнего из иракских сельджуков, Тогриля III, обоих турок Ильдегиза и Зевги и также сына Садаки Дубейса — последнего араба, как можно было бы назвать его. Он проявил те же качества, какие возвели его отца на вершину счастья перед его внезапным концом. Восстановление власти, начало которой положил в Ираке его отец, и в то же время уничтожение ненавистного могущества сельджуков, которое само разрушило свое дело в момент успеха, — вот к чему в течение семнадцати лет неустанно стремился Дубейс, и только насильственная смерть остановила его в преследовании этой цели. Если ему не удалось образовать нового арабского государства, то удавалось поддерживать раздоры между сыновьями и родственниками султана Мухаммеда, лишившего его отца власти и жизни, и постоянно возбуждать совершенно бесцельный спор о правах общего владетеля арабского и персидского Ирака. Настоящим образом не пользовался этой властью ни один из трех братьев, претендовавших на нее, ибо, хотя каждый из них — Махмуд от 511 до 525 г. (1118–1131 гг.), Тогриль II от 525 до 529 г. (1131–1134 гг.) и Масуд от 529 до 547 г. (1134–1152 гг.) — номинально управлял обоими Ираками под верховной властью своего дяди Синджара, но никто из них не был в состоянии долгое время сопротивляться мятежникам, то и дело оспаривавшим авторитет султана.

После устранения Бундов первые сельджуки если не оставили «владетелям правоверных» никаких владений, то дали им известные средства к жизни. За это халифы даровали свою духовную инвеституру мирской власти султанов, но это, как мы уже выяснили, не давало халифам самостоятельного значения, но из внимания к халифу необходима была известная пышность для поддержания приличной обстановки духовного сана. Поэтому халиф, который в теории был высшим повелителем всех исламских земель, пользовался в Багдаде всеми почестями царствующего монарха; о том, чтобы он не делал ничего неприятного мирской власти, заботился посол султана, который зорко следил за тем, чтобы уполномоченный халифа, все еще носивший титул визиря, не переступал положенных границ при управлении имениями и канцелярией и не захватывал бы области государственного управления. Дело не могло обойтись без довольно частых столкновений между визирем и султанским министром-резидентом, и отношения между султаном и халифом не всегда были такими дружелюбными, как эго считалось официально. Так как в лице своих различных придворных сановников и членов канцелярии, офицеров-телохранителей, управляющих его частными владениями и т. д., халиф имел персонал, необходимый для самостоятельного царствования, то достаточно было ослабления прямого влияния сельджуков на город и область Багдад, чтобы сделать возможным для наместника пророка восстановление нового мирского господства.

Это ослабление, подготовленное уже смутами при Баркияроке, произошло тогда, когда вступили в борьбу атабеги сыновей султана Мухаммеда. На сей раз оно имело важные последствия, благодаря большой энергии, выказанной Аббасидом Мустаршидом, который с 512 (1118) г. занимал халифский престол, еще более благодаря неутомимому нарушителю спокойствия Дубейсу, а более всего благодаря выдающемуся человеку, выступающему в это время на первый план, а именно атабегу Зенги, опекуну живущего в Мосуле Масуда. Зенги, сын известного нам воина Ак-Сонкора, родился около 480 (1087) г.; после падения и смерти своего отца (487 = 1094 г.), по-видимому лишенный всех надежд, он рано выдвинулся замечательным умением владеть оружием уже под началом Джавали, прежнего наместника Мосула, потом продолжал отличаться при Маудуде и его преемниках, пока в 516 (1122) г. не получил самостоятельного начальства в Басите в Южном Ираке.

Между тем со времени смерти Мухаммеда (511 = 1118 г.) Дубейс, раздражая друг против друга его сыновей, усердно старался также восстановить бедуинское царство с столицей Хиллой и достиг по крайней мере того, что большие толпы арабов бродили и грабили по всему Ираку, угрожая самому Мустаршиду. Последний со времени своего вступления на престол халифа усердно старался добиться большей свободы действий путем дипломатических переговоров со спорящими султанами Махмудом в Исфахане и Масудом в Мосуле. И когда в 516 (1123) г., благодаря успехам Дубейса и движению его с новой толпою в направлении к Багдаду, правительство оказалось вынужденным прикрыть город войском, то халиф воспользовался давно ожидаемым случаем лично принять участие в войне вместе со своими приближенными, несколькими телохранителями и другими людьми, преимущественно набранными из числа жителей Багдада.

Правительственные войска, часть которых находилась под начальством Зенги, были довольно слабы и ничего не имели против подобного подкрепления; благодаря ловкому движению Зенги, соединенное войско одержало победу, Дубейс должен был бежать, и это не только обеспечило багдадскому халифу необходимую безопасность, но поставило его в новое, более самостоятельное положение. И когда два года спустя другой брат Махмуда, Тогриль, напал вместе с Дубейсом на Багдад (518 = 1124/25 г.), халиф принимал деятельное участие в отражении этого нападения.

По мере того как усиливалось значение халифа и влияние его на население Багдада, занятого теперь собственными войсками халифа, влияние сельджукского резидента должно было все уменьшаться; в 520 (1126) г. Мустаршид даже решился пригрозить ему, и, когда сам Махмуд выступил с войском, дело дошло до открытой борьбы не только в городе, но войска халифа вторглись даже в Южный Ирак с целью утвердить в важном пункте — Басите — власть Аббасида. Впрочем, они были с кровопролитием изгнаны Зенги, снова занявшим свой пост, и даже в Багдаде халиф не мог долго сопротивляться. В 521 (1127) г. он принужден был заключить мир и принять к себе в качестве резидента Зенги, от которого султан мог ожидать энергичного охранения своих прав и противодействия выказанному Мустаршидом стремлению к независимости.

Но Зенги не находил выгоды для себя в таком неприятном положении; посредством ловкой интриги он достиг еще в том же году положения атабега Масуда в Мосуле, с почетным титулом Имад ад-Дин, а вместе с властью над этим важным и укрепленным городом приобрел надолго давно желанную самостоятельность — хотя и прикрываясь именем какого-нибудь ничтожного князька — с намерением употребить эту самостоятельность в свою пользу. Этого он сумел достигнуть настолько, что двадцать лет спустя он умер повелителем значительного царства и, что еще важнее, первым лицом магометанского Востока после великого султана Синджара; но успехов, которые вознесли его на такую высоту, он достиг не на почве Ирака.

В борьбе между сельджукскими соперниками из-за достоинства султана Зенги не раз переходил от одной стороны к другой. Благодаря союзу со своим прежним противником Дубейсом он заручился деятельным помощником для своих предприятий в Ираке и не без затруднений добился ослабления власти султана настолько, что мог быть вполне спокоен в своем Мосуле и, обладая этим безопасным пунктом, энергичнее действовать на западе. Там мы впоследствии опять встретимся с ним; в арабском Ираке его снова заменил сам халиф, который воспользовался для окончательного восстановления своей светской власти спором за престол, возникшим после смерти султана Махмуда (525 = 1131 г.) между братом его Масудом, сыном покойного Дауда, и другим дядей последнего; после нескольких столкновений, в которых Зенги также потерпел поражение, дело окончилось мирным договором, по которому побежденный и угрожаемый приближением Синджара Масуд уступил Мустаршиду самостоятельную власть в Багдаде и его окрестностях (526 = 1132 г.).

Но тут Мустаршида покинуло счастье, до тех пор непрерывно ему улыбавшееся. Усилившись во время войн Тогриля, поставленного Синджаром правителем Ирака, с братом своим Масудом, Мустаршид после смерти Тогриля — когда Масуд снова вступил в борьбу за власть султана с Даудом — решил выступить с вооруженною силой против Масуда; но при Хамадане Мустаршид был взят в плен и вскоре после этого был убит ассасинами в лагере Масуда (529 = 1135 г.). Вскоре за тем жертвой подозрительности того же государя стал Дубейс: покорность старинного врага сельджуков была подозрительна султану, и он произнес Дубейсу смертный приговор, как говорят, после того, как тот был изобличен в вероломных кознях. Как Дубейсу и Мустаршиду, так и сыну и преемнику последнего Рашиду пришлось поплатиться за попытку воспользоваться для усиления своей власти непрестанными войнами между государями и атабегами: в 530 (1136) г. Масуд сам явился в Багдад, заставил халифа обратиться в бегство — во время этого бегства халиф погиб от кинжала ассасина — и принудил всех принести присягу одному из братьев Мустаршида, Муктафи. Между тем и этот последний продолжал политику своих предшественников, и притом с большим успехом; один округ Ирака за другим подпадал под его власть, в 547 (1152) г. были уже осаждены Басит и Хилла, и хотя южные бедуины сохраняли известную независимость и их вторжения не раз повергали в нужду даже большие города, но все-таки верховная власть в общем с этого времени находилась в руках халифов.

Как бы ни старался султан Масуд (529–547 = 1134–1152) укрепить свою власть среди могущественных эмиров, но в годы его несовершеннолетия произошло слишком много такого, что навсегда поколебало власть сельджуков. Войска были исключительно в руках крупных вассалов, все попытки визирей наряду с этими последними доставить влияние правительству оканчивались неудачей, и каждый из атабегов, во власть которого поочередно попадал верховный повелитель, пользовался лишь внешне выказываемым ему доверием для усиления своей собственной власти.

Царевичи, считавшиеся наместниками в Ширазе, Гейдже и других главных провинциальных городах, были игрушками в руках своих «опекунов», и в конце концов Масуд имел так мало возможности сколько-нибудь руководствоваться своими соображениями при выборе этих волков, поставленных охранять овец, что к концу его царствования эти палатные мэры успели сделать свою должность наследственной. Таким образом, с 543 (1148) г. Фарс находился под властью государей из дома Салгаридов, потомков пришедшего в Персию вместе с сельджуками туркмена Салгара[94], из которых эмир Бузабей, будучи наместником Хузистана, с 532 (1138) г. делал постоянные попытки завоевать Фарс и в то же время обеспечить себе самостоятельность. Он погиб в 542 (1147/48) г., в борьбе с эмирами султана, но уже в 543 (1148/49) г. Сонкор, сын Маудуда, одного из братьев Бузабея, снова завладел Фарсом, который оставался сперва в его руках, затем в руках его брата Зенги[95] и потомков последнего до тех пор, пока в 662 (1264) г. монголы не положили конец этой династии. Достоинства Салгаридов, правда, восхваляются часто слишком высокопарными персидскими историками, и продолжительность господства этой династии заставляет нас верить им; во всяком случае, на одного из последних Салгаридов падает луч того блеска, который и в настоящее время окружает самое любимое в Персии поэтическое произведение.

Это атабег Абу Бекр (658 = 1260 г.), которому Саади посвятил свой «Сад роз»[96]. Из Фарса Сонкор сделал было попытку овладеть Луристаном; но курдский начальник конницы Абу Тахир Мухаммед, из рода Фадлоев, который именем Сонкора завоевал страну, тотчас же стряхнул с себя зависимость, и так как до него трудно было добраться в суровой горной стране, то он основал там собственную династию, которая под названием атабегов Луристана продержалась до VIII (XIV) столетия, пережив даже монгольскую бурю.

Хотя вообще государи обоих этих государств, можно сказать, разумно воздерживались, за исключением отдельных случаев, от вмешательства во внутренние раздоры разлагавшейся сельджукской династии, но самая могущественная из персидских семей атабегов, именно род Пехлеванов из Азербайджана, осмелилась, рядом с укреплением своей собственной власти, присвоить себе опекунство над самими султанами. С тех пор как Тогриль-бек, Альп Арслан и Кутульмиш завоевали для ислама большую часть Армении и Малой Азии, Азербайджан сделался одною из важнейших провинций государства. Не чувствуя больше угрозы от византийских соседей, наместники Азербайджана могли удержать границы, раздвинутые на север до Куры, и даже лежавший по ту сторону реки Ширван мог причисляться теперь к владениям сельджуков. Как везде, отдельные округа находились и здесь почти исключительно[97] в руках турецких эмиров; из городов теперь снова выдвинулся главный пункт провинции Арран, Генджа, который и прежде имел важное значение как исходный пункт султана Мухаммеда. Отделенный от собственно Персии и от Ирака высокими горами и быстрыми потоками, он представлял собой подходящее место для честолюбивых полководцев, которые желали сохранить свою независимость от центрального правительства и которые в различных войнах с кавказскими народностями, особенно же с подданными христианского царя Грузии, могли проверить военные способности своих солдат. Здесь жил Дауд, сын Махмуда, не раз отравлявший жизнь Масуду; здесь же суждено было возвыситься тому роду, который должен был заменить собой ослабевших сельджуков. Невольник из турок, в молодости купленный двором Масуда из Кипчака[98], по имени Ильдегиз, привлек к себе внимание султана и скоро достиг одного из самых высоких положений в военной службе: вероятно, имея в виду поручить вполне преданному человеку надзор за не совсем безопасною личностью, Масуд женил его на вдове своего брата Тогриля и передал ему таким образом опекунство над оставшимся после Тогриля сыном Арсланом, а также управление Арраном и Генджей (между 535 и 540 гг. = 1140–1145 гг.).

Новый атабег, которому его царственная супруга родила двух сыновей, Мухаммеда и Кизиль Арслана[99], оправдал оказанное ему доверие и помог подавить восстание Бузабея; но впоследствии он стал держать себя относительно Масуда и его слабых преемников так же, как и другие эмиры, стремясь, разумеется на словах бескорыстно, охранять права своего питомца. Высокопоставленные лица государства быстро сменили одного за другим трех султанов: двух сыновей Махмуда, Мелик-шаха III (547–548 = 1152–1153 гг.) и Мухаммеда II (549–554 гг. = с 1153 до декабря 1159 или января 1160 г.), а затем одного из братьев Масуда, Сулейман-шаха (554–554 гг. — с декабря 1159 или января 1160 до сентября 1160 г.). Место последнего, согласно решению эмиров, занял Арслан ибн Тогриль (555–572 = 1160–1177 гг.), находившийся под руководством своего атабега Ильдегиза. Тот, кто некогда был придворным невольником, достиг цели своего честолюбия; теперь ему пришло время показать, стоит ли он на высоте задачи усмирить своих природных соперников, прочих вассалов султана.

С большою энергиею взялся он сделать все, что возможно, а после его смерти в 568 (1172/73) г. дело продолжал сын его Мухаммед, прозванный аль-Пехлеваном, то есть «богатырем», и именем которого называется род Пехлеванидов. В созданном им войске насчитывалось 50 тысяч всадников, и господство его простиралось от Кавказа до царства Газневидов, причем ни он сам, ни другие не думали о султане Арслане; но все-таки ему не удалось сделаться господином прочих эмиров. Непокорные вассалы находили поддержку то в халифах, в бесспорном распоряжении которых со времени смут после смерти Масуда находился арабский Ирак и которые всегда пользовались благоприятным случаем, чтобы распространить свою власть еще дальше, то в мосульских Зенгидах или фарсских Салгаридах, к тому же не раз приходилось вести кровопролитные войны с царями Грузии. Но, как при Ильдегизе, так и при сыне его Мухаммеде Пехлеване (с 568 до конца 581 или начала 582 г. = 1172/73 — 1186 гг.), кроме коренных владений палатных мэров, Азербайджан и персидский Ирак с Исфаханом и Реем всегда были связаны друг с другом; только когда бразды правления достались в руки второго сына Ильдегиза Кизиль Арслана, который при жизни брата был ему верным помощником, то рухнул и остаток огромного Сельджукского царства. В Тогриле III, сыне Арслана и последнем из иракских султанов (573[100]––590 = 1177–1194), жила часть энергии его предков. Хотя он и терпел опекунство Мухаммеда, который был, по-видимому, весьма выдающеюся личностью, но скоро совершенно порвал связь с Кизиль Арсланом, поведение которого было ему крайне не по душе. Пока Арслан справлял свою свадьбу с вдовою своего брата, султан тайно покинул Рей, где пребывали последние сельджуки со своими атабегами, и когда Кизиль Арслан погнался за беглецом, то Тогриль, несмотря на незначительное число своих спутников, нанес ему поражение при Дамегане (583 = 1187 г.). Это было сигналом к изменению всех обстоятельств в Мидии и Азербайджане. Среди эмиров султан нашел достаточно союзников, и смута достигла своего апогея, когда по просьбе атабега в спор вмешался халиф. Б Багдаде в то время царствовал могущественный и жадный до расширения своих владений Насер, который с удовольствием воспользовался случаем, чтобы нанести смертельный удар ненавистным сельджукам.

В доказательство своего неизменного решения во что бы то ни стало погубить враждебную династию он в 583 (1187/88) г. приказал разрушить дворец, которым в Багдаде еще владели султаны, и вторгся со своим войском в Мидию. Хотя в 584 (1188) г. он и был разбит Тогрилем при Хамадане, но тут подоспели со свежими силами Кизиль Арслан и сын Пехлевана Котлуг Инанедж, и, пока последний занимал Исфахан, сам атабег взял в плен султана и приказал отвезти его в Азербайджанскую крепость. Теперь опять счастье улыбнулось атабегу; но честолюбие его уже не знало пределов.

Несколько лет спустя, в 587 (1191) г., согласившись с Насером, он сам принял титул султана и стал требовать, чтобы ему оказывали царские почести; но вскоре после того, как он совершил роковой шаг, он был найден однажды утром зарезанным на своей постели: может быть, вождь ассасинов счел нужным таким путем положить предел власти Пехлеванидов, а может быть, присвоение им султанского титула не понравилось эмирам. Вскоре после этого (588 = 1192 г.) освободился из заключения Тогриль, снова завладел Западною Мидией, победил Котлуга Инанеджа, выступившего против него, и поселился в Хамадане. После временного и, разумеется, неискреннего подчинения Пехлеванидов начались новые столкновения, и, наконец, Инанедж бежал к Такашу, могущественному султану расширившегося в последние десятилетия царства Хорезма, возникновением которого мы займемся впоследствии. Уже в 588 (1192) г. шах Хорезма воспользовался разложением Сельджукского государства для того, чтобы завладеть Реем; в начале 590 (1194) г. Тогриль попытался снова отвоевать его. Но вместе с изменником Инанеджем сюда подоспел Такаш, и, храбро сражаясь, погиб при Рее 24 раби[101] 590 г. (19 марта 1194 г.) последний потомок Тогриль-бека, который не позорил имени своего могучего предка. Вместе с ним угасло и царство сельджуков в Ираке.

