Конец средневекового Востока и новое время
Глава 1Наследие Тимура и Османское царство
История ислама, как целого, обусловленного взаимодействием внутренних и внешних движений, в главном заканчивается Тимуром. Передней Азии потребовалось еще целое столетие, чтобы привести в ясность наследие завоевателя мира, то есть неопровержимо выяснить фактическую невозможность действительно расчистить все груды развалин. Теперь нам остается присутствовать только при последней сцене эпилога, хотя и несколько растянутого; она кончится в тот самый момент, в который европейские государства соединятся для разделения между собой магометанских государств с колонизаторскими целями, что едва ли будет сопровождаться значительными материальными затруднениями. Каждый знает, что, к сожалению, это соединение состоится еще не так скоро; и таким образом мертвенное окоченение мусульманского Востока, только при случае нарушаемое судорожными подергиваниями, продолжится еще некоторое время, пока какой-нибудь болгарский или афганский камешек не сдвинет с места нависшую лавину.
Царство Тимура, которое даже при нем не без труда сдерживалось невероятной энергией этого государя, конечно, должно было распасться в момент его смерти; это было неизбежно, разве что он оказался бы почти в небывалом в истории положении — иметь возможность завещать свое царство столь же выдающемуся наследнику, как он сам, ибо ведь его честолюбию чуждо было предпринятие государственных мер, которые дали бы известную внутреннюю опору награбленной им куче земель. Но судьба была теперь настолько справедлива, что между многочисленными сыновьями и внуками, оставшимися после его смерти, тотчас начались всевозможные распри, которые естественно повлекли за собой немедленное распадение плохо или, скорее, совсем несогласованного целого. Тимур, кажется, помышлял о престолонаследии по прямой линии, когда, будучи уже на смертном одре, обошел двух еще живых детей, давно уже, правда, непригодного Мираншаха и Шах-Роха[289], и назначил себе в преемники своего внука (сына своего покойного старшего сына Джехангира), Пир Мухаммеда. Но так как только что названные дяди, Мираншах — в качестве правителя Тебриза, Шах-Рох — в качестве государя Хорасана, получили в управление от самого Тимура большие участки государства, то Пир Мухаммед мало мог надеяться на возможность управлять так же неограниченно, как его дед, даже если бы все эмиры Трансоксании вместе со своими войсками подчинились бы ему; но и тут случилось как раз противоположное. Большая часть войска подняла на щит Халиль-Султана, сына Омар-шейха, также умершего до Тимура[290]; дело дошло до многочисленных схваток между ним, Пир Мухаммедом и другими членами этого рода, и, в то время как в самой Трансоксании в конце 808 (1406) г. Халиль окончательно одержал верх и Пир Мухаммед должен был довольствоваться господством над Афганистаном, в Мидии между находящимися там Тимуридами произошли всевозможные столкновения, которые заставляли опасаться полнейшего распадения этих владений. Но так как уже тотчас после заключения мира между Халилем и Пир Мухаммедом последний был убит в Кандагаре своим визирем, то Шах-Роху было не трудно, из своей резиденции в Герате, завладеть Афганистаном, так что уже в 810 (1407) г. все земли между Оксусом, индийской границей и Западной Персией повиновались ему.
Счастье и впоследствии благоприятствовало сыну Тимура. Как это ни покажется невозможным для внука завоевателя мира, Халиль, вопреки времени и обстоятельствам, среди которых жил, был сентиментальный пастушок, всецело поглощенный своею любовью к Шади-и-мульк[291], красивой, хотя и низкой по рождению женщине, в честь которой он писал стихи. Так как он не мог подарить ей солнце, луну и все звезды, то он, по крайней мере, растратил для ее прихотей все государственные доходы; конечно, это было совсем не по вкусу эмирам, и скоро произошло восстание, в котором Халиль был схвачен одним из мятежников (812 = 1409 г.). Под конец ему удалось спастись у джетов, где он сокращал время сочинением поэтических элегий к своей возлюбленной, которую поневоле должен был покинуть[292]. Шах-Рох между тем благоразумно вмешался в начинавшийся беспорядок: без особого труда — ибо даже недовольные эмиры в большинстве случаев сознавали необходимость быстрого единения — овладел он всей Трансоксанией и уже в конце 811 г. (начале 1409 г.) торжественно въехал в Самарканд. Хотя позднее он снова перенес свою столицу в Герат, который благодаря его заботам снова стал процветать, все же его власть, если не считать немногие эпизоды в течение его долгого царствования (807–850 = 1405–1446), признавалась всеми и по ту сторону Оксуса, так что ужасные бури последних десятилетий сменились благодетельным спокойствием.
Шах-Рох, вероятно, был столь же прекрасный государь, сколь ужасный тиран был его отец. Он всюду старался залечить те раны, которые были следствием войны, и особенно в Хорасане далеко еще не зажили. Сокровища, добытые предыдущим поколением из всех стран света, теперь пошли не только исключительно на пользу Кеша и Самарканда, но и городов Восточной Персии. Среди построек, воздвигнутых по приказанию Шаха, одна в особенности должна была доставить ему расположение его персидских подданных — сооружение великолепной надгробной мечети Имама-Ризы (Али-Риды) в городе Мешхеде — хотя он не представлялся таким шиитом, как его отец, и счел более благоразумным относиться одинаково терпимо к обоим направлениям, как персов Хорасана, так и турок Трансоксании. Хотя его нельзя назвать невоинственным — во время походов Тимура он не раз отличался в серьезных случаях, — но все же основной чертой его характера была рассудительность; он был чужд всякого честолюбия, направленного исключительно на завоевания; его живой интерес был обращен на дела мира и заботы о внутреннем управлении.
При его дворе в первый раз после большого промежутка времени даровитые поэты и выдающиеся ученые находили любезный прием и заслуженное вознаграждение; и когда сын его, Улугбек, бывший долгое время губернатором Трансоксании и прилежащих к ней земель, велел построить в Самарканде большую обсерваторию и предписал лучшим астрономам того времени составить еще доныне знаменитое собрание звездных таблиц, то это было вполне в его духе. Но при этом Шах был человек вовсе не склонный выказывать уступчивость слабого человека в отношении к внешним и внутренним врагам. Сломив в первые годы своего царствования всякое противодействие, на какое отваживались в восточных провинциях, он принялся за водворение порядка в Фарсе, Мидии и Азербайджане. Со смерти Тимура различные мирзы[293], сыновья Омар-шейха, враждовали из-за первых двух названных провинций, между тем как в последней Мираншах, которому еще отец передал управление странами к западу от Каспийского моря, сделался игрушкой в руках двух своих сыновей, и, наконец, и между ними и персидскими владетелями дело дошло до войны. Все это были бы мелочи, если бы подобные распри не надломили сил Тимуридов в этих местностях и этим не облегчили бы неутомимым противникам их в кавказских землях и аравийском Ираке, а именно начальнику племени Черных Ягнят, Кара Юсуфу, и Джелаириду, Ахмед ибн Увейсу, снова появиться в этих округах, из-за которых было столько споров. В то время как первый имел успех в Дияр-Бекре и Армении, Ахмед в конце 808 (1406) г. завладел Багдадом и отсюда в 809 (1406) г. — на короткое время и Тебризом, столицею Азербайджана.
Правда, он уже через несколько месяцев после этого должен был снова отступить к Багдаду ввиду возвращения сына Мираншаха, Абу Бекра Мирзы; но тот, в свою очередь, немедленно испытал нападение Кара Юсуфа, надвигавшегося из Армении. У реки Аракса произошла битва, в которой пал Мираншах, а Абу Бекр потерпел поражение, заставившее его очистить свои владения для племени Черных Ягнят. Эти последние заняли весь Азербайджан и Арран, конечно к немалому неудовольствию Ахмеда, которому еще более неприятно было видеть, что потерянная для него добыча очутилась в руках его старого приятеля. Их взаимные отношения, ставшие во время общего изгнания более близкими, постепенно все ухудшались и, когда в 813 (1410) г. Кара Юсуф должен был бороться с Белыми Ягнятами, предводимыми Кара Иелеком, из-за Эрзингана, Ахмед вторгся в Азербайджан и пошел на Тебриз. Но прежде чем его армия достигла города, быстро подоспевший противник был уже налицо: несмотря на все усилия и проявление редкой личной храбрости, Джелаирид был побит, а когда, пытаясь спастись бегством, он был изменнически пойман, то его казнили вместе с сыновьями. Багдад, хотя и после довольно продолжительной осады, теперь также достался Черным Ягнятам; последние князья из династии Ильханов — два внучатые племянника и один внук Ахмеда — продержались еще некоторое время в Южном Ираке и части Хузистана, пока в 835 (1431) г. и этот остаток династии, которая с самого начала испытала почти беспримерные превратности судьбы, но несмотря на это, просуществовала почти целое столетие, был окончательно устранен одним из сыновей Кара Юсуфа.
Но еще задолго до того, как за падением Ахмеда последовала и погибель его династии, в Армении, Азербайджане и соседних владениях, простиравшихся даже дальше Багдада, всякое другое влияние отступало перед возраставшею силою туркменов племени Черных Ягнят. Уже в 811 (1408/09) г. Кара Юсуф уговорил Ортокида Ахмеда из Маридина уступить ему этот город, которым он желал обладать благодаря его стратегической важности, в обмен за Мосул. Однако вскоре после этого тот умер, а в 814 (1411/12) г. за ним последовали двое его сыновей, которые держались еще в месопотамском городе Синджаре. В лице их прекратилась и эта царствующая династия, одна из самых бессильных династий всего Востока, но именно поэтому и вместе с тем вследствие гибкости спины, наследственной у ее членов, одна из наиболее прочных: она более трехсот лет сидела в Маридине и только она (если не считать нескольких ничтожных Эйюбидов) пережила Крестовые походы и нашествия монголов.
Присоединив к своим владениям и их маленькое государство, Кара Юсуф, как в Месопотамии, так и у армяно-малоазиатской границы, сделался непосредственным соседом своих соплеменников племени Белого Ягненка, поэтому неудивительно, что столкновения между обоими племенами все увеличивались. Несмотря на близкое сродство Ак-Коюнлу и Кара-Коюнлу (Белый и Черный), между ними с самого первого момента их исторической жизни сказывается резкая противоположность, столь же непобедимая, сколько постоянная. С самого появления Тимура Белые Ягнята примкнули к нему и его преемникам, а Черные — к османам и мамелюкам; таким образом, после битвы при Ангоре господствовали первые, пока смерть Тимура и раздоры между его преемниками в Персии не дали повода Кара Юсуфу вновь утвердить свою власть, которой он так хорошо сумел пользоваться. Из других его войн, судя по дошедшим до нас сведениям, непрерывная война с Белыми Ягнятами, состоявшими под начальством Кара Иелека, велась с переменным счастьем; в ней принимали участие и мамелюкские эмиры Сирии, но на первых порах успех оставался на стороне Черных Ягнят. Положение Кара Юсуфа было во всех отношениях вполне обеспечено, пока раздоры Тимуридов прикрывали фланг его на востоке; поэтому Шах-Рох, который едва ли мог не мстить за постыдное изгнание своих ближайших родственников из Азербайджана и за смерть своего брата Миран-шаха, имел двойную причину прежде всего подчинить своей непосредственной власти Фарс и Мидию.
Племянники его, боровшиеся там друг с другом, не преминули прекрасно заверить в своей преданности могущественного и признанного главу всего государства, но действия их мало согласовались со словами; а в 816 (1413) г. Искендер-мирза, который наконец победил и устранил своих двух соперников за обладание обеими провинциями, отважился даже объявить себя независимым. Но теперь терпение Шах-Роха истощилось; он сам немедленно двинулся на непокорного, побил его под самым Исфаханом и после осады, продолжавшейся несколько месяцев, завладел городом (817 = 1414 г.). Искендер-мирза был пойман во время бегства и посажен в темницу; а владения, которыми он до тех пор управлял, были без труда отобраны: теперь Кара Юсуф вместо борющегося за свое существование князька имел у своей границы самого великого хана. Шах-Рох на основании прежнего опыта знал, какие затруднения представляет покорение в армянских возвышенностях столь же диких, сколько храбрых туркменов: поэтому он предпринял основательные приготовления, чтобы затеянное нападение на Азербайджан было непобедимо по своей силе. Кара Юсуф воспользовался этим предоставленным ему сроком для нанесения довольно крупного поражения (821 = 1418 г.) Кара Иелеку при Калат-ар-Руме (на среднем Евфрате); он преследовал побитого в области Северной Сирии, куда тот бежал, вплоть до Халеба, но должен был отступить перед эмиром этого города, которому вовсе не нравилось иметь в своих владениях орды, внушавшие страх своею дикостью. Это столкновение испортило отношения с мамелюками, которые пока, согласно прошедшему, были довольно сносны, но оно не имело других серьезных последствий, так что Кара Юсуф мог всецело обратить свое внимание на предстоящее нападение Шах-Роха. Осенью 823 (1420) г. он двинулся навстречу приближавшемуся сыну Тимура; но еще прежде, чем сошлись войска, он неожиданно умер в пути. По смерти своего предводителя туркмены рассыпались в разные стороны; пока сын его Искендер, который тотчас поспешил отправиться из Багдада на север, снова набрал достаточное войско, татарские войска проникли в самую глубь Армении. Дело дошло до битвы только в долине Пакраванта, севернее верхнего Евфрата. Искендер, не уступавший в дикой отваге никому из своих соплеменников, пробился далеко в лагерь врагов, но наконец должен был уступить превосходившим его силам.
Однако и Шах-Роху этот поход стоил больших потерь; по крайней мере, он не завладел снова Азербайджаном, чего, в сущности, можно было ожидать, как результата победы. Напротив того, войска завоевателя позднее снова покидают эту провинцию, и она опять переходит во власть Черных Ягнят, которых могущество, правда, на некоторое время было ограничено междоусобною войною между братьями Искендером и Исфаханом, другим сыном Кара Юсуфа. В конце концов Исфахан оказывается оттесненным на юг, Армения и Азербайджан остаются во власти Искендера, и уже в 828 (1425) г. последний чувствует себя достаточно сильным, чтобы напасть врасплох на Султанию. Правда, это был вызов, немедленно повлекший за собой (829 = 1426 г.) чувствительное наказание: Шах-Рох снова поторопился явиться сам, побил туркменов при первом столкновении и в следующую весну (830 = 1427 г.) послал из Карабага, где он стоял на зимних квартирах, сильный отряд войска в армянскую горную страну, которая между тем подвергалась опустошению Белых Ягнят со стороны Амида. Искендер еще раз потерпел поражение у северного берега озера Ван.
Но и на этот раз его противник ограничился этой острасткою, и только позднее, когда через несколько лет после этого этот вечно неукротимый предводитель вторгся в земли ширванские, владетель которых находился в зависимости от сына Тимура, терпеливый Шах-Рох решился покончить с ним. Между тем и среди самых близких к храброму, но грубому и своевольному Искендеру людей не было недостатка во всевозможном неудовольствии; так, собственная жена его и один из его сыновей согласились заключить за его спиной союз с татарами, а самого его устранить при первой возможности. Благодаря своей недоверчивости он на минуту избег погибели; но ему пришлось бежать с небольшим отрядом на запад, и только в Эрзеруме ему удалось найти новые толпы, с которыми он мог что-нибудь предпринять. С быстротой молнии накинулся он на Кара Иелека и его Белых Ягнят, которые, согласно условию, должны были со стороны Эрзингана напасть на его фланг вместе с преследовавшими его татарами: с 3000 человек он уничтожил 20 тысяч своего ненавистного противника, который сам с одним из своих сыновей погиб на поле битвы (839 = 1435 г.). Когда через день после этого отряды Шах-Роха достигли места сражения, они к стыду своему не нашли ничего, кроме трупов своих союзников. Тем не менее они продолжали еще некоторое время гонять Искендера между Евфратом и Халисом; когда же им не удалось поймать его, они пустились в обратный путь, очистили опять Азербайджан, но благоразумно лишь после того, как господство над провинцией утвердилось за одним из братьев Искендера, Джехан-шахом, и таким образом первый был сделан безвредным. Правда, вечно беспокойный воин попробовал еще раз похитить власть у своего соперника, но большинство его войск покинуло его, а в конце концов, он был убит своим собственным сыном (841 = 1437/1438 г.).
Таким образом, если Шах-Роху и не удалось соединить опять под своим скипетром все царство своего отца, то он достиг по крайней мере того, что с некоторым правом можно было утверждать, что кавказские земли, Армения и Месопотамия, снова присоединены к его царству, между тем как Западная Персия и Мидия в действительности были ему подвластны. Когда же этот мужественный государь умер в 850 (1446) г., то прекратились и лучшие времена. Улугбек, наследовавший ему (850–853 = 1446–1449), унаследовал от отца только его миролюбивые наклонности, но ни его энергии, ни умения в деле управления, ни его счастливой звезды, что было бы необходимо для того, чтобы держать в повиновении мирз, которые в третьем и четвертом поколении становились теперь все более многочисленны и продолжали быть одинаково беспокойны. Не только в каждой провинции — даже в каждом округе сидело по Тимуриду, из которых каждый, стоя во главе подчиненных ему войск, считал себя ничуть не хуже остальных внуков и правнуков завоевателя мира и мнил, что имеет не менее основательные притязания на верховную власть. Все это сложное государство сейчас же после смерти Шах-Роха распалось на части, и даже те из наследников Тимура, которые на короткое время повелевали значительными его частями, все же никогда в действительности не имели в своей власти всего целого. Сам Улугбек был признан государем в Трансоксании, которой он управлял при Шах-Рохе в качестве наместника; но в Хорасане появились два брата, Ала ад-Даула и Бабур[294], племянники Улугбека, и так поделили между собой земли, что первый получил собственно Хорасан со столицей Гератом, а второй Джурджан со столицей Астерабадом.
Когда Улугбек отправился через Оксус, чтобы усмирить обоих мятежников, ему удалось, правда, в данный момент снова утвердить свою власть над этими провинциями (852 = 1448 г.); но едва успел он вернуться в Самарканд, как Бабур I в сопровождении Ала ад-Даулы снова появился в Герате, где его приняли с распростертыми объятиями. В то же время и Абд аль-Латиф, собственный сын Улугбека, отказался повиноваться и завладел Балхом, а в то время как Улугбек находился на пути к Хорасану, второй сын его, Абд аль-Азиз, оставленный в Самарканде, был изгнан Абу Саидом, одним из потомков сына Тимура, Мираншаха, который при Шах-Рохе был наместником Фарса, позднее же был свергнут Мухаммедом-мирзой, одним из братьев Бабура I, и бежал в Трансоксанию. Улугбек принял его любезно, даже выдал за него одну из своих дочерей; теперь против теснимого князя поднялись как племянник и сын, так и зять, так что он затруднялся, против которого из этих почтительных родственников ему направиться. Главное дело, в конце концов, заключалось в том, чтобы снова завоевать Самарканд, это старое гнездо могущества Тимура и самого Улугбека; поэтому он повернул назад, как вдруг Абд аль-Латиф (853 = 1449 г.), который, быстро решившись, перешел через Оксус, заградил ему путь. В противоестественной борьбе отца с сыном последний одержал верх и не погнушался запятнать свои руки кровью своего родителя — должно быть, для того, чтобы туркмены ни в чем не стояли выше татарской династии.
Правда, преступнику недолго пришлось ждать возмездия за свое преступление; он мог еще изгнать из Самарканда Абу Саида, но уже через шесть месяцев после этого он был убит своими собственными войсками, и государем провозгласили другого внука Шах-Роха, Абдуллу. Абу Саид, утвердившийся в Бухаре после потери Самарканда, направился теперь против Абдуллы, но потерпел поражение и должен был бежать через Яксарт к Абуль Хейру, начальнику узбеков, стоявшему лагерем около нынешнего города Туркестана.
Узбеки представляют из себя союз восточнотурецких племен, которые при Чингисхане и его кипчакских преемниках, потомках сына его Джучи, принадлежали к числу народностей, входивших в состав Золотой Орды. После того как Тимур погубил Тохтамыша, сила всего Кипчака была надломлена. Он постепенно распадается на ряд отдельных ханств — Казанское, Астраханское, Крымское и т. д., борьба которых с Россией и, в конце концов, поглощение их ею представляют различные ступени развития, лишь в наши дни закончившиеся подчинением Бухары[295]. Эти ступени могут интересовать нас здесь лишь постольку, поскольку они соприкасаются с историей Тимуридов.
Около середины IX (XV) в., который мы теперь изучаем, узбеки[296], одна из орд, которые составлялись из часто сменяющихся отдельных турецко-татарских племен прежних владений Джучи, владели степью к северу от нижнего Яксарта, из которой они уже в последние годы Шах-Роха предпринимали хищнические набеги на владения Самарканда и Хорезма — походы, вначале не имевшие большого значения, но которые могли представить серьезную опасность могуществу Тимуридов, как только внутренние раздоры последних уменьшили их способность противодействовать внешним нападениям. Но такие соображения никогда не приходили в голову восточному государю, когда дело касалось удовлетворения собственного честолюбия. Подобно тому как сделал это хорезмшах Атсиз относительно Гур-хана и халиф Насер относительно Чингисхана, Абу Саид указал Абуль Хейру дорогу в страну, которая даже слишком скоро должна была пасть от сильного натиска узбеков, этого эпилога великого переселения народов. Вся серьезность такого образа действия могла, правда, выясниться Тимуриду уже тогда, когда Абуль Хейр, следуя приглашению беглеца, вторгся в 855 (1450) г. в Трансоксанию, побил и убил Абдуллу и подчинил себе самый Самарканд. Правда, он назначил здесь правителем Абу Саида; но последнему только с трудом, путем вручения больших подарков, удалось побудить неудобных союзников к отступлению на родину. Позднее[297] узбеки воспользовались восстанием другого мирзы против Абу Саида для новой попытки к вмешательству; но они стали действовать более серьезно только через сорок лет после этого, так как после смерти Абуль Хейра (874 = 1469 г.)[298] основанное им могущество узбеков снова распалось на некоторое время при его незначительных сыновьях.