Пехлеваниды Узбег и Абу Бекр, братья Инанеджа, еще держались некоторое время в Азербайджане и Арране, и Узбег даже вторгался при случае в Мидию; но оба они были довольно ничтожны и были такими же игрушками в руках своих рабов, как Сельджуки в руках Ильдегиза. К тому же земли на границе Кавказа опустошались грузинами, и смута росла, пока в 622 (1225) г. не попытался прекратить ее знаменитый шах Хорезма, Джелаль ад-Дин.

Глава 4Нуреддин и СаладинЗападная Азия во время Крестовых походов

Если человечество когда-либо необычайно опозорилось в борьбе за то, что принято считать его высочайшим и священнейшим достоянием, то, без сомнения, это было в Крестовых походах. Есть, правда, люди, придерживающиеся рационалистического взгляда и считающие, что эти походы были не чем иным, как выражением того факта, что именно в это время постепенно возвышающемуся Западу становилось у себя дома слишком тесно, что он, подобно необузданному юноше, в период просыпающегося стремления к деятельности должен был выйти из своих пределов, выбрал войну с неверными только потому, что в те времена всякое сколько-нибудь значительное движение само собой искало и обыкновенно находило религиозную окраску. Если же допустить, что средневековый христианский мир, предпринимая освобождение Святой земли из рук врагов Господних, действительно преследовал идеальную цель, то, к сожалению, должно сказать, что их усердие в деле Божием не помешало им подпадать под искушение каждый раз, когда дьявол приходил и говорил: «Все это дам Тебе, если, падши, поклонишься мне»[102]. В данном случае дело никоим образом не касалось всех стран и сокровищ мира, а лишь жалких участков земли, из любви к которым властительные князья Раймунд, Боэмунд, Танкред, Бодуэн и многие другие, не говоря уже об византийском императоре Алексее, считали позволительным не только воевать друг с другом, но при случае и на стороне неверных против своих единоверцев. Правда, как нам известно, магометане со своей стороны поступали не лучше, так что у обеих сторон если не искренность, то, по крайней мере, степень развития религиозного рвения подлежит сомнению.

Дело приняло действительно серьезный оборот как для крестоносцев, так и для мусульман только два раза: для крестоносцев в 492 (1099) г., для мусульман в 583 (1187) г., и оба раза исход был один и тот же. В первый раз Иерусалим был отнят франками у магометан, во второй — тот же город был взят магометанами у франков, и приблизительно этим окончилась история собственно религиозной войны.

Существует лишь весьма малое различие между этими двумя событиями и описанными раньше событиями в Персии и Ираке. Если смотреть с точки зрения магометан, что не особенно трудно, то христианские князья Антиохии, Эдессы и Триполи являют собой не более как себялюбивых и враждующих эмиров: постоянные столкновения их с настоящими, турецкими эмирами с попеременным счастьем очень напоминают распри атабегов по ту сторону Тигра. Крестоносцы также имеют своего халифа в лице иерусалимского короля и, вследствие достойной благодарности заботы Ридвана Халебского, терпели также мало недостаток в ассасинах, которые с полным беспристрастием оказывали свои любезные услуги как Конраду Монферратскому, так и эмиру Маудуду, хотя, впрочем, вначале более тяготели к исламским полководцам, казавшимся им, вероятно, более опасными. Желая быть беспристрастным, надо, однако, признать, что в первое время — позднее отношения стали обратными — мусульманские князья вели себя гораздо более самовольно и бессовестно, чем рыцари-крестоносцы. Когда люди, подобные Гумуштегину, сыну Данишменда, и Джавали, управителю города Мосула, добровольно раздавали имевшиеся у них в руках для исламских интересов козыри[103] в лице своих пленных Боэмунда, Бодуэна и Жосселена, только для того, чтобы рассердить своих противников, Килидж Арслана и Маудуда, то это объясняет тот безнадежный беспорядок, который господствовал в Сирии и Месопотамии при появлении крестоносцев. В 490 (1097) г., в тот момент, когда франки заняли Никею и готовились к походу в Малую Азию, общее положение дел было следующее.

Малая Азия, кроме прибрежной полосы, остававшейся еще за византийцами, была разделена между Гумуштегином ибн Данишмендом на востоке и сельджуком Килидж Арсланом на западе. Последний по смерти своего отца был послан победителем его, Тутушем, ко двору Мелик-шаха; когда тот умер в 485 (1092) г., он мог возвратиться в отеческое наследие и в конце концов был признан эмирами владетелем государства Иконии. В первое время своего правления, продолжавшегося до 500 (1107) г., он, кажется, сохранял к сыну Данишменда дружественные отношения, совсем иначе тогда дело обстояло в Сирии. С падением сильного, хотя и слишком самовольного и властолюбивого Тутуша там господствовала повсеместная неурядица. Из четырех оставшихся после него сыновей мы уже знаем одного — Ридвана, это был чрезвычайно злостный юноша, который немедленно удалил со своего пути двух своих братьев, а третьего, Докака, по всей вероятности, при случае подверг бы той же участи. Последнему, однако, удалось укрепиться в Дамаске вместе со своим атабегом Тогтегином как раз в то время, когда Ридван завладел Халебом; теперь между обоими началась ожесточенная борьба, причем остальные эмиры: Ягы Басан Антиохийский, Сукман Серуджский, один из сыновей Ортока, Дженах ад-Даула Химсский и другие держались то той, то другой стороны. Ильгази, другой сын Ортока, находился в стороне, в Иерусалиме, который был передан его роду еще Тутушем, но и на него готовилось нападение Меликом Афдалем Египетским[104], который не мог не радоваться раздорам турок.

Таким образом, когда в 491 (1098) г. крестоносцы, оттеснив Килидж Арслана и Данишменда, направили свои удары на Сирию, могущество сельджуков в этой стране было уже сильно поколеблено; при таких обстоятельствах можно было ожидать его полного падения. Помощь, оказываемая при взятии Эдессы другими эмирами осажденному в Антиохии Ягы Басану, приходила медленно и была недостаточна. Попытка вернуть этот город, предпринятая Кербогой Мосульским, не удалась, насколько по его неспособности и злостному настроению подчиненных ему начальников, с которыми он дурно обращался, настолько же, если не более, вследствие воодушевления крестоносцев в борьбе за святое дело; этими событиями успех Первого крестового похода был обеспечен.

Египтяне воспользовались отвлечением турецких боевых сил и отняли у Ортокидов Иерусалим (491 = 1098 г.); но они не были в состоянии удержать его за собой от христиан: 23[105] шабана 492 г. (15 июля 1099 г.) святой город пал в руки неверных назареев.

Между тем, какими бы ревностными суннитами ни были турки, эмиры их, очевидно, принимали более к сердцу собственные, мирские выгоды, чем тот позор, какой был нанесен истинной вере: нужно было много печального опыта, пока они сознали, что на самом деле в данном случае мирская выгода совпадала с религиозной обязанностью. Пока же об отражении думал лишь тот, кто испытывал непосредственно нападение христиан, между тем как другие мусульманские князья продолжали с не меньшим ожесточением бороться друг с другом. Первое место из династий, завоевавших прочное положение, принадлежит Ортокидам, братьям Сукману и Ильгази вместе с потомками. В 496 (1102/03) г. первому удалось утвердиться в крепости Хисн-Кефа[106] на верхнем Тигре, за которой впоследствии последовали и близлежащие города Маридин и Низибин. Ильгази между тем был занят неблагодарным делом — междоусобной войной между Баркияроком и Мухаммедом; когда, однако умер Сукман в 498 (1104) г., он унаследовал от брата Маридин и Низибин, причем предоставил Хисн-Кефу сыну Сукмана. Впоследствии его владения значительно расширились, между прочим ему принадлежал и Халеб; но все же самым прочным владением его и его рода всегда оставался Маридин, именем которого поэтому и наименовалась эта ветвь Ортокидов. С замечательною живучестью удержалась она во все время Крестовых походов и владычества монголов вплоть до 811 (1408) г., когда была устранена в Западной Персии и Месопотамии могущественными туркменами. Менее долго существовала ветвь Хисн-Кефы, хотя все-таки до 630 (1232) г.; последний князь ее был негодяй; власти его положил предел Эйюбид Камиль, племянник Саладина. В Халебе и Дамаске управляли еще некоторое время враждовавшие между собой братья Ридван и Докак. Первый — до 507 (1113/14 г.), после чего ему наследовал еще более ужасный сын, который находился главным образом под влиянием раба Лулу, а в конце концов был им же убит; но и этот последний получил возмездие по заслугам: в 510 или 511 (1117) г. город временно перешел во владение Ильгази Маридинскаго. Докак, без сомнения, был лучший человек, чем его брат, но не был рожден для власти: указанная личность находилась в Дамаске и оставалась там до своей смерти в 522 (1128) г., когда атабег Тогтегин, старый слуга Тутуша, который искусно удержался в очень открытом для нападений месте между Иерусалимом и Антиохией, и его потомки только в 549 (1154) г. должны были отказаться от своего княжества. Если мы упомянем еще мимоходом, что в маленьком владении Калат-Джабаре властвовали Укейлиды, то мы обратили внимание на все то, что в этих странах было построено не на голом песке, и эти царьки никогда не были очень довольны своею жизнью, ибо они так же, как христианские графы, жили изо дня в день и едва ли когда-либо были уверены в завтрашнем дне. В Малой Азии дело обстояло немного лучше. Правда, и здесь дружба между Данишмендом и Килидж Арсланом нарушилась в вопросе чисто восточного характера, который заключался в следующем: должен ли первый отдать что-нибудь последнему, своему верному союзнику, из тех 260 тысяч червонцев, которые император Алексей предложил для выкупа Боэмунда[107]. Понятно, что Данишменд, пленивший опасных франков на свой собственный страх и риск при осаде Малатии, не особенно-то желал разделить эти крупные деньги с другими; но Килидж Арслан был недоволен отказом: он послал войско на бережливого друга, после чего тот со злости выдал Боэмунда всего за 1000 червонцев.

Как ни наивна эта история, она в конце концов стоила потомкам Данишменда престола. После взятия Килидж Арсланом Малатии у своего противника в 499 (1106) г., он, правда, погиб при попытке присоединить Мосул к своим владениям, уже в 500 (1107) г.; но и его преемники почти все время были в натянутых отношениях с соперниками в Сивасе. Сын Килидж Арслана Масуд, власть которого после долгих препирательств с его братьями была с 521 г. (1127 г.; управлял до 551 = 1156 г.) признана всеми частями государства, овладел наконец Малатией с ее окрестностями (537 = 1142/43 г.); после различных более поздних войн между обоими турецкими государствами с византийцами, умевшими искусно пользоваться распрями, последний Данишменд из сельджуков, Килидж Арслан II (551–558 = 1156–1162), был свержен с престола в 569 (1174) г., и владения его вошли в состав царства Рума. Части Армении, граничившие с Малой Азией и Месопотамией, не составляли исключения в смысле повсюду господствующей неурядицы: и тут происходили частые войны между различными турецкими эмирами и туземными князьями, которые возвышались при случае, во время всеобщего разгрома, в различных частях страны. Сравнительно более прочное существование имело маленькое царство Хилат, при озере Ван, которое в 493 (1100) г. попало в руки эмира Сукмана[108]; хотя его владения обнимали едва лишь пятую часть всей Азии, он принял гордый титул Шах-Армен, «царя Армении», который сохранился в Хилате за его потомством до прекращения его в 581 (1185) г.

Попытка энергичного султана Мухаммеда противодействовать самовольному хозяйничанью эмиров на западе не удалась; опытный полководец его Маудуд ибн Алтуктегин пал жертвой кинжалов сирийских ассасинов, и это случилось как раз в тот момент, когда ему удалось соединить силы по крайней мере части этих округов и уже дать крестоносцам почувствовать свою сильную руку. Сыновья Мухаммеда Махмуд, Тогриль II и Масуд в течение всего своего правления (511–547 = 1118–1152) постоянно боролись за свое существование; после них, если бы это только допустили атабеги, сельджуки были бы рады утвердиться в Мидии и Азербайджане; поэтому нечего было бы и думать о прекращении ужасающих беспорядков в Месопотамии и Сирии, если бы сам Аллах не сжалился над своими правоверными.

Он воздвиг им усмирителя, а христианам карателя в лице Имада ад-Дина Зенги, который, как нам уже известно, командовал с 521 (1127) г. в качестве атабега Масуда, а позднее какого-то другого князя в Мосуле. По своему характеру он был как бы рожден для основания государств — как известно, благородством и розовой водой лишь в редких случаях можно основывать государства; он был столь же храбр и самоволен, сколько хитер и, когда нужно, лукав.

Ему нельзя поставить в заслугу, как его более великому сыну Нур ад-Дину («свету веры»), ясного сознания задач своего времени и сознательного посвящения себя их служению. Его положение в Мосуле настолько соприкасалось с примыкавшим к нему сбоку халифатом Аббасидов, стремившимся к возвышению, и со страной вечно беспокойных курдов и провинцией Азербайджан, управляемой честолюбивыми атабегами и князьями, что он не мог оставаться беспристрастным зрителем происшествий, разыгрывавшихся между ними и султанами; но хотя это и верно, тем не менее его постоянные попытки вмешательства, с которыми мы познакомились выше, составляли слабую сторону его политики. Совершенно ясно, что главной его задачей было по возможности распространить свою власть во все стороны от Мосула; делалось ли это за счет султанов, халифов, западных эмиров или крестоносцев, было ему безразлично; если бы счастье, часто сопутствовавшее ему в Сирии и почти постоянно в Месопотамии, не покидало бы его почти с такой же правильностью при его стараниях уязвить иракско-персидское осиное гнездо, то, быть может, его род стал бы на место позднейших Пехлеванидов азербайджанских.

К благу ислама и к несчастью крестоносцев, походы его подчинили ему как раз обширные области по соседству с последними, и скоро вместо бессильных маленьких династий здесь выросло государство, влиянию которого не могли противостоять и существовавшие еще, но урезанные древнейшие княжества. Конечно, успехи Зенги привели уже его самого к враждебным столкновениям с христианами; но всего вернее было то, что он оставил своему преемнику власть, внушающую почтение, которую он мог употреблять на последовательную и обдуманную борьбу с франкскими владетелями. Когда дело касалось важной цели, Зенги был неразборчив в средствах. Он, говорят, однажды будто бы пользовался кинжалом для убийства, а вероломная хитрость была для него самым обыденным делом; но все-таки, несмотря на это, он хорошо сознавал как настоящие источники власти, так и обязанности государя, действительно заслуживающего это имя. Характерно, что не раз жители одной или другой местности сами призывали его на помощь против притеснений маленьких тиранов, и некоторые добровольно отдавались под его покровительство, а с другой стороны, он всегда умно считался с обстоятельствами и там, где не мог устранять эмира хитростью и силой, на время прекращал его преследование, выжидая другого, более удобного случая.

Таким образом, в течение своего двадцатилетнего царствования (521–541 = 1127–1146) он подчинил себе почти всю Месопотамию, за исключением северной ее части, остававшейся в руках Ортокидов, и большую часть Сирии. Тотчас по воцарении он взял в 521 (1127) г. Джезирет-ибн-Омар (на Тигре, выше Мосула), который управлялся собственным эмиром, и Низибин, который считался принадлежащим Ортокидам наридинским; в обоих случаях его успех зависел отчасти от необыкновенного счастья; впоследствии он еще с большей легкостью взял Синджар и Харран. Таким образом он мог в 522 (1128) г. перейти за Евфрат и, помимо Мембиджа и других маленьких местечек, занять и Халеб; последний со времени смерти (516 = 1122 г.) Ортокида Ильгази был добычей и яблоком раздора многих эмиров, из которых один был хуже другого, и теперь, освобожденный от их дурного обращения, сделался центром господства Зенги в Сирии. Его дальнейшие попытки присвоить себе владения сирийских князей не удались так скоро: правда, он в 523 (1129) г. отнял, прибегнув к не очень красивому средству, город Хамат у сына Тогтегина, Тадж аль-Мулюка Бурия Дамасского (522–526 = 1128–1132), но уже в 527 (1133) г. Хамат перешел к Шемс аль-Мулюку Измаилу (526–529 = 1132–1135), сыну Бурия, убитого между тем ассасинами, и, хотя и ненадолго, был потерян. Многократные нападения на Химс (523, 531 = 1129, 1137 гг.) были не более успешны, чем походы против самого Дамаска в 523 (1129) г. и 534 г. (конец 1139 и начало 1140 г.); позднейшие потомки Тогтегина, продолжавшие быстро сменять друг друга, могли сделать немногое, но все же они нашли в крестоносцах, которые, руководясь разумной политикой, старались до некоторой степени поддерживать противников Зенги, достаточную опору, чтобы сохранить свою самостоятельность. Зато в начале 534 (1139) г. атабег взял по крайней мере Баалбек; это случилось после того, как знаменитые походы его[109] против франков и византийцев 531 и 532 (1137–1138) гг. доставили ему, кроме капитуляции Барина, обладание городами Шейзаром, Кефр-Табом, Иркой и, наконец, также Химсом. Непрерывному продолжению их борьбы в Сирии мешали те нападения, которые он считал нужным производить на востоке и севере, на владения курдов и Ортокидов и которые приковывали там его силы, в особенности в 534–537 (1139–1143) гг. Но в 539 (1144) г. его энергичный образ действий и смелость обусловили его главное приобретение: Эдесса, после многонедельной осады, должна была пойти на капитуляцию[110], и этим не только низвергался главный оплот крестоносцев, но возвращалась исламу земля, которая в течение пятидесяти лет вдавалась, подобно клину, в мусульманские земли по ту сторону Евфрата и в то же время прикрывала сбоку враждебную Антиохию. Это, говорят, было последним великим делом атабега.