Зато у Тимуридов явилось достаточно других забот. Пока был жив Шах-Рох, Джехан-шах, посаженный им в Азербайджане, вел себя как следует, то есть он позволял своим Черным Ягнятам грабить и убивать в Армении и Грузии, но ничего не предпринимал против своего сюзерена. Но с тех пор, как тот сомкнул свои вежды, начальник туркменов только поджидал удобного случая, чтобы распространить свою власть на восток. Мидия, всего ближе граничащая с Азербайджаном, досталась вместе с Фарсом в руки Мухаммед-мирзы. К этому брату и бежал Ала ад-Даула, когда Бабур I сильно заподозрил его после вторичного взятия Герата: между тремя братьями теперь установились приблизительно такие же приятные отношения, какими наслаждалась династия Улугбека. Мухаммед-мирза и Ала ад-Даула оба двинулись против Бабура I, которому многие внутренние затруднения отравляли обладание Хорасаном и Джурджаном и который охотно мирно разошелся бы с ними на сколько-нибудь выгодных условиях. Но так как они выказали себя слишком нескромными, то дело дошло до битвы; Бабур I победил и даже захватил в плен обоих братьев, после чего он велел убить Мухаммеда и ослепить Ала ад-Даулу (855 = 1451 г.). Но в то время как он после этого направился на Шираз, туркмены вторглись в Мидию под предводительством Джехан-шаха, а так как новые волнения снова отозвали его в Хорасан, то Черные Ягнята в 856 (1452) г. завладели даже землею Фарса. Бабур I не мог пока помышлять о том, чтобы снова отнять его, тем более что с другой стороны теперь его теснил Абу Саид, который, после предварительного утверждения своего господства над Трансоксанией, начал нападать и на Хорасан. В конце концов, все-таки успокоились на признании пределов владений тех и других; несмотря на это, Бабур I и впоследствии не предпринял ничего против Черных Ягнят. Он всегда был развратник, а в последние годы он столько пьянствовал, что, наконец, стал самому себе противен: хотя несчастный и пытался избавиться от своего порока путем клятвы у гроба имама Ризы, это удавалось ему так же мало, как большинству других людей, находящихся в таком же положении, и уже в 861 (1457) г. он, подобно многим другим монгольско-татарским князьям, пал жертвой алкоголя. Наряду с своеобразным пониманием братских обязанностей он, говорят, имел и хорошие качества: во всяком случае, его двор много выигрывал от присутствия прекрасного визиря, Мир[299] Али Шира, знаменитого покровителя литературы, с которым впоследствии мы еще встретимся. Смерть Бабура I решила судьбу Хорасана: Абу Саид немедленно вторгся сюда, завладел Гератом и изгнал сына своего предшественника.
Черные Ягнята приготовились оспаривать у него добычу. Джехан-шах двинулся на Герат; но он потерпел чувствительный урон, а так как, кроме того, другие заботы призывали его обратно в Азербайджан, то он согласился на мир, по которому Тимуриду предоставлялась по крайней мере страна к востоку от Семнана (863 = 1459 г.). Тем не менее Абу Саид до конца своей жизни не мог успокоиться. То на крайнем востоке Трансоксании, то в Джурджане или Седжестане поднимались родственники слишком уж плодовитой династии, и когда ему удавалось покончить с одним, то, наверное, уже другой являлся узурпатором в противоположном конце его царства. Один из самых упорных из этих мирз был Султан Хусейн, сын Бейкары[300], правнук Тимура по сыну его Омар-шейху; этот сумел найти в болотах и горах Мазандерана всевозможные лазейки, из которых он постоянно выползал после того, как его изгоняли из Хорасана. Между тем Абу Саид храбро держался против него, равно как против других, и в конце концов ему, быть может, все-таки удалось бы добиться признания себя государем всей местности между персидскою пустыней и Яксартом, если бы ему не вовремя не пришла в голову мысль разыграть Шах-Роха и пожелать сделать туркменов снова вассалами своего царства. Он счел обстоятельства для этого тем более благоприятными, что как раз пришло известие о неожиданной смерти Джехан-шаха, этого до сего времени столь могущественного государя Черных Ягнят, владения которого простирались от Кирмана вплоть до Грузии.
После поражения и смерти Кара Иелека (839 = 1435 г.) сыновья его поделили между собой земли, заселенные Белыми Ягнятами на обоих берегах Евфрата, лежащие, с одной стороны, между Амидом, Эрзинганом и Эдессой, а с другой — между Сивасом и Абулустейном. Владения эти были непрочны, в особенности на западе, где им отравляли существование сирийские мамелюки и полузависящие от них эмиры из рода Зуль-Гадира, турецкого племени, засевшего еще до Тимура в горах между Северной Сирией и владением Сивас. Собственно говоря, там дрались из года в год, но без существенной выгоды для Ак-Коюнлу: ведь, несмотря на всю свою храбрость, туркмены, как Черные, так и Белые, никогда не были в состоянии создать порядочного государственного строя, без которого последовательная военная политика против мамелюков была невозможна; но уже и то, что такие организованные разбойничьи шайки, беспутному поведению которых нужно приписать окончательную гибель Ирака, Месопотамии, а также западной части Малой Азии, опустошение которых начали татары, могли вообще играть серьезную роль в истории Востока, ясно свидетельствует о полном истощении как персидских, так и египетско-сирийских земель, которые должны были терпеть эти дни орды Ягнят между своими владениями. Мы до сих пор в точности ничего не знаем о взаимных отношениях их в течение последних лет; по-видимому, Джехан-шах, поглощенный своими завоеваниями в Персии, предоставил Ак-Коюнлу между Тигром и Евфратом большую свободу, чем какая была в интересах его западной границы, хотя при случае и давал им маленького щелчка[301].
Во всяком случае, размер занятых ими земель далеко уступал владениям Кара-Коюнлу; но если бы между обоими дело дошло до столкновения, то оно зависело бы не от этого, а от случайного исхода сражения между наездниками, и таким образом все большое царство Джехан-шаха на самом деле походило на известный колосс с глиняными ногами. Теперь, после различного рода войн, между потомками Кара Иелека, приблизительно с 853 (1449) г., возвысился внук последнего, известный под именем Узун-Хасан («длинный X.»), который постепенно вытеснил своих родственников из их владений и соединил под своим начальством разрозненные толпы Ак-Коюнлу. Уже в 855, 861 (1451, 1457) гг. он мог отважиться напасть между прочим на владения Черных Ягнят, и именно новое нападение его заставило Джехан-шаха в 863 (1459) г. прекратить свой поход на Хорасан. Хотя Черные направили теперь все свои силы против Узун-Хасана, этот уже в 867 (1462/63) г. взял Хисн-Кефу, а так как, в довершение несчастья, вскоре после этого один из сыновей Джехан-шаха возмутился в Багдаде, то грозившая катастрофа могла бы наступить тотчас же, если бы Длинный не был между тем отвлечен мамелюками Северной Сирии.
Развязка и без того наступила достаточно быстро. Помирившись с своим непокорным сыном, Джехан-шах хотел предупредить все возраставшую опасность и направился в 872 (1467) г. через Армению в Дияр-Бекр, главный город которого, Амид, был собственно местопребыванием Ак-Коюнлу; но в дороге он заболел, и, когда он поэтому решился на этот год отступить, на него неожиданно напал Узун-Хасан, рассеял его войско и убил его вместе с одним из его сыновей; другого, также попавшегося ему в руки, он велел ослепить, а когда на следующий год третий, Хасан Али, поставил против него на ноги целое войско, Белые Ягнята разбили и его. Как кажется[302], Тимурид Абу Саид еще до этой второй победы Узун-Хасана решился воспользоваться падением Кара-Коюнлу для восстановления татарского влияния в Азербайджане, если бы это предприятие удалось, оно неизбежно повлекло бы за собой обратное присоединение остальных персидских западных провинций. В 873 (1468) г. он во главе своих войск перешел границу Азербайджана, предварительно отпустив часть их для занятия Фарса и Мидии. Длинный Хасан, которому, должно быть, было всего важнее утвердить за собой только что добытые владения, прежде чем им будет угрожать опасность со стороны новых войн, был согласен на мирные переговоры; но Абу Саид, который, как кажется, отличался манией величия, свойственной стольким восточным (и нескольким западным) государям, мало заботился о переговорах, а напротив того, продолжал свой поход вовнутрь страны.
Согласно дошедшим до нас сведениям, предводительские способности Хасана состояли в умении отступать при численном превосходстве или превосходстве вооружения, но зато неотступно утомлять врагов отрядами своих наездников, отрезывать им подвоз, словом, вести настоящую войну кочевников, как то делали парфяне и бедуины. В этом случае ему это удалось вполне: усталые и голодные солдаты Абу Саида падали, как мухи, войско его, благодаря дезертирству, таяло со страшной быстротой, и когда, наконец, он решился отступить, Белые Ягнята напали на павшие духом остатки его боевых сил и вблизи Ардебиля окончательно истребили их. Сам Абу Саид был взят в плен; как говорят, Узун-Хасан хотел сначала пощадить его, но потом, уступая требованиям своей свиты, велел казнить его. В лице его умер последний Тимурид, который еще мог помышлять о восстановлении царства Тимура в его целом. Понятно, что после решительного поражения Абу Саида при Ардебиле Ак-Коюнлу не только окончательно завладели провинциями Мидией и Фарсом, завоеванными их черными соотечественниками, но старались распространить сделанные завоевания еще далее на восток. Тимуриды могли бы еще продержаться между ними и узбеками, пока действительно ослабленными своими внутренними раздорами, по ту сторону Яксарта; но это удалось бы Тимуридам, только если бы они достигли общего единения все еще значительных сил, находившихся в их распоряжении в округах Трансоксании и Хорасана вместе с Джурджаном, Балхом и Афганистаном. Но ничто не было им так несвойственно, как единство, а еще более дело усложнялось тем, что Абу Саид оставил одиннадцать сыновей; кроме того, смерть его снова развязала руки султану Хусейну Бейкару для возобновления своих прежних походов против Хорасана.
После различного рода столкновений между ним — а это был один из наиболее выдающихся потомков Тимура в Персии — и сыновьями Абу Саида дело кончилось тем, что четверо из них сохранили за собой собственные княжества. Старший, султан Ахмед-мирза, властвовал над Самаркандом и Бухарой; третий, султан Махмуд-мирза, должен был удовлетвориться Бадахшаном[303] и прилежащими к нему мелкими округами; четвертый, султан Омар-шейх-мирза, владел Ферганой, то есть позднейшим Конаном (Хоканд) с окрестностями; наконец, один из младших братьев, Улугбек-мирза, получил область Кабула и Газны. Все остальное из западной части царства Тимура, что еще не досталось в руки туркменов, то есть Хорасан с Седжестаном, Балхом и главным городом Гератом, Мазандеран и Джурджан, Хорезм (но не Кирман, который Длинный Хасан занял, велев напасть на него из Фарса), составили царство султана Хусейна Бейкары, умного и способного правителя, который опять вызвал к деятельности, в качестве визиря, Мир Али Шира и еще раз сделал свой двор средоточием научных изысканий и стремлений в области искусства, плоды которых были последними светлыми точками в истории персидской литературы. Во время его долгого правления (873–911 = 1469–1506) ему удалось возвысить свой авторитет как внутри государства, так и извне, тогда как остальные Тимуриды частыми войнами все более ослабляли друг друга. Правда, Хусейн с самого начала должен был еще раз на короткое время отступить перед соперником, Ядгар-мирзой, правнуком Шах-Роха, который с помощью Длинного Хасана завладел в 874 (1469/70) г. Хорасаном. Туркмен, однако, мог лишь короткое время носиться с мыслью, что в лице этого ленника он косвенно будет господствовать почти что до Оксуса[304]. Ядгар был совсем непригодный человек, на которого Хусейн мог напасть, а потом убить его, уже в следующем году (875 = 1470/71), а Узун-Хасан благоразумно воздержался лично слишком выдвигаться на восток, так как у него были кое-какие дела с мамелюками и малоазиатскими турками, которые в достаточной мере поглощали его на западе. С этой стороны Хусейн на будущее время не имел нападений, но и отношения его к остальным государствам Тимуридов до 901 (1496) г. были крайне миролюбивы. Однако предпринятая попытка вмешаться в распри родственников и в этом году не имела дальнейших последствий. Только в последние годы его жизни его постигли несчастья. Спокойная и удобная жизнь при довольно роскошном дворе и общение с поэтами и литераторами постепенно ослабили энергию, столь значительно проявленную вначале. Двое из его сыновей восстали против него, и стареющий властитель сумел смирить только одного из них; другой, Веди аз-Земан[305], с помощью наместника Гура, которому он кинулся в объятия, противостоял войскам отца (902 = 1497 г.), который должен был предоставить ему и его помощнику округа Балха, Кандагара и Седжестана и почти всецело подчиниться их руководству. Между тем по ту сторону Оксуса все давно перевернулось вверх дном.
С самого начала отношения между султанами Ахмедом Самаркандским и Омар-шейхом Ферганским были нехороши. В распри их — узбеки все еще были разрознены — вмешались монгольские ханы из дома Чингисхана, которые со времени заключения мира с Тимуром продолжали царствовать к востоку от верхнего Яксарта, — хотя и нельзя сказать, чтобы они вполне обладали достойной внимания властью, так как Кашгар достиг при одном мирзе самостоятельности, а остальные племена также разбились на две группы. Таким образом, здесь находились одни около другого семь мелких или средней величины государств, между которыми распри едва ли прекращались; беспорядок сделался полным, когда в 899 (1494) г. умерли султаны Ахмед и Омар-шейх, а в 900 (1495) г. и Махмуд. Четвертый из братьев, Улугбек, жил до 907 (1502) г., но держал себя в стороне от бесконечных войн, которые вели между собой потомки его братьев, пользуясь при случае и помощью монгольских ханов. Мы не можем здесь следить за ходом этих войн; я ограничусь лишь указанием, что в это время, благодаря испытаниям и похождениям, ими обусловленным, подрастал юный воин, которому суждено было переселить свое племя, все быстрее погибавшее в старой отчизне, на новую землю для новых успехов: Бабур II, один из сыновей Омар-шейха Ферганского.
Так обстояли дела, когда в 905 (1500) г. стал поспевать тот плод, который за пятьдесят лет до этого был посеян Абу Саидом.
Среди узбеков выступил внук Абуль Хейра, которого дурные и хорошие качества, храбрость, равно как вероломство и коварство, в равной степени делали его способным к воссоединению разрозненных частей своего народа и к основанию нового царства на развалинах наследия Тимура. Этот честный турок принадлежал к разряду таких людей, которые достигают многого, если их по ошибке не вешают слишком рано; его звали Мухаммед Шейбани[306] (Шейбанид), то есть потомок сына Джучи, Шейбана, от которого Абуль Хейр и его род вели свою родословную; соответственно этому начинающуюся с него новую династию обозначают Шейбанидами, хотя его власть перешла по наследству не к его огромному потомству, а к другой ветви потомков Абуль Хейра, и, следовательно, вернее было бы называть ее Абуль-Хейридами. Когда Шейбани вырос, то, вследствие новых несчастий, постигших его семью, он очутился во главе всего не более трехсот всадников, с которыми не мог предпринять ничего серьезного. Таким образом, он бежал с этой маленькою толпою в Бухару к наместнику султана Ахмеда Самаркандского; здесь он встретил ласковый прием, дарованная ему поддержка дала ему не только возможность поселиться между владениями Тимуридов, монгольских ханов и узбеков, прежде при Абуль Хейре единых, а теперь распавшихся на отдельные племена, но на собственный риск объявить войну враждующим с ним членам его рода. Ему удалось напасть ночью на одного из двоюродных братьев, стоявшего во главе одного многочисленного племени, и убить его; эта удача, как эго бывает обыкновенно среди этих кочевников (да и у других), увеличила число его приверженцев, и скоро он почувствовал себя достаточно сильным, чтобы держаться самостоятельной политики. До этого времени он, наряду с собственной смелостью, был обязан своим успехам главным образом Тимуридам, которых границы он помогал защищать в качестве их ленника; но вследствие поражения, которое войско султана Ахмеда потерпело в борьбе против отрядов обоих ханов, Шейбани, недолго задумываясь, перешел на сторону последних. Они имели неосторожность предоставлять смелому предводителю войск, военные способности которого сказывались при каждом случае, все большую и большую власть в деле ведения войны против Трансоксании; к тому же с возрастающей славой о подвигах Шейбани к нему постепенно примкнули не только все те, которые прежде шли за знаменами его деда, Абуль Хейра, но и множество других странствующих больших и малых племен, которые, вследствие все продолжающегося распадения бывшего Кипчакского царства, слонялись то здесь, то там. Таким образом, в течение немногих лет он очутился во главе тридцатитысячного войска. Когда же наконец около 907 (1502) г. ханы поняли, что они позволили водить себя за нос, было уже слишком поздно: Шейбани в 908 (1503) г. напал также и на них и, после нанесения им основательного поражения, взял их в плен. Но уже до этого он овладел большей частью Трансоксании.
В 905 (1500) г., ровно через 50 лет после первого хищнического похода Абуль Хейра, он занял Бухару и Самарканд, и хотя некоторые Тимуриды, прежде всего Бабур II, с большим упорством отстаивали каждую пядь земли, он все-таки к 910 (1505) г., после нескольких нерешительных битв, окончательно изгнал их из Трансоксании, Ферганы и Бадахшана. Бабур II укрепился между тем (910 = 1504 г.) в Кабуле, где после смерти Улугбека возникли различного рода беспорядки; мужественный молодой князь был принят с готовностью и высматривал, где бы он мог набрать новых союзников для продолжения борьбы против узбеков. Следующий из тех властителей, государству которых грозила опасность, был султан Хусейн-и-Бейкара, старый властитель Герата.
И действительно, уже в 911 (1505) г. Шейбани, несмотря на храбрую защиту гарнизона, завоевал город и округ Хорезм и непосредственно после этого принялся за осаду Балха. Несмотря на свою старческую слабость и на уменьшение власти, обусловленное событиями последних лет, Хусейн имел еще возможность противостоять и сильному врагу; он собрал свои войска и в то же время вступил в переговоры с Бабуром насчет взаимного действия против общего врага. Государь Кабула не заставил повторять себе это дважды, но на пути к Хорасану он получил известие, что будущий его союзник только что умер (в конце 911 = весной 1506 г.). Желая узнать, как обстоят дела, он тем не менее пошел дальше, пока не достиг военного лагеря союзных войск. Если султан Хусейн в последние годы своей жизни не был таким энергичным государем, как прежде, то от его двух сыновей, наследовавших ему, и подавно ничего нельзя было ожидать. Конечно, ни Веди аз-Земан, ни брат его Музаффар Хусейн не хотели уступить друг другу престол; но даже эти двое мирз понимали, что начинать междоусобную войну, имея пред собой узбеков в самой стране, было бы вопиющею глупостью. Средство, к которому они прибегли для предотвращения опасности, было почти столь же опасно, как и сама опасность; так как никто не хотел допустить, чтобы другой за него властвовал, то было условлено, что оба будут управлять вместе. Конечно, дело пошло так, как обыкновенно бывает, когда запрягут одну лошадь впереди, а другую позади кареты: в то время как Шейбани в течение всего лета 912 (1506) г. осаждал Балх, оба государя даже не придумали плана похода, и, когда наконец все так же мужественно защищаемая крепость должна была сдаться и Бабур, покачивая головой, отправился обратно в Кабул, они распустили войско до следующей весны, должно быть в надежде, что тем временем им придет в голову что-нибудь разумное. Это и случилось в том смысле, что в следующем году, когда войска опять благополучно сошлись между Гератом и Балхом, каждый мирза имел свой собственный план. В то время как спорили, который из двух может оказаться лучшим, неожиданно узнали, что Шейбани выступил с 50 тысячами человек из Балха, обошел с севера хорасанские войска и направился на Серахс.
В настоящее время всякий читающий газеты знает, что оттуда, вверх по долине, идет прекрасная дорога в Герат; тогда, конечно, она лежала далеко в тылу умных султанов и оставалась незанятой. Теперь всё стремительно и без всякого порядка бросилось в столицу; правда, ее достигли еще до прихода неприятеля, но каждое мгновение можно было опасаться его неожиданного появления. Всюду господствовали страх и смятение, нигде — твердая воля; старый Тимур перевернулся бы в своем гробу, если бы там, внизу, узнал что-нибудь о том, насколько жалки стали эти люди, единые с ним по плоти и крови. Каждый мирза или другой какой-нибудь начальник устраивал так, чтобы уйти оттуда вместе со своими войсками и вернуться на родину — как будто можно было надеяться на безопасность каждого из них в отдельности в Мерве или Астерабаде, когда все они вместе не могли защититься около столицы. Шейбани обманул такие ожидания: после того как его узбеки без труда взяли Герат и разграбили эту богатую резиденцию, как после монголов умеют делать это только турки (913 = 1507 г.), они прошли по всей стране, уничтожили рассеявшиеся остатки хорасанского войска и схватили различных мирз, которых находили то тут, то там. Все они, за исключением тех, которые предпочли умереть защищаясь, были впоследствии убиты, так что вся династия Хусейна погибла. Только тот, подстрекательства которого впервые произвели беспорядок и разорение в цветущем государстве его отца, а именно мирза Веди аз-Земан, бежал на запад и через десять лет умер бездомным беглецом в Константинополе.
Из всего царства Тимура в руках его потомков не осталось ничего, кроме горных крепостей Кабула и Газны, где стоял начеку Бабур II, которому было едва двадцать пять лет, но который уже теперь вполне созрел и как полководец, и как государственный человек, и, смотря по обстоятельствам, думал или двинуться на Шейбани, или, в случае если бы превосходящие силы узбеков стали слишком теснить и его маленькое царство, наброситься на Индию, где уже не один мусульманский удалец находил свое счастье. Подобно тому как Тимур некогда вместе со своими турками и татарами сделал набег на Персию, так, казалось, новое царство его внуков делалось добычей новых орд той же расы.
Со времени упрочения власти Хусейна Длинный Хасан обратил свое внимание исключительно на запад. Теперь и мы с своей стороны должны посмотреть, какова там была между тем судьба наследников Тимура. Всех малоазиатских эмиров, которые после битвы при Ангоре были снова водворены в своих владениях, было восемь. Здесь, однако, все пошло как везде: как только Тимур повернулся спиной к тому миру, который он составил из отдельных частей, все опять расшаталось, так как он забыл спаять эти отдельные части. Известно[307], как быстро османы, особенно благодаря энергии сильного султана Мухаммеда I, отдохнули после поражения Баязида. Таким образом, их соперникам в Малой Азии предстояло лишь кратковременное существование. Уже преемник Мухаммеда, Мурад I, мог в 829–832 (1426–1429) гг. окончательно снова присоединить к своему царству все эмираты западной половины этого полуострова[308], а те два, которые одни уцелели, а именно эмират Карамании и лежащее в Пафлагонии государство Кастамуния, обязаны были продлением своего существования на несколько десятков лет тому обстоятельству, что европейские завоевания пока отнимали у османских султанов слишком много времени, для того чтобы они могли иначе, как случайно, вмешиваться в дела Малой Азии. Положение этих стран, в особенности Карамании, между владениями османов, мамелюков и туркменов Ак-Коюнлу — причем каждому из этих государств было выгодно ослабить другое — побуждало к постоянным нападениям на эмират и сделало его наконец яблоком раздора между ними. Но центральное положение этой страны, все еще располагавшей серьезными силами, могло бы доставить значительные выгоды, если бы только она вела искусную политику. Но случилось как раз обратное. Государи ее, Насер ад-Дин Мухаммед (805–829[309] = 1403–1426) и Ибрахим (829–868 = 1426–1464), не сумели ни сделать себя необходимыми тому или другому из своих крупных соседей, ни натравить одного на другого для собственной выгоды. Нападение, предпринятое Мухаммедом на Бруссу (он слишком понадеялся на свои силы), стоило ему большей части его владений. Союз с египтянами, который он заключил после этого несчастья, помог не надолго, так как сын его, Ибрахим, был настолько глуп, что испортил отношения и с ними. Таким образом, это маленькое государство должно было неизбежно погибнуть; но в тот момент, как один из пограничных соседей собирался завладеть им, дело дошло до столкновения между ними самими. С самого начала установились натянутые отношения между османами, с одной стороны, и мамелюками и Белыми Ягнятами — с другой; и если в то время, как государь Карамании одинаково враждовал со всеми своими противниками, эти последние на время были дружны друг с другом, то это никогда не могло быть на сколько-нибудь продолжительное время. В течение всего IX (XV) в. вся история Передней Азии зависит главным образом от этих обстоятельств; окончательная развязка произошла не ранее начала X (XVI) в. — европейские войны до и после завоевания Константинополя приковывали к себе османскую военную политику, но помимо того тут играло роль и почти полное истощение государства мамелюков, которое началось со времени отступления Тимура из Сирии.
С тех пор как существует мир, Египет не очень-то был избалован хорошим управлением. Но, без сомнения, самой гадкой из всех династий была вторая мамелюкская династия, так называемая черкесская или бурджитская. Первая, бахритская, имела свои слабые стороны, но почти до самого ее падения все еще чувствовались благодетельные влияния энергии Вейбарса и дипломатической и торгово-политической мудрости Килавуна и Насера: страна достигла благосостояния, даже богатства, народ если не был счастлив, то, по крайней мере, был менее несчастен, чем подданные большинства исламских государств. Слабость последних бахритских султанов и возрастающая непокорность мамелюков, правда, принесли здесь много несчастья еще до прибытия Тимура, и если Баркук и ввел некоторый порядок, а уступчивости его сына Фараджа Египет был обязан той завидной выгодой, что снова избег татарского разорения, то все-таки бедствия, которые причинили ему мамелюки со времени смерти первого черкесского султана, почти превышали всякие вероятия. Разницу между обеими династиями можно кратко обозначить так: во времена бахритов эмиры и войска выказывали свою необузданность и дикость по отношению друг к другу, при черкесской же династии — преимущественно по отношению к мирным жителям. Кроме того, хорошие учреждения и верные политические принципы первых попирались их преемниками столь же неразумно, сколько умышленно. Непрочность положения султана среди своих непокорных военных слуг в оба периода действительно почти одинаково неизменна. Число бурджитов, которые существовали одно столетие с четвертью, также равнялось двадцати четырем. Обыкновенно поступали здесь так: царствующий султан, чувствуя приближение смерти, назначал себе в преемники своего сына. Но тот неизменно свергался: если он был несовершеннолетним, то своим опекуном, а если он был уже взрослым, то каким-нибудь эмиром, который после этого с своей стороны напрасно снова пытался утвердить наследственное престолонаследие за своим родом.
В сущности, только пятеро из этих государей могли изъявлять претензии хоть на такую относительную власть. О Баркуке мы знаем уже достаточно; как ни были недостаточны результаты его усилий, его правление все-таки было благодетельным противодействием полному беспорядку при последних Бахритах. После его смерти все пошло вверх дном, и не только во время Тимура; сын Баркука, Фарадж, два раза свергался с престола и, в конце концов, был убит; шейх Махмудий (815–824 = 1412–1421) был человек храбрый, который во внешних дедах выступил несколько более энергично и восстановил сильно павший авторитет мамелюков в Северной Сирии, но, как и другие, не умел излечить внутренних недугов страны. Наследовавший ему после нескольких дворцовых революций Бурс-бей[310] (825–841 = 1422–1438) был самый могущественный, но и самый отвратительный из этих султанов, правление его, отличавшееся блеском внешних успехов, в то же время, благодаря хищническому управлению, привело страну к обеднению. Государем, достойным похвалы, был Джакмак (842–857 = 1438–1453), которому удалось, не роняя своего достоинства, водворить порядок у себя дома и установить мир с соседями, однако он все же не смог сдвинуть мамелюкское государство с тех ложных путей, по которым оно шло. Позднее дикость солдат свирепствовала еще с большей силой, пока Каит-бей (872–901 = 1468–1496) временно не поднял свою страну. Правда, и он не был хорошим братом. Но действительно честный и добрый человек вообще не мог удержаться на такого рода троне: если же он и был достаточно жесток, то, по крайней мере, умел при этом хоть до некоторой степени держать войска в своих руках и несколько более, чем его предшественники, позаботиться о спокойствии внутри и энергичной политике извне. Вместе с ним однако действительно рушилось все; после его смерти одна дворцовая революция сменялась другою, и государство почти всецело распалось на множество эмиратств, государи которых непрестанно дрались и которых даже приближение османов могло побудить только к мгновенному и то неполному единению.
Основная ошибка этой военной аристократии — отсутствие всякого закона о престолонаследии при полном общем беззаконии — до окончательной погибели усугублялась злом, тесно связанным с этим и имевшим еще худшее действие: неправильным управлением финансами. Те, кто в настоящее время любуется одной из величайших достопримечательностей Каира, так называемыми гробницами халифов, расположенными к востоку от города, у подошвы горы Мукаттам и представляющими из себя целый город великолепных зданий, увенчанных куполами, и изящных минаретов, вероятно, редко дают себе отчет в том, что эти надгробные здания черкесских султанов хотя и служат памятниками их могущества, но в то же время представляют собой одну из главных причин его печального прекращения. Подобно древним фараонам, каждый мамелюкский государь желал иметь свой надгробный памятник, и все они, начиная с Баркука и до Каит-бея и Кансувы, осуществляли свою волю, насколько им это позволяло время их царствования. Но эти постройки стоили много денег. А так как в то же время притязания эмиров и солдат только возрастали, то доходы государства, как ни быстро увеличивалось богатство страны благодаря тому, что Килавун и его преемники поощряли и защищали индоевропейскую сухопутною торговлю, все же были недостаточны для покрытия расходов.
Вследствие этого уже при шейхе Махмуде II этой курице, несущей золотые яйца, приставили нож к горлу, а Бурс-бей, столь же своевольный, сколько неумелый, зарезал ее. Дело обстояло так плохо, что между 830 и 840 (1427 и 1437) гг. европейские торговые государства, в особенности Венеция и испанцы, энергично протестовали против злоупотребления этими мерами, а последние подтвердили свое заявление нападениями своего флота. Бурс-бей был наконец принужден прекратить свои главнейшие злоупотребления, но, конечно, никто не избавил его собственных подданных от грабительской системы. После него все же никто не вел дела столь бессовестным образом, но и лучшие из его преемников не сумели остановиться на том скользком пути, на который вступил Бурс-бей. Пока индийская торговля не могла избежать дороги через Египет или Сирию, источник благосостояния все же не совсем иссяк, но, как только открытие морского пути в Ост-Индию открыло для товаров этой страны новые пути на запад, экономическое падение мамелюкского государства стало неизбежным. Это случилось тем более скоро, что португальцы с самого первого появления своего на востоке естественно имели враждебные столкновения с мусульманскими купцами, до тех пор единственными господами на индийско-персидском море. Кажется, не подлежит сомнению, что именно магометане различного рода насилиями первые испортили отношения, которые христиане завязали с индийскими князьями.
Понятно, что оба флота старались уничтожить друг друга: христиане перехватили все египетские корабли, какие только могли взять; в 914 и 915 (1508, 1509) гг. у берегов Индии произошло несколько морских сражений, а в 919, 922 (1513, 1516) гг. португальцы пытались напасть со стороны моря на Аден и даже на Джедду. Борьба эта продолжалась до самого владычества османов. Последствия все возрастающих денежных затруднений султанов обнаружились с ужасающей ясностью еще до наступления окончательной гибели. При каждой возможности эмиры и простые солдаты начинали ссоры с мирными гражданами, чтобы иметь предлог к грабежу, должности и почести продавались тем, кто больше предлагал, бывали даже такие ужасающие факты, что правительство за большую сумму денег по всем правилам продавало людям, желавшим кому-нибудь отомстить, личных врагов этих последних, так что те могли утолить свой гнев пытками и убийством. Такие чудесные государственные меры должны были при первом удобном случае принести свои плоды. Состоявшие из рабов войска, которым и теперь нельзя было отказать в храбрости во время битвы, еще годились для какого-нибудь хищнического набега вглубь Малой Азии или Месопотамии, но с ними нельзя было вести крупной военной политики.
В то время как османы медленно, но постоянно подвигали свои малоазиатские границы на восток, мамелюки не могли сделать крепким оплотом своего могущества хотя бы даже только пограничный Тавр. В Абулустейне и окрестностях сидели эмиры из династии Зуль-гадир[311], которые номинально были вассалами мамелюков, но были туркменского происхождения и сильно стремились к самостоятельности; по соседству с ними жили бену-рамадан[312], также туркменского происхождения, поселившиеся в Восточной Киликии на месте малоармянского королевства, уничтоженного с 776 (1375) г. Оба эти маленькие государства были окружены владениями своих египетских ленных государей, Караманией и Ак-Коюнлу, и само собой разумеется, что непрерывные попытки последних распространить свои владения, в особенности на юго-запад, приводили здесь к постоянным мелким войнам. Но как только Белые Ягнята оставляли их в покое, Зуль-гадиры, равно как бену-рамаданы сейчас же начинали важничать, держали себя дерзко по отношению к мамелюкам или же приставали к Карамании. На границе между мамелюками и Караманией постоянно поддерживалась зияющая рана, и ни одна из этих двух общин не обладала достаточной силой для восстановления порядка в этих хищнических государствах.
В попытках не было недостатка; причина их неудачи в значительной степени зависела и от Ак-Коюнлу, которые вели такую же игру, только в большем масштабе, как и их гадиридские соотечественники. Кара Иезек, как и его сыновья, и позднее Узун-Хасан, а также случалось, Черные Ягнята при Кара Юсуфе и Джехан-шахе, которые довольно часто бывали вовлечены в эти дела, при каждом удобном случае следовали политике нападения на владения Абулустейн и Северной Сирии и разорения их; но если мамелюки сколько-нибудь энергичнее нападали, то они гнули свои спины, объявляли свою неизменную преданность египетскому правительству и клялись, что в будущем все будет хорошо; конечно, все это только для того, чтобы немедленно, как только сирийско-египетское войско пустится в обратный путь, вернуться к прежнему образу действий.
Одно время казалось возможным воспользоваться враждою между Черными и Белыми для их обоюдной нейтрализации, и смерть Кара Иелека в борьбе против Искендера действительно была неожиданным счастьем для египтян; но радость продолжалась недолго, так как Джехан-шах снова стал относиться враждебно, а когда он погиб в борьбе с Узун-Хасаном, Длинный, правда, послал голову убитого врага с своими наилучшими пожеланиями в Каир к Каит-бею, но как и в прежние годы, так и немного спустя вел себя так же строптиво, как любой из его предшественников. Словом, в Месопотамии, Северной Сирии и в восточной части Малой Азии со всех сторон силы растрачивали в вечных раздорах и племена взаимно ослабляли себя для предстоящего поглощения османами. Мы не будем останавливаться на запутанных подробностях этих событий и заметим только, что как шейх Махмудий (820–822 = 1417–1419), так и Бурс-бей (838–841 = 1435–1438) путем нескольких походов добились временного подчинения мелких государств и случайной присяги Карамании, но что уже Каит-бей (872–877 = 1468–1472), благодаря храбрости способного гадирида Сивара, очутился в очень затруднительном положении и только путем измены смог завладеть этим непокорным вассалом. Между тем как в отношении к белым и черным туркменам вообще не получилось ничего, кроме мнимых успехов, которыми очень хвастались в Каире, но которые не имели в действительности никакого значения. Напротив, действительный перевес и на востоке Малой Азии все более переходил на сторону Ак-Коюнлу, особенно после того, как они приобрели в лице Узун-Хасана предводителя, имевшего необыкновенное значение.
Из всех владетелей тогдашней Передней Азии только один этот туркмен имел верное представление как об опасности, угрожавшей им всем от османов, так и о той политике, которой, во всяком случае, еще можно было сдерживать их. Еще до распространения своей власти над прежними владениями Черных Ягнят он завязал сношения с византийцами Трапезунта, женился на племяннице тамошнего царя Давида и в 863 (1459) г., хотя и понапрасну, попытался путем грозного послания остановить предстоящее нападение на город османа Мухаммеда II Завоевателя. Когда, несмотря на это, тот в 865 (1461) г. все-таки напал на город и слабый Давид не мог найти в себе достаточно мужества для энергичного противодействия, Хасан действительно предоставил его своей участи, равно как последнего государя области Кастамунии, которая в 864 (1460) г. была окончательно занята османами. Неудобство непосредственного соседства последних сказалось, правда, тотчас же, так как в том же 864 г., самое позднее в 865 (1460/61) г., османы уже напали на владения Хасана. Несмотря на это, дело еще не дошло до настоящей войны, так как в это время борьба с Кара-Коюнлу поглощала все силы Ак-Коюнлу. Но со времени падения Джехан-шаха и с тех пор, как вся Западная Персия находилась во власти Хасана, он оставил в стороне мамелюков, непригодных для общих предприятий и к тому же только что запутавшихся в войне с Сиваром, и вошел в сношения с венецианцами, повсюду вербовавшими себе союзников против османов, в сношения, имевшие целью единодушный образ действий[313]. Однако Мухаммед имел сравнительно с этими отделенными друг от друга слишком большими пространствами противниками все выгоды центрального положения; он мог наносить свои удары когда и где хотел, прежде чем один из них мог даже известить другого, и таким образом могущество Хасана было сломлено, и приготовленная венецианским флотом диверсия не принесла на самом деле никакой выгоды.
Первое открытое столкновение между Хасаном и Мухаммедом II произошло на почве Карамании. Здесь в 868 (1464)[314] г. в ссоре с собственными сыновьями умер Ибрахим, государь этой страны. Он назначил себе преемником Исхака; но сводные братья последнего, сыновья одной тетки[315] Мухаммеда II, отказались признать это распоряжение и подняли открытое восстание. После вскоре за тем последовавшей смерти Ибрахима можно было, наверное, ожидать вмешательства султана, так как Исхак и брат его Ахмед, завладевшие отдельными частями страны, конечно, не могли существовать рядом друг с другом. Чтобы как можно скорее получить в свои руки все наследие, Исхак обратился за помощью к Хасану; последний, занятый различного рода делами с мамелюками Северной Сирии, послал всего один довольно многочисленный отряд наездников, который хотя и натворил много бед, но не достиг окончательного изгнания Ахмеда (869 = 1464 г.). По приказанию Мухаммеда, после ухода Белых Ягнят в дело вмешался наместник Ат Али; но едва успел он окончательно обеспечить власть за Ахмедом, как тот, неспособный предаваться иллюзиям насчет конечных целей завоевателя относительно Карамании, приготовился храбро защищать страну от всяких дальнейших нападений. И действительно, хотя в 871 (1466) г. он был основательно побит самим Мухаммедом, он мужественно защищался по крайней мере до 873 (1468) г. и напрягал все усилия, чтобы получить помощь от Узун-Хасана, мамелюков, венецианцев.
Но Хасан Длинный был как раз занят отражением нападения Абу Саида; египетские султаны вплоть до вступления на престол Каит-бея (872 = 1468 г.) были просто нулями, которые даже не умели усмирить анархии в своей собственной столице, и сам Каит-бей до 877 (1472) г. держался настороже, благодаря восстанию Сивара из Абулустейна, которое было, вероятно, обусловлено османами и которому, по всей вероятности, последние тайно помогали. Кажется, в конце концов, чтобы завладеть Абулустейном, Каит-бей допустил падение Карамании, требуя за это той уступки, чтобы Мухаммед отказал в помощи Сивару; во всяком случае, в 876 (1471) г. османы владели всей Караманией, последний эмир которой, Ахмед, укрывался у Узун-Хасана. Последний после двадцатилетней борьбы достиг теперь вершины своей власти; владея Кирманом, Фарсом, обоими Ираками, Азербайджаном, Арменией и Месопотамией, он был вправе считать себя не менее могущественным, чем завоеватель Мухаммед. Благодаря венецианским послам, посещавшим его около этого времени, мы имеем указание насчет его личности и состояния его царства. Судя по описаниям[316], это был высокий, худой человек с очень открытым и симпатичным лицом; о его войсках рядом с этим говорится, что устройство их было не особенно хорошее. И действительно, иррегулярная кавалерия туркменов не могла казаться европейскому глазу очень надежной, и если Узун-Хасан и мог справедливо гордиться их заслугами в борьбе против татар и мамелюков, то все же он делал неверный вывод, когда поэтому ставил ее выше османов. По всей вероятности, он, как и большинство азиатских противников последних, недостаточно знал преимущества их вооружения. С самого начала, с тех пор, как они впервые познакомились в Европе с новым изобретением пороха, османы обратили особенное внимание на усовершенствование своей артиллерии. Пушки всегда пользовались в их войске большим почетом, топджии, пушкари, считались лучшими элементами турецкого военного сословия. Нечего объяснять, какой перевес для того времени это столь превосходное орудие давало им над их азиатскими врагами, у которых его вовсе не было или которые далеко уступали османам в качествах самого вооружения или искусстве пользования им. Поэтому попытка Хасана Длинного нанести поражение Мухаммеду окончилась довольно скверно, как некогда попытка Тимура против Баязида.
Чтобы вновь водворить на своих местах укрывшихся у него караманских государей, Ахмеда и его брата Касим-бея, Хасан с большим войском нанес в 876 (1471) г. сильный удар османским войскам в Малой Азии, удар, на время заставивший их отступить и предоставивший большую часть Карамании в его руки. Успех, однако, был непрочен. Мы не знаем, что побудило Хасана оставить на западе только 10 тысяч человек, а самому с остальным войском вернуться на родину. Там он засел на весь 876 (1472) г., между тем как венецианский флот только что приближался к южному берегу Малой Азии, и этим указывалось, что следовало бы энергично направить все свои силы на это место. Пока наше знание не будет увеличено дальнейшими разоблачениями, вся эта история остается для нас совершенно непонятной. Во всяком случае, оставшиеся в Карамании и совершенно потерявшие почву под ногами отряды туркменов в 877 (1472) г. потерпели поражение у озера Керелю[317] еще прежде, чем сам Мухаммед успел прибыть в Малую Азию; а когда в конце того же года (весной 1473 г.) главное османское войско перешло через Босфор под предводительством своего султана, то он должен был искать своего врага в местности около верхнего Евфрата.
Сначала счастье благоприятствовало Узун-Хасану, но в решительной битве при Терджане[318] его мужественно сражавшиеся отряды наконец должны были пасть под выстрелами ужасной османской артиллерии. Участь Малой Азии была решена на целые столетия: если Хасан, следовать за которым в его азербайджанское убежище Мухаммед, по совету своего знаменитого визиря Махмуда, благоразумно не позволил себе и после уничтожившего его удара и до самой своей смерти, последовавшей между 880 и 883 (1475 и 1478) гг., думал о мести, то все же дело не дошло до новой войны с османами. В то время как после его смерти созданное им царство распалось, благодаря междоусобным войнам между его преемниками, в 886 (1481) г. умер и Мухаммед Завоеватель, преемник которого Баязид II не походил на одноименного предка и на отца, а был более миролюбив. Таким образом, дело кончилось не только прекращением военных действий между Ак-Коюнлу и османами, а и на долю мамелюков выпала короткая отсрочка, на которую едва ли можно было рассчитывать и которая продолжалась свыше 30 лет.
Каит-бей взирал на войну между Хасаном Длинным и стамбульским султаном с таким спокойствием, как будто бы это дело вовсе его не касалось. Правда, что Мухаммед II, знавший, с кем имел дело, успокоил его и его эмиров на то время, пока был занят Узун-Хасаном, дав ему лакомый кусок в виде Абулустейна, но уже через несколько лет после этого (884 или 885 = 1479 или 1480 г.) осман позволил себе заместить эмира, посаженного сюда Каит-беем, своим родственником.