Воспитаннику его, принцу Альп Арслану, властвовавшему в Мосуле, пришло в голову во время одного его похода освободиться от не слишком-то удобного опекуна: восстание, поднятое им в Мосуле, было еще до появления Зенги подавлено гарнизоном и его жителями, вовсе не желавшими возвращения старого сельджукского хозяйничанья (539 = 1145) г.; но Зенги, по-видимому, считал нужным сгладить, быть может, существовавшее у ненадежных элементов города и его окрестностей невыгодное впечатление. Он пробыл довольно долго в Мосуле, потом отправил (541 = 1146 г.) войско против курдского владетеля Фенека, одной крепости при Джезирет-ибн-Омаре, в то время как сам он готовился дополнить свои владения на западе присоединением маленького участка, который образовала стоявшая на Евфрате между Сирией и Месопотамией крепость Калат-Джабар[111], предоставленная Мелик-шахом Укейлидам. В то время как он осаждал этот замок, стоявший на горе и труднодоступный, собственные рабы его, неизвестно по какой причине, однажды ночью напали на него и убили его (541 = 1146 г.).

Ни крестоносцы, ни владетели Дамаска не имели причин радоваться устранению самого опасного их соперника. Зенги оставил нескольких сыновей; старшие из них, Сейф ад-Дин («меч веры») Гази и Нур ад-Дин[112] («свет веры») Махмуд, несмотря на неожиданность катастрофы, которая ставила на карту всю будущность этой династии, быстрым образом действий уничтожили в зародыше всякое возможное сопротивление и таким образом могли вступить в полные права наследства после отца. Разделение только что возникшего нового государства в данном случае не было ошибкой. Успехи Зенги в Сирии не раз страдали от того, что он должен был одновременно обращать свои взоры из Мосула на восток. Теперь же здесь, на родине династии атабегов, вступил в управление старший из сыновей, Сейф ад-Дин; границы его владений доходили на западе до реки Хабура и соблюдались до смерти Сейф ад-Дина (544 = 1149 г.); когда позднее эмир Синдшара, лежащего восточнее, перешел от преемника Сейфа, Кутб ад-Дина Маудуда (544–565 = 1149–1170) к Нур ад-Дину, то этот последний, отличаясь большим умом, сознал все зло междоусобной войны и отказался от нее; он выказал этим отсутствие эгоизма, которое надо поставить ему в большую заслугу. Отныне сан атабега Мосульского стал в его семье наследственным до 607 г. (начало 1211 г.), когда, по смерти Зенгида Арсланшаха, эмир Бедр ад-Дин Лулу сначала управлял за его десятилетнего сына, а потом окончательно захватил власть в свои руки.

Власть атабегов в Сирии была гораздо менее продолжительна; зато единственный государь из всех потомков Зенги, действительно обладавший ею, Нур ад-Дин Махмуд (541–569 = 1146–1174), приобрел неувядаемую славу и всемирно-историческое значение. Еще долго после его смерти сирийцы называли его аль-Мелик аль-Адил, «справедливым царем», и он во всех отношениях заслужил это название. Он придавал большое значение водворению правильного судопроизводства среди своих подданных и желал этого не только по политическим расчетам, но потому, что ему было присуще чувство справедливости, которое проистекает из истинного мужественного благочестия.

Но решительный оборот крестовых войн был обусловлен не только его военными подвигами. Ему неотъемлемо принадлежит другая заслуга: влиянием собственной могучей личности, своим примером и поступками, равно как решительными мерами, он сделал для магометан войну с христианами вопросом веры и возбудил усердие их до фанатизма как раз в тот момент, когда у противников это наиболее могущественное побуждение начало ослабевать и легкомыслие, безнравственность, даже бесчестность стали перевешивать у большинства.

Правда, и до Нуреддина[113] неоднократно делались попытки придать борьбе с неверными несколько более оживленный характер, путем пробуждения религиозного пыла: когда султан Мухаммед велел Маудуду проникнуть в Сирию, то это было обусловлено, по крайней мере отчасти, беспокойным движением в всегда строго правоверном Багдаде, а когда Зенги в 532 (1138) г. нуждался один раз в подкреплении с востока, то этот опытный политик пробовал не без успеха снова воспользоваться народною массой столицы халифата, чтобы оказать желаемое давление на правительство востока. Но это были мимолетные явления, не имевшие дальнейшего значения; обыкновение магометанских хищнических государств Сирии не стесняться в заключении союзов с франками, как только это представлялось выгодным для себялюбивых целей, едва ли могло способствовать на самом поле войны усилению чувства, что война эта священна, джихад. При Нуреддине было иначе. Этот великий государь, личность которого везде почиталась мусульманами и воодушевляла их, явно и умышленно показал, до какой степени он чувствовал себя борцом за веру в своих походах.

В скором времени воодушевление «в борьбе за дело Божие» было распространено благочестивыми мусульманами в народные массы не только там, где за эмира молились, как за государя; письма его, отчеты о его победах и, как кажется[114], популярные рассказы, описывавшие покорение Сирии и Месопотамии первыми правоверными под начальством Абу Бекра и Омара, рассказы с романтическими прикрасами и с прозрачной целью ближайшего полезного применения, возбудили воодушевление далеко за пределами Халеба и Мосула; вообще народное настроение в ближайших провинциях усилилось настолько, что в 559 (1164) г. Ортокид Хисн-Кефы не смел отказать Нуреддину в просьбе о помощи, хотя ему не было никакой выгоды в дальнейших победах и без того слишком сильного соседа; жители же Дамаска, которым и так наскучили слабые Тогтегиниды, еще за десять лет до этого (549 = 1154 г.) сами призвали сына Зенги, чтобы он присоединил их владения к своему государству.

Тот, в ком мусульмане видели истинного героя веры, естественно представлялся христианам совсем в другом свете. Но если даже дешево оценивать его, нельзя его упрекнуть в жестокости или слепой мстительности даже в отношении к этим смертельным врагам. Страшная кровавая баня в Эдессе и полное разорение этого города (541 = 1146/47 г.) по взятии его, в наказание за необдуманное восстание его после смерти Зенги, соответствовали военным нравам и к тому же могли казаться ему неизбежными с политической точки зрения; убиение многих христианских пленных в ответ на бессовестное нападение Бодуэна при Баниясе[115] на доверчивых мусульман, рассчитывавших на соблюдение заключенного перемирия, было справедливым возмездием; в других же случаях он никогда не провинился в какой-либо крупной жестокости. Но для христиан, изгнание которых из Сирии и Палестины было целью его жизни, он был всегда непримиримым врагом. Если он заключил союз с королем Малой Армении, то только для того, чтобы вредить крестоносцам; если он вел войну против мусульманина, сельджука Килидж Арслана II (560 и 568 = 1165 и 1172/73 гг.)[116], то он имел лишь в виду удержать его от постоянных хищнических нападений на Данишменда Сивасского и таким образом достигнуть необходимого единства для борьбы с византийцами и крестоносцами. Если стремления его и были направлены только на борьбу с ненавистными франками, то все же он был чересчур проницательным воином и хорошим политиком, чтобы надеяться достичь действительных успехов только наступательным образом действий.

У него никогда не было недостатка в мужестве вступать в бой с закованными в даты христианскими всадниками, которых все боялись: личная храбрость была этому высокому, сухощавому, почти безбородому человеку в столь высокой степени свойственна, что окружающие его постоянно, хотя понапрасну, должны были удерживать его от подвергания себя безумным опасностям; но он вовремя понял перевес рыцарей при рукопашной борьбе; тогда он стал стремиться к тому, чтобы вести войну иначе: с прежнею живостью, которая не позволяла бы крестоносцам передохнуть и не ослабила бы воодушевления в своих, но по возможности избегая больших битв, решаясь на них только в случае каких-нибудь необыкновенно благоприятных обстоятельств. И в этом он поступал правильно. Даже тогда, когда он решался вступить в решительный бой, он оставался несколько раз в проигрыше и, несмотря на весь вред, причиненный им то здесь, то там своим противникам, ему удалось надолго вернуть исламу только некоторые округи Северной Сирии в 545 (1150/51)[117] г. и крепости Харим и Панеаду в 559 (1164) г. Он, скорее, считал своей ближайшей и главной задачей постоянно собирать вокруг себя новые силы, чтобы впоследствии, после того как окружит со всех сторон, от моря до моря[118], государство крестоносцев, путем присвоения себе соседних с ними мусульманских земель, — чтобы тогда быть в силах выступить с войском, которому нельзя было бы противостоять. Это удалось ему сверх всякого ожидания, так что благодаря этому, а также пробуждению магометанского фанатизма он действительно сковал те орудия, воспользовавшись которыми Саладин мог впоследствии одержать блестящие победы. Прежде всего, Нуреддин в 549 (1154) г. лишил трона последнего потомка Тогтегина, предварительно ловко разъединив его с его окружающими, и завладел Дамаском, с согласия его населения. Для крестоносцев это был удар, которого не могли бы исправить и десять выигранных сражений: вместо слабых, всегда клонящихся то в ту, то в другую сторону и склонных к мирным сношениям Тогтегинидов, они имели теперь в середине фланга своего узкого берегового владения неутомимого и непримиримого врага; в скором времени этот последний приготовился связать и последнюю петлю той сети, которая должна была обхватить христиан везде, куда не хватало море.

Среди эмиров, назначенных Зенги себе в помощники, стояли в первом ряду два брата, родом из армянского Двина, но курды по происхождению, Неджм ад-Дин («звезда веры») Эйюб и Асад ад-Дин («лев веры») Ширкух. Подобно многим другим предводителям отрядов этого интересного племени, которое состояло с незапамятных времен из разбойников, конокрадов и воинов, они были на службе у сельджуков и находились (Эйюб в качестве коменданта) в крепости Текрит на Тигре, принадлежавшей к Ираку, когда Зенги, потерпев поражение в борьбе против эмиров в 526 (1132) г., поспешно обратился в бегство и прибыл сюда. Принимая во внимание тревожность времени, когда султаны и эмиры ежедневно сменялись и никто не знал, к какой партии он будет принадлежать завтра, лукавые курды нашли выгодным спасти атабега, положение которого становилось уже опасным, от преследователей: при случае он мог быть им полезен, и они позволили ему переправить корабли через реку. Он не забыл им этой услуги: когда, позднее, они разошлись с своим начальником и должны были покинуть Текрит (верно, около 527 = 1133 г.), они встретили в Мосуле самый радушный прием и скоро возвысились до самых высших должностей: ко времени смерти Зенги Ширкух считался первым его эмиром, а Эйюб был правителем города Баалбека. Нуреддин ценил их услуги не меньше своего отца: он вверил Эйюбу управление Дамаском, после того как этот город попал в его руки не без заслуги этого курда; Ширкуха же он избрал для отправления в Египет, предприятия очень рискованного, как только сам принял многозначительное решение вмешаться в запутанные дела Египта.

Благодаря ничтожеству последних Фатимидов и их окружающих, благодаря слепой алчности иерусалимских франков и короля их Амори, благодаря, наконец, редкому дарованию и выдержке Ширкуха и его подчиненных дело дошло после трех походов 559 (1164), 562 (1167) и 564 (1169) гг. до того, что палестинским христианам вдруг вместо открытой страны, бессильной и беззащитной, доступной их хищническим набегам, противостал и в Нильской долине военный лагерь, хорошо защищенный и располагавший в очень скором времени значительными боевыми силами. Теперь крестоносцы были окружены врагами со всех сторон, если не считать нескольких франкских крепостей, в особенности Карака[119] и Шаубека, которые преграждали еще путь войску между Дамаском и Каиром, к востоку и югу от Мертвого моря. Но пока доступ к Средиземному морю был открыт, сирийским христианам нечего было отчаиваться: подобно великану Антею, но при замене земли морем, они благодаря близости моря запасались новыми силами. Очень характерно (хотя этому содействовала случайно и смерть императора Фридриха I), что ни один из Крестовых походов не был удачен, кроме первого, который шел сухим путем.

Мы помним, что Ширкуху не суждено было докончить то дело, за которое он принялся с такой смелостью, вымучив согласие еще колебавшегося Нуреддина. Через несколько недель после того, как он устранил последнего Фатимида, Адида, и по господствовавшему в Египте со времен Афдала обыкновению принял, вместе с должностью генералиссимуса халифа, царский титул с прибавлением аль-Мансур «победоносный», — он умер (564 = 1169 г.), как говорится в Коране (6, 44): «Так, что когда они радовались тому, что выпало им на долю, вдруг Мы похитили их»[120].

Его место занял близкий родственник его, один из эмиров, которые сопровождали Нуреддина и должны были служить ему защитой, а именно сын брата Ширкуха, Эйюба, по имени Юсуф, прозываемый аль-Мелик ан-Насер, царь-защитник, но более известный под другим почетным титулом «чистота веры», Салах ад-Дин, или, как привыкли выговаривать христиане, Саладин. Мусульмане, всегда склонные в странном предначертании судьбы выдающихся людей видеть таинственное проявление повелителя мира, заранее все предопределившего, особенно напирают на то, что этому человеку удалось проложить путь к власти только благодаря удивительнейшему сочетанию обстоятельств. Когда дядя его Ширкух уже в 559 (1164) г. желал, чтобы он сопутствовал ему в Египет, он не выказал ни малейшего желания идти с ним, а чтобы побудить его к участию в решительном походе 564 (1169) г., потребовалось прямое приказание Нуреддина. Таким образом, этот последний, сам того не подозревая, заставлял сопротивляющегося идти по тому пути, который должен был привести курдского эмира на вершину власти, а династию атабегов повергнуть в глубину несчастья, ибо так говорится в книге Аллаха: «Но, быть может, вы чувствуете отвращение к тому, что добро для вас, и, может быть, любите то, что составляет для вас зло: Бог знает, а вы не ведаете». Едва было окончено предприятие в Египте, как умер Ширкух, и Саладин, естественно, занял его место; точно так же четыре года позднее смерть Нуреддина, последовавшая именно в тот момент, когда без этого для нового властителя Египта все было бы опять поставлено на карту, прочистила ему дорогу.

Как в указанных здесь первых начинаниях, так и в течение всей своей жизни сын Эйюба был баловнем счастья. Его успехи, так и поражения — все способствовало лишь более яркому освещению великих черт его натуры, так что едва ли кто-либо из государей Востока пользовался такой любовью и уважением современников и возбуждал такое удивление в потомках. «Его видная осанка, — слышим мы, — заставляла чувствовать к нему почтение и располагала к нему сердца; будучи общителен и приветлив, он находил самое большое удовольствие в том, чтобы одарять. Когда он умер, печаль народа была так велика, как будто бы он лишился пророка; никогда еще не испытывали такого горя при смерти царя, ибо он был любим, любим как благородными, так и преступниками, как мусульманами, так и неверными»[121]. Даже мы до сих пор почти любим Саладина, мы, для которых, вместо действительной личности, восстает прекрасный образ, созданный Лессингом; стремление наше к идеалу истинной свободы совести делает нас склонными почитать султана, который до такой степени воодушевлялся нашими собственными мечтами о будущем.

Между тем, как это часто бывает, история должна значительно изменить образ, начертанный поэтом. Прежде всего заметим, что если бы даже Саладин пустился в более или менее долгий разговор с одним из презираемых евреев, то едва ли одобрил бы аллегорический рассказ о трех кольцах. Если Саладин всю свою жизнь обращался с такой изумительной благодетельной мягкостью с иноверными, особенно с попавшими в его власть христианами, то это объясняется главным образом великодушием его сердца. Саладин был такой рьяный суннит, каким едва ли был кто-нибудь из курдов. Его особенно хвалят за заботы о теологических интересах в духе правой веры; о свободе совести он думал так мало, что велел немедленно казнить суфия Сухраверди, философия которого отличалась несколько пантеистической окраской, когда благочестивые доносчики сообщили ему, что он поселился у Мелик Захира Халебского, одного из сыновей Саладина, и угрожает отравить своими ересями душу молодого князя. Размеры, в которых «царь-защитник» изъявлял притязания на усердие мусульманских князей и подданных, ни на волос не отличались от способа действий Нуреддина, хотя, благодаря приветливости внешнего обращения и тонкости натуры, он мог казаться мягче и доступнее. Между тем, совсем не руководствуясь позволительной для поэта свободой, мы должны еще немного затмить блеск его красок.

Не очень-то красив способ, каким Саладин устранил[122] несчастных Фатимидов: один из наиболее заслуживающих доверия мусульманских историков, который всюду превозносит его, нисколько не утаивает, что смертоносный кинжал, возможно не без ведома султана, прервал жизненную нить Конрада Монферратского. Тяжел упрек, который, именно с мусульманской точки зрения, мог быть сделан ему относительно его поведения с Нуреддином. А именно: вскоре по принятии правления в Египте он стал держать себя более независимо, чем подобало простому управителю народа. Под предлогом нужды в некоторых подкреплениях он еще в 564 (1169) г. сумел выманить у Нуреддина присылки в Египет отца своего, Эйюба с его подчиненными, и часть войск. Тогда ему не нужно было так боязливо считаться со своим властелином; и когда последний, желая восстановить безопасное сообщение между Дамаском и Каиром, предпринял завоевание Карака и Шаубека и требовал при этом помощи египтян, Саладин не раз под очень незначительными предлогами держался вдали или прямо удалялся в решительный момент. Ему было очень с руки, что доступ из сирийских владений в Египет был труден; но так как Нуреддин не хотел, да и не мог допускать непокорность в своих эмирах, то вместе с возможностью полного разрыва возникла опасность: как раз в тот момент, когда великий сын Зенги думал достичь цели двадцатипятилетней непрестанной работы на пользу веры, спасение магометан опять сделалось вопросом, благодаря самолюбивым стремлениям к обособлению.