Мамелюкам не могло прийти в голову соединиться против все более своевольно выступающего завоевателя с Ак-Коюнлу, все еще могущественными, несмотря на свое поражение; ибо хотя это и было бы разумно, ненависть их к ним пустила слишком глубокие корни: но, во всяком случае, надо отдать справедливость египетскому султану, что, верно сознавая невозможность мирных отношений к османам, он теперь сделал все, чтобы помешать дальнейшим успехам этих опасных соперников, стремившихся приобрести руководящее влияние в Передней Азии. Без сопротивления стерпел он обиду, когда Кипр, который со времени нескольких походов Бурс-бея (827–829 = 1424–1426 гг.) платил дань мамелюкам и которому мамелюки и позднее напоминали при случае о его зависимости от них[319], в 894 (1489) г., благодаря увольнению Катерины Корнарос, сделался венецианским; но тем энергичнее выступил он против Малой Азии, когда Баязид II, раздраженный ласковым приемом, оказанным в Египте[320] враждующему с ним брату Джему, и некоторыми другими дипломатическими столкновениями[321], объявил войну мамелюкам. Несмотря на все затруднения, обусловленные непокорностью эмиров, генералы Кишт-бея в нескольких походах 890–896 (1485–1491) гг. нанесли османским войскам чувствительные поражения, и в конце концов Баязид, удовлетворившись несколькими формальными уступками, должен был все-таки заключить мир, по которому как Зуль-гадиры Абулустейна, так и бену-рамаданы Киликии оставались под верховной властью Египта. Это могло бы быть хорошим началом энергичной оборонительной политики, если бы положение мамелюкского государства хоть до некоторой степени допустило последовательное ее продолжение. Но еще до смерти Каит-бея (901 = 1496 г.) всеобщая расшатанность, алчность и непокорность войск, нужда населения, усиленная чумою и голодом, бессилие и отсутствие средств у правительства настолько увеличились, что во внешних делах нельзя было ничего предпринять; а что было впоследствии, мы видели уже выше. Только внутренние раздоры в Османском царстве, начавшиеся в конце жизни Баязида II[322], и другого рода дела, не дававшие Селиму I передохнуть до 920 (1514) г., отодвинули падение могущества мамелюков еще на два столетия; но как только самый свирепым из османских султанов получил некоторую свободу движений, он обратился против Сирии или, вернее, против Абулустейна.
В 921 (1515) г. этот округ был завоеван, династия Зуль-гадиров была совершенно уничтожена, затем в 922 (1516) г. была окончательно покорена и близлежащая Месопотамия, на которую османы нападали еще раньше. Даже сирийские и египетские эмиры не могли более скрывать от себя, что дело дойдет до их шкуры; после долгих десятилетий по крайней мере большинство из них доказали свою готовность помочь друг другу. Но, к сожалению, и теперь нашлось несколько бесчестных, которые путем измены товарищам постарались приобрести милость предполагаемого победителя: не только превосходство османской артиллерии, но и преднамеренное слишком поспешное бегство Хейр-бея — и этого не следует забывать — были причиной поражения мамелюков при Халебе 25 раджаба 922 г. (24 августа 1516 г.), благодаря которому вся Сирия перешла в руки Селима. Большинство из остальных эмиров и солдат дрались так хорошо, что показали себя достойными прежней славы этого войска, а сам султан Кансува аль-Гурий, почти восьмидесятилетний старец, пал на поле битвы: впрочем, эти люди, вообще говоря, довольно неответственные, никогда не были трусами. Теперь их нерешительность и отчаяние все увеличивались. Правда, что Туман-бей, второй государь, носивший это имя, и последний султан Египта, избранный главою всеми мамелюками, которым удалось достигнуть Каира после победы османов, был человек храбрый. Но, как часто бывает после неудач, среди знати не хватало в высшей степени нужного единодушия и самоотречения; только нехотя и колеблясь, отправились они на войну, которая предстояла им с надвигающимся Селимом. Опираясь на гору Мукаттам, возвышающуюся над Каиром на востоке, Туман-бей 29 зуль-хиджжи 922 г. (22[323] января 1517 г.) дал бесполезную решительную битву: план его действий был выдан, его геройство и геройство его единомышленников не могли спасти мамелюкского государства, погибшего прежде всего по их собственной вине. Он, равно как и другие эмиры, не унизившиеся до перехода на сторону османов, еще отбивались некоторое время в столице или в поле, но организованное сопротивление было уже невозможно: мамелюков побивали всюду; сам храбрый государь, опять-таки благодаря измене, был предан в руки Селима, и тот, по совету низкого Хейр-бея, велел повесить его.
Так прекратила свое независимое существование своеобразная военная аристократия, которая господствовала над Египтом и Сирией свыше 250 лет. Правда, оставшиеся мамелюкские войска были реорганизованы согласно старым принципам, и впоследствии, как только турецкое центральное управление в Константинополе стало слабеть, мамелюкские эмиры начали снова играть более самостоятельную роль, пока наконец во времена Наполеона I они снова не проявили себя настоящими господами Египта. Но предварительно им нужно было гнуться перед победителем; Египет и зависящие от него округа, особенно Мекка и Медина, занятая османами в 927 (1521) г. Южная Аравия, вошли в состав султаната Стамбульского, владетель которого, благодаря Селиму I, незаконно захватившему халифат, высший духовный сан, достиг и степени главы суннитского ислама. Но раз вследствие этого вся Передняя Азия к западу от Тигра[324] вошла в состав Турецкой империи, эти страны, отныне находясь в зависимости от Турции, имеют связь с новой историей Запада. А так как последняя, естественно, выходит из рамок нашего изложения, то отныне нам следует распроститься с арабами и турками Востока.
Глава 2Новая Персия и ханства
В первой половине[325] VIII (XIV) в. в Ардебиле, одном из городов Восточного Азербайджана, жил шейх, считавшийся замечательной личностью. Его звали Исхак и прибавляли прозвище Сефи ад-Дин[326], «Правоверный». Он вел свой род от Мусы аль-Казима, седьмого имама секты дюжинников: он был Алид, и даже прямой потомок одного из тех членов этого рода, которым большинство шиитов воздавало почти божеское почитание. Такой человек, если жизнь его соответствовала столь знатному происхождению, мог быть окружен лишь всеобщим уважением шиитского народа; к тому же он был суфий, то есть принадлежал к общине тех дервишей (а быть может, был и их главою), возрастающее влияние которых, особенно усилившееся со времени упадка, нам уже известно. Когда же, приблизительно в середине этого (VIII = XIV) столетия, он умер, окруженный благоуханием святости, он передал свое звание и уважение к себе своему не менее святому сыну, шейху Садр ад-Дину («Грудь веры»). Последний, как рассказывают, жил до времен Тимура, и почтение, которым он везде пользовался, было так велико, что даже этот ужасный завоеватель искал его дружбы и при личном свидании позволил ему обратиться к нему с просьбой. Этот неэгоистичный человек Божий счел для себя самым лучшим пожелать освобождения множества пленных турок, которых Тимур только что вывел из Рума[327]. Его желание было исполнено: турки поселились около Ардебиля, и семь племен, на которые постепенно распалось их потомство, отблагодарили своего спасителя неизменной, верной преданностью его роду, который, опираясь на столь опытные в военном деле отряды, скоро мог приобрести и политическое значение (конечно, без ущерба для традиционного благочестия). Напротив того, это благочестие побудило сына Садр ад-Дина, Ходжу Али, совершить паломничество в Мекку, чтобы не отнять у этой Богом благословенной семьи ни одного атрибута ее святости; возвращаясь оттуда, он умер в Иерусалиме. О его сыне Ибрахиме известно немногое, но тем больше знаем мы о внуке его Джунейде, который играл такую роль в Ардебиле и его окрестностях, что Джехан-шах, государь Черных Ягнят, начал бояться его. Он заставил его покинуть страну; изгнанный, конечно, отправился к самому крупному противнику своего врага, к Длинному Хасану; тот принял его с распростертыми объятиями и выдал за него одну из своих сестер. Джунейд погиб (863 = 1458/59 г.) среди напрасных стараний снова стать твердою ногою между Джехан-шахом и владетелем Ширвана, граничившим с ним с другой стороны Ардебиля; сын его шейх Хайдер[328] снова вернулся к своему дяде Узун-Хасану и получил руку его дочери. Та подарила ему трех сыновей: Али, Ибрахима и Измаила, из которых последний, должно быть, родился в 885 (1480) г.[329], следовательно, уже после смерти своего деда со стороны матери. Смерть Узун-Хасана была в то же время началом погибели его царства. Дошедшие до нас отдельные известия о подробностях борьбы между его сыновьями и внуками слишком скудны и противоречивы[330], чтобы мы могли составить по ним ясное представление о последних временах Белых Ягнят. Кажется достоверно, что сын Хасана Яку-бек после нескольких столкновений взял верх, несмотря на то что не был выдающимся правителем, до самой своей смерти, последовавшей в 896 (1490/91) г., хоть до некоторой степени не давал стране распасться; но после его смерти между его братьями и сыновьями начались раздоры из-за наследства, которые повели к войнам, быстрым и насильственным переменам на троне, а так как члены семьи имели своих главных приверженцев каждый в особой провинции, то, естественно, это привело к действительному распадению всего государства на отдельные части.
Из числа родственников Узун-Хасана то тут, то там появлялся претендент, который, перешагнув через труп брата или племянника, завладевал на короткое время верховной властью; честолюбивые и бессовестные наместники раздували эти раздоры, которые быстро привели династию на край погибели. Шейх Хайдер не дожил до этого беспорядка, который побудил бы смелого человека к энергическому вмешательству. После победы своего тестя, Длинного Хасана, над Черными Ягнятами он вернулся в Ардебиль; позднее он пытался увеличить свою власть (несмотря на все усвоенные потомками Сефи благочестивые ужимки, мы должны представить себе эту власть как чисто политическое господство над Ардебилем и его окрестностями с помощью вышеупомянутых турецких племен) снова за счет Ширван-шахов. Шурин его Якуб стал завидовать ему в этом, соединился с владетелем Ширвана, и Хайдер пал в борьбе с обоими войсками (893 = 1486 г.). Его трех сыновей перехватили и заперли в одной персидской крепости, но после смерти Якуба им позволили вернуться в Ардебиль. Через несколько лет после этого старший из них, Али, во главе своих приверженцев принял участие в уже разгоревшейся междоусобной войне, в которой и погиб (приблизительно в 900 = 1495 г.). Другие двое, Ибрахим и Измаил, бежали в Гилан, ту местность в юго-западном углу Каспийского моря, в которой с древнейших времен гнездились алидские традиции. Государь этой страны, которая, как кажется, всегда была обеспечена от нападений туркменов пограничными высокими горами, принял их охотно; когда, после вскоре за тем последовавшей смерти Ибрахима[331], звание шейха суфиев перешло к Измаилу, он начал вербовать себе приверженцев среди турецких племен, окружавших Ардебиль, равно как и в других местностях, с которыми имел сношения его дервишский орден. Когда он собрал их 7 тысяч, он отправился отомстить Ширван-шаху за смерть отца и деда; он победил и убил его (905 = 1499 г.), завладел его столицею Шемахой и получил таким образом крепкую опору для своих дальнейших предприятий. В последних ему везло необыкновенно.
В течение десятилетних распрей между государями и знатью Белых Ягнят могущество их, а прежде всего дисциплина их войск все более и более падали. Напротив того, Измаил пользовался безусловным повиновением среди своих войск. Их называли в насмешку кизил-баши, «красноголовые», так как чалмы их, состоявшие из белой материи, заложенной по числу двенадцати имамов в двенадцать складок, имели красные серединки; уже этот внешний знак, введенный еще Хайдером, обличал в них шиитов, хотя и турецкого происхождения, и они следовали за своим верховным главою, справедливо ли, нет ли называвшим себя Алидом, с той слепою преданностью, какою всегда отличались тайные члены шиитского толка и дервиши в отношении к своим духовным начальникам. В общем, это был дикий народ, напоминавший также имевших связь с дервишами сербедаров, которые еще за полтора столетия до этого пытались выдвинуться в качестве нового государства. Хотя и не верится тому, что говорят о них их суннитские противники, а именно чтобы они после победы поедали своих наиболее ненавистных врагов в жареном или вареном виде, но все же кизил-башей никак нельзя назвать приятными малыми. Зато они были прекрасные солдаты; таким образом вместе с ними и несколькими отрядами Белых Ягнят, привлеченных первыми победами на его сторону, Измаил победил одного за другим обоих последних внуков Узун-Хасана (значит, своих троюродных братьев), Элвенда у Нахичевани на Араксе (907 = 1501 г.) и Мурада в Мидии у Хамадана (908 = 1502 г.), завладел названными провинциями и устроил свою резиденцию в Тебризе; он называл себя шахом (царем), а не просто шейхом суфиев Ардебиля, как делали это его предки. Таким образом он положил основание новой династии, династии Сефевидов, как ее называют по прозвищу, или Суфиев по званию ее родоначальника, Сефи ад-Дина[332].
Этой-то династии, в первый раз со времени Сасанидов, то есть почти что после девятисот лет, суждено было снова дать персидскому народу действительно прочное национальное существование. На персидской земле правили: до 1135 (1722) г. сами Сефевиды, потом, после злосчастного эпизода чужеземного владычества афганов, могущественный Надир-шах, после него — Зендиды и, наконец, еще теперь существующие Каджары; хотя во времена сельджуков и монголов персидская народность не сохранилась в своей чистоте, хотя особенно в настоящее время в Персии живет масса турок, все же новое государственное целое, в противоположность государствам, основанным до этого времени, отличается национальным персидским характером; если последний не сказывается во всем своем объеме с самого начала, то, во всяком случае, он заметен со времени Аббаса Великого (995–1037 = 1586–1628), который гениальным образом упрочил то, что было почти случайно без всякого плана начато его предком Измаилом. В своей учредительной и организаторской деятельности и тот и другой прибегали к тому главному средству, без которого, на Востоке по крайней мере, невозможны никакие прочные политические формы, а именно: пользовались религиозным, а в данном случае, вернее, конфессиональным (вероисповедным) отличием. Мы давно уже знаем, что персы лишены всякого чувства политического единодушия; ведь благодаря их неспособности к самостоятельному образованию государств и не могло образоваться одно цельное национальное государство во времена Бундов и Саманидов. Сефевиды, а именно уже первый шах Измаил, восполнили этот недостаток тем, что дали внутреннее единство и крепкую подпору всем повинующимся их власти, в общем для всех, строго выдержанном вероисповедании. Ведь персидский дух всегда был сродни шиитизму и был предан ему, но при арабском и турецком владычестве чиновничий круг должен был, по крайней мере внешним образом, исповедовать Сунну, и, хотя равнодушие монголов к религиозным верованиям своих подданных немало способствовало распространению шиитского учения, все-таки в различных провинциях было слишком много суннитов, чтобы могла идти речь о сознании народа как одного целого, хотя бы только в религиозном отношении. Поэтому привязанность к шиитизму не могла быть, вследствие указанной выше особенности персидского характера, единственной опорой для достижения объединения Сефевидами всех сил, находившихся в их распоряжении: ибо в начале их власти они не могли рассчитывать на персов, давно отвыкших от войны, а предварительно должны были рассчитывать на красноголовых турок. Последние были шииты, большинство персов — также: этим объясняется, что из царства Сефевидов образовалось национальное государство, которого язык и управление были персидские, а государственная религия — шиитизм.
Не следует думать, что шах Измаил, будучи государем Азербайджана и Мидии и начавший расширять свое новое царство, имел хотя бы малейшее понятие о чем-нибудь вроде персидского национального государства. Что первый шах Сефевидов не руководился им, видно уже из того простого обстоятельства, что после победы над двоюродными братьями он направил свое оружие сначала не на восток, в чисто персидский Хорасан, а против Зуль-гадиров, владетелей Абулустейна, к западу от Евфрата, которые, правда, оказали поддержку и помощь Мураду, спасавшемуся от Измаила, когда тот несколько раз пытался утвердиться в Багдаде. Видно, что на первых порах шах только и мечтал о захвате царства и ведении прежней политики Белых Ягнят; только то обстоятельство, что на западе они не могли бороться с османами, побудило его потомков перенести центр тяжести своего государства далее на восток и соответственно этому свою резиденцию на чисто персидскую почву, сначала в Казвин, потом в Исфахан. Сам Измаил воспользовался следующими годами после побед 907 и 908 (1501 и 1502) гг. для завершения своего успеха, а к 914 (1508) г. ему действительно удалось распространить свою власть над владениями Узун-Хасана от Кирмана до Эрзингана и Амида (Дияр-Бекр), равно как над Багдадом. Скоро, однако, неожиданные события натолкнули его на новые пути, о характере которых мы уже упомянули: у Каспийского моря и в Кирмане он сделался соседом узбеков, а начальник их Мухаммед Шейбани был вовсе не таков, чтобы оставлять его в покое. Хищнические набеги узбеков многократно затрагивали в особенности кирманские владения, а послы, через которых Измаил требовал удовлетворения, принесли резкий, даже оскорбительный ответ. К тому же узнали, что Шейбани, который, как и все узбеки, придерживался крайнего суннитизма, отправил послов в Константинополь, к турецкому султану Баязиду, с которым Измаил был уже в довольно натянутых отношениях из-за трудных пограничных вопросов: необходимо было торопиться, чтобы молодое царство не подверглось серьезной опасности быть защемленным между этими двумя могущественными противниками. Между тем мы уже не раз имели случай заметить, что редко что-нибудь выходило из таких неудобных сношений слишком далеко отстоящих друг от друга государств. Шах Измаил зато, напротив, выказывал много энергии и проницательности: продолжая успокаивать узбекского хана насчет его безопасности путем дипломатических переговоров, он уже осенью 916 (1510 г), поспешно двигался к Хорасану во главе своих красноголовых. Шейбани, никак не предвидевший столь близкой войны, только что распустил большую часть своего войска на родину, а немногочисленные гарнизоны, которые имелись в городах, не могли оказать большой помощи. Из Герата он вернулся обратно в Мерв, чтобы собрать вокруг себя остатки войск, находившиеся еще поблизости, и в то же время быстро призвать в высшей степени необходимые подкрепления из Трансоксании.
Однако если Сефевид не превосходил его в таланте полководца, то, несмотря на все его татарское коварство, он был умнее его: он сумел так долго завлекать и раздражать Шейбани, что тот, уверенный в успехе и без ожидаемых подкреплений, пустился в погоню за кизил-баши. Когда Измаил завлек его далеко от города и на удобное место, то напал на него с двух сторон: узбеки, хотя захваченные врасплох, бились с бешеным мужеством, но все же более многочисленные и в то же время не менее храбрые солдаты, красноголовые не только одержали победу, но, что было гораздо важнее, окружили самого Шейбани, который попытался пробиться со своими, но был убит (29 шабана 916 г. = 1 декабря 1510 г.). Для Измаила это был большой успех, обеспечивший за ним и за его династией прочное обладание Хорасаном; только благодаря этому их царство стало носить персидский характер. Правда, страна постоянно была открыта для нападений и хищнических походов узбеков с той стороны Оксуса, и, как известно, в последние столетия один округ за другим медленно сделались их жертвами, а позднее жертвами их соотечественников, туркменов, живших между Каспийским и Аральским морями; в то же время с другой стороны афганы завладели Гератом и его окрестностями. Таким образом, теперь лишь самая незначительная часть провинции Хорасана осталась в руках персов, и в течение всех 370 лет, во время которых они старались о ее защите, главной заботой каждого персидского правительства было отражение турецкого наводнения, волны которого постоянно набегали на пограничные холмы, подобно тому, как это делают теперь первые волны русского моря. Но это владение, без которого царство не могло бы иметь никаких сношений между северными и южными провинциями, разделенными большою пустынею (исключая дальнего окольного пути через Мидию), имело такое значение, что действительно вознаграждало всякое напряжение сил, равно как с другой стороны прямо можно сказать, что победа Измаила над Шейбани, собственно говоря, решила вопрос о вступлении в жизнь новоперсидского государства.
Ближайшей работой шаха было всеми возможными путями извлечь выгоды из этой победы. Если нельзя достаточно измерить, насколько выгодна была смерть такого энергичного и беспощадного врага, то все же вновь основанное им могущество узбеков на этот раз пережило смерть его основателя: ведь в момент поражения при хане было не все войско, а только малая часть его, огромное же большинство его воинов оставалось невредимым в Трансоксании и Туркестане и находилось под властью предводителей, подобных сыну Шейбани, Мухаммеду Тимуру, и его племяннику Убейдулле, из которых последний едва ли уступал в энергии своему умершему дяде. К тому же Измаил, у которого было достаточно забот на западе, вовсе и не думал о том, чтобы делать захваты у противоположной границы; у него было простое средство держать в страхе этих противников. В Кабуле сидел еще Тимурид Бабур II и внимательно высматривал удобный случай для того, чтобы перейти через Гиндукуш, наброситься на долину Оксуса и снова отбить у разбойников узбеков свое отцовское наследие. Поэтому, тотчас по получении известия о битве при Мерве, он снарядился в путь, двинулся среди зимы через горные проходы, занесенные снегом, на север и расположился в Кундузе, к востоку от Балха (в конце 916 г. = в начале 1511 г.). Шах Измаил не преминул обеспечить за собой столь полезного союзника: с обеих сторон обменялись дружественными посольствами, и хотя весной Сефевид и согласился на мир с узбеками, которые, опасаясь нападения с обеих сторон, держали себя довольно смирно, но это, однако, все-таки не помешало ему, после блестящих успехов Бабура в Бадахшане и Фергане, под предлогом нарушения узбекскими войсками договора, признать его недействительным и заключить формальный союз с победителем. Бабур получил в свое распоряжение вспомогательное персидское войско, и ему было обеспечено спокойное владение всеми захваченными у узбеков провинциями. В то время как Измаил возвращался с остальным войском в Азербайджан, где его присутствия требовал все увеличивающийся беспорядок соседнего Османского царства, Тимуриду действительно удалось совсем изгнать общего врага из Трансоксании и завладеть Самаркандом и Бухарой, равно как по ту сторону Яксарта — Ташкентом (917 = 1511 г.). Однако как для него, так и для шаха радость продолжалась недолго.
Всякая вещь имеет свою оборотную сторону, одну, если не несколько; так и возвышение шиитизма на степень государственной религии наряду со многими выгодами повлекло за собой и условия неблагоприятные. Поднятое везде Измаилом, чтобы придать больший вес своему делу, преследование суннитов, при котором как он, так и его кизил-баши вели себя в только что завоеванном Хорасане крайне жестоко, должно было вызвать сильное озлобление везде, где только симпатии народа не были, как вообще говоря в Персии, на стороне шиитского учения. Любовь, которой пользовался Бабур среди оседлого населения Трансоксании в качестве члена прежней царствующей династии, равно как вследствие своих личных качеств, сразу перешла в чувство ей противоположное, когда он в угоду своим союзникам стал одеваться по-персидски и так же одевал свою свиту, а в особенности когда он перенял у шиитов их чалму о двенадцати складках, ведь трансоксанцы всегда были ревностными суннитами и с явным неудовольствием смотрели на действия, которые не могли не предвещать им начала религиозного гонения и у них. Так положение Бабура было поколеблено прежде, чем узбеки, которые тем временем приводили в Туркестане в порядок свои боевые силы, начали против него враждебные действия; когда же следующею весной (918 = 1512 г.) это случилось, достаточно было одного чувствительного удара, который нанес ему Убейдулла, чтобы тотчас же принудить Бабура к отдаче Бухары и Самарканда. Правда, теперь сюда подоспел персидский правитель Хорасана с значительными военными силами: но он был столько же высокомерен и притом груб, сколько плохой полководец, поведение которого повредило Бабуру больше, чем помогли ему вспомогательные войска. Таким образом, решительная битва против Убейдуллы была проиграна; перс погиб с большей частью своих спутников, Бабур же, после напрасной попытки оставить за собой по крайней мере Кундуз, очутился в 920 (1514) г. в таком же положении, в каком он был три года тому назад.
Так окончилась последняя попытка изгнать узбеков из Трансоксании и Ферганы. С этих пор эти восточные турки окончательно завладевают областями Бухары и Самарканда, равно как лежащими на правом берегу Яксарта (Сырдарьи) Ташкентом и Ферганой, а с 932 (1526) г. и к югу от Оксуса Балхом и близлежащими округами, которые Бабур вынужден был оставить после начала его индийских походов. Перечисление их владений на этом не заканчивается. В то время как Бабур боролся еще за Трансоксанию, узбекские толпища под предводительством Ильбарса, внука родственного Абуль-Хейридам Ядгара, с согласия суннитски настроенного населения Хорезма изгнали чиновников, посаженных туда персами после битвы при Мерве (приблизительно 918 = 1512 г.), и начали властвовать над страной, сначала имея резиденцию в Ургендже и только гораздо позднее в Хиве, от которой, как известно, это государство получило свое название, подобно тому как другое государство, куда Убейдулла перенес свою резиденцию после формального принятия высочайшего сана (939 = 1533 г.), привыкли называть Бухарой.
Верховные правители этих двух новых земель также назывались ханами, как с давних пор монгольско-татарские государи: поэтому-то оба эти государства называют просто ханствами. Они были устроены по древнему образцу Чингисхана, к потомкам которого принадлежали как Абуль-Хейриды, так и Ядгариды: беки узбеков выбирали хана из семьи основателя династии, но не отдавая предпочтения наследникам по прямой линии; власть его над своими подданными никогда не была безусловна, так как основывалась на добровольном признании. Устройство курилтая, то есть собрания беков для решения наиболее важных вопросов, даже Тимур сохранил в целости; но всецело подчинить влияние беков на свои племена воле хана удавалось только совсем особенно выдающимся личностям. Такой личностью был Шейбани, а позднее Убейдулла (939–946 = 1533–1539) и Абдулла II (991–1006 = 1583–1598), но подобных правителей мы находим так же мало в изобилии здесь, как везде. Таким образом, военные способности узбеков, которые, по-видимому, не ослабевали в течение целого столетия, к сожалению, даже слишком часто тратятся на внутренние раздоры; между обоими ханствами в отношении друг к другу также не всегда господствует доброе настроение. Поэтому, несмотря на все военные дарования узбеков, они в конце концов никогда не могли играть значительной роли в истории исламских государств; представляя источник постоянных мучений и вечных опасений для пограничных персидских провинций, при случае и для временных владетелей Кабула и окрестностей, они то завоевывают, то теряют ту или другую полосу Хорасана и Джурджана, никогда не достигая полного обладания обеими областями. Позднее, к концу XI (XVII) в., уменьшается и их воинственность. Следствием этого было то, что в 1165 (1751/52) г. афганы завладели округами Балха и Кундуза (к югу от Оксуса), которые и доныне находятся в их руках; что еще раньше, приблизительно в начале прошлого века, от ханства Бухары отделяется новое ханство Хоканд (Кокан или Фергана); что позднее этот процесс раздробления выразился образованием других мелких государств, которые, правда, отчасти находились под формальною верховной властью Бухары, например Уратюбе, Шехрисебз, Хисар — этот процесс продолжается еще в нынешнем столетии. Династии обоих государств также не остаются одни и те же. Шейбаниды или Абуль-Хейриды правят в Бухаре до 1006 (1598) г., когда их отстраняют астраханцы, то есть потомки астраханских ханов, также происходивших от Чингисхана, которые в 961 (1554) г. были лишены русскими своей власти, позднее, около 975 (1567) г. поселились в Бухаре под защитой Абуль-Хейридов, породнились с государями страны и, наконец, заняли их место. Астраханцы, могущество которых уже по прошествии одного столетия было окончательно поколеблено возрастающею непокорностью эмиров и уменьшившеюся воинственностью войск, сохраняют свою номинальную власть, уступив действительную своим домоправителям, до 1214 (1799) г., когда их замещает Хайдер-хан, принадлежащий к узбекскому племени мангутов, но по матери, однако, родственник древней царствующей династии. К династии последнего принадлежат и нынешний представитель его, прозябающий в Бухаре, также носящий название хана, но с тех пор, как сюда уже в 1285 (1868) г. проникли русские, этот титул имеет столь же малое значение, как и титул его соседа в Хиве и существует только в угоду англичанам для поддержания дипломатической фикции. Хивинские ханы также уже не потомки Ядгаридов: а именно уже с 1126 (1714) г. хивинские узбеки, которые находили, что государи их забрали слишком большую власть над ними, приняли следующую оригинальную меру: в названном году они устранили царствующую династию и на ее место сажали какого-нибудь Чингизида какой-нибудь другой ветви из Бухары или какого-либо другого места; по своему усмотрению они то назначали, то свергали его; такой хан получал жалованье и мог свободно избрать себе место жительства, пользовался торжественным почетом, между тем как управлением занимался представитель знати, который по деликатности назывался инак, «младшим братом», и должен был принадлежать к числу родственников определенной знатной семьи.
Однако в конце концов один из инаков, стоявших у кормила правления, пришел однажды к заключению (1219 = 1804 г.), что кто несет тягость, тому должна принадлежать и честь; выгнал хана, дав ему большие деньги, и сам принял ханский титул. Не прошло и семидесяти лет после этого (1287 = 1870 г.), как восьмой преемник этого самодельного хана, в свою очередь, получил «младшего брата» в образе известного русского генерала, который так охотно готов был избавить среднеазиатских государей от всяких тягостных обязанностей и в то же время снова присоединил, скажем, к ханству Бухары туркменов, живущих между Оксусом и Каспийским морем, уже давно ускользнувших из-под верховной власти Бухары и отчасти Хивы.
Поглощение ханств Россией было истинным счастьем для населения всех этих стран. Никогда и нигде в мире не существовало более негодного управления, как в этих ханствах. Произвол государей и непокорность беков (или эмиров, если называть их более почтительно), всегда склонных к самому разнообразному произволу, принесли едва ли не больше зла, нежели единственное средство, которое персидско-турецкое[333] население этих стран нашло против таких недугов, а именно: всемогущая сила столь же фанатического, сколько необразованного духовенства — улемов и дервишей. Если суннитское духовенство в Константинополе и Каире, вообще говоря, не отличается особым свободомыслием и терпимостью, то сравнительно с духовенством Бухары и Хивы оно кажется состоящим из одних Спиноз и Лессингов.
Правоверие турецких элементов, господствующих в ханствах благодаря недостатку собственно истинного ума, равно как ради противовеса шиитизму ненавистных персов, усилилось до безумного фанатизма, породило суеверное уважение к духовенству, от которого не могли уклониться и правящие и которое поэтому полагало известные, хотя и недостаточные границы злоупотреблениям светской власти. Зато повсюду господствующее внешнее благочестие и неразумное исполнение суннитских религиозных предписаний до такой степени проникают в гражданское общество и даже в самые недра частной жизни отдельных лиц, что такое положение было бы невыносимо, если бы несчастным не пришло на помощь лицемерие, заимствованное у персов и доведенное до истинной виртуозности.
Если, оставив главных восточных противников Новой Персии, мы обратим свои взоры на их западных соседей, то и тут мы найдем неблагоприятные условия, обусловленные традициями прошедшего и еще более обостренные самым способом Измаила основывать государства. Красноголовые шаха в конце концов были из тех самых турецких племен, которые под знаменем Белых Ягнят сражались при Узун-Хасане против османа Мухаммеда, а многократные походы против Зуль-Гадиритов показали, что в Тебризе никоим образом не желали окончательно отказаться от прежних туркменских владений. С другой стороны, сын султана Баязида Селим, с некоторого времени наместник Трапезунта, в 914 (1508) г. счел время благоприятным для нападения на округ Эрзинган, который принадлежал к прежним владениям Ак-Коюнлу; очевидно, отношения были натянуты и легко могли привести к разрыву, как только миролюбие и добрая воля прекратились бы на одной стороне.
Сначала миролюбие преобладало, так как шах, помня несчастье своего деда Узун-Хасана, вовсе не жаждал войны с обладателем стольких пушек, а Баязиду, человеку старому и слабому, было довольно дела при плохом поведении своих сыновей и янычар. Трудно было заблуждаться насчет продолжительности столь непрочных отношений с тех пор, как шах Измаил, предприняв в своей стране гонения против суннитов, присоединил к различию интересов той и другой стороны еще разногласие принципиального характера; и когда в 918 (1512) г. Баязид был как раз свергнут с престола самым грубым, необузданным и жестоким из своих сыновей, Селимом I[334], Измаил нисколько не скрывал от себя, что в скором времени дело дойдет до войны с новым султаном. Он не пренебрег ничем, чтобы заручиться могущественными союзниками: он вступил в переговоры с Венецией и Египтом, но первая только что заключила довольно выгодный мир с Турцией, а мамелюки, как кажется, воспользовались предлогом религиозных разногласий, чтобы прикрыть им свое нежелание основательно и энергично нападать на османов. Хотя Измаил и остался таким образом один, однако все же было совершенно в порядке вещей, что после падения Баязида он заключил союз с братом и соперником Селима, Ахмедом, который до этого времени был наместником Амазии; но быстрота, с которой тот потерпел поражение от янычар и был убит ими (919 = 1513 г.), обманула надежду, возложенную и на него шахом. С тех пор же, как Измаил отказался признать Селима, война была неизбежна; таким образом, сыновья Ахмеда и также спасавшийся бегством брат его Мурад были ласково приняты в Тебризе, и кизил-баши с большим рвением принялись за приготовления к войне, чтобы с честью выйти из предстоящей борьбы.
В это время в Персию пришло известие, которое должно было увеличить нерасположение государя и его красноголовых к суннитским османам до самого дикого фанатизма: чтобы обеспечить предстоящий поход против персов от возможных восстаний (какое недавно было при Баязиде) шиитов, которых, особенно в Малой Азии, было довольно много, султан велел хватать всех живущих в его царстве — то есть именно в Малой Азии, так как в Европе их едва ли нашлось бы много. Шиитам, личность которых была предварительно установлена шпионами, велел отсечь голову, а остальных ввергнуть на всю жизнь в темницу. Жертвой этого кровавого распоряжения пало сорок тысяч человек от семи- до семидесятилетнего возраста, по крайней мере, столько стояло их в списках. «Если, — замечает один льстец чудовищного Селима, — посланные для исполнения приговора из алчности (а именно чтобы получить плату за большее число голов) превзошли свои полномочия и казнили и невинных, то да простит им это Бог в день судный»[335]. Этот зверский поступок, которому не было подобного со времен Тимура, навсегда уничтожил возможность мирных отношений между Турцией и Персией: ожесточение, с которым естественно велись войны, начавшиеся подобным образом между обоими государствами, только еще более обострило между суннитами и шиитами ненависть, которая и без того, как всякая религиозная ненависть, достаточно склонна была к ядовитости. Противоположность между землями, лежащими к востоку и к западу от Тигра, уже со времен Хулагу назрела настолько, что они готовы были совершенно разделиться; но она увеличилась до непримиримой вражды, благодаря тому что Измаил возвел догмат дюжинников на степень государственной религии, и благодаря избиению шиитов Селимом.
Эта борьба между Персией и Турцией, продолжающаяся теперь вот почти уже четыреста лет (я даю обеим странам общепринятые у нас названия, хотя красноголовые Измаила были такими же турками, как и османы), — эта борьба, теперь скрытая только благодаря бессилию обеих партий, началась с решительной неудачи шаха. Правда, в 919 (1513) г. он двинулся на Малую Азию; но когда в 920 (1514) г. Селим, походивший на Тимура не только по своей жестокости, но и по военным талантам, подступил с 140 тысячами человек, Измаил предпочел уклониться и завлечь врага по возможности как можно далее в глубь, чтобы ослабить войско неудобствами перехода по пустынным местностям. Кизил-баши приготовились к бою лишь на равнине Калдиран[336], чтобы защитить столицу царства; но даже фанатическая храбрость этого несравненного конного полка была побеждена турецкой артиллерией и огнестрельным оружием янычар (2 раджаба 920 г. = 23 августа 1514 г.). Селим получил удовлетворение: он торжественно въехал в главный город своего противника. Но непокорность его янычар, которым вообще не нравилась война в этой недоступной и вместе с тем не очень-то богатой стране, не позволила ему расположиться здесь по-домашнему. Шах Измаил отделался подбитым глазом и потерей Месопотамии и Западной Армении, которые в 921 (1515) г. были завоеваны и надолго заняты турками вниз до Мосула. В следующем году Селим, как мы знаем, направился против Сирии и Египта; шах Измаил с этой стороны мог быть спокоен до самой своей смерти, которая положила предел его подвигам в 930 (1524) г., когда ему было около 45 лет.
Довольно трудно составить себе верное понятие о личности первого Сефевида. Персы боготворят его, не только как героя, но и как святого. Называть его святым по меньшей мере странно не столько вследствие его беспощадности в отношении к суннитам, сколько вследствие его странных склонностей. Бросать живых людей в котлы с кипящей водой, как он это делал, когда хотел примерно наказать разбойников или мятежников, кажется нам недопустимым даже для святого, а четырнадцать членов царских семейств, которые, по вычислению одного турецкого историка[337], поплатились головой, дают немалое понятие о его насильственном образе действий. Однако дикость времени, в которое он жил, извиняет многое, и ни в каком случае основателю персидского царства нельзя отказать в уме и энергии. Если мы хотим верно оценить все его значение, то нужно вспомнить непрочность всех тех государственных образований, которые до него создавались Черными и Белыми Ягнятами из тех же туркменских племен. Только гениальный человек мог создать из этих полукочевых толпищ наездников и персидских горожан и земледельцев действенное государство. Конечно, это было сделано не сразу и не обошлось без того, чтобы как при нем, так и после него в этом отношении не возникали вследствие характера его подданных затруднения.
Прежде всего, как ему, так еще больше его преемникам много тяжелых забот доставляла необузданность турецких племен. Классическое число семь, первоначальное число родов кизил-башей впоследствии, когда сюда присоединились еще другие из завоеванных шахом провинций, значительно увеличилось, и каждое из этих племен: устаджлу, афшар, каджар и т. д. — составляло одно замкнутое целое и в отношении к другим чувствовало себя приблизительно так же, как арабские бедуины. Племенная зависть и кровавая месть между ними, составлявшими, в сущности, главную опору нового царства и со времени Аббаса II, хотя и в меньшей мере, составляющими ее и до сих пор, переполнили многие страницы новейшей истории Персии рассказами о внутренних неурядицах самого серьезного характера; легко понять, насколько такие зародыши раздора, довольно часто быстро разрастающиеся, увеличивали внешнюю опасность, грозившую от нападения суннитских турок с востока и запада. Правда, общее шиитское вероисповедание и ненависть к суннитам, в конце концов, все объединили; но во времена, последовавшие скоро после смерти шаха Измаила, казалось, все готово было не раз снова распасться на части.
Сын умершего шах Тахмасп, согласно шиитскому престолонаследию, вступивший на престол, был еще несовершеннолетен, когда лишился отца[338]; но и будучи взрослым, он выказал себя человеком живого ума и образованным, даже не лишенным изобретательности, иногда даже способным сильно возвыситься, но он не проявлял той обдуманной, руководимой высшей точкой зрения деятельности, какой требовало время. Не понимая, в чем заключается главное несчастье страны, и не отличаясь творчеством в области мысли, он тратил свои силы на борьбу с отдельными явлениями по мере того, как они становились ему на пути. Таким образом, во время его долгого правления (930–984 = 1524–1576) раздоры между красноголовыми, которые в 931–933 (1524–1527) гг. и в 937 (1530/31) г. привели к ожесточенным междоусобным войнам, а с другой стороны опустошительные пограничные распри с узбеками и жестокие поражения от турок, которые в 941 (1534) г. завоевали Багдад и Армению до озера Вана и далее[339], а в 956 (1549) г. и 961 (1554) г. еще многократно опустошали Азербайджан и пробирались вглубь этой страны, — все эти несчастья должны были подвергнуть царство серьезной опасности, так как едва ли оно могло встретить их надлежащим отпором. Особенно чувствительна была потеря Багдада, не только потому, что это был старинный город халифов, а потому, что вместе с ним в руки турок достались в то же время и главные святыни шиитов — Неджеф и Кербела.
Почти столь же священное место мученичества имама Ризы и гробница основателя династии шаха Сефи в Ардебиле, которая также делалась все более предметом всеобщего поклонения, все же не могли вполне заменить первых, и, конечно, на завоеванной земле турки не позволяли никому из ненавистных шиитов предаваться своему еретичеству. Несмотря на все эти неудачи, Тахмасп до конца своей жизни (984 = 1576 г.) не дал еще царству распасться; но затем началась десятилетняя анархия, во время которой сыновья и внуки шаха спорили из-за престола, а настоящая власть перешла между тем к начальникам племен кизил-баши, которые в отдельных провинциях отбывали гарнизонную службу. Сначала устаджлу возвели на престол одного из сыновей Тахмаспа, Хайдер-мирзу, а афшары — брата его, Измаил-мирзу; первый был немедленно убит, а второй провозглашен в Казвине шахом под именем Измаил II (984–985 = 1576–1577). Он первым делом велел убить всех принцев царского дома, которые находились в столице, и разослал в области такие же приказания. Но к счастью, их не послушали, и этот во всех отношениях ужасный деспот умер уже на второй год своего царствования; неизвестно, произошло ли это от злоупотребления опиумом или от яда, данного ему каким-нибудь разумным человеком. Теперь на престол возвели старшего сына Тахмаспа, Мухаммед-мирзу с прозвищем Худа-бенде[340] (985–994 = 1577–1586); так как он был слеп и неспособен править самостоятельно, то он передал управление сначала в высшей степени способному визирю, мирзе Сулейману, потом, после того, как он должен был принести его в жертву дурному расположению духа кизил-баши, — собственному сыну Хамза-мирзе.
Но ни одному из них не удалось водворить порядка: в Хорасане устаджлу держали себя самостоятельно и в 990 (1582) г. провозгласили шахом одного из младших сыновей Мухаммеда, Аббас-мирзу, бывшего до тех пор их правителем; в Азербайджане в 992 (1584) г. восстали могущественные Таккаду; кроме того, бывали набеги узбеков и турок, из которых последние постепенно завладели всей Арменией и Азербайджаном; в довершение несчастья, в 994 (1586) г. был убит Хамза-мирза, который только что воевал с турками. Впрочем, еще до этого устаджлу вместе с своим претендентом сами направились на столицу; Мухаммед обратился в бегство — до сих пор еще достоверно не знают, что было с ним после, — а в первые дни следующего года Муршид Кули, начальник устаджлу, въехал в Казвин в сопровождении назначенного им шаха Аббаса.
Аббасу I (995–1037 = 1586–1628) было в то время лет двадцать восемь[341]. Мы хорошо знаем его наружность. «Лицо, — так описывают его, — было красиво, и характерною его особенностью были резко выступающий нос и острый, проницательный взгляд. Он не имел бороды, а длинные усы. Ростом он был довольно мал, но, должно быть, отличался замечательною силою и выносливостью, так как всю жизнь славился своей способностью переносить тягости войны и до последних дней своей жизни предавался своему любимому удовольствию (это было любимым удовольствием всех персидских царей со времен монголов) — охоте». Персидский портрет, сохранившийся до сих пор, соответствует этому описанию; но было бы очень ошибочно думать, что любезное выражение этого лица есть признак добродушного характера. Нет ни малейшего сомнения в том, что правление Аббаса, продолжавшееся более сорока лет, было не только самым блестящим, но и самым благодетельным из всех тех, какие существовали в Персии с самого начала монгольского времени: но для достижения этого, главное, для водворения хоть какого-нибудь внутреннего порядка среди полной расшатанности, необходима была не только сильная, но прямо даже беспощадная воля. Ей обладал шах; и если мы будем следить за ее проявлениями в отдельных случаях, когда выказывалась столь противная нам жестокость истинного перса, то мы почувствуем желание дать более чем неблагосклонный отзыв о том, кто, по-видимому, столь несправедливо называется в истории Великим. По мы не должны забывать, что в данных обстоятельствах, в стране, одичавшей при монголах и турках, среди непокорных турецких племен и персидских горожан и земледельцев, отвыкших от военного дела, только беспощадное и грозное правление могло восстановить нечто вроде действительной государственности; кроме того, одна вещь совершенно определенно говорит в пользу Аббаса: он прибегал к жестоким мероприятиям и приговорам не из желания избивать и мучить людей, а единственно из убеждения в политической их необходимости. Те ужасы, которые совершались его войсками во время войн с турками и узбеками, иногда прямо по приказанию свыше, как нельзя более ясно свидетельствуют о том, что в последние столетия сделалось на Востоке обыденным явлением; самый возмутительный из этих ужасов — избиение пойманных в Багдаде суннитов — был возмездием за шиитскую резню Селима.