Из различных указаний можно заключить, что на этот раз и Саладин чувствовал себя не совсем уверенно. Когда только было возможно, он кривил душой и при случае выказывал себя умышленно покорным подданным; но человек, подобный Нуреддину, не довольствовался долго одними словами. В 569 (1173/74) г. в Каире узнали, что в Сирии ведутся обширные военные приготовления; нельзя было сомневаться в цели предстоящего похода, и нечистая совесть управителя Египта выдала себя тем, что он, желая на всякий случай обеспечить себе убежище, велел одному из своих братьев взять северную Нубию, а затем, смелым скачком через Красное море, Йемен. Но дело не зашло так далеко, как можно было опасаться. Быть может, сам эмир, как это бывает у натур, отваживающихся на великое, полагался на свое счастье, — во всяком случае, в среду 11 шавваля 569 г. (15 мая 1174 г.) от быстро развившейся болезни умер Нуреддин, едва достигши 58 лет; теперь Эйюбид — так называют Саладина, как и впоследствии его потомков, по имени отца — мог дать полный простор своему честолюбию, не уничтожая успехов своего великого предшественника.

Что бы мы ни думали о его поведении в отношении к последнему, но в отношении к малым людям, оставшимся после смерти Нуреддина, Саладин мог без угрызений совести проявить права прирожденного государственного человека. С этого момента он действительно тот несравненный герой, которым мы привыкли в нем восхищаться. Его отвага, соединенная с осторожностью и умом, даже с хитростью, его личная храбрость, которые он проявлял в течение своей жизни, едва ли заслуживают такого большого удивления, как его поистине мужественное терпение в несчастье. Он делается нам всего дороже, когда после великой победы при Хиттине[123] и завоевания Иерусалима, равно как после потери Аккона и последовавшего за ней тяжелого времени, выказывает постоянно равномерное самообладание и терпение, с которым он, в по-видимому, самом отчаянном положении все-таки не покидал ни надежды, ни того полудобродушного, слегка иронического снисхождения к слабостям других людей, которые Лессинг сумел так тонко схватить. В этом человеке нет ничего мелкого; его многохвалимая преувеличенная щедрость была лишь выражением его высокого образа мыслей, по которому он не мог отказать взрослым детям в игрушке, в которой они странным образом находят удовольствие. Из сообщенного выше эпизода между Нуреддином и его женой и рассказа, по которому Саладин велел однажды выплатить одному бессовестному лейб-медику 30 тысяч драхм, лишь бы не видеть более его кривой физиономии[124], ясно выступает все различие между этими натурами, в своем роде одинаково высоко одаренными.

Государственной деятельности египетского владыки (569–589 = 1174–1193 гг.), самостоятельность которого была теперь признана без всякого сопротивления, предстояло отчасти еще раз осуществить двойную цель Нуреддина, отчасти пойти дальше достигнутого им. Смерть князя Дамаска и Халеба немедленно сделала опять спорным вопросом соединение сирийских и месопотамских мелких владений, которое было достигнуто с таким трудом. Сын Нуреддина, Измаил, с прозвищем аль-Мелик ас-Салих[125], был еще слишком молод, чтобы не быть игрушкою в руках эмиров; когда он, по совету одного из них, перенес свою резиденцию из Дамаска в Халеб, то тотчас порвалась связь между обеими частями Азии; а так как Месопотамией, немедленно по получении известия о смерти государя, которого все боялись, завладел Сейф ад-Дин II, сын Кутб ад-Дина Мосульского (565–576 = 1170–1180 гг.), то, при знакомой нам взаимной зависти этого рода владетелей, нельзя было надеяться на общие и целесообразные действия относительно крестоносцев. Поэтому, когда Саладин, отразив[126] одно нападение христиан и усмирив восстание в Египте, двинулся в 570 (1174) г. на Дамаск, который только что постыдно купил деньгами отступление уже вступившего[127] в провинцию иерусалимского войска, то это было действительно благодеянием. Город сдался без вооруженного сопротивления; точно так же после непродолжительных дипломатических переговоров сдался Хамат, и уже до конца 570 (1175) г. египетское войско осаждало в Халебе сына Нуреддина с его атабегами. Правда, вмешательство графа Раймунда из Триполи и позднее Сейф ад-Дина Мосульского заставило Саладина отказаться на время от этого предприятия; но зато с последним из названных князей отныне счеты раз навсегда были кончены.

Несмотря на свои большие притязания, он был жалким парнем, который всего охотнее сидел за рюмкой вина в своем гареме, в то время как другие за него давали сдирать с себя шкуру; войско, которое он отправил в Сирию под начальством своего брата, Изз ад-Дина, вместе с отрядом из Халеба потерпело поражение у Хамата (570 = 1175 г.), а когда в следующем году он стал сам во главе войска и двинул против Саладина новые отряды при содействии Ортокодов из Маридина и Хисн-Кефы, Саладин опять разбил его при Хамате, и так основательно, что он сломя голову бежал обратно в Мосул и уже до самой смерти (576 = 1180 г.) не отважился двинуться оттуда. На этот раз победитель, еще до похода окончательно освободившийся из-под верховной власти Зенгидов и принявший титул султана, удовольствовался присоединением некоторых небольших местечек в Сирии, оставив на некоторое время Халеб в покое: он должен был идти навстречу беде, которая, угрожая все большей опасностью, поднималась с другой стороны. Между мусульманами и крестоносцами все еще, как и прежде, находились для обеих сторон одинаково неприятные гнезда ассасинов.

С 564 (1169) г. это ужасное братство находилось под предводительством нового главы, по имени Рашид ад-Дин Синаи, который властвовал, конечно, как представитель гроссмейстера Аламутского, но все же в отдельных случаях был довольно самостоятелен. Это был человек в высшей степени замечательный: едва ли кто другой умел в глазах народа так искусно окружать себя таинственностью, распространять вокруг себя страх и почтение своим всеведением (ловкие шпионы и голубиная почта служили ему), своим волшебством. Уже Нуреддин много раз старался, как мирными переговорами, так и военными нападениями, подчинить «старца гор» и если уступал, то только на момент, как вдруг однажды утром он нашел около своей кровати записку, угрожающую смертью; по обычаю ассасинов она была приколота кинжалом к полу[128]; но она не была исполнена, быть может, потому, что естественная смерть Зенгида предупредила его противника. Сирии теперь угрожало распадение на части, и это было, конечно, по вкусу измаилитам; зато тем неприятнее были им быстрые сборы Саладина положить ему конец. Со стороны притесненного в Халебе опекуна Мелик Салиха потребовалось поэтому незначительного красноречия, чтобы побудить федавиев двинуться против неудобного Эйюбида: во время неоднократных походов в Северную Сирию (570, 571 = 1175, 1176 гг.) два раза были сделаны опасные покушения на жизнь султана, и только благодаря чуду он отделался от второго из них значительным, хотя и не опасным повреждением лица. Но для человека, который не боялся ни людей, ни привидений, это было не страшно. Саладин немедленно (572 = 1176 г.) напал с своим войском на владения ассасинов, разорил их, насколько мог, и осаждал Масьяф так упорно, что даже «старец гор» вступил с ним в переговоры. С другой стороны, и султану было невыгодно доводить эту отчаянную шайку до последней крайности: таким образом, последовало формальное заключение мира; мир этот добросовестно соблюдался обеими сторонами до смерти Рашид ад-Дина (588 или 589 = 1192 или 1193 г.) и Саладина. Обе стороны, очевидно, научились почитать друг друга.

В следующие затем два года (573–574 = 1177–1178) султан был всецело занят борьбой с крестоносцами, и, когда на первых порах успехи в 575 (1179) г. обеспечили ему здесь тыл, он должен был прежде всего привести в должные границы Килидж Арслана II в Иконии, которому обстоятельства казались удобными для присвоения себе некоторых местностей в Северной Сирии, считавшихся собственностью Саладина, но отделявшихся от его главных владений Халебом. В 576 (1180) г. Сельджук должен был немного уступить; в следующем году (577 = 1181) умер Мелик Салих Халебский, и теперь Саладин решился покончить с Зенгидами раз навсегда. С этой целью он заключил союз с Ортокидами Хисн-Кефы, которые всегда умели пронюхать, куда ветер дует, и в то время, как воцарившийся между тем в Мосуле Изз ад-Дин (576–589 = 1180–1193) велел осадить Халеб своему брату Имад ад-Дину, Саладин отправился мимо этого города через Евфрат, взял Эдессу, Низибин и другие места в Месопотамии и наконец осадил самого атабега в его столице Мосуле (578 = 1182/83 г.). Правда, ему не удалось взять эту сильную крепость, но зато ему покорился Амид (579 = 1183 г.), который был назначен в награду князю Хисн-Кефы; но главный успех этого смелого предприятия заключался в том, что Имад ад-Дина покинуло мужество: он отдал Халеб (579 = 1183 г.) и удовольствовался некоторыми местностями в Месопотамии, на правах ленной зависимости от султана. Для довершения своих успехов Саладин в 581 (1185) г. снова двинулся на Мосул. Изз ад-Дин снова храбро защищался против многократных нападений своего могущественного врага, и, наконец, к концу года (начало 1186 г.) состоялся мир, по которому атабег уступил некоторые местности, сохранил за собой Мосул с его окрестностями, но зато должен был признать верховенство Саладина. Последний теперь на востоке и севере имел покой от своих противников. Государство, которое он себе создал, обхватывало в этот момент весь Египет и Сирию с мелкими месопотамскими государствами, к ней прилежащими; великий план Нуреддина был осуществлен его могущественным преемником, умевшим действовать столь же мудро и умеренно, сколько чувствительно нападать. Теперь предстояло испытать — хватит ли соединенных сил этих стран для освобождения Иерусалима и прибрежных округов от господства франков.

Их, без сомнения, хватило бы, не будь двух обстоятельств: непостоянства турецких эмиров и еще не остывшего пыла Запада к Святой земле. Вначале все шло хорошо: в 583 (1187) г. султан разбил наголову соединенные силы Иерусалима и Триполи при Хиттине, вблизи Тивериады, а благодаря дальнейшим быстрым победам большая часть Палестины перешла в руки мусульман: прежде всего пала богатая Акка, сильный Аскалон, а 27 раджаба 583 г. (2 октября 1187 г.) сам Иерусалим. Ликование верных, вернувших исламу как добычу и славу, так и святой город, было неизмеримо: но если этот блистательный поход на самом деле обозначает поворотный пункт во внешней истории Крестовых походов, то все-таки еще только через столетие последний франк покинул почву Палестины. Но с той же скоростью, с какою наступил прилив магометанских приступов, должен был последовать и отлив: это случилось под стенами Тира, противодействия которого под начальством «маркиза, величайшего из франкских дьяволов», Конрада Монферратского, Саладин не мог победить.

Неудача, которой почти не ожидали, смутила эмиров: точно так же в 584 (1188) г. не было достигнуто ничего решительного в отношении к Триполису и Антиохии, несмотря на взятие нескольких крепостей и городов. Между тем христиане оправились от первого удручающего впечатления; из Европы прибыли новые подкрепления, и, пока Саладин продолжал нападать на севере на непокоренные еще местности, христианское войско неожиданно появилось перед Аккой и начало брать приступом эту важную крепость (585 = 1189 г.). Султан, извещенный об этом походе, прибыл туда же через несколько дней после христиан в раджабе (августе) того же года; теперь началось редкое зрелище двухгодичной двойной осады, во время которой крепость была окружена крестоносцами, а эти последние — мусульманами. Насколько бы неблагоприятно было положение первых, однако превосходство флота маркиза над египетскими кораблями, которые вначале были посредниками в сообщениях осажденных с их единоверцами, а еще более нежелание мусульманских войск терпеливо выносить трудную службу у вала и рва послужило к их пользе. Правда, туча, которая угрожала с севера в виде приближения немецкого крестоносного войска под предводительством императора Фридриха Барбароссы (586 = 1190 г.), пронеслась и прояснила лишь горизонт (счастье, которое сами мусульмане почитали одним из самых больших в течение всей это войны), но общее положение дел мало изменилось. Геройски выдерживало осаду население города под начальством своего храброго турецкого эмира Беха ад-Дина Каракуша («черной птицы»); похвально держали себя часто сильно теснимые христиане, но те толпы мусульман, которые составляли внешнее кольцо, слишком часто оставляли желать лучшего, и слишком часто предводители войска, для удержания которых Саладин напрасно пускал в ход все влияние своей великой личности, удалялись домой на удобные зимние квартиры. Так же безуспешны были старания султана побудить более отдаленных исламских князей к оказанию деятельной помощи; даже тот халиф, который велел называть себя повелителем верующих, — то был вовсе не бессильный, но заботившийся лишь об увеличении своих владений Насер, не желал предпринять что-либо серьезное. Весной 587 (1191) г. предводители Третьего крестового похода Филипп Французский и Ричард Львиное Сердце высадились со своим войском около Акки, и теперь участь крепости была решена. Она должна была сдаться (17 джумады 587 г. = 12 июля 1191 г.) и этим почти отплатила последствия битвы при Хитине.

Но никогда величие Саладина не выказалось столь удивительным образом, как в следующем за этим несчастьем тяжелом году, последнем в его жизни. В то время как он должен был постоянно приставать к офицерам и солдатам, которые по мере увеличения трудностей становились все непокорнее и непригодние, с просьбой, даже мольбою, чтобы хоть скудно прикрыть Иерусалим от победоносных франков, его взор с неумалившеюся проницательностью и ясностью обнимал все страны ислама от Западной Африки вплоть до Персии. Правая рука его во всех делах по управлению и дипломатии, Мухьи ад-Дин Абу Али Абд ар-Рахим, с прозвищем аль-Кади аль-Фадыль, «прекрасный судья», — высохший человек замечательной подвижности, который во время аудиенции мог одновременно одно письмо писать, а два — диктовать, не уставал посылать одно известие за другим во все страны, где только можно было найти помощь, но всюду понапрасну. Теперь уже не ислам воодушевлял своих последователей, но курдский султан поддерживал ислам. Ничто не освещает более резко падение магометанства уже в то время, как это соотношение, особенно если сравнить его с юношески необузданным, но все же многообещающим порывом христианского Запада.

Но все-таки судьба даровала этому князю, много перенесшему, тяжелоиспытанному и уже состарившемуся в 57 лет, последнюю радость, на которой он мог отдохнуть душой. Так как король Ричард, обладая сердцем льва, имел птичий мозг — он никогда не знал, чего хотел, а Саладин всегда знал это, — то образец странствующего рыцаря в конце концов удовлетворился бесплодными лаврами каких-нибудь двенадцати побед и по миру или, вернее, перемирию 21 шабана[129] 588 г. (1 сентября 1192 г.) отказался от освобождения Иерусалима. Когда, ровно через год после этого, великий сын Эйюба, заболев изнурительной лихорадкой, почувствовал приближение смерти, он мог сделать свои последние распоряжения в полном сознании, что он прожил недаром: сердитый «король Ангилтара», как называли его мусульмане, удалился опять в Европу, чтобы дать запереть себя своим друзьям; опасный маркиз пал от кинжала ассасинов, поэтому, даже если бы потомки тогдашних мусульман значительно отставали в способностях, все же можно было надеяться, что по крайней мере главные приобретения этих двадцати тяжелых и богатых событиями лет не пропадут опять для ислама.

И действительно, все осталось при том, что было достигнуто славною деятельностью Саладина. Правда, он был первым и последним истинно великим представителем династии Эйюбидов, но и Запад, после гигантского усилия, одновременного похода немцев под предводительством Барбароссы, французов и англичан под предводительством Филиппа и Ричарда, никогда более не предпринимал такого обширного предприятия. Чтобы сохранить меткое выражение, в настоящее время неупотребительное, мы скажем: борьба за Святую землю с конца Третьего крестового похода и после смерти Саладина «завязла в болоте». Должна ли она была кончиться несколькими годами позднее или раньше, зависело от обстоятельств и было несущественно для хода исторического развития в его целом. В главном уже тогда натиск христианского Запада на магометанский Восток не удался — к несчастью того и другого. Ибо и после отражения опасности как курдские, так и турецкие западно-азиатские династии выказали ту же ужасающую неспособность водворить среди своих земель и населения хотя сносный порядок; эта неспособность только что довершала несчастье Персии: как здесь, так и там упадок неудержимо шел своей дорогой.