Итак, если никому не придет в голову отрицать, что Аббас Великий был истинный азиатский деспот, то сейчас же надо прибавить, что он был один из «просвещенных» деспотов, которые обращались с людьми, как с ничего не стоящим материалом, не из пустого произвола, а ради великих целей, и путем жертвы все-таки сравнительно небольшого числа действительно на долгое время обеспечили благо большинства. Он, без сомнения, отличался политическою проницательностью и ясностью суждения, которые обусловливают возможность понимания государственных нужд и средств к их удовлетворению, и таким образом имел право насильственно требовать того, в чем отказывали ему непокорность и мятежное себялюбие правящих классов. Правда, счастье благоприятствовало ему; никогда не улыбалось оно ему в большей степени, как в самом начале его правления, когда ему удалось опасное предприятие: устранить путем убийства того, кто думал сажать царей на престол, начальника устаджлу Муршида Кули; этим поступком он выказал не столько свою благодарность, сколько понимание характера своей будущей власти. Выказав таким недвусмысленным образом желание стоять на собственных ногах, он тотчас же принялся разумно и энергично противодействовать тому главному злу, которое подтачивало силы Персии.
С турками он в 998 (1590) г. заключил пока мир, который оставлял за ними все сделанные ими завоевания; также против узбеков, которые под предводительством воинственного Абдуллы II опустошили даже священный город Мешхед, он принял только самые необходимые меры для защиты — все это до тех пор, пока необходимое переустройство его войска и государства заставляло его обращать внимание на задачи по внутреннему управлению. Он был всецело занят освобождением царства от тех оков, какие возложили на него турецкие племена и их начальники. Малейшее, даже кажущееся предпочтение, оказанное одному из них, тотчас возбуждало неудовольствие других, и раздоры и побоища, возникавшие при малейшем поводе, никогда не позволяли вполне рассчитывать на войска провинций, которые были ими заняты. Шах был настолько умен, что нашел самое действительное и простое средство, чтобы помочь горю: он объявил, что к уже существующим товариществам кизил-баши присоединится еще новое, во главе которого будет стоять один шах; примкнуть же к нему позволяется без различия всем членам прежних племен. Это новое товарищество, которое образовало теперь собственно ядро турецкого элемента в стране, было названо Шах-Севен, «Товарищи шаха»; а так как привилегии этих добровольцев естественно соответствовали этому лестному титулу, то понятно, что красноголовые стекались со всех сторон. Число семейств этого общества «товарищей шаха», как говорят, возросло под конец до ста тысяч; с этих пор оно стало главной опорой Сефевидской династии и настолько увеличило власть шаха, что давало возможность обходиться отчасти без остальных племен и увеличить их покорность.
Наряду с товарищами шаха появилось еще учреждение другого рода, хотя и преследовавшее те же цели. До сих пор все отряды, которые набирались из всех племен и простирались до 60 тысяч человек, управлялись и содержались своими начальниками, и шах не мог назначить начальником никого, кто не принадлежал к соответствующему племени. Таким образом, военные силы страны находились прежде всего в руках начальников племен, и, хотя новое товарищество «товарищей шаха» изменяло это положение вещей в пользу правительства, все-таки следовало бы еще иным образом создать войска, подчиненные непосредственному управлению шаха. Для этого Аббас уменьшил наполовину количество людей, которое племена выставляли для военной службы; место остальных заступили набранные солдаты, которые получали свое жалованье из государственной казны, а своих офицеров — от шаха. Теперь только он сделался полным господином своей страны. И если опасность, угрожавшая повсюду на Востоке, да и нередко и в европейских государствах и заключающаяся в том, что какой-нибудь наместник не находящейся под рукой у шаха провинции выкажет в своей резиденции стремление к самостоятельности, ни в каком случае не была совсем уничтожена, то все же и до теперешнего времени она не привела к действительному распадению персидского царства, и последствия дальнейшего существования отдельных племен сказались лишь в многократной смене династий со времен Сефевидов.
Уверенный в своем войске, которого способность действовать была еще увеличена введением огнестрельного оружия, Аббас принялся за восстановление престижа своего государства извне. Узбеки были основательно побиты при Герате уже в 1006 (1597) г., и их держали в таком страхе, что северо-восточная граница пользовалась такой безопасностью, какой не привыкла видеть уже десятки лет; а против турок шах, которому благоприятствовали внутренние затруднения и падение османского царства при Мухаммеде III и Ахмеде I, открыл в 1012 (1603) г. столь энергичные наступательные действия, что к 1016 (1607) г. он вновь завоевал три области: Азербайджан, Ширван и Грузию. Но ликование народа не знало меры, когда в 1032 (1623) г. достославные успехи великого государя увенчались завоеванием Багдада с его святыми местами, Неджефом и Кербелой; для нас же блеск этого военного подвига значительно затемняется рядом ужасающих жестокостей, совершенных над несчастным населением и достигших своего верха в избиении большинства суннитов в самом Багдаде. Добрые персы и до сих пор менее сентиментальны, чем мы, и, во всяком случае, это строгое мероприятие не повредило популярности, какой Аббас пользовался у своих подданных тогда, как и позднее, и которая превышала даже популярность его предка Измаила. Его образ, конечно окруженный и украшенный различного рода легендарными чертами, еще до сих пор живет в памяти персидского народа подобно тому, как среди народов, говорящих на арабском языке, жив Харун ар-Рашид, и число анекдотов и остроумных рассказов, в которых он, часто наряду с своим придворным шутом, играет главную роль, бесконечно велико. Аббас заслужил право на почетную память в своем народе не только усмирением кизил-баши и своими военными успехами. Заботы даровитого и умного государя были направлены не только на внешний порядок государственного управления и на восстановление прежних границ, но в равной степени и на оживление и поддержку более глубоко лежащих стремлений к духовному и материальному прогрессу и поднятию культурного состояния местами все-таки столь плодородной почвы Персии, которое со времени первого нашествия монголов во многих местах дошло до полного запустения. Постройкой дорог и мостов, базаров и караван-сараев он особенно старался способствовать обмену продуктов между различными провинциями и развитию торговли с другими странами; с этой же целью была проведена, по-видимому, столь жестокая мера, согласно которой во время турецкой войны 1013 (1604) г. армянское население лежащего у Араса Джульфы заставили выселиться и поселиться около самого Исфахана, который между тем был сделан столицей, в то время как жители Эривана, Нахичевани и других мест персидско-турецких пограничных стран были переведены в Северную Мидию и Азербайджан. Ближайшею целью этого было опустошить большую часть Армении и затруднить этим нападения турок на персидские владения; но в то же время, особенно для жителей Новой Джульфы, как называли тогда колонию около Исфахана, было сделано все возможное, чтобы ободрить промышленных армян в их занятиях ремеслами и торговлей и тем самым послужить на пользу обедневшей стране.
В то время как Аббас старался увеличить собственные хозяйственные силы народа, он во внешней торговой политике старался, по возможности, держаться вдали от превосходящих их силой европейских элементов, угрожающие успехи которых на почве Индии не укрылись от взгляда дальновидного повелителя. При входе в Персидский залив еще во времена падения Ак-Коюнлу и возникновения могущества Сефевидов, когда еще не могло быть речи о сильной государственной власти в Южной Персии, португальцы в 913 (1507) г. при великом Альфонсе де Альбукерке первые завладели островом Ормуз[342], уже в течение многих столетий имевшим собственных мелких князей, но платившим дань временным государям Кирмана; позднее англичане, французы и голландцы заложили фактории в Гамруне, лежащем против острова на самом материке. Несмотря на начинавшееся падение португальского могущества, цветущий Ормуз все еще был складочным местом первостепенной важности, и Аббаса это беспокоило как бельмо на глазу; поэтому он с хитростью опытного дипломата, с какой нелегко было бы тягаться европейцу, воспользовался завистливой конкуренцией англичан и португальцев, чтобы прогнать последних из их владений и разрушить этот богатый и важный для европейской торговли город (1031 = 1622 г.).
Однако, как один прекрасный английский писатель[343], не ослепленный национальными предрассудками, с справедливою горечью заметил, в этом случае близорукий эгоизм индийской компании только повредил ее собственным интересам: Аббас сумел так ловко ссылаться на условия заключенного договора, что, в конце концов, и англичанам ничего не оставалось, как смотреть на то, что собственная их фактория в Гамруне, которую им не позволили укрепить, также постепенно погибала, так как местные судебные места относились к ним недоброжелательно. Однако и Аббас в этом случае написал счет, не спросив хозяина. Персы не имеют никакого понятия о морском деле и обо всем, что с ним связано; шах, который торжественно переименовал Гамрун, долженствовавший, по его мнению, сделаться средоточием будущей заморской торговли, в Бендер-Аббас, «Гавань Аббаса», должен был убедиться, что его подданные совершенно не обладают силами заступить место европейцев.
Из всех отраслей человеческой деятельности торговля всего чувствительнее ко всякому вмешательству власти, вне ее стоящей, и недаром еще в наше время все купечество охватывает смертельный страх, когда какое-нибудь доброжелательное правительство хочет помочь ему иначе, чем путем создания новых путей сообщения, или же старается изменить условия его существования из любви к какому-нибудь прекрасному идеалу. Однако, несмотря на эту неудачу, деятельность Аббаса Великого на пользу народного хозяйства все-таки принесла его народу много добра; еще до сих пор существуют некоторые из построенных им мостов и караван-сараев и способствуют тому, чтобы жалкие пути сношения теперешней Персии не заглохли окончательно. Конечно, восточный государь, отличавшийся таким могуществом, не мог ограничиться только такими общественными постройками: большая мечеть, зимний дворец «сорока колонн» (Чихель-Сутун), большой «четвертной сад» (Чихар-Баг, то есть парк с летним дворцом) и множество других зданий, которыми он украсил свою резиденцию Исфахан, хотя отчасти уже разрушились, и до сих пор еще свидетельствуют об эстетическом вкусе великого шаха и любви его к роскоши.
Воспользуемся последним промежутком спокойствия, который являет собой правление Аббаса I, для краткого знакомства с умственной жизнью. Величайший персидский лирик Шамс ад-Дин Мухаммед из Шираза, известный под именем Хафиз, сочинял в своем тихом уединении бессмертные песни в честь вина и любви, к крайнему неудовольствию Музаффарида Шах-Шуджи, под властью которого он жил и который из-за личных недоразумений охотно привязался бы к нему с обвинением в недостаточном правоверии. Нет сомнения в том, что великий поэт умел сохранять известное душевное равновесие между мечтательностью суфизма и светскими наклонностями. Именно переливы неопределенной смеси благочестия и жизнерадости, которые перс находит у своего любимого певца, больше всего ему по нутру. Его соотечественники ценят в нем не только великого поэта, но и неподдельного представителя национального характера, они наполняют свои рассказы и легенды множеством черт, в которых его индивидуальность совпадает с характером его племени. Он умер в 791 (1389) г. в Ширазе, где его гробница, наряду с могилой его предшественника Саади, служит предметом всеобщего поклонения. Вместе с ним кончается блестящий период персидской поэзии, хотя она доцветает еще долго и оставляет еще много хороших памятников.
Но в тяжелые времена, когда монголы и татары разбили персидский мир на мелкие кусочки, на первый план сравнительно с нею все-таки выступает забота о завтрашнем дне и потребность во время непрестанно сменяющихся бедствий спасти все, что возможно спасти. Поэтому все те, кто под гнетом нужды или прирожденного низкопоклонства старались угодить вкусу завоевателей, набросились на историографию, классический период которой начинается как раз тогда, когда поэзия умолкает при звуке оружия. Среди тех картин, которые она начинает перед нами развертывать, главное место принадлежит, конечно, выше всех стоящим образам Чингисхана и Тимура, жизнь и подвиги которых нашли подробных описателей-панегиристов в лице Ала ад-Дина Джувейни и Шереф ад-Дина Али из Иезда. Между тем как история ильханов, отчасти начатая уже Джувейни, поскольку она касается Тимуридов и монголов, в общем изложена Абдуллой, по прозвищу Вассаф, Рашид ад-Дином из Хамадана, Абд ар-Раззаком из Самарканда и другими. Все эти люди получают от монголов плату за свои писания и поэтому часто самым бессовестным образом стараются прикрывать ужасы татарского хозяйничанья или же даже говорят о его удивительных преимуществах; но высокие должности, которые многие из них занимали, их близость по месту и по времени к происшествиям, которые они должны были описывать, придают необыкновенно большую цену материалу, содержащемуся в их исторических сочинениях. Поскольку упомянутые исторические сочинения высших сановников касаются пережитого ими лично, наряду с изложениями, подобными изложению Джелал ад-Дина Мингбурния, секретаря Мухаммеда из Несы, о падении хорезмшахов и которые можно поставить наряду с дневниками Бейхакия и других, теперь выступает совсем новый и в высшей степени характерный род литературы — собственные рассказы татарских и персидских государей о их действиях и событиях их жизни, в которых попадаются иногда очень обширные военно-политические размышления, постановления и критика на самих себя. По своей форме не все они написаны на персидском языке; Тимуриды, по крайней мере вначале, писали на своем родном восточнотурецком диалекте, на джагатайском, как обыкновенно называют этот язык по имени прежнего царства. Однако джагатайская литература и в этом случае, и вообще по своему складу находится в зависимости от персидской, между тем как самое содержание мемуаров, написаны ли они по-турецки или по-персидски, всегда касается их татарских авторов.
Прежде всего это Тимур — если только сохранившиеся под его именем памятники составлены не только в его духе, но были занесены на бумагу под его диктовку — и его потомки, которые имели совершенно определенную склонность к подобного рода писательской деятельности. Как правнук сына Тимура Мираншаха Бабур II, так и внук его Джехангир оставили записки; мемуары Бабура на джагатайском наречии написаны так умно и свидетельствуют о таком знании людей, заключают в себе такую объективную самооценку без взякой примеси самохвальства, что их можно считать одним из прекраснейших произведений всеобщей литературы вообще[344].
Однако не одна только эта семья находила удовольствие в том, чтобы самой описывать историю своей деятельности; до нас дошли персидские мемуары и от одного из потомков Чингисхана, кашгарского принца и в то же время двоюродного брата Бабура, Хайдера мирзы Дуглата, который в борьбе с узбеками сражался не менее храбро, чем Бабур; точно так же, благодаря Сефевиду Тахмаспу I, у нас есть личный отчет о большей части его правления, по которому видно, что он стоял выше как писатель, чем как государь. Война и политика — вот те явления, которые теперь и после вплоть до падения вновь основанных монгольских царств составляют предмет литературы; только в одном месте еще один раз умевший ценить более тонкое образование Тимурид Хусейн-и-Бейкараиз Герата, подобно Самантам, Газневидам и Сельджукам, собрал вокруг себя придворных поэтов, так что при дворе его раздавались прекрасные отголоски древней персидской поэзии. Хусейн был обязан славою последнего великого персидского мецената прежде всего Мир Али Ширу, умному и деятельному визирю султана. Мир Али был татарского происхождения, но проникнут персидским духом: сам он сочинял прославившиеся стихи и, согласно тогдашним восточным обычаям, писал под псевдонимом Мир Неваи на джагатайском языке и Фенаи — на персидском; вместе с тем он очень старался привлечь ко двору своего господина и других поэтов, литераторов и ученых, какие тогда существовали. Успех был блестящий. К концу IX в. в Герате жил величайший из позднейших персидских поэтов, Джами, который с недосягаемой разносторонностью и творческим талантом умел соединить в себе различные направления Низами, Хафиза, Саади и Джелал ад-Дина Руми; немногим уступал ему Хатифи, который кроме «Дивана» и романтическо-эпических сочинений особенно прославился как автор «Тимур-наме», эпического изложения подвигов завоевателя мира в стиле Фирдоуси.
Литературно-историческая оценка и обзор произведений прежних поэтов (при почти бесконечном множестве их уже тогда можно было опасаться невозможности обозреть их) теперь интересовали знатоков в большей степени, чем прежде, хотя начали интересоваться ими еще раньше: самый известный из персидских биографов-поэтов, Даулетшах, также пользовался благосклонностью султана. Но как ни велики были к концу XIX — началу XX в. плоды всех этих стремлений, в скором времени, вследствие принципиального поворота персидского ума, они должны были отступить на задний план перед новыми интересами.
И тут возвышение Сефевидов заканчивает средневековое развитие страны и кладет основание новой истории Персии. Измаил сделал шиитизм государственной религией и начал, а Аббас Великий последовательно продолжал учреждать иерархию и настойчиво оказывать предпочтение обособленности шиитского вероисповедания. Мы рассмотрели лишь одну сторону, быть может, загадочного явления, заключающегося в том, что как раз вместе с основанием национального государства прекращается собственное, живое развитие Персии. Внешняя ее история от смерти Аббаса и до наших дней почти исключительно история постоянного падения, а внутренние движения, которые указывали бы на предстоящее перерождение, едва ли существуют. Персия была до смерти утомлена всеми тяжелыми испытаниями, но, конечно, никто не мог и думать о каком-нибудь смелом отступлении от ислама. Но если уже у суннитов иссякли жизненные силы исламских идей, то официальный шиитизм с своим голым отрицанием, который был господствующею церковью, был прямо неспособен пробудить или хотя бы воспринять в себя новую духовную жизнь. Всё носит отпечаток утомления и непроизводительности; всякий рад прислониться на время к сухим палкам царской сефевидской государственной религии, но зато не может ожидать, что она снова пустит корни, даст почки, зазеленеет и обратится в дерево, под тенью которого могли бы укрыться на поле все животные, на ветвях которого птицы сидели бы под самым небом и которым питалось бы все живущее. Поэтому, как ни ценны заслуги Аббаса для упрочения государственного строя, ни он, ни вообще кто-либо из азиатских деспотов не могли достигнуть того, чтобы вызвать к действительной жизни создание, уже с момента рождения старческое и неспособное ни к какому развитию.
Уже в последние годы Аббаса Великого не было недостатка в дурных предзнаменованиях относительно будущности этой династии. Недоверие, с которым слишком неограниченно правящий властелин должен взирать на свое окружение, принимало все более мрачные очертания в душе стареющего государя. Когда с ужасом узнаёшь, что он велел убить своего сына Сефи-мирзу, старшего из всех и как по личным качествам, так и по любви народной подававшего большие надежды, а двух младших велел ослепить, то хочется приписать это помрачению рассудка. Он до конца жизни не мог избавиться от черных мыслей по поводу того, в чем он, вероятно, убедил себя, как в политической необходимости; они привели его к решению назначить себе преемником сына убитого, Сам-мирзу, семнадцати лет от роду. Этот выбор не принес счастья. Шах Сефи, как назывался юный принц со времени своего вступления на престол (1037–1051 = 1628–1641), стал одним из самых жестоких тиранов, какие когда-либо существовали; и в то время как наиболее достойные люди пали жертвами его кровожадности и жестокости, он не мог помешать турецкому султану Мураду IV в 1048 (1638) г. снова завоевать Багдад с священными местами и таким образом навсегда отнять их у персидского царства. В течение более двухсот лет шииты совсем не могли совершать паломничеств в Мекку, а при посещении Кербелы и Неджефа подвергались многочисленным притеснениям и обидам со стороны турок: только со времени правления добродушного Абд аль-Меджида (1839–1861) их снова допускают ездить в Мекку. В этот промежуток времени они могли, правда, в достаточной мере назидаться и в святилищах самой Персии, а так как в течение XI (XVII) в. сила и любовь турок к дальнейшим захватам уменьшилась, то при сыне Сефи Аббасе II (1051–1077 = 1641–1666) и внуке его Сефи II (или Сулеймане, как он назывался, сделавшись шахом, 1077–1106 = 1666–1694), если не считать вечных пограничных войн с узбеками, наступило довольно спокойное время, в течение которого государственные учреждения Аббаса Великого достаточно поддерживали внутренний порядок, хотя оба названные шаха и жили исключительно гаремом и вином. Примеру столь высокопоставленных лиц последовали, конечно, придворные и народ. Упадок нравов сделался всеобщим, и европейские путешественники этого времени рассказывают поистине ужасающие истории, в особенности о позорных деяниях дервишей, не знавших более никакого удержу.
При преемнике Сулеймана (который между прочим велел казнить и одного из своих сыновей), при сыне его Хусейне (1106–1135 = 1694–1722) упадок выказался и извне. То сочувствие, которое династия уже вследствие своего происхождения питала к суфизму, исчезло вместе с возрастающим тяготением шахов к официальной церкви — последняя ведь всегда должна была встать вразрез со свободомыслящими стремлениями мистиков.
Итак, шах Хусейн старался прежде всего быть благочестивым человеком: при его дворе влиятельную роль играли не визири или ханы (этот старый титул турецких начальников давали обыкновенно высшим офицерам), а господствовали муллы[345], которые, благочестиво возводя очи к небу, во множестве расхаживали по дворцу; и они-то, всей природе которых противно было дервишество, подбивали неспособного властелина к преследованию всякого суфийского духа, как ереси. Если принятые к тому меры вызывали неудовольствие в собственно персидской части населения, среди которого дервиши имели наибольшее число приверженцев, то и турецкие войска были также недовольны уменьшением своего влияния, вызванным духовенством: достаточно было одного сильного удара, чтобы уничтожить, по-видимому, столь упроченную власть Сефевидов. Он был нанесен извне, с той стороны, которая с этих пор вообще стала всегда опасна персидскому царству. Со времени первых войн между Узбеком Шейбани, Тимуридами и Сефевидом Измаилом область Кандагара, которая уже воспользовалась слабостью султана Хусейн-и-Бейкары для приобретения довольно большой самостоятельности, была не только предметом раздоров между персидским шахом и вскоре затем возвысившимися Тимуридами Индии, которые владели и Кабулом. Но благодаря любви к раздорам живущего поблизости афганского населения стала источником частых затруднений для того из обоих государств, к числу провинций которого, исключая саму крепость, она принадлежала. Во время правления Хусейна город управлялся за шаха хорошим правителем, но в 1121 (1709) г. Мир Ваиз, лукавый начальник афганского племени гилзиев[346], тонко обманув неспособный исфаханский двор, достиг влиятельного положения, которое дало ему возможность, как будто дружески, приблизиться к персидскому правителю, а затем избить его вместе со всеми его окружающими на одном пиршестве. Прошло много времени, пока жалкий шах собрался с силами отправить войска против дерзкого мятежника; но до смерти Мира Ваиза (1127 = 1715 г.) персидские войска потерпели несколько поражений, а в 1129 (1717) г. его сын, человек невыдающийся, был изгнан своим двоюродным братом Махмудом, который своей храбростью и беспощадностью, пожалуй, превосходил своего дядю. Соединив многочисленные племена и приняв начальство над ними, он напал на персидское царство, как раз терпевшее нападения от узбеков, курдов турецкой пограничной полосы, даже арабского флота имамата Маскатского[347], население которого в 1053 (1643) г. изгнало португальцев и теперь стало самостоятельным; кроме того, персидскому правительству именно теперь мешали бессовестные интриги влиятельных мулл. Поэтому, когда в 1135 (1722) г. персидское войско потерпело поражение под Исфаханом, то все было кончено. Ханы, которых не сдерживала крепкая воля, рассыпались вместе со своими войсками по областям. Храбрые армяне Джульфы, несмотря на мужественное сопротивление, пали жертвой свирепости афганов. После этого шах не нашел ничего более разумного и достойного, как позволить осадить себя в Исфахана. Жители этой столицы издавна отличались большей словоохотливостью, нежели храбростью; теперь же шах не сумел воспользоваться даже их отчаянием для энергичного сопротивления: город был заморен голодом, и 22 октября 1722 г. (11 мухаррема 1135 г.) последний Сефевид должен был сдаться, причем он передал свою корону афганскому варвару.