Саладин был слишком умен, чтобы не предвидеть, что после его смерти оставшиеся будут спорить о наследстве. Уже при нем, к великому его негодованию, один из его племянников, в то время как он сам был прикован к Акке, нарушил мир Месопотамии себялюбивыми предприятиями, имевшими целью увеличение своих владений. С другой стороны, невозможность положиться на турецких эмиров заставила его поручать самые важные места по возможности своим ближайшим приближенным. И едва ли можно было надеяться, чтобы после того, как он закроет глаза навеки, все прочие отказались бы от своего господства в пользу того, кого он избрал себе в преемники, или даже согласились бы добровольно подчиниться новому верховному властителю. Насколько эти вопросы заботили великого государя, видно из того, что во время болезней, наводивших его на мысль о смерти, он не раз менял свои относящиеся к ним распоряжения, которые были начертаны раньше. У него было семнадцать сыновей; а между тем он не мог ни обойти, ни отважиться передать титул султана, верховную власть над другими брату своему, известному под именем аль-Мелик аль-Адила, «справедливый царь», который в самые тяжелые времена был ему верным помощником. Ведь сам он вытеснением Зенгидов и отстранением при случае потомков своего дяди Ширкуха показал пример того, как действуют в таких случаях честолюбивые люди. В конце концов он решился назначить султаном старшего своего сына Али, прозываемого аль-Мелик аль-Афдаль, «превосходный царь»[130], и дать ему неограниченную власть над Дамаском и южной половиной Сирии; Египет получил Мелик Азиз, Северную Сирию с Халебом — Мелик Захир; своему брату Мелик Адилю он оставил то, чем мог располагать в Месопотамии, и, кроме того, на юго-востоке от Мертвого моря замки Карак и Шаубек, которые прежде принадлежали ему на правах ленов. Эти распоряжения вступили в силу задолго до его смерти: когда же 27 сафара 590 г. (4 марта 1193 г.) великий властитель испустил дух в Дамаске, то, по-видимому, все осталось по-прежнему, ибо Афдаль, равно как остальные, уже властвовали в предоставленных им провинциях. Но уже с самого начала такое положение не обещало быть долговечным. У каждого из четырех царей были, конечно, в отдельных округах, в качестве военачальников и управителей городов, подчиненные эмиры, на которых даже при самом Саладине нельзя было вполне положиться; к тому же множество этих доверенных мест были заняты остальными сыновьями и другими родственниками умершего султана; очевидно, что при возникновении каких-либо несогласий между четырьмя главными владетелями каждый из первых мог примкнуть к любой партии; из этого следовало, что до тех пор, пока какая-нибудь более сильная личность не захватит бразды правления, будет происходить все увеличивающийся беспорядок, и, наконец, все государство распадется на массу бессильных маленьких государств.

Так оно и случилось. Не прошло и года со смерти Саладина, как наследники его стали нападать друг на друга; несмотря на изменчивость бесконечных междоусобных войн, все же до 635 (1238) г. можно проследить их, так как то одному, то другому Эйюбиду удавалось, по крайней мере, захватить себе большую часть земель, приобретенных основателем их династии; но с указанного времени воистину разражается война всех против всех, в которой, например, уже между 635 и 637 г. (1238–1240 гг.), то есть в течение двух лет, Дамаск имел трех различных властителей; нет почти никакой возможности следить за бесконечными драками между крупными и мелкими владетелями. Для истории ислама в его целом подробности, во всяком случае, совсем не имеют значения; поэтому я ограничусь указанием главного хода событий.

Уже в 590 (1194) г. Афдаль Дамасский (589–592 = 1193–1196) возбудил неудовольствие своих эмиров, которые поэтому просили заступничества Азиза Египетского. Благодаря посредничеству Захира Халебского (589–613 = 1193–1216) и Адиля Каракского (589–615 = 1193–1218) мир был опять восстановлен, но в 591 (1195) г. раздоры опять возобновились, а в 592 (1196) г. Адиль сам соединился с Азизом, оба они прогнали Афдаля, и Адиль овладел Дамаском. Он сначала правил здесь лично, а потом, когда по смерти Азиза не без борьбы захватил Египет (596 = 1200 г.) и занял место его несовершеннолетнего преемника, передал управление своему сыну, Мелику Муаззаму (596–624 = 1200–1227). Таким образом, большая часть государства, исключая Нильской долины, Карска, Месопотамии, также Дамаска, то есть Южной Сирии, была опять сосредоточена в его руках. Племянник его Захар, который владел только Северной Сирией, не осмеливался больше сопротивляться ему и властвовал на правах ленной зависимости от него; этим он спас Халеб для своих потомков, которые царствовали там до нашествия монголов (конец 657 или начало 658 г. = 1259 г.). Так как Ортокиды Маридина и Зенгид Кутб ад-Дин, владетель Синджара (600 = 1203/04 г.), подчинились Адилю, так как кроме того один из его сыновей, Мелик Аухад, который заступал его место в Месопотамии, в 604 (1207/08 г.) завладел областью раньше уже умершего Шах-Армена Хилатского, то брат Саладина в последние годы господствовал над землями, своими размерами почти превосходившими его собственные владения; правда, он для этого сначала похитил у своих племянников по праву принадлежащую им власть, но, как показали последствия, его можно было отчасти извинить за его умелое управление. Помимо Халеба, государство и впоследствии осталось в руках его потомков, с устранением детей и внуков Саладина от владения важнейшими его частями. После того как он в прежние года удачно оказывал крестоносцам отпор в Сирии, в 615 (1218) г. его постигло несчастье: герцог Леопольд Австрийский напал с крестоносцами на Египет и с успехом осадил Дамиетту[131], считавшуюся до этого времени неприступной. Скоро после этого Адиль заболел и умер (615 = 1218 г.), оставив своему сыну Мелик Камилю тяжелую задачу очистить Египет от франков. С помощью своего брата Муаззама Дамасского он благополучно разрешил ее; Дамиетта, правда, была потеряна (616 = 1219 г.), но не прошло и двух лет, как ее взяли обратно (618 = 1221 г.). Но едва избавились сыновья Адиля от этой опасности, как начали воевать друг с другом; в этих войнах принимал деятельное участие третий брат, Мелик Ашраф, преемник умершего в 607 (1210/11) г. Аухада, в Месопотамии и Хилате. Муаззам был государь энергичный и неразборчивый в средствах, который в конце концов едва ли остался бы во всех этих распрях в проигрыше; он умер в 624 (1227) г., и тогда оба других напали на его сына, Мелик Насера[132] Дауда, отняли у него Дамаск (626 = 1229 г.) и вознаградили его за это отдаленным Караком, где он хозяйничал до 647 (1249) г. и мстил частыми вмешательствами в позднейшие раздоры своих милых родственников. Изгнанный под конец и оттуда, он вел среди бедуинов Ирака жизнь полную приключений и, после различных превратностей судьбы, умер в 656 (1258) г. от чумы, по странной игре судьбы около самого Дамаска, где он некогда властвовал в качестве султана. Отнявшие у него этот город поделили свою добычу следующим образом: Камиль получил в придачу к Египту Южную Сирию и Месопотамию, Ашраф же властвовал над Дамаском и Хилатом — в последнем он, разумеется, имел своего заместителя. Благодаря этому странному разделу, вся тяжесть Пятого крестового похода, который предпринял как раз теперь император Фридрих II, грозила пасть главным образом опять на Камиля; но так как борцы за веру в обоих лагерях стояли за то, чтобы по возможности не драться, то последовало известное примирение — во всяком случае, прекрасная победа государственной мудрости Гогенштауфена — по которому Камиль возвратил христианам Иерусалим с узкой полосой земли, доходящей до Яффы (626 = 1229 г.). Как известно, ревностные верующие той и другой стороны были очень недовольны этим исходом: мусульмане потому, что потеряли Иерусалим, христиане потому, что взяли его обратно без папской санкции. Обеим сторонам очень скоро можно было помочь: после того как уже в 637 (1239) г. Насер Дауд Каракский напал на Иерусалим и произвел там всяческие безобразия, святой город был окончательно завоеван в 642 (1244) г. ужасными турецкими шайками с Востока[133], нанятыми сыном Камиля, Меликом Салихом Эйюбом, и опустошен так, что это напоминало благочестивое усердие христиан в Первом крестовом походе.

В отношении к своим пограничным соседям на севере Камиль выказал себя несколько более энергичным, чем в отношении к немецкому императору. Там, во владениях сельджуков Рума, в это время дела обстояли так же, как у Эйюбидов. Килидж Арслан II, который после смещения сыновей Данишменда властвовал над всеми землями, ограниченными морем, византийскими границами, королевством Малой Армении, Северной Сирией, Месопотамией, Хисн-Кефой и владениями Эрзерума[134] и Эрзингана, уже давно имевшими собственных князей; подобно Саладину, он еще при жизни разделил управление провинциями между своими сыновьями[135]; один из них, Кутб ад-Дин Сивасский, насилием сверг своего отца (до 586 = 1190 г.), чтобы под его именем господствовать над всею страной. Это послужило поводом к войне между братьями, во время которой старцу удалось убежать от опеки этого противоестественного сына. Недавно еще столь могущественный князь скитался теперь от одного сына к другому, пока наконец нашел приют у Гияс ад-Дина Кей-Хосрау[136], которому он раньше передал Барию и Памфилию. Этот заступился наконец деятельно за отца, изгнал из Иконки Кутб ад-Дина, который не ослабел после борьбы с крестоносцами, находившимися под начальством Фридриха Барбароссы[137], а в 588 (1192) г., по смерти Килидж Арслана, сам сделался султаном. Правда, он на время был изгнан[138] другим братом, Рукн ад-Дин Сулейманом; но когда тот, отняв Эрзерум у своего бывшего господина и присоединив его ко своему Румскому царству, умер (600 = 1204 г.), Кей-Хосрау вернулся, и в 601 (1205) г. ему удалось завладеть всей страной. Этот могучий властитель пал в 607 (1211) г. в войне против византийца Феодора Ласкариса[139]; за то сын его Кей-Каус (607–616 = 1211–1219) достиг того, что Ласкарис, который из-за латинов должен был столкнуться с турками, сделался его данником[140]. Более того: император Алексей был взят в плен бродячей шайкой, которая от Синопа до Трапезунда выходила на рекогносцировку[141] против Комнинов, и вследствие этого не только Синоп должен был перейти к туркам (611 = 1214 г.), но даже Трапезунд стал в вассальные отношения к сельджукским султанам, от которых освободило его только разрушение царства Иконии монголами. После смерти Кей-Кауса султаном сделался брат его Кей-Кобад (616–634 = 1219–1237). Он продолжал успешную военную политику своих предшественников: если случайное нападение на Крым[142] и осталось без значительных последствий, то все же ему удалось немало расширить свое государство на южном берегу Малой Азии, отняв у жителей Малой Армении землю до Селевкии. Он напал на Армянское королевство и с севера, и вел с христианскими князьями несколько счастливых войн: неудивительно поэтому, что в конце концов он столкнулся и с Эйюбидами, княжества которых непосредственно соприкасались с этими. Кей-Каус, за год до своей смерти (615 = 1218/19 г.), собирался идти против владения Халеба и старался составить союз месопотамских мелких государств против Мелик Ашрафа, который оказал помощь своему двоюродному брату и отбросил неприятельское войско. Однако теперь между воинственным Кей-Кобадом, при котором царство Иконийское было действительно великой державой, и Ашрафом и Камилем, также помешанными на дальнейшем распространении своей власти, дело дошло до ожесточенной борьбы. Последние еще в 627 (1230) г. были союзниками для отражения общими силами нападений на обоих с востока; на присоединение Эрзингана (давно находившегося под влиянием Эйюбидов) к Месопотамии Сельджук также ничего не ответил: но теперь, в 631 (1233/34) г., он вдруг напал на Хилат, владение Ашрафа. Камиль нашел этот случай удобным для расширения Эйюбидского государства в глубь Малой Азии и отправился во главе войска, состоявшего из воинов почти всех подчиненных ему царей, против сельджукских земель, лежащих к западу от верхнего Евфрата. Так как его вассалы или, скорее, союзники в последний момент изменили, то Кей-Кобад мог завладеть большей частью Месопотамии (632 = 1234/35 г.); в следующем году Камиль опять прогнал его, и таким образом дело затянулось. В 634 (1237) г. Кей-Кобад умер. Преемник его, Кей-Хосрау II (634–642 = 1237–1244), сначала как будто собирался возобновить борьбу, но, благодаря внутренним беспорядкам и первым натискам приближающегося монгольского нашествия, имел достаточно дела у себя дома. Однако избавление от этого врага принесло Эйюбидам мало пользы: теперь они снова начали враждовать между собой. Последние успехи Камиля возбудили зависть Ашрафа и других мелких владетелей. Чтобы предупредить восстание, которое было ими подготовлено, Камиль пошел на Сирию (635 = 1237/38 г.). Ашрафа он не застал более в живых; наследовавший ему в Дамаске в начале 635 (1237) г. брат, Мелик Салих Измаил, не мог удержать этого города; однако скоро после его взятия умер и Камиль (635 = 1238 г.), и теперь началась беспорядочная борьба между маленькими государями, из которых каждый мечтал сделаться султаном.

Но положение вещей не находилось более в тех условиях, как при великих основателях Эйюбидской династии. Давно уже во всех государствах Передней Азии выступали все ярче следы начинавшегося разложения. Уже при Саладине и Адиле случалось, что толпы туркменов и курдов, которые в качестве иррегулярных сил играли в войске султанов слишком большую роль, ссорились друг с другом, сражаясь и грабя, расходились по всей Месопотамии и Северной Сирии и только с величайшим трудом бывали усмирены. Теперь за Тигром появились первые провозвестники начинавшегося переселения народов — новые турецкие орды, спасавшиеся от теснивших их к западу монголов; они охотно соглашались поступать на службу к иконийским султанам, равно как и к эйюбидским владетелям; но все это был грубый и необузданный народ, на которого не было управы и который к тому же каждое мгновение был готов менять своего господина. Эйюбиды между тем, которые могли все менее полагаться на своих эмиров и солдат, уже с некоторого времени старались противодействовать падению своего могущества основанием новых, лично преданных им полков. Турецкие военнопленные — а их во время непрестанных войн были тысячи — скупались, и из них составлялись полки телохранителей, которые в данный момент, естественно, служили надежной опорой тому князю, личным расположением которого они пользовались. Их называли мамелюками[143], то есть покупными рабами, и чем более расшатывалось Эйюбидское государство, тем усерднее властители более обширных владений, располагавшие более значительными средствами (в особенности владетели Дамаска и Каира), старались увеличивать их число. Они не подозревали, что, по обыкновению преторианских войск, и эти воины при первом случае поступят с своими царями так же, как некогда турецкие телохранители халифов с Аббасидами.

Час пробил вскоре после смерти Ашрафа и Камиля. Сын последнего, Мелик Адиль II (635–637 = 1238–1240), занявший его место в качестве султана, находясь в Египте, не мог удержать Дамаска; после нескольких столкновений сирийская столица была взята (636 = 1238 г.) его братом, Мелик Салих Эйюбом (которого часто обозначают его первым именем Неджем ад-Дин). Однако уже в 637 (1239) г. он подвергся нападению Мелик Салих Измаила, сына Ашрафа, изгнанного в 637 (1238) г.; последний неожиданно занял Дамаск в то время, как Эйюб был занят другим военным походом, и до 643 (1245) г. властвовал над южной половиной Сирии. На Салих Эйюба тем временем напал Насер Дауд и повел его в Карак, но уже в конце 637 (1240) г. выпустил его против Адиля II Египетского. Смелое предприятие против последнего удалось: Адиль был пойман толпою мамелюков (637 = 1240 г.), и Салих Эйюб сделался каирским султаном. Во время своего управления (637–647 = 1240–1249) он принес и своим преемникам больше зла, чем, кажется, возможно было совершить в девятилетний промежуток времени. Немедленно в 638 (1240/41) г. он посадил в тюрьму, одного за другим, главнейших эмиров своей страны; в то же время он брал с востока со всех сторон нахлынувших турок в большом числе, равно как и мамелюков, и организовал избранную часть их в свою особую лейб-гвардию. Им он велел стоять лагерем недалеко от Каира, на нильском острове Роде; так как остров омывался рекою, то населявшие его стали называться бахритскими мамелюками.

Сначала они выказали себя прекрасными орудиями для борьбы: когда Насер Дауд Каракский и Салих Измаил Дамасский соединились с франками против властителя Египта, начальник мамелюков, Бейбарс, побил их союзное войско в 642 (1244) г. при Газе. Но теперь началось поистине ужасающее опустошение Палестины и Сирии ужасными турецкими шайками, которые в том же году завоевали своему господину Иерусалим, в 643 (1245) г. — Дамаск, в 644 (1246) — Баалбек, в 645 (1247) г. — Аскалон и Тивериаду. Во время Шестого крестового похода умер Салих Эйюб (647 = 1249 г.); вдова его, Шеджерет ад-дурр[144], которая вела себя очень мужественно, терпела очень дурное обращение от Туран-шаха, сына Эйюба от другой матери, явившегося лишь позднее из Месопотамии, да и помимо этого юный князь возбудил неудовольствие мамелюков.

Так дело дошло до возмущения. Туран-шах был умерщвлен (648 = 1250 г.) по указанию Бейбарса, и султаном провозгласили несовершеннолетнего внука Камиля. Действительно же управлял один из мамелюков, туркменский эмир Эйбек. Прежде всего ему нужно было защитить Египет от внешних нападений. Узнав о смерти Эйюба, владетель Халеба, правнук Саладина (он носил и его гордое имя аль-Мелик ан-Насер Садах ад-Дин Юсуф, но в остальном был мало на него похож), овладел территорией Дамаска (648 = 1250 г.) и пытался отсюда напасть и на Египет; войска его были несколько раз отражены, и он должен был согласиться на мир в 651 (1253) г. Успех сделал Эйбека высокомерным: в 652 (1254) г. он устранил Эйюбида, женился на Шеджерет ад-дурр и принял титул султана, но при этом так мало помнил свои обязанности в отношении к женщине, которой был обязан своим саном, что в 655 (1257) г. собирался жениться на другой, более молодой и красивой. Он плохо знал страстную натуру своей супруги: она просто велела его умертвить (655 = 1257 г.), и если за это мамелюки поймали ее и позднее засадили в тюрьму, то все же несовершеннолетний сын Эйбека не вырос, чтобы властвовать самостоятельно. Его опекун, мамелюк Котуз, велел в 657 (1259) г. принести себе присягу в верности, как султану Египта.