Мы говорим последний Сефевид, так как если катастрофа, обусловленная больше слабостью и невероятною глупостью Хусейна и его мулл, чем могуществом афганов, еще не означала продолжительного падения персидской самостоятельности, то для этой давно уже не управлявшей династии действительно наступил конец. Капитуляция Хусейна, правда, спасла ему жизнь, но не избавила от смерти его детей и других родственников: для того чтобы обезопасить себя от грозных соперников, грубый афган велел убить всех их уже в 1137 (1725) г. Только один из сыновей Хусейна, который еще раньше бежал из Исфахана, мог еще попытаться продолжить борьбу в Мазандеране: он внесен в список шахов рядом с узурпатором Махмудом, под именем Тахмаспа II, но никогда не мог достичь самостоятельного значения. Государство было обязано своим спасением, как некогда и своим основанием, силе турецких племен. Каджары, имевшие стоянку на юго-востоке Каспийского моря, собрались вокруг Тахмаспа, и с такой же, по-видимому, готовностью поступил на службу к законному наследнику престола один предводитель вольных отрядов, который собственными силами начал в Хорасане войну с афганами и уже отнял у ненавистных врагов важную крепость Нишапур. Надир — так звали неожиданного помощника в нужде — еще до этого вел жизнь далеко не безмятежную. Он родился в Хорасане в 1100 (1688) г., происходил из племени афшаров и, будучи еще мальчиком, был схвачен рыскающими узбеками; позднее он бежал от них, поступил на военную службу, но вскоре, благодаря своей необузданности, перешел за границы всего дозволенного. Выступая то в качестве предводителя разбойников, то в качестве солдата, он снискал себе большую известность своею громадною силой и военными способностями, когда полная перетасовка, вызванная афганской войной, дала ему настоящее поле деятельности.
Убив своего дядю, который стоял во главе части афшаров и управлял незначительной крепостью Хорасана, он сам сделался их предводителем, и успехи его с афганами в малых войнах заставили Тахмаспа не пренебрегать помощью такого энергичного человека. Надир не заставил долго упрашивать себя. Он явился к шаху с 3000 человек (1139 = 1727 г.); беспощадно вытеснив начальника каджаров, он обеспечил единственно за собой благорасположение мнимого государя, который надеялся навсегда привязать его к себе дарованием ему титула Тахмасп Кули-хан («Хан, слуга Тахмаспа»), между тем как слуга с самого начала только о том и помышлял, как бы как можно скорее сделаться господином. Теперь весь Хорасан был быстро завоеван: со всех сторон под знамена персидских шиитов, теперь опять победоносно поднятые против афганов-суннитов, стекались новые военные отряды; в 1141 (1729) г. Ашраф, сын умершего в 1137 (1725) г. от сумасшествия Махмуда, был разбит наголову у Дамегана, куда он придвинулся с своим войском навстречу Надиру, и персидские провинции одна за другою достались теперь на долю освободителя. Ашраф доставил своему ярому сопернику удовольствие: на обратном пути он велел убить Хусейна, все еще жившего в плену; во время дальнейшего бегства на родину от неутомимо преследовавшего его Надира Ашраф погиб в столкновении с одной разбойничьей шайкой белуджей (1142 = 1730 г.). Народ со всех концов набросился на разъединенных афганцев, грубость и жестокость которых уже в течение восьми лет приводила в отчаяние всю Персию, и скоро и последняя пядь отечественной земли была освобождена от иноземного владычества.
Блестящий успех был лишь началом военных подвигов, которые скоро заставили говорить о Надире не только на Востоке, но и на удивленном Западе и которым не было равных со времени Тимура. Сперва Надир, или Тамас Кули, как его обыкновенно называют в Европе, в 1145 (1732) г. сверг совершенно огорошенного Тахмаспа II, несовершеннолетний сын которого, Аббас III, провозглашенный государем только для виду, умер уже в 1149 (1736) г.; тогда Надир заставил знатных страны — он всегда был комедиантом — упрашивать себя целый месяц, прежде чем согласился сам надеть на себя корону; и когда, наконец, он уступил настоятельным мольбам, он сделал это лишь под тем условием, чтобы все они согласились отступить от шиитского вероисповедания и вместе с ним снова вернуться к Сунне.
Это значило требовать многого, но освободитель от иноземного ига мог решиться на это. Он сделал это, чтобы удалить пятно незаконности, которое лежало на его власти, отторгнутой у сефевидских Алидов, чтобы сломить могущество духовенства, слишком усилившееся при шахе Хусейне, и чтобы устранить главное препятствие к увеличению своего царства путем присоединения соседних суннитских афганов и узбеков. Если бы это ему удалось, оно свидетельствовало бы о дальновидной политике. Первое время, конечно, все преклонялось перед могущественным военачальником; слабое сопротивление мулл было подавлено самым беспощадным образом; войска, одушевленные недавними успехами, приняли нового шаха с восторгом, и в течение нескольких лет казалось, что не только уничтожится последний след сефевидского владычества, но впервые с незапамятных времен Персия сделается снова центром большого переднеазиатского царства. Уже в 1143 (1730) г. Надир прогнал турок, которые воспользовались всеобщим смятением после вторжения афганов для новых завоеваний в Азербайджане и Мидии; он их прогнал по крайней мере из этой последней области; в 1146 (1733) г. он возобновил войну, которая хотя и велась с попеременным счастьем, все-таки имела последствием постепенное отодвигание границы на запад, а после нескольких походов в 1158 (1745) г. привела к восстановлению прежних границ, причем Эривань осталась за персами, а Багдад за турками.
Но тем временем еще гораздо большие предприятии ведутся на востоке. 1151 (1738) г. ознаменовался сдачей Кандагара и подчинением афганов. Они принуждены были поступать на службу в войска своего победителя, и скоро они стали принадлежать к числу самых надежных войск великого полководца, который лучше всех их собственных начальников умел доставлять им победу и добычу. Еще в том же году узбеки были встречены и побиты на той стороне Оксуса, а потом предпринят был большой поход через Кабул в Индию, государь которой, Тимурид Мухаммед, хотя и носил, после окончательного распадения царства, гордый титул падишаха Индостана только по имени, осмелился защищать афганских беглецов от гнева персидского шаха. При Кариале на Джумне, к северу от Дели Надир одержал большую победу (в конце 1151 г. = 1739 г.): слабый Мухаммед сдался ему сам и сдал свою столицу. Несмотря на это, сдавшаяся столица в наказание за мятеж (вероятно, весьма обрадовавший завоевателей) была отдана на избиение и разграбление. Заключив мирный договор, по которому Инд был принят за границу его владений, шах с неизмеримыми сокровищами вернулся на родину, а уже через год после этого мы снова находим его у Оксуса, где он должен был отомстить за новые нападения узбеков на Хорасан. Бухарский хан подчинился добровольно, а Хива не могла противостоять нападению: таким образом Надир властвовал над царством, которое простиралось от Яксарта и Инда до Евфрата.
Но момент наибольшего успеха обусловил и поворот к худшему. В 1154 (1741) г., во время похода на Кавказ для наказания беспокойных лезгинов, Надир был ранен пулей одного заговорщика. Правда, он отделался легкой раной, но с тех пор стал до такой степени подозрителен, что напоминал Аббаса, который из-за своей подозрительности натворил ужасы. Надир стал подозревать, что сын его Риза Кули, храбрости которого он был обязан многими своими успехами, знал о заговоре, он был ослеплен, и с тех пор всякий, кто имел несчастье так или иначе возбудить подозрение прежнего народного героя, обратившегося в мрачного деспота, мог быть уверен в своей погибели. Теперь он ненавидел все персидское, так как он подозревал в каждом привязанность к отмененному шиитскому учению, в связи с которым он объяснял себе и покушение на свою жизнь. Его кровавые преследования всех тех, которых образ мыслей казался ему сомнительным, доходили прямо до безумия. Скоро дошло до того, что он, который некогда освободил свое отечество от афганов и узбеков, мог держать своих персов в страхе только при помощи афганских и узбекских войск, и любовь и поклонение его подданных обратились в ненависть и страх. Наконец, и главные отряды персидского войска не могли более выносить его: начальники его собственного племени, афшаров, составили против него заговор ив 1160 (1747) г. напали на него и убили его.
Так покончил свое существование последний выдающийся государь, пытавшийся еще раз вырвать Персию от погибели и поднять ее на известную высоту. Хотя шах Надир в лучшее свое время и был беспощаден и ничем не стеснялся, но он был не только героем в битве, но и человеком выдающегося и дальновидного ума, который отлично понимал несовершенства религии, управления и экономического положения своего персидского царства. Говорят, он хотел основать новую религию; но достоверно то, что он усердно старался снова оживить персидскую торговлю, и, хотя он это и сделал странным образом, все же его неудавшаяся, как Аббасу, попытка основать флот свидетельствует о верном понимании вещей. Можно удивляться его большому уму, который мог в несколько лет все это измыслить и выполнить: несчастье Персии повергло этого замечательного человека сначала в духовный мрак, потом довело до бесславной смерти, а после него не было больше никого, кто мог бы внести свежий дух в жалкую рутину неумелого и бесчестного правления, в войско, становившееся все менее годным, или же в пустую церковность окостеневшего шиитизма. Все, что создал великий государь, немедленно распалось: предводитель его афганцев, Ахмед-хан, возвратился в свои горы, чтобы основать там самостоятельную династию, сменяющиеся преемники которой и до сих пор все так же стараются урывать от Персии один клочок за другим. Узбеки и туркмены на севере, пока Россия не могла препятствовать этому, не переставали опустошать Хорасан своими хищническими набегами. На западе армянские пограничные области сейчас же снова переходят к туркам, а позднее (1827 г.) Северный Азербайджан достается русским.
В то же время и внутреннее состояние государства находилось в самом печальном положении. Конечно, в противовес притеснениям шиитского духовенства, равно как в противовес безусловному деспотизму правительства, немедленно последовала реакция, которая привела все к противоположной крайности. Влияние духовенства с тех пор только усилилось и еще до сих пор во многих случаях тормозит деятельность светского суда; а разногласия между племенами сказываются с новою силой. После тринадцатилетней анархии, во время которой спорили между собой за власть сначала племянники и внуки Надир-шаха, а потом начальники различных племен, как то: бахтияриев, каджаров, зендов, афшаров, начальнику зендов Керим-хану удалось наконец в 1174 (1760) г. устранить всех соперников и до самой смерти (1193 = 1779 г.) править так, что хотя его правление и не отличалось внешним блеском, но все же представляло еще раз новую эру в смысле справедливости и человечности властелина: но едва закрыл он глаза, как между его родственниками начались раздоры, которые довольно скоро злополучно перепутались с восстанием племени каджаров, находившихся в Астерабаде и его окрестностях под предводительством Ага Мухаммеда. Прошло еще тринадцать лет в междоусобной войне, пока Ага Мухаммед не принудил к сдаче последнего зенда, Лутфа Али-хана, юношу необыкновенно храброго и отличавшегося самыми привлекательными личными качествами (1206 = 1792 г.). Ага Мухаммеду помогла в этом измена одного визиря города Шираза, который служил резиденцией семье Лутф Али; три года спустя (1209 = 1795 г.), после неутомимой и достойной удивления защиты, Лутф Али, которому было всего двадцать пять лет, был взят в плен, опять-таки благодаря низкой измене, и противник его, один из самых подлых и кровожадных него-дяев[348] во всемирной истории, сначала несказанно мучил его, а потом убил. Таким образом, для несчастного народа исчез последний луч надежды. Правда, что преемники Ага Мухаммеда из каджарской династии, его племянник Фатх Али-шах (1212–1249 = 1798–1833), внук его Мухаммед-шах (1249–1264 = 1834–1848) и сын этого последнего, ныне царствующий Насер ад-Дин, вели себя не слишком непростительно для восточных деспотов; но это — неспособная династия, которая в трудных вопросах, касающихся общего обеднения страны и расшатанности финансов и войска и угрожающего вмешательства западного влияния, оказывается еще более беспомощной, чем ее смертельные враги и все-таки товарищи по несчастью, суннитские султаны Константинополя.
К концу тридцатых годов нашего столетия заставил говорить о себе один еще молодой человек из Шираза, по имени Али Мухаммед, который возбуждал всеобщее удивление как своим необыкновенным благочестием, так и примерною жизнью. Скоро стало известно, что он ищет и нашел новый смысл в словах Корана и преданиях, что он именует себя Баб, «Ворота», так как благодаря своему учению он представляет собой ворота к истинному богопознанию. Это учение, которое мы узнали позже из писаний Баба, отличается характером возобновленного пантеистического суфизма с особой окраской, которую считали гностическою, но которая не чужда и коммунистического элемента: мы помним, как в прежние века на персидской почве крайние шиитские движения, которые поднимались против сухой требовательности аравийского ислама, сопровождались совсем подобными явлениями. Возвышенное поведение Баба и многочисленных других мучеников, павших жертвой его дела, только увеличили число его тайных приверженцев, и нам придется в будущем услышать что-нибудь неожиданное от персов, которые имеют гораздо более живой ум, чем другие восточные народы, и слишком уж долго скованы мертвым формализмом. Было бы слишком хорошо, если бы можно было надеяться, что нация, давшая в науке и поэзии больше, чем какая-нибудь другая из восточных наций — и это несмотря на вековой насильственный гнет, — каким-нибудь образом будет спасена для новейшей цивилизации: но Аллах ведает это лучше.
Глава 3Великий Могол
В настоящее время в передней Индии число исповедующих ислам превышает сорок миллионов; это число больше, чем все население древних магометанских стран, области нынешней Турции, Персии и ханств, вместе взятых. Благодаря успешному поощрению со времени английского господства, их образование и научная деятельность стоят, по нашим понятиям, гораздо выше того, что было средним числом достигнуто даже в Константинополе и Каире; как известно, они представляют одну из тех частей туземного населения, с которыми всего серьезнее приходится считаться индийскому правительству. И несмотря на все это, влияние, которое оказывает и оказало на судьбы собственно ислама это, по-видимому, внушительное мусульманское население, бесконечно мало. Индийские воззрения и идеи, медленно подвигаясь на запад, произвели сильное воздействие на развитие важных движений преимущественно среди жителей Персии. Но чисто индийские изменения магометанского учения до сих пор заключены в границах той области, где они возникли, и за пределами Инда собственные произведения индийских мусульман оказали так же мало влияния в области искусства, как и в науке; они не шли дальше подражания иноземным, преимущественно персидским образцам, подражания хотя и искусного, но без новых идей. Самый выдающийся поэт мусульманской Индии, эмир Хосрау из Дели, живший в начале VIII (XIV) столетия, по стилю и содержанию своих сочинений едва ли значительно отличается от какого-либо из своих современников по ту сторону Инда. Персидский язык, на котором писал он, был тогда почти повсеместно литературным и придворным языком магометанской Индии. Конечно, рядом с этим языком образовался с течением времени собственный народный язык, так называемый урду, то есть лагерный, называемый также индустани, — смешанное индо-персо-турецкое наречие, которое и должно было возникнуть в военных лагерях при общении между различными национальностями. Но в область литературы оно вошло довольно поздно и всегда занимало скромное место сравнительно с чисто персидским языком, окрашенным лишь немногими местными выражениями.
В одном только проявляется действительно величественная творческая сила индийского ислама, едва ли достигнутая где-нибудь в другом месте: в архитектуре. Здесь побудительным поводом послужил совершенно особенный элемент: страсть к постройкам турецких и татарских завоевателей, по мановению руки которых высокоразвитая техника туземных, позже также и европейских, художников соединялась уже с прочно установившимися формами магометанской архитектуры в почти неисчерпаемый источник вдохновения созидателей не только оригинальных и замечательных, но часто художественно прекрасных памятников. Соединение магометанских и индийских мотивов представлено всего оригинальнее в постройках Акбара, который здесь, как и во всех областях, старался достигнуть полного поднятия национальных и религиозных особенностей до более высокого уровня. Особенную страсть индустанские владыки имели к величественным гробницам. Они разрастались позже в обширные дворцы большей частью очень грациозной архитектуры, прелесть которых увеличивалась их положением среди больших парков: здесь Акбар и его потомки справляли обыкновенно свои веселые пиры на том самом месте, которое предназначено было впоследствии принять их смертные останки.
Нельзя считать случайным, что именно в зодчестве мы находим единственное проявление истинной оригинальности на индо-магометанской почве — ведь ее создания вполне зависели от воли государя. Но в других областях духовного творчества он был бессилен. Эти области, для того чтобы стать в самом деле плодоносными, требовали действительного слияния мусульманских и национально-индийских начал, а до этого дело не дошло. Под многовековым гнетом иностранного владычества миллионы индусов могли более или менее наружно приспособиться к исламу. Но его отвлеченное единобожие никогда не могло быть истинно симпатичным мечтательно-фантастической природе этого народа; а для того, чтобы просто переделать на свой лад новую религию, как то сделали персы, индусы были слишком неловки — или слишком честны. Конечно, правоверно-суннитское учение не могло сохраниться здесь навсегда без послаблений: уже возникла конкуренция шиитизма, большая снисходительность которого в отношении догматов и морали была гораздо более понятна толпе в этом климате и с течением времени принудила даже самых упрямых улемов несколько приспособиться к народным верованиям и обычаям. Ведь сколько бы десятков тысяч турецких, афганских, персидских и джагатайских пришельцев ни прибывало внутрь страны через Пятиречие, завоеватели всегда находились по отношению к туземцам в почти смешном меньшинстве; при малейшем раздоре между ими самими — а в этом почти никогда не было недостатка — каждая сторона должна была пытаться так или иначе привлечь к себе туземный элемент, то есть делать ему уступки. Эти уступки, конечно, были необходимы для упрочения ислама в Индии, но в то же время значительно ослабили настоящую деятельную силу в характерную энергию этой воинственной религии.
Мы оставили магометанскую Индию в тот момент, когда самый сильный и могущественный из царей-рабов, турок Алтытмыш, снова соединил в своих руках все владения, когда-либо покоренные исламу. Конечно, мы не должны представлять себе слишком неограниченной верховную власть как его, так и его преемников. Отдельные области, которые составляли царство Индустанское[349] или, как его называют, Делийское, — Пенджаб с Синдом, управлявшимся наследственными наместниками, и с Гуджератом, лишь в малой части магометанским, область собственно Дели с лежавшими к югу от нее Гвалиором и Мальвой, с Восточным Бихаром и Бенгалией — все эти провинции находились под управлением своих собственных турецких или афганских князей. Они вместе с остальными высшими военачальниками, находившимися при дворе, образовали род военной аристократии, члены которой были часто несогласны между собой в силу племенных различий, но всегда были готовы устранить нелюбимого или слабого государя или сделаться самостоятельными в одной из отдаленных провинций. Положение совершенно такое было у иранских сельджуков; здесь оно было немного менее опасно для прочности всего государства только потому, что мусульманское меньшинство всегда видело себя вынужденным держаться вместе против индусов, которые даже гораздо позже превышали их численностью по меньшей мере в пять раз. Общую картину исламской Индии можно лучше всего определить как кучку больших и меньших государств, правители которых номинально признавали одного общего верховного главу в лице делийского султана, но в действительности вспоминали о своем зависимом положении только тогда, когда уважение к нему внушалось энергичными проявлениями силы. Если же этого не было, то они при удобном случае объявляли себя независимыми и пытались основывать новые династии. Которые, при большой величине некоторых государств, часто подвергались подобной же участи, как и верховная власть.
Алтытмыш до конца жизни держал в единении государство, усмирял случайные мятежи наместников и предпринимал величественные постройки в память свою и своего предшественника и благодетеля Кутб ад-Дина, хотя границы его государства или его вассалов и не остались без ущерба от набегов монголов при Чингисхане и беспрестанных походов хорезмшаха Джелаль ад-Дина. После смерти Алтытмыша (633 = 1236 г.) тотчас наступила десятилетняя анархия, вызванная распрями из-за престола между его сыновьями и внуками, причем достойно замечания только то, что в продолжение нескольких лет (634–638 = 1236–1240) даже одной из его дочерей, Разии, удалось быть признанной султаншей. Наконец, при одном из его сыновей, Насер ад-Дине Махмуде (644–664 = 1246–1266), наступило спокойствие, не столько благодаря ему самому, как его энергичному визирю Улуг-хану, или Балбану, как он собственно назывался. Частые нападения монголов, всегда причинявшие большие опустошения, конечно, продолжали быть тягостными, но они всегда походили на мимолетные грозы, которые не оставляли после себя продолжительных следов.