Глава 5Восточные государства и предвестники катастрофы

В то время как в Персии и в западных провинциях велась почти непрерывная ожесточенная борьба между сельджукскими султанами и их атабегами и другими эмирами, Хорасан и прилежащие к нему земли управлялись государем, в котором, казалось, еще раз пробудился дух Тогриль-бека и Альп Арслана и в правлении которого эта страна около сорока лет пользовалась порядком и спокойствием внутри и таким блеском и значением извне, какой едва ли существовал и в управлении Низам аль-Мулька. Государь, управлявший здесь с таким умением и такой силой, был младшим и наиболее выдающимся сыном Мелик-шаха; его звали Синджар. От его престола в Мерве, помимо собственно Хорасана, уже с 490 (1097) г. отчасти зависели округа Балх, Герат, равно как Джурджан, а по миру 497 (1104) г. зависимость эта была окончательно установлена; позднее она распространилась на Хорезм и Седжестан. Первый из последних двух управлялся с 490 (1097) г. довольно самостоятельно (до 522 = 1128 г.), хотя и под верховной властью султана; здесь правил Мухаммед, сын Ануштегина, который был посажен сюда полководцем Баркияроком, но впоследствии утвержден Синджаром; он носил титул хорезмшаха (царя Хорезма). Седжестан же, как и всегда со времени добровольного подчинения сельджукам, находился под властью туземного царя, Тадж ад-Дина Абуль-Фатха ибн Тахира, которого превозносят за его непоколебимую верность Синджару. Сельджукскому царю была подвластна также Трансоксания, а именно: когда в 495 (1102) г. хан этой страны вмешался в раздоры между сыновьями Мелик-шаха, Синджар или, вернее, эмиры этого юного государя разбили хана и взяли в плен; вместо него посадили управлять в Самарканде другого члена ханской семьи, Арслан-хана Мухаммеда, родственника сельджукскому дому по матери, сестре Синджара. Арслан, вероятно вследствие своего родства с Синджаром, был не особенно любим своими подданными; ему часто приходилось усмирять восстания. Зависимость его от Синджара была довольно незначительна, тем не менее положение дел долгое время было все-таки сносным и по крайней мере обеспечивало пограничную защиту на северо-востоке. Царство Газневидов не так сильно чувствовало превосходство могущественного соседа. Правда, Газневиды должны были совсем отказаться от Седжестана; но помимо этого, после мира между Чакыр-беком и Ибрахимом (451 = 1059 г.) отношения их к сельджукам лишь изредка нарушались небольшими столкновениями. Оба Газневида: Ибрахим (450–492 = 1059–1099) и сын его от одной из сестер Альп Арслана, Ала ад-Даула Масуд II (492–508 = 1099–1115), при случае делали небольшие походы на Индию, в которых едва достигали Ганга; но в общем они удовлетворялись сохранением своих владений и оставили по себе память хороших правителей и покровителей мирных искусств. Когда умер последний из них, порядок в стране нарушился настолько, что и соседнее государство должно было вмешаться в их дела. Сын и преемник Масуда, Ширзад (508–509 = 1115/16 г.), правил всего около года; младший брат его Арслан-шах (509–512 = 1115–1118 гг.) сверг его с престола и убил. Та же участь грозила и остальным сыновьям Масуда, которых узурпатор заключил в темницы: однако одному из них, Бахрам-шаху, удалось бежать в Кирман. Он был любезно принят правившим там потомком Кавурда, но получил отказ в ответ на просьбу о помощи, с указанием обратиться для этого к более могущественному государю Хорасана. Синджар был уже сильно ожесточен дурным обращением Арслан-шаха с его сестрой, жившей при дворе Газневидов, и потому нетрудно было склонить его к вооруженному вмешательству. Он сам разбил наголову злодея и посадил на его место Бахран-шаха (510 = 1116 г.); когда же этот сеятель смут восстал еще раз, он был снова побит, пойман во время бегства и убит (512 = 1118 г.). С этих пор Бахрам-шах (552 = 1157 г.) властвовал над Газной и Индией в качестве ленника своего благодетеля, Синджара; владения последнего к 520 (1126) г. номинально простирались от Инда и Яксарта до самого Евфрата. Но подобно тому, как в западных провинциях только формально признавали его верховную власть, так и подчиненность Газневидов была слаба. Правда, однажды Бахрам-шах (529 = 1135 г.) отважился открыто отрицать свою ленную зависимость, и, когда Синджар после этого приблизился со своим войском к Газне, он так испугался, что поспешил смириться; но за то сельджукский султан имел столь же мало ощутительных выгод от официального признания продолжающейся зависимости, сколь мало ему приходило в голову вмешиваться в управление страной. Напротив того, он предоставил Газневидам управлять, как они того желают, лишь бы он мог рассчитывать на спокойствие и порядок на восточных границах.

Все, казалось, обстояло благополучно: Синджар и Бахрам-шах имели блестящий двор в Нишапуре или Мерве, равно как в Газне; предоставляли воспевать себя красноречивым поэтам, одинаково расположенным к ним обоим; время от времени предпринимали и тот и другой походы; так Сельджук несколько раз отправлялся против Ирака или против Самарканда, в котором надо было заменить ненадежного хана другим членом тамошнего царствующего дома, а Бахрам-шах ходил против язычников-индусов. Но все это благополучие через несколько лет неожиданно рухнуло. По-видимому, причиной тому была непокорность двух вассалов обоих государей, но, наверное, храбрый Синджар справился бы с этим препятствием, но в действительности это случилось от первых ударов того великого землетрясения, от которого половина Азии и Европы должны были покрыться развалинами.

Хорезмшах Мухаммед ибн Ануштегин умер в 522 (1128) г.; сын и преемник его Атсиз (522–551 = 1128–1156) был стол же энергичен и честолюбив, сколько нерассудителен. Он сумел несоразмерно увеличить военную силу своей самой по себе небольшой страны, вероятно, благодаря привлечению боевых сил с востока и севера, так что в 533 (1138/39) г. он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы своим вызывающим обращением выказать свою независимость от султана. Синджар отнюдь не был намерен выносить это; он лично двинулся на Хорезм, побил Атсиза, выступившего к нему на встречу со своими войсками, заставил его покинуть столицу и назначил туда нового управителя города. Но хорезмшахи, управлявшие страной уже более сорока лет и значительно способствовавшие ее возвышению, были там популярнее чужих султанов. Не успел Синджар со своим войском возвратиться в Хорасан, как Атсиз вернулся, прогнал с помощью своего народа сельджукского управителя города и снова захватил эту провинцию. Но он знал, что не может противостоять второму нападению своего верховного правителя, и потому был принужден искать помощи извне.

В этом отношении ему нельзя было быть разборчивым, да он и не хотел этого: в сражении против Синджара пал один из его сыновей, и он желал отомстить за его смерть едва ли не более, чем обеспечить свою власть. Ахиллесовой пятой восточной части Сельджукского государства была, без сомнения, соседняя Трансоксания. Здешним ханам, зависевшим от Синджара, часто приходилось усмирять непокорные племена, а с 537 (1137) г. они подвергались, кроме того, опасным нападениям с востока. Этим непокорным элементом были турецкие племена из Центральной Азии; постоянные передвижения китайцев и монголов и постепенное их наступательное движение принудили турецкие племена покинуть прежние места жительства; вступив раз во владения ханов Кашгара и Самарканда, они отвоевали себе пастбища в восточной их части.

Ханы обращались с ними дурно и восстановили их этим против себя. Это было как раз в то время, когда после разрушения великого царства Хитана (Хитай, Хатай) так называемыми кии-татарами в 1122 или 1123 (516 или 517) г. один из членов династии Хитана[145] искал спасения на западе с 2000 человек. Число его приверженцев по мере движения быстро росло, и когда он приблизился к границам Кашгарского ханства, то указанные выше многочисленные племена, желавшие избавиться от притеснений ханов, с радостью встали под его знамена[146]. Мусульмане называют его и всех подчинившихся его предводительству каракитаями.

Скоро он решился напасть на Кашгар, который уже в 522 (1128) г. перешел в его руки, и теперь на границах Сельджукского государства возникло новое царство, с которым ему приходилось серьезно считаться. Синджар разумно ограничивался тем, что держал Самарканд и его окрестности под своею властью. О Кашгаре же, находившемся до этого времени в близких сношениях с этим городом, он заботился мало, тем более что сам Мелик-шах ограничивался в этой местности всеобщим признанием превосходства своих сил. Нельзя было предвидеть всей важности поступка Атсиза, который, как говорят, из жажды мести призвал каракитаев из-за Яксарта.

Возможно, и даже очень вероятно, что и без этого прямого приглашения государь Хитаев постарался бы расширить свои владения на запад (уже в 531 = 1137 г. дело дошло до борьбы между ним и ханом Самарканда у Ходжента, на верхнем течении Яксарта). Но тем не менее на хорезмшахе лежит большая ответственность за то, что он сам подтолкнул кочевников к вступлению во владения Самарканда[147]. Синджар сознавал всю опасность своего положения: получив известие о том, что несметные полчища хатов направляются к границам Трансоксании, в пределах которой хан Махмуд ибн Мухаммед уже имел столкновение с восставшими турецкими племенами, он собрал громадное войско, которое, помимо лично явившихся владетелей Седжестана, пополнилось еще отрядами Газневидов и их вассалов, воинственных жителей Гура. Говорят, более 100 тысяч человек в конце 535 г. (в середине 1141 г.) переправились через Оксус, немногие из них вернулись на родину.

По обыкновению кочевников, турецкие и татарские всадники, как кажется, изнуряли это большое войско непрерывными нападениями и тянули его то в ту, то в другую сторону; наконец оно погибло в решительной битве (5 сафара 536 г. = 9 сентября 1141 г.), произошедшей в весьма неблагоприятной местности; десятки тысяч мусульман пали или же были взяты в плен, между ними жена Синджара, государь Седжестана и другие знатные люди страны; это было самое жестокое поражение, какое когда-либо исламское войско потерпело на востоке в борьбе с неверными. Благодаря ему, вся Трансоксания с первого удара досталась каракитаям, князья которых с этого времени вплоть до 606 (1209/10) г., к стыду мусульман, впервые в таком количестве сделавшихся подданными врагов истинной религии, властвовали над этой страной под именем Бурханов[148]. Эти последние в общем обращались с мусульманами хорошо; по крайней мере, они не слишком отягощали население городов, хотя и посадили туда чиновников, обязанных заботиться о правильном внесении дани; они даже позволили одному из родственников старой ханской династии и впредь играть роль государя Самарканда. Но несмотря на это, завоевание ими страны было роковым событием, как для нее, так и для всего ислама.

Могуществу Синджара, от которого все зависело на Востоке, уничтожением его войска был нанесен чувствительный удар. Правда, на этот раз попытка хорезмшаха Атсиза завоевать Хорасан, предпринятая им тотчас после поражения войск султана, не удалась. Благодаря отсутствию организованной защиты, он при первом натиске действительно завладел округами Серахса, Мерва и Нишапура (536 = 1141/42 г.). Но здесь его положение было сходно с положением Синджара в Хорезме: население не хотело подчиняться, и он сам, кажется, счел более разумным удалиться, прежде чем султан, уж верно занятый набором нового ополчения, не приблизился с войском к его резиденции. По крайней мере, в 538 (1143/44) г. мы снова находим Синджара на пути из Мерва в Хорезм с целью наказать непокорного вассала. Сила Синджара казалась вновь настолько опасной, что Атсиз искал защиты за стенами своей столицы; но приступ на город не удался, и после довольно продолжительной осады был заключен договор, по которому вновь восстановлялась ленная зависимость от Синджара, но как бы молча признавалось, что нельзя придавать этому большого значения. Так, по смерти Атсиза (551 = 1156 г.) сын и наследник его, Иль-Арслан, правда, получил еще инвеституру от Синджара, но на самом деле был так же вполне независим в своих действиях, как и его отец. С него начинается новая, самостоятельная династия дома хорезмшахов, которой предстояло играть на Востоке значительную, даже решающую роль — роль, окончившуюся, правда, уже в 616 (1219) г.

Поражением султана Гур-ханом воспользовался не один Атсиз. Владетель Гура, этой недоступной горной страны, которая была покорена Махмудом и присоединена к исламу только в 401 (1010/11) г., но которую он в конце концов предоставил туземным князьям из старой династии Сури, был приблизительно в таких же отношениях с Газневидами, в каких хорезмшах с Синджаром. Владетели Гура жили в хорошо укрепленной крепости Фируз-Кух, расположенной на высокой скале: отсюда они в качестве ленников посылали газневидским царям свои войска и платили им дань. Но теперь отношения между ними и их верховным владетелем становились натянутыми. Старший из четырех братьев, представителей династии Суридов в Гуре, Кутб ад-Дин Мухаммед, по какому-то поводу отправился ко двору Газневидов; здесь он был сначала пойман, а затем казнен Бахрам-шахом; была ли причиной тому какая-нибудь прежняя злоба последнего или же основательная или неосновательная подозрительность — неизвестно. Брат убитого, Сейф ад-Дин Сури, желая отомстить за него, двинулся с своим войском на Газну (543 = 1148 г.); толпища Бахрам-шаха не могли противостоять храбрым и закаленным жителям альпийской страны; они были разбиты, сам шах должен был бежать в Индию, и столица его была занята дерзким Гуридом.

Но господство Газневидов, все еще могущественных, не могло быть уничтожено после первого натиска. Зимой, когда проходы между Гуром и Газной были занесены снегом и непрошеные гости были отрезаны от своей родины, Бахрам вернулся из Индии с свежим войском; его прежние подданные, с которыми грубые воины, верно, не очень-то мягко обращались, с радостью приветствовали его; все отряды, не принадлежавшие к племени победителей, перешли на сторону своего прежнего господина, и Сури был не только побит, но и взят в плен. Бахрам-шах велел повесить его, как возмутителя, и это понятно; но, принимая во внимание предыдущие отношения с этой семьей, нельзя назвать этот поступок политичным. Остальные два брата, конечно, не примирились со случившимся; по смерти третьего из четырех, Беха ад-Дина Сама (он умер через полгода после Сури), последний из них, Ала ад-Дин Хусейн[149], сделался государем Фируз-Куха и поспешил заплатить должное, то есть отомстить. Гуридские полчища напали на долину Газны с неудержимой силой; несмотря на отчаянное сопротивление Бахрама и его приверженцев, они побили их три раза, в последний раз перед самыми воротами столицы (544 = 1150 г.), и завоевали город.

В течение семи[150] дней и семи ночей завоеватели хозяйничали здесь, подобно выпущенным на волю диким зверям: они опустошали огнем и мечом цветущую резиденцию утопавшего в роскоши двора и хозяйства трудолюбивого населения, душили мужчин и после различных истязаний уводили в рабство женщин и детей. Кости газневидских султанов вырывались из могил и предавались огню; только останки когда-то столь могущественного Махмуда сумели внушить уважение даже Ала ад-Дину, и он не тронул их. Участь, постигшую Газну, разделили и остальные многочисленные крупные и мелкие местности горных долин, которые начали процветать во время двадцатипятилетнего правления Газневидской династии; всюду проникавшие разбойничьи шайки нигде не оставили и камня на камне, и недавно еще столь густо заселенные и хорошо обработанные местности после нашествия разрушителей обращались в печальные пустыни. Хотя восточные народы и не избалованы в отношении поведения победоносных войск, но такое основательное опустошение произвело даже на них необыкновенное впечатление: в истории Востока этот страшный Гурид получил прозвище Джехан-суз — «сожигателя мира». Несмотря на быстрое отступление зажигателей, Бахрам-шах на этот раз не без основания воздержался от возвращения[151]: на родине Газневидов теперь было просто некем и нечем управлять, так как люди были частью убиты, частью уведены в плен, а здания и плантации были сожжены. Бахрам остался в Индии и поселился в Лахавуре (Лахоре), где и умер в 552 (1157) г. Долины Газны никогда не могли оправиться от этого разорения, хотя, конечно, некоторые из бежавших жителей возвратились и обстроились; даже в наши дни только два высоких минарета, стоящие среди груды развалин, — один из них с надписью воздвигшего его Масуда II — указывают на то место, где некогда стояла Газна[152].

Нельзя было ожидать, чтобы Синджар очень радовался, глядя на «сожигателя мира». Если бы он вздумал двинуться на Газну с одной стороны, а Бахрам-шах — с другой, то положение жителей Гура, запертых в проходах, могло быть весьма затруднительно: этим, вероятно, и объясняется немедленное отступление Ала ад-Дина из завоеванной им территории после ее навеки непоправимого разорения[153]. Но по той же причине ему в скором времени следовало опасаться нападения Сельджука, под верховной властью которого находились не только опустошенные округа, но и Гур.

Государь Фируз-Куха решился предупредить это, пока его войска находились в действии: для этого он уже в следующем году (545 = 1150 г.) напал на владения Герата, где нашел поддержку против Синджара в нескольких эмирах, склонных к мятежу. Но султан не заставил долго ждать себя: он побил Ала ад-Дина вместе с его союзниками вблизи Герата и взял самого государя в плен. Два года оставался он в неволе; затем его освободили и отправили обратно в Гур, который все же никто не умел так хорошо держать в повиновении, как он. За порядком же среди самовольных горных племен приходилось следить уже потому, что по соседству с ними уже начинались опасные движения в таком же духе. А именно тем временем обнаружилось второе последствие занятия Трансоксании Гур-ханом, которое еще больше заставляло призадуматься. Мы уже знаем, что каракитаи не притесняли таджиков[154]; но гораздо хуже была судьба тех турецких племен, которых они уже застали в стране. Они были такими же кочевниками, как и их завоеватели; понятно, что завоеватели, желавшие одни владеть пастбищами, в короткое время изгнали первых, и тем пришлось искать себе убежища.

Они принадлежали к тому же великому народу тузов, от которых произошли сельджуки и их предшественники: подобно им, они перешли за Оксус только из нужды, ища убежища, но без враждебных намерений. Все последующее напоминает бывшее раньше, с той только разницею, что тузам VI (XII) в. суждено было подготовить место гораздо более жестоким людям, чем их соплеменникам V (XI) в. За небольшую дань Синджар позволил непрошеным гостям пасти свои стада по обе стороны Оксуса (у султана остались и на правой стороне несколько укреплений, прежде всего сильно укрепленный Тирмиз). Но эмир Балха, которому было поручено собирать дань, по обыкновению восточных чиновников дал место своей алчности, превзошел свои полномочия и с течением времени породил многочисленные столкновения, которые в конце концов привели к открытому восстанию тузов. По дошедшим до нас известиям, их было 40 тысяч семейств, следовательно, конечно, больше такого же числа воинов, поэтому султан, который едва ли успел позабыть печальное столкновение с каракитаями, не особенно-то желал затевать с ними дела. Но, быть может, вследствие того, что неуспехи с каракитаями и Атсизом вместе с наступающей старостью помрачили ясность его мыслей и уверенность в себе, эмирам (они прежде всего не терпели уступок в вопросе о сборе дани) удалось уговорить его отклонить довольно еще смиренные предложения о мире. Но в этом случае солдаты думали иначе, чем их начальники; они не имели ни малейшего желания сражаться с своими соплеменниками[155], и, когда дело все-таки дошло до битвы, Синджар не только потерпел полное поражение, но вместе с многими эмирами сам попал в плен к тузам (548 = 1153 г.). Последние, видимо, хорошо понимали ход событий: они без дальнейших разговоров обезглавили эмиров, с пленным же султаном обращались мягко, пока в 551 (1156) г. ему не удалось бежать из своей неволи. Однако события последних лет сломили последние силы и без того стоявшего на пороге старости Синджара: он отправился в Мерв для сбора нового войска, заболел там и умер уже 26 раби 552 г. (8 мая 1157 г.), имея 72 года от роду.

Вместе с ним погибли и последние надежды Сельджукской династии, и, к сожалению, последняя опора несчастных восточных провинций; теперь для населения этих местностей настало время многообразных и сильных страданий.

Если тузы вначале колебались начинать войну, то теперь, после пленения султана, они вознаградили себя с лихвою. В Хорасане, а потом и соседних с ним землях они хозяйничали почти что хуже своих единоплеменников, распоряжавшихся здесь за сто лет до них. Города, прежде всего Мерв, Нишапур и Туе, были разграблены и опустошены самым ужасным образом, население всячески притесняли и при малейшем сопротивлении избивали тысячами. Основательно разорив всю страну, они удалились в Балх и его окрестности (553 = 1158 г.); между тем различные эмиры, начальствовавшие теперь над остатками войск Синджара, постарались восстановить порядок в стране, то есть начали воевать друг с другом. Так началась борьба (она продолжалась более пятидесяти лет) различных турецких, татарских[156] и афганских[157] племен, которые дрались из-за клочков обоих великих восточных государств: Сельджукского и Газневидского; они скорее совершали хищнические набеги, чем вели правильную войну, и довели страну до той же степени погибели, до какой средняя часть прежнего Сельджукского государства была доведена распрями иракских сельджуков, атабегов и халифов, а западная часть — междоусобиями Эйюбидов. На событиях этого тяжелого времени не стоило бы останавливаться, если бы по неожиданному и странному стечению обстоятельств они не способствовали возникновению новых и прочных государств, каких трудно было и ожидать в это время, и если бы, с другой стороны, наше внимание не приковывал своей энергией и предприимчивостью один из самых могущественных турецких царей-воинов. Если опустошения, произведенные тузами после падения могущества Синджара, образуют основу исторических событий этого десятилетия, то возникновение увеличившегося и самостоятельного магометанского царства в Индии и столь же невероятно быстрое, сколько непрочное возвышение отдаленной провинции Хорезм разрушило эту основу и выдвинуло величественный образ хорезмшаха, Мухаммеда II ибн Такаша. Но в то время как последний еще раз пытается объединить восточную половину исламских земель, трагическая судьба заставляет его столкнуться в этом стремлении с человеком, отличающимся не меньшим честолюбием, а именно с Аббасидом Насером. Их распри подготовили монголам Чингисхана путь внутрь Передней Азии, где уже раньше тузы и гуриды достаточно позаботились о том, чтобы по завоевании царства Хорезма все препятствия были уничтожены.

После смерти Синджара в Хорасане не было никого, кто мог бы положить предел двоякому несчастью: раздорам эмиров и хищническим набегам тузов. У султана не было потомства; он назначил своим преемником Махмуда ибн Мухаммеда, сына своей сестры, который был сначала ханом Самарканда, пользовался в стране малым уважением и был, по-видимому, очень незначительною личностью. Спасаясь от тузов, он бежал в малодоступный Джурджан и попал здесь под власть одного из турецких эмиров, Эй Абеха или Эйбеха, более известного под почетным прозвищем аль-Муайяд, «пользующийся помощью (Бога)», человека, отличавшегося характерными качествами этих турок, то есть честолюбием и бессовестностью. Эйбех, в сущности, водил с собой князя на помочах, подобно тому как одновременно делали это май-ордомы из рода Пехлеванов с сельджукскими принцами в Ираке. Но еще менее, чем атабеги, мог он справиться с все возраставшею трудностью водворить в Хорасане хоть какой-нибудь порядок. После ожесточенной борьбы ему удалось изгнать тузов, по крайней мере из Нишапура и соседних округов, так что помимо хищнических набегов на Хорасан им пришлось ограничиться главным образом Мервом, Балхом и лежащими между ними округами. Желая, вероятно, обезопасить себя от несколько стеснявших их каракитаев Трансоксании, гуридов к югу от Балха и энергичного Муайяда, они в 554 (1159) г., после различных переговоров, сумели довести Махмуда до того, что он принял от них присягу верности и сам стал их повелителем; это, казалось, давало надежду, что дела примут более мирный оборот. Но радость продолжалась недолго: Муайяду, продолжавшему властвовать в Нишапуре или около него, вовсе не нравилось, что его ленник нашел в воинственных кочевниках поддержку для самостоятельного действия, а они не переставали грабить. Дело дошло до войны, и тогда Махмуд, утомленный бесплодными попытками водворить порядок среди разбойничьих отрядов, снова с раскаянием бежал к своему эмиру. Он, правда, в первый момент нашел там лицемерно-радушную встречу, но очень скоро вероломный Муайяд посадил его и сопровождавшего его сына в темницу, и оба они были ослеплены (557 = 1162 г.). Они и умерли в заключении; с ними вместе исчез и последний след могущества сельджуков в восточных провинциях, которое за десять лет до этого еще казалось несокрушимым. Теперь Муайяд велел в мечетях молиться за себя самого; ему удалось также распространить свои владения, обнимавшие Нишапур и Джурджан, на соседний Кумис (558 = 1163 г.), и если другие его походы не увенчались таким успехом, то все же он имел право надеяться на прочность своего могущества в Хорасане, тем более что значительное количество гузов постепенно удалялось все более к югу. Но удержаться среди разнородных элементов, которые его окружали, можно было бы только путем осторожной политики; она же не была в моде в те времена, когда каждый полагался на свое счастье, и можно было ежеминутно созидать из любых клочков земли новые государства, которые вслед за этим снова распадались. Так и Муайяд увлекся желанием поставить все на карту, чтобы все выиграть. В соседнем с ним Хорезме в 567 (1172) г. умер шах Иль Арслан. Его отношения к государю Нишапура были не всегда дружеские; в 560 (1165) г. он помешал ему завладеть Несой и с тех пор продолжал держать этот город под своим покровительством. После его смерти Муайяду легко могла прийти в голову мысль отплатить за это: случай для этого, казалось, представился, когда Султан-шах, младший сын Иль Арслана, которого отец, обойдя старшего сына Такаша, назначил себе в преемники, был изгнан из Хорезма этим последним, с помощью каракитаев (568 = 1172/73 г.). Султан-шах бежал к Муайяду и уговорил этого государя водворить его на прежнем престоле силой. Но Такаш вовремя узнал об этом, восстановил против него войско, которое по недостатку воды в пустыне должно было подвигаться к Хорезму по частям; Муайяд был пленен и убит (569 = 1174 г.). После этого и участь его государства была решена.

Правда, одно время, казалось, горизонт Султан-шаха несколько прояснился: Такаш (568596 = 1172–1200) порвал с каракитаями, зависимость от которых очень не нравилась ему, и победоносно отразил их нападение на Хорезм. Теперь татары Самарканда приняли сторону Султан-шаха против его брата: с их помощью он засел в Мерве, чтобы отсюда в благоприятный момент снова захватить престол Хорезма. Тем временем он, конечно, старался по возможности увеличить свои силы и сделал это за счет сына Муайяда, Тоган-шаха, и оставшихся еще в этих местностях гузов, которые, после утраты Мерва, сосредоточивались главным образом в крепости Серахсе. Предводитель их, Мелик-Динар, соединился с Тоганом, но Султан-шах побил обоих (576 = 1181 г.), взял Серахс и Туе (577 = 1181 г.) и продолжал своими постоянными нападениями теснить область Нишапура. Когда же в 581 (1185) г. умер совершенно неспособный Тоган и подданные в скором времени возненавидели опекуна Синджар-хана, сына Тогана, за его деспотический образ действий, то все рухнуло. Гузы под предводительством Мелик-Динара, уже после изгнания их из Серахса, отправились на юг, и с 581 (1185) г. бесчинствовали в Кирмане, где, вместе с ранее вторгшимися туда единоплеменниками, положили предел (583 = 1187 г.) династии сельджуков. Большинство же туземных эмиров Хорасана и Джурджана перешли на сторону Султан-шаха. Он завладел бы Нишапуром, если бы Такаш не опередил его: он взял город в начале 583 (1187) г. и повез пленного Синджар-хана в Хорезм, где он жил еще до 595 (1199) г.

В 585 (1189) г. братья примирились, и Султан-шах получил Мерв и Серахс; несмотря на это, он в 588 (1192) г. снова начал враждебные действия, воспользовавшись отсутствием Такаша, который отправился походом на Рей, для нападения на Хорезм. Осажденные отразили его нападение; Такаш успел тем временем подоспеть, и война между братьями казалась неизбежной, но смерть положила предел двадцатидвухлетнему спору за господство в Хорезме: Султан-шах умер в 589 (1193) г., и для Такаша путь был расчищен. Мерв, Серахс и Нишапур подчинились ему без сопротивления, и мы помним, как уже в следующем году (590 = 1194 г.) он лишил престола и жизни последнего сельджука Ирака. Победа хорезмшаха была столь полная, что первое время вся Мидия покорно лежала у ног его. Но пока невозможно было удержать ее на долгое время: халиф Насер, сильно содействовавший падению иракского султана, потребовал более крупную часть добычи, чем желал ее дать Такаш; изменник Котлуг Инанедж также мечтал о награде; эмиры Пехлеванов ни в каком случае не желали окончательно распрощаться со своими индийскими владениями, и поэтому хорезмшах, которого к тому же тянули на восток новые осложнения, отнюдь не мог долго удержаться в Рее и даже Хамадане. Правда, в 592 (1196) г. он снова появился в Ираке, чтобы изгнать халифа, уже дошедшего до Рея, а в 595 (1199) г. он еще раз появился в этом же месте для укрощения непокорного эмира, но не мог воспрепятствовать образованию в Западной Мидии маленького государства с главным городом Хамадан; оно возникло при одном из эмиров Пехлеванов, существовало с 591 (1195) до 614 (1217) г., - причем за это время владетели его часто менялись, и окончило свое существование благодаря одному из халифов, а не хорезмшаху: последнему в те времена было выгодно иметь человека, который мог быть «буфером» между его владениями и владениями беспокойного Аббасида, отличавшегося, выражаясь современным языком, «зудом властолюбия».

Насколько на западе Насер был недоволен неожиданным возникновением новой силы, первоначальное местопребывание которой было так далеко, что едва ли упоминалось в его географии, силы, поселившейся теперь поблизости и начинавшей стеснять его, настолько же каракитаи и Гуриды на востоке не могли особенно восхищаться изумительными успехами владетеля Хорезма.

Что касается до первых, то прочность их государственного строя уже давно поколебалась; государства кочевников, которые большей частью зиждутся на случайном соединении различного рода племен, могут сдерживаться лишь ежовыми рукавицами; между тем, хотя по смерти Гур-хана ему и наследовала энергичная регентша, а за нею другие князья, но все они мало заботились о Трансоксании. Поэтому если Такаш и не был особенно счастлив в своих походах против их наместников в Самарканде (591, 593 = 1195, 1197 гг.), то нападений на свои владения с этой стороны ему нечего было опасаться. Гораздо более неприятны были столкновения с Гуридами, с которыми он имел довольно длинную пограничную линию.

Еще Ала ад-Дин сумел в продолжение своего краткого царствования (544–551 = 1149–1156) воспользоваться внезапным падением султана Синджара: он завоевал округ Тохаристан с главным городом Бамияном, Бост в области Седжестана и полосу земли, пограничную с Хорасаном. Он, без сомнения, был одним из самых опасных людей, какие существовали тогда поблизости от исламских земель. Своих двух племянников, сыновей Беха ад-Дина Сама, он из предосторожности держал в заключении. Ничто так не объясняет дух этого человека, как дружба его с ассасинами, которые в это время имели свои пристанища в не очень-то отдаленном Кухистане. Вестники перебегали от одного к другому, батиниты сотнями свободно расхаживали по стране и находились при дворе, — и можно было ожидать еще более идеального порядка вещей, как только Старец Гор и гуридский убийца-поджигатель соединятся для единодушного действия на благо исламского мира.

К счастью, мир избег хотя этого; султан Ала ад-Дин умер в 551 (1156) г., а наследовавший ему сын Сейф ад-Дин Мухаммед (551-558[158] = 1156–1163) как человек стоял гораздо выше. Он тотчас освободил своих двоюродных братьев, Гияс ад-Дина Мухаммеда и Муызз[159] ад-Дина Мухаммеда, велел схватить и обезглавить всех измаилитов, бывших в стране, и во всем поступал как истый правоверный суннит. По некоторым известиям, он был убит во время похода на тузов, которые напирали на Тохаристан, находившийся под властью одного из отдаленных родственников Гуридов.

По добровольному назначению народных начальников, на престол вступил его двоюродный брат Гияс ад-Дин; с помощью своего брата, Муызз ад-Дина, он в течение своего сорокалетнего царствования (558–599 = 1163–1203) создал из своего незначительного царства первоклассное государство. Братья вполне стоили друг друга, трудно решить, который из них был более коварен и низок. Но ни тот, ни другой не выказали себя безрассудными или слабыми; оба они напоминают Аббасида Мансура.

Первые годы царствования Гияса прошли в стараниях закруглить владения Гура присоединением нескольких соседних горных областей и, по возможности, завоевать Герат, который с трудом мог держаться под властью собственного эмира среди таких соседей, как тузы, Муайяд Нишапурский и владетель Гура. Но последнее не удалось так скоро; только в 588 (1192) г. этот важный город был окончательно взят. Более успешны зато были действия против тузов, которых прогнали из Балха, так что все проходы Гиндукуша были в руках Гуридов и всякое нападение с севера было крайне трудно. Теперь (569 = 1173/74) можно было спокойно очистить долины Кабула и Газны. Они также находились под властью тузов, которые изгнали возвратившегося на короткое время в прежнюю резиденцию рода Газневидов Хосрау-шаха (552–555[160] = 1157–1160) или сына его Хосрау-мелика (555–583 = 1160–1187); теперь тузы должны были уступить место Гуридам[161].

Новым государем Газны они сделали Муызз ад-Дина и под его руководством направили в следующие годы все свои силы к покорению остальной части Газневидского царства, находившейся в Индии, и, по возможности, к распространению своей власти еще дальше этого. Подобно Махмуду Газневиду, Муызз составил свое войско из всевозможного бродячего люда: афганцев, гузов и турок. Последних он покупал тысячами, где только мог; из них двое турецких рабов, Тадж ад-Дин Ильдиз и Кутб ад-Дин Эйбек, вместе с его гуридским полководцем, Хусейн ибн Хармилем, или, вернее, еще до него, одержали самые большие победы. Первыми же и некоторыми из последующих походов Муызз руководил лично.

Несколько лет (570–571 = 1174/76) прошло в борьбе с народами, окружавшими проходы Кабула и Курама; но в 571 (1175/76) г. Муызз обратил свое оружие против самого Пенджаба. В то время власть Газневидов в Лахоре была уже поколеблена. Хосрау-мелик, последний представитель своего рода, был прямою противоположностью своего предка, первого Махмуда: он был любезный и безвредный человек, но отнюдь не властелин. Он походил на плохого покровителя Фирдоуси разве только тем, что и он покровительствовал поэтам; но турки и Гуриды были одинаково невосприимчивы к поэзии и умному разглагольствованию. В то время как Хосрау жил при своем дворе в Лахоре, в провинциях и зависящих от него индусских землях каждый наместник или раджа делал что ему вздумается; таким образом, нападающим не пришлось даже иметь дела с соединенными силами. В 571 (1175) г. пали Мултан, который снова находился во власти «карматов», и близко лежащий от него Утша; в 574 (1178) г. Муызз потерпел поражение в борьбе с раджой Нахравалы (севернее полуострова Гуджерата), но в следующие годы были сделаны значительные успехи; в 577 (1181) г. уже сам Лахор находился в опасности, в 578 (1182) г. была захвачена полоса земли к западу от Инда до его устьев, в 581 (1185/86) г. возобновлено нападение на столицу. Наконец в 582 (1186) г. Хосрау собрался отразить эти удары: он набрал войско из различных индусских племен и осадил Хусейна ибн Хармила в Сиалкоте, крепости, которая находилась в северной части Пенджаба и, предназначенная быть оплотом сделанных завоеваний, всегда была готова к обороне. Все было напрасно: Муызз пришел своим на помощь; Хосрау был заперт в Лахоре и в конце этого года или в начале следующего (582 или 583 = 1187) года должен был сдаться[162], так как его подданные боялись решительной битвы. Он добился очень выгодных условий для себя и для своих, но их, конечно, не соблюдали. Последних потомков могущественного Махмуда повлекли в горную крепость в Гуре и здесь в 588 (1192) г. умертвили самым жалким образом по приказанию Гияса. Это не мешает позднейшим мусульманским историкам видеть в этих благородных братьях гордость ислама: ведь они были так же правоверны и так же стремились распространить истинную веру в Индостане, как какой-нибудь испанский конквистадор стремился к тому в Америке.

В 587 (1191) г. на старинном поле битвы Махмуда у Танесвары Муызз потерпел основательное поражение от могущественного раджи Притви из Аджмира и брата его, раджи города Дели. Но на следующий же год (588 = 1192 г.) он разбил наголову обоих и вместе с ними нескольких союзных индусских князей почти на том же месте; раджа города Дели пал в сражении, правитель же Аджмира после пленения был «отправлен в ад».

Теперь вся обширная равнина Ганга была почти беззащитна, и турецкие и афганские толпища могли свободно завладеть ею. Противодействие туземных королей, хотя часто и приводило к схваткам, все же не могло остановить напора исламских войск.

Уже в конце 588 или в начале 589 (1192) г. Кутб ад-Дин (шах вернулся тем временем в Газну) взял Дели и поселился в этом городе, который с этих пор оставался в течение целого столетия главным средоточием магометанского могущества на индийской почве; уже в 592 (1196) г. турецкий полководец заложил в ней основание большой мечети, которую живо начали строить и окончили уже через два года.

В начале 590 (1194) г. Кутб ад-Дин перешел через Джумну, в том же году Муызз снова вернулся в Индию и руководил лично завоеванием Каноджа и Бенареса; богатый браминский город был, конечно, основательно разграблен.

В скором времени, после усмирения восстания в Аджмире, где до поры до времени в качестве подчиненного правил водворенный сын Притви-раджи, и в этот округ был водворен мусульманский гарнизон. Весть о необыкновенном успехе этих походов, по всей вероятности, побудила всех, кто только мог носить оружие в Гуре, Афганистане и других находящихся под гуридским владычеством странах, участвовать в «священной войне», которая доставляла столь неизмеримую добычу: но, очевидно, нельзя было удержать царство, которое в скором времени должно было охватить почти половину всей Передней Индии, каким-нибудь десятком тысяч человек. К тому же источники прямо говорят о толпах жаждущих приключения добровольцев, которые наводняли страну наравне с регулярными войсками. Многие из них были из турецкого[163] племени халджа, которое гнездилось в горах между Газной и Туром; один из предводителей его, Мухаммед ибн Бахтияр, напал со своими приверженцами в 590 (1194) г. на страну Бихар, расположенную к востоку от Бенареса. Он подчинил ее так быстро и окончательно, что уже в 591 (1195) г. мог двинуться дальше в Гаур, то есть верхний Бенгал; здесь он устроился совсем по-домашнему в главном городе Лахнавати[164], в котором и его преемники царствовали довольно самостоятельно до 624 (1227) г. Кутб ад-Дин, которого шах провозгласил вице-королем Дели, распространил свои владения на восток присоединением Гвалиора (592 = 1196 г.), а в 593 (1197) г. напал уже на Нахравалу; последняя не была, однако, окончательно завоевана. После небольшого перерыва, в несколько лет, обусловленного, вероятно, предприятиями султана Гияса ад-Дина в Хорасане, Кутб ад-Дин завладел в 599 (1202/03) г. еще Калинджаром (к югу от Ганга); затем успехи мусульманского оружия на некоторое время приостановились: наступило время, когда новому государству предстояло завязать борьбу не на жизнь, а на смерть с царством Хорезма, в столь же кратковременный срок достигшим почтенных размеров.

Пока продолжались междоусобные войны между хорезмшахом Такашем и его братом, Султан-шахом, а Хорасан был раздираем на части князьями Нишапура, тузами и первыми двумя князьями, Гуриды поблизости таких враждующих между собой соседей чувствовали себя прекрасно. Седжестан, владетель которого давно уже признал свою зависимость от них, защищал их от нападений тузов на юго-западе, обладание же Балхом и Бамияном ставило Гуридов во фланг обеих неприятельских сторон. Они примыкали то к той, то к другой из них, стараясь поживиться побольше, в особенности укрепиться в Герате; после многих непрочных захватов, последнее и удалось им окончательно в 588 (1192) г. По смерти Султан-шаха деятельность Такаша 590–593 (1194–1197) гг. была сосредоточена в Мидии и Трансоксании; но затем частые столкновения между ним и Гияс ад-Дином и враждебные нападения то тут, то там начали предвещать серьезную войну между Хорезмом и Гуром. В это время умер Такаш (596 = 1200 г.), и Гияс счел этот момент благоприятным для того, чтобы неожиданно завладеть всем Хорасаном. Став во главе войска, он перешел с ним границу, завоевал в 597 (1201) г. Мерв, Серахс, Туе и Нишапур, прежде чем новый хорезмшах успел принять надлежащие предосторожности для предотвращения неожиданного удара.

Но сын Такаша, Мухаммед I, в отношении энергии мог поспорить с любым Гуридом. Уже в следующем году (598 = 1202 г.) он опять отнял у врагов, слишком понадеявшихся на гарнизоны отдельных крепостей, всю провинцию; правда, Серахс, как теперь, так и позднее в 600 (1204) г., не удалось взять приступом. Тем временем умер Гурид Гияс (599 = 1203 г.), наделавший столько бед; брат его, Муызз, который, как старший в роде, сделался теперь султаном, не имел собственных детей и, считая сына Гияса для себя опасным, доверил управление Гуром своему дальнему племяннику, Ала ад-Дину Мухаммеду, сам же после этого в 600 (1204) г. двинулся с лучшими своими силами против хорезмшаха.

Тот осторожно отступил со своими войсками и хорасанскими отрядами к своей столице и в то же время обратился к каракитаям с просьбой прислать солдат. Войско Гурида было очень утомлено переходом через пустыню и потому около Хорезма потерпело сильный урон, а пришедшее вскоре за тем известие о приближении каракитаев заставило Гурида отступить. Но во время отступления он вблизи Андхуза[165] наткнулся на спешившее на помощь татарское войско, которое уничтожило большую часть его отрядов, разъединившихся во время похода, и сам едва спасся бегством (601 = 1204 г.).

Для него это было вторым ударом, превосходившим первый, ибо его уже нельзя было поправить. Известие о случившемся вызвало недовольство эмиров, которые познали свою силу во время индийских войн. Сын Гияса, лишенный отцом престола, стал собирать вокруг себя приверженцев, чтобы завладеть главным городом Фируз-Кухом; в некоторых местах начальники войск оказывали сопротивление, а в Пенджабе поднялось восстание. Муызз прежде всего направился туда и сумел восстановить порядок; когда же он хотел вернуться в Газну, то на пути туда погиб от кинжала убийцы-измаилита (602 = 1206 г.). Это было поздним возмездием за истребление ассасинов в Гуре, но Старец Гор, как всегда, сумел выбрать самый роковой момент для своей мести.

Смерть второго из братьев, сделавших род Сури властелинами большого царства, означала вместе с тем и падение этого последнего, которое последовало так же быстро, как скоропалительно было его возвышение. Сын Гияс ад-Дина, прозывавшийся, как и он, Махмудом, Гияс ад-Дин II Махмуд (602–607 или 609 = 1206–1210 или 1213), тотчас же вытеснил двоюродного брата из Фируз-Куха; но за узкими пределами столицы никто о сыне Гияса не думал, сам же он совсем не был способен заставить уважать себя. Эмиры, в особенности Хусейн ибн Хармил из Герата, Ильдиз из Газны и Кутб ад-Дин из Дели, послали ему красноречивые документы о присяге в верности, но этим все и ограничилось. Хусейн стал играть в отношениях с Гуридами и хорезмшахом, который уже в 602 (1206) г. занял Балх, весьма двусмысленную роль. Однако это не спасло его от насильственной смерти: при взятии Герата он пал от руки одного из жителей Хорезма (604 = 1207 г.).

Ильдиз же старался, сидя в Газне, захватить часть Индии, но был при этом побит Кутб ад-Дином, который со своей стороны велел молиться за себя в своей новой мечети, то есть объявил себя независимым султаном Дели. Он даже изгнал на некоторое время Ильдиза из самой Газны, но сам не мог в ней удержаться, так что борьба между этими двумя турецкими рабами, достигшими власти, продолжалась с попеременным счастьем до самой его смерти. Кончина Кутб ад-Дина, этого энергичного возобновителя магометанского величия в Индии, вызвала там на некоторое время значительные беспорядки: помощники наместников Аджмира, Лахоры и других округов спорили за первенство, пока наконец Алтытмышу[166], одному из бывших турецких рабов (607–633 = 1210–1236), не удалось подчинить всех своих соперников одного за другим, так что в 624 (1227) г. все индийское царство, включая и Бенгалию, снова соединилось под его властью. С тех пор и до 689 (1290) г. здесь управляли сначала потомки Алтытмыша, потом же другие князья подобного же происхождения: их обыкновенно называют царями-рабами или первой династией патанских (афганских) царей Индостана; последнее название неверно, так как они были чистокровными турками и завоевали страну, предводительствуя войсками, только отчасти состоявшими из афганцев.

В то время как магометанская Индия освобождалась от верховной власти династии Гуридов, эта последняя быстро падала. Правда, напиравшие войска хорезмшаха не могли подступить близко к Гияс ад-Дину в Фируз-Кухе, но зато тем временем измена раскидывала свои сети. Уже в 609 (1212) г., по другим источникам, в 607 (1210) г. Гияс ад-Дин II был убит, а четырнадцатилетний сын его Беха ад-Дин Сам, возведенный на престол некоторыми эмирами, был в скором времени смещен одним из сыновей старого Ала ад-Дина I, Сожигателя Мира, Атсизом, который, будучи отстранен от престола своими двоюродными братьями, бежал ко двору Хорезма и принял здесь имя первого хорезмшаха. В качестве родственника царствовавшей династии он был признан в Фируз-Кухе, но пал в борьбе с Ильдизом из Газны в 611 (1214) г. После него Ала ад-Дин II, еще раньше лишенный престола, попытался сделаться властителем Гура; но время могущества Суридов прошло. Ильдиз, который поддерживал его, должен был в 612 (1215) г. отступить перед приближающимися хорезмийцами в Индию, где он и пал в том же году (612 = 1216 г.) в борьбе с Алтытмышем при Танесваре.

Хорезмшах Мухаммед ибн Такаш, казалось, достиг всего, к чему стремился. После непродолжительной борьбы он отнял у каракитаев, которых с севера уже начали теснить другие татарские племена, Трансоксанию — своеобразная благодарность за деятельную помощь против Гуридов в 601 (1204) г. Владение Хорасаном было теперь обеспечено, Кирман номинально принадлежал ему уже с 594 (1198) г., - а на самом деле со времени покорения тузов и отражения вмешательств Салгаридов Фарса, то есть приблизительно с 602 (1206) г., свирепые Гуриды были побеждены, их владения вплоть до индийской границы также завоеваны, Восточная Мидия также повиновалась ему. Таким образом, в руках одного человека находилось государство, превосходившее своими размерами государство Синджара.

Человек этот был поистине могущественым, и все же существовал еще кто-то, кто отважился разгневать его. То был халиф Насер, человек мелочный, несмотря на все свои высокие стремления, который пускал в ход всю свою злостную изобретательность, чтобы всевозможными путями уязвить хорезмшаха, возвышение которого было ему неприятно, так как мешало дальнейшему распространению в Мидии государства Аббасидов. Он постоянно подбивал Гуридов идти против Хорасана, и вначале такая политика была верна. Но когда те были разбиты, то объявление войны владетелю великого восточного царства доказывало полное непонимание им положения дел. А Насер объявил ее самым нелепым образом. Отказывая хорезмшаху в грошовой любезности прочитывать его имя в багдадских мечетях после своего, а между тем во всей Трансоксании и в Хорасане за него повсюду молились как за «повелителя правоверных», халиф поступил как ребенок, который поднимается на цыпочки, чтобы показать, какой он большой. Но совсем в другом духе были его постоянные старания производить возмущения среди пехлеванских эмиров маленькой страны Хамадан. Когда Такаш покончил с иракским Сельджукским государством, то в конце концов он все же позволил халифу присвоить себе Хузистан; это было вполне достаточной наградою за его заслуги. Но халифу было этого мало, и он не успокоился, пока Хамадан в 612 (1215) г. не достался Огулмишу, рабу Пехлеванида Узбека, в верности которого он не сомневался. Но Огулмиш ценил выше защиту могущественного хорезмшаха, чем дружбу государя Багдада и Хузистана: он добровольно присягнул первому и велел читать его имя в хутбе. Насер смотрел на это с пеной у рта: с свойственной ему необдуманностью он соединился с Старцем Гор, и в 614 (1217) г. Огулмиш пал от меча ассасина.

Было бы несправедливо возмущаться этим и считать поступком, несовместимым с нравственным достоинством халифа: сам Мухаммед несколько раз поступал подобным образом, а что он себе позволял, то должно было казаться его наместникам хорошим. На самом же деле это было сделано в порыве страсти — способ действий, как известно, вовсе не пригодный в политике. Но хорезмшах не мог терпеть покушения на человека, который только что признал свою ленную зависимость от него, еще менее мог он терпеть уничтожение маленького государства, которое около Рея защищало его владения от честолюбивого халифа. Он решил покончить с Аббасидом раз навсегда. Это было тем более необходимо, что убийство Огулмиша угрожало Мидии полным беспорядком.

Атабег Узбек из Азербайджана, равно как царствовавший в то время в Фарсе Салгарид Сад, одинаково мало желали, чтобы соседняя обоим провинция досталась в руки халифа; поэтому войска их уже приготовились переступить границы. Хорезмшах вовремя остановил их; войско Сада было побито, а так как его начальник скоро удовлетворился позволением спокойно управлять в Ширазе, то слабосильный Узбек спрятался при приближении Мухаммеда, объявил себя его подданным и велел за него молиться. Теперь Насер мог надеяться только на свои собственные силы, а они в конце концов не превышали сил сравнительно маленького государства; к тому же хорезмшах разыграл теперь против него такой козырь, который должен был иметь весьма ощутимые последствия, и доказал твердое намерение могущественного турецкого султана продолжать борьбу вплоть до полного уничтожения ненавистного врага.

Мухаммед завершил свое блестящее поприще осуществлением великой идеи, чего не добились не только Бунды и Сельджуки, но о чем даже ассасины не дерзали помыслить: он лишил священного сана не какого-нибудь одного владетеля, а весь род Аббаса и перенес халифат на Алидов. Собрание почетных ученых богословов, созванное по приказу хорезмшаха, должно было объявить Насера и весь его род лишенным имамства и назначить ему в преемники одного из потомков Али, по имени Ала аль-Мульк, родом из Тирмиза. Легко понять, что шиитские области Персии с радостью приветствовали передачу высшей священной должности одному из потомков боготворимого святого и что надежды Насера найти поддержку в Персии уменьшились; можно было даже ожидать, что и большинство суннитского населения Трансоксании и Хорезма будет на стороне коренного переворота, как только его силой оружия окончательно проведут в Багдаде. А это, казалось, предстояло сейчас же: хорезмийцы уже двинулись из Хамадана на Багдад, когда настала ранняя и суровая зима; проходы через мидийско-курдские возвышенности были занесены снегом, и масса людей и животных, желавших переправиться, погибли (614 = конец 1217 г.). Хорезмшах должен был вернуться, но его желание выступить в следующем году усилилось. На востоке снова начались обширные военные приготовления, с другой стороны, и халиф собирал все свои силы не только для защиты своего звания главы всего ислама, но и для того, чтобы придать надлежащий вес своим притязаниям на обладание Мидией. Таким образом, и здесь халиф и султан, прикрываясь плащом рвения к делу Божию, боролись за земные блага: но уже недалеко были те, кому предстояло похоронить обоих.

Тот, кто следил шаг за шагом за историей прежних исламских государств начиная со времени Бундов вплоть до этого момента, наверное, испытывает одно преобладающее чувство: чувство утомления, даже отвращения при виде неистощимых и бесконечных войн и распрей, в которых, за исключением краткого появления Саманидов и некоторых эпизодов Крестовых походов, нигде не было и мимолетной искры какой-нибудь религиозной или национальной идеи и которые нигде не создали сколько-нибудь удовлетворительного государственного строя. Когда арабы рассыпались за пределы своего полуострова, они тоже не поступали как ангелы, в громадном большинстве это были просто алчные кочевые племена. Но они сумели основать большое государство, найти или присвоить себе известные политические и религиозные идеи, за которые стоило потрудиться и воевать. У турок мы не видим ничего подобного. Даже и доныне нельзя не признать воинских способностей этой расы, но до появления Османов в ней замечается полное отсутствие умения если не созидать государства, то, по крайней мере, противодействовать их распаду. Свойственное туркам добродушие всегда мешало им поступать так зверски, как поступала, например, европейская солдатчина во вторую половину Тридцатилетней войны.

Но скоро наступили времена, когда людей не хватало и на это.

Книга третья