По смерти Махмуда, Балбан (664–686 = 1266–1287) сам сделался султаном; этот энергичный человек старался обеспечить[350] власть для своих потомков истреблением могущественных турецких предводителей в своей ближайшей свите; между тем он этим только разровнял дорогу к высшему сану одному из своих наместников, Джелал ад-Дину Фирузу, который устранил несовершеннолетнего правнука Балбана, вошедшего на престол в 689 (1290) г., и этим сделался господином Дели. Он был главою турецкого племени халдж, по имени которого основанная им династия называется династией Халджей. Она была довольно недолговечна, однако к ней принадлежит один победоносный воин, племянник Джелал ад-Дина, Ала ад-Дин Мухаммед. Сначала как полководец своего дяди, царствовавшего в 689–695 (1290–1296) гг., потом, после смещения сына этого последнего, как султан (695–715 = 1296–1316) он первый отправился за новыми завоеваниями внутрь Южной Индии и далеко подвинул вперед границы магометанского государства за Нербудду в Декан до реки Кришны. На короткое время ему удалось даже снова покорить раджпутов, которые давно ускользнули из-под мусульманского влияния и очень стеснительным для мусульман образом держались тесно вокруг своей столицы Читор (Chitor) в Меваре, между Дели и Гуджератом; но уже в 700 (1301) г. они опять сверг-нули иго, и до 933 (1527) г. этот клин отделял столицу от одной провинции, которая слишком скоро должна была воспользоваться выгодой такого положения для окончательного отделения от государства.
Ала ад-Дин сознавал, что своей узурпацией и связанным с ней возвышением халджей над другими турками он возбудил сильное недовольство между последними: поэтому он сделал попытку упрочить свой трон сближением с индусами. Он взял в свой гарем индусскую девушку, как законную жену, что было неслыханно до тех пор, на своих монетах называл себя в качестве первого индийского князя халифом, то есть самостоятельным духовным главою своих подданных, и как таковой намеревался основать новую, то есть смешанную с индийскими основаниями, религию. Но ему не удалось ни это, ни обеспечение прочности своей династии: после его смерти, при двух его несамостоятельных сыновьях, некогда предпочтенные индусы совершенно забрали власть в свои руки, а это не могло нравиться турецким военачальникам, хотя бы индусы наружно и представлялись магометанами. Когда же в 720 (1320) г. один из индийских царедворцев, Хосрау-хан, захотел даже сам занять место султана, терпение наместников истощилось: один из них, Тоглук, храбрый воин низкого происхождения, из смешанного рода турок с индусскими женщинами, но испытанный в пограничной службе против монголов и достигший уже высших почестей, выступил на Дели, свергнул узурпатора и захватил сильной рукой бразды правления. В течение своего короткого царствования (720–725 = 1320–1325) он снова подчинил Бенгалию, которая по смерти Ала ад-Дина отказалась от всякого повиновения, и велел своему сыну Мухаммеду восстановить спокойствие в Декане, полуязыческое, полушиитское население которого совершенно не было согласно на водворение сурового суннитско-турецкого правительства в Дели. Этот самый сын подозревается в том, что он способствовал несчастному случаю, преждевременно стоившему жизни его отцу; во всяком случае, ранняя смерть последнего была несчастьем для только что основанной династии Тоглука.
Мухаммед Тоглук (725–752 = 1325–1351) был, без сомнения, самостоятельно мыслящим оригиналом, но оригинальность его была турецкая, смелость мыслей не смущалась никаким знанием дела. Правительство выиграло бы в силе, если бы оказалось возможным устранить господствующую ленную систему, которая, опасная уже сама по себе, становилась еще более опасной вследствие вражды, царившей между различными турецкими и афганскими племенами. Но попытка заменить ее чиновничеством, вполне зависимым от воли султана, должна была стать неудачной уже потому, что не было годных для того элементов и приходилось замещать должности любыми искателями приключений, которые издавна привыкли стекаться в страну чудес из всех мусульманских государств.
Уже с давнего времени финансы даже этих, по-видимому, неистощимо богатых провинций пришли в угрожающий упадок вследствие постоянных войн и расточительности и алчности турок. Но когда в один прекрасный день султан повелел, чтобы золотые монеты чеканились впредь из меди, которую каждый подданный должен был под страхом смерти принимать за золото, то подобный порядок мог продолжаться, только пока первая из этих воображаемых золотых монет не дошла до границы и не стало ясным, что по ту сторону ее люди слишком ограниченны, чтобы постигнуть тождество золота и меди. Тогда произошел, конечно, большой крах, оказавшийся гибельным для султана уже потому, что он и войскам платил деньгами этого гениального изобретения. Наконец, было справедливо и то, что податная реформа могла бы привести к увеличению доходов: между тем если и гораздо более рассудительные правительства под такой реформой слишком часто подразумевают просто повышение податей, то Мухаммед Тоглук сразу принялся за нее так основательно, что беднейшие землевладельцы не были больше в силах вносить подати. Они имели дерзость не обрабатывать своих полей и приготовились к тому способу пассивного сопротивления, который терпеливый индус практиковал так часто, к сожалению, даже в новейшие времена, именно к голодной смерти.
Султан, который, как истый турок, был не столько зол, как упрям, он в самом деле ужаснулся, увидев распространявшееся вокруг него запустение. Так как положение дел все же тяготило его, он решил перенести свою резиденцию в менее истощенный Декан, и в один прекрасный день приказал всему населению Дели переселиться вместе с ним в Деогир, место, лежавшее на 150 немецких миль дальше к югу, по ту сторону гор Виндья и реки Нербудды, которое он избрал своей столицей, для того чтобы оттуда вновь наполнить свою казну грабежом нетронутых еще южноиндийских областей. Половина этих несчастных, разумеется, погибла от напряжения и голода по дороге или туда, или обратно — так как вдобавок этот прекрасный план оказался невыполним, — и из него ничего не вышло, кроме того, что и самое Дели было разорено на долгое время. Не требует дальнейшего обяснения, что подобного рода опыты должны были скоро привести к гибели государства. Еще в царствование Мухаммеда Тоглука произошло отделение двух больших стран, которые отчасти вернулись было к общему магометанскому государству, по крайней мере на короткое время: Бенгалии и Декана.
Первая, благодаря значительной отдаленности от столицы, была всегда довольно самостоятельна под управлением частью боковых линий царствующих династий, частью других наместников. В 739 (1338) г. Мубарак-шах, в руках которого находилась в то время провинция, окончательно отказался признавать верховную власть делийского султана. Впредь до завоевания ее Акбаром в 984 (1576) г.
Бенгалия остается независимым государством, часто раздираемым внутренней борьбою между вельможами и многочисленными, отчасти быстро сменявшими одна другую династиями турок, индусов, афганцев, однажды даже абиссинских рабов. С не меньшими превратностями развивалась судьба Декана. Здесь национальный индийский элемент всегда оставался гораздо могущественнее, чем в Индустане, гораздо ранее подпавшем влиянию ислама; этому способствовало то обстоятельство, что и вторгнувшиеся мусульмане большей частью исповедовали шиитизм.
Шиитом был и Хасан Ганго — второе имя указывает если не на индийское происхождение, то все-таки на близкую связь с туземцами; оно указывает на такую связь также и потому, что его династия рядом с обыкновенным именем Бахманис, мало разъясненным сомнительным анекдотом, носит также название брахманской. Основатель ее в 748 (1347) г. освободил от индустанского владычества обширную область между горами Виндья и рекой Кришной, и приблизительно до 924 (1518) г. она оставалась единым государством. Во время царствования неспособного Бахманида Махмуда II, окончившегося в упомянутом году, оно начало распадаться на части, и тогда здесь образовались не совсем одновременно пять новых династий: Низам-шах II в Ахмеднагаре, Имад-шах II в Бераре, Барид-шах II в Бейдере, Адил-шах II в Биджапуре и Кутб-шах II в Голконде, рядом с которыми несколько меньших княжеств, как, например, Хандешское (к югу от нижней Нербудды), образовавшееся уже в 771 (1370) г., не играли важной роли. Хотя эти государства довольно часто воевали друг с другом и при случае даже лишали одно другое самостоятельности, однако они составляли сильную защиту исламу от чисто индийских государств, таких как области Ориссы на востоке и особенно могучее царство Виджаянагар на юге, в переменной борьбе с которым они сами еще дальше расширили свои владения. Между тем на севере безостановочно подвигался процесс разложения султанства Дели. Сын и преемник Мухаммеда Тоглука, Фируз-шах (752–790 = 1351–1388), обладал, без сомнения, менее властным характером, чем его отец; он делал что мог, чтобы залечить раны, нанесенные его стране.
Множество общеполезных работ — восстановление каналов, плотин и мостов, починка пришедших в упадок построек его предшественников и тому подобное — указывали, что он заботился о возможном сохранении того, что вообще еще можно было сохранить. Что миролюбивому и добродушному государю действительно удалось достигнуть многого в этом направлении, показывает уже то цветущее состояние, в каком Тимур нашел Дели скоро после конца его царствования; но характер правления Фируз-шаха естественно исключал энергичное преобразование порядков армии, и потому почти само собой разумеется, что после его смерти нельзя было воспрепятствовать дальнейшему отделению больших провинций, тем менее, что от 790–795 (1388–1393) гг. пятеро его преемников последовали один за другим при беспрестанных революциях, а внук умершего, Махмуд, последний Тоглукид, носивший наконец титул султана в продолжение двадцати лет (795–815 = 1393–1412), был совершенным ничтожеством. Приходилось допускать царствовавшего в Синде шаха не обращать больше никакого внимания на делийский двор; но еще хуже было то, что управлявший с 778 (1376) г. в Гуджерате наместник Зафир-хан безнаказанно занял довольно самостоятельное положение, и последовавшее в 793 (1391) г. пожалование ему знаков царского достоинства, после которого он называл себя Музаффаром-шахом, было, вероятно, только застенчивой попыткой сохранить по крайней мере внешние формы: о том, чтобы вернуть обратно отдаленную область, вдобавок отрезанную от Дели раджпутанским государством Меваром и теперь предоставленную самой себе, до 980 (1572) г. нечего было и думать, особенно с тех пор, как в 796 (1394) г. соседняя с ней на востоке обширная и плодородная провинция Джонцур с принадлежащим к ней Бихаром тоже объявила себя самостоятельным государством.
Пенджаб также не был больше надежным владением: в 798 (1395/96) г. восстал мультанский эмир Хизр-хан, Сейид, то есть человек шиитского образа мыслей, как утверждают, алидского происхождения; однако мажордому слабого Махмуда, Меллу Икбаль-хану, удалось еще при помощи посланных войск победить и взять в плен мятежника. Он спасся бегством и жестоко отомстил за себя: когда в 800 (1398) г. в Индию ворвались татары под предводительством Тимура, Хизр-хан употребил все свое влияние, чтобы проложить дорогу хищникам. Мы знаем все ужасы, которые причинил этот поход во всей стране и столице, и после предыдущего нас не удивит, что он фактически положил конец династии Тоглука, хотя враги и покинули разграбленный Индустан уже в том же году.
Не один Музаффар-шах Гуджаратский сбросил теперь последнюю тень зависимости, но и провинция Мальва (между Гуджаратом, Меваром и горами Виндья) в 804 (1401) г. воспользовалась случаем отделиться от Дели и основать отдельное государство, просуществовавшее до 937 (1531) г., когда оно было присоединено к владениям Гуджарата. Даже области Инда и верхнего Ганга, древние коренные земли ислама, не остались соединенными: в Пенджабе распоряжался Хизр-хан, который снова утвердился там с разрешения Тимура; а наместники остальных областей, которые после ухода татар привели насколько можно было в порядок подведомственные им округи, гораздо меньше заботились о беспокойно скитавшемся султане, чем о том, кому из них удастся отбить у другого клочок его земли. Наконец Махмуд нашел защиту у Икбаль-хана, снова овладевшего самим Дели; но и эта радость продолжалась недолго. Хизр-хан наметил теперь более высокую цель своему честолюбию: в 808 (1405) г. он напал даже на древнюю столицу, и хотя он был отбит Икбаль-ханом, но этот последний должен был заплатить жизнью за свою победу. Теперь Дели остался во власти еще находившихся там войск, во главе которых выступил один афганский предводитель, Даулет-хан Лодий[351]; Махмуд был оставлен для вида султаном до своей смерти, последовавшей в 815 (1412) г., тогда же высшим вождем был избран афганец. Назвать себя сам султаном он не мог; царствование его, если вообще можно называть его так, тоже продолжалось недолго, так как в 817 (1414) г. вторично подступил Хизр-хан, и Даулет Лодий должен был сдать ему город. Затем следует сорокалетний промежуток времени, самый несчастный из всех несчастных периодов в истории этих династий. Хизр-хан (817–824 = 1414–1421), его сын Мубарак-шах (824–837 = 1421–1433) и племянник последнего, Мухаммед ибн Ферид (837–847 = 1433–1443), Сейиды, как их обыкновенно называют, были одинаково мало в силах внушить уважение к своей власти где-либо вне тесных пределов провинций Дели и Пенджаба; даже Пятиречие принадлежало им, собственно, только по имени, а область вокруг столицы, разделенная между несколькими мелкими царьками, все больше уменьшалась, благодаря беспрестанным грабительским набегам царей Джонпура и Мальвы, особенно при последнем из трех Сейидов. Наконец, не зная больше, что делать, он призвал для защиты столицы своего наместника или, вернее, несмотря на это название, самостоятельного государя Лахорского, афганца Бахлуля Лодия. Он спас город, но лишь для того, чтобы потом самому делать неоднократные попытки к его завоеванию, как до смерти Мухаммеда, так и во время мнимого царствования его сына Алем-шаха (или Ала ад-Дина Мухаммеда, как его обыкновенно называли (847–855 = 1443–1451). Так как с Алем-шахом в самом деле нельзя было ничего предпринять, а суннитские афганцы и турки вообще тяготились шиитами Сейидами, которые, со своей стороны, естественно благоволили к индусам, то в конце концов турки и афганцы согласились устранить мнимого владыку и возвести на престол Бахлуля Лодия. Турки давно изнежились под расслабляющим солнцем Индии и уже с некоторого времени должны были терпеть рядом с собой другие элементы; с Бахлулем Лодием их место заняли собственные афганцы (патаны).
Пришедшее в упадок государство нуждалось прежде всего в тех качествах дикой храбрости и несокрушимой энергии, какими обладал этот сильный горный народ. Действительно, Бахлулю (855–894 = 1451–1489), успехи которого, вероятно, привлекали под его знамена все новые толпы его соплеменников из прежней родины, удалось в продолжение почти сорокалетней борьбы опять создать сильное государство из одного только города с округом в несколько квадратных миль. Его меч покорил одного за другим всех мелких окрестных князей; а когда он покончил с ними, наступил черед более значительных. У царей Джонпура снова было отнято шаг за шагом все то, что они присвоили себе при Сейидах; не довольствуясь этим, до 879 (1474) г. Лодий завоевал и самый Джонпур, султан которого, Хусейн-шах, вынужден был отступить в Бихар. Сын Бахлуля Сикендер[352] (894–924 = 1489–1518), перенесший свою столицу из Дели в Агру в 909 (1503/04) г., тоже был сильным государем, который ревностно продолжал работу, начатую его отцом: он прогнал Хусейна и из остальных его владений, укрепил восточную границу с Бенгалией, расширил свои владения к югу опять до Мальвы; короче, он снова соединил под своим скипетром кроме уже принадлежавшего ему Северного Пенджаба — Южный с Мультаном остался еще самостоятельным, пока не сдался Бабуру в 933 (1527) г. — также весь Индустан в узком смысле, исключая Бенгалию. Между тем после его смерти, при сыне его Ибрахиме (924–932 = 1518–1526), дали себя почувствовать те же затруднения, которые одинаково ощущаются везде, где является победительницей нация, составленная из отдельных племен и не чувствующая себя обязанной к безусловному повиновению общему главе. Как известно, афганцы и теперь еще не могут привыкнуть к подчинению тому, кого они называют своим эмиром; тогда же они, впервые с тех пор, как их толпы вступили на индийскую почву в свите турецких султанов, почувствовали себя неограниченными господами прекрасной страны — неудивительно, что они скоро начали становиться слишком заносчивыми.
Случайное недоразумение между султаном Ибрахимом и его братом Джелаль-ханом, которому было передано наместничество Джонпура, было раздуто завидовавшими один другому предводителями в свите обоих князей до открытого разрыва. Война между братьями окончилась поражением Джелаля, который позже попал в руки Ибрахима и был убит по его приказу; но заключение, выведенное последним из всех этих происшествий, а именно что надо дать почувствовать силу властителя эмирам, всегда склонным к непокорности, совсем не пришлось им по вкусу. Выставляемое напоказ недовольство вельмож вызвало подозрения владыки; когда он заключил в тюрьму нескольких из заподозренных, вспыхнуло восстание; когда же оно было подавлено с большим кровопролитием, произошла революция. Пока Ибрахим предпринимал походы в Читор, против раджпутов, во главе которых стоял теперь один из величайших военных героев того времени, Рана Сайка, злое семя созрело; в 930 (1523) г. весь Бихар был охвачен мятежом, в Пенджабе восстал даже соплеменник султана, Даулет-хан Лахорский, и, в то время как военные силы правителя, все еще располагавшего значительными войсками, были таким образом заняты на противоположных концах его владений, извне внезапно ворвалась чужеземная сила, которая сильным толчком привела к падению все здание государства. Удар явился со стороны, откуда давно уже грозила беда, — из Кабула.
Мы оставили смелого и неутомимого Тимурида Бабура II в тот момент, когда он снова прибыл в свою старую стоянку Кабул, отступая перед победоносным узбеком Убейдуллой. В то время (920 = 1514 г.) он имел за собой не менее двух десятков лет беспрестанных войн, хотя ему было всего 32 года, и прошел через все возможные состояния полной приключений жизни, начиная от положения главы царства с по меньшей мере десятимиллионным населением до опасной роли бесприютного предводителя вольных отрядов. Колесо Счастья внезапным поворотом только что сбросило его с высоты блестящего успеха опять к началу его поприща, к сомнительному господству над ограниченной областью, полной беспокойных жителей, и командованию над несколькими тысячами человек немногим более надежных всадников. Особенно много хлопот доставляли ему при всяком удобном случае монгольские отряды, частью случайно попавшие к нему на службу во время превратностей войны между узбеками, Тимуридами и монгольскими ханами. На своих соотечественников, из своего прежнего княжества Ферганы, он скорее мог положиться, хотя, если какой-нибудь строптивый родственник или эмир отказывал ему в повиновении, и они готовы были стать на любую из двух сторон. Достойно удивления, с каким знанием людей, энергией и, однако, если это казалось нужным, с каким спокойствием и терпением Бабур умел непрестанно преодолевать такие затруднения и с каким непреклонным упорством, с какой отвагой, возобновлявшейся с новой силой после каждого несчастья, он не переставал строить самые гигантские планы в самых, по-видимому, угрожающих положениях. Он сознавал, что от Бухары и Самарканда ему приходится отказаться; поэтому он снова вернулся к мысли, уже раньше часто занимавшей его, но до сих пор отступавшей на задний план перед привязанностью его к отечеству: к мысли о покорении Индии. В его тогдашнем положении подобное намерение было приблизительно равносильно тому, если бы прусский король после Иенской битвы захотел бы завоевать Россию, с той разницей, конечно, что отдельные государства в тогдашней Азии походили на большие или меньшие кучки из наносного песка, которые сильный ветер мог одним порывом или развеять, или смешать вместе, — тот, кто думал о Тимуре, не мог считать ничего невозможным.
Без сомнения, для достижения такой цели и требовалась вся неслыханная стойкость могучего татарина. Но что на долю Бабура досталось ее больше, чем обычная наследственная часть, он доказал уже истекшими двадцатью годами; не в меньшей степени унаследовал он от своего могучего предка и то редкое соединение смелости и осторожности, которое не оставляет ничего на произвол случая, пока дело идет о постепенной подготовке предприятия, и, однако, устремляется с быстрой решимостью, когда наступает момент действия. Итак, следующие четыре года (921–924 = 1515–1518) он посвятил неутомимым походам по всем направлениям, без которых нельзя было внушить должного уважения к его власти горным племенам около Кабула и Газны. Потом, в 925 и 926 (1519 и 1520) гг., он сделал набеги на Северный Пенджаб, пока только с целью порадовать свое войско добычей и осмотреться в стране; когда же он достиг этой цели, выяснилась необходимость для защиты его тыла присоединить также к его владениям Кандагар с окрестностью, бывший самостоятельным со времени последних лет султана Хусейн-и-Бейкары. Это совершилось до 928 (1522) г.; в то же время он справился с задачей по возможности привести везде в порядок управление и установить тот прочный строй, который избавил его от необходимости ежеминутно вмешиваться самому. Теперь были выполнены все приготовления, участь делийского царства как раз в это время пришла в колебание, при котором вес соломинки мог оказать перевес.
Одновременные восстания в Джонпуре и в Пенджабе не были единственными трудностями, с которыми пришлось бороться султану Ибрахиму Лодию. Один из его дядей, Алим-хан, или Ала ад-Дин, как он больше любил называть себя, по смерти Сикендера заявлял притязания на трон Дели. Так как настоять на своем он не мог, то по крайней мере старался, и не без успеха, приобрести себе несколько личных приверженцев между предводителями афганцев, помощь которых в данный момент могла доставить ему владычество. Но их не было достаточно, чтобы рискнуть уже в этот момент (930 = 1524 г.) самостоятельно вступить в борьбу; поэтому Ала ад-Дин отправился к Бабуру, надеясь обеспечить себе его поддержку в своих планах. Бабур, разумеется, не медлил ни минуты воспользоваться таким прекрасным случаем: к султану Ибрахиму и Даулету Лодию, войска которых уже бились между собой в Пенджабе, обещал теперь явиться еще третий, Ала ад-Дин, и Бабур мог достаточно положиться на свою храбрость и дипломатическую ловкость, чтобы быть уверенным, что его вмешательство в предстоявшие войны между приверженцами этих трех должно оказаться решающим.
По-видимому, между ним и Ала ад-Дином дело предварительно дошло до уговора, который обещал последнему достижение султанского достоинства, а Бабуру за его помощь — обладание Пенджабом; также более чем вероятно, что Бабур в число своих дипломатических мер включил тайное поощрение к новым нападениям на Дели Рана[353] Санки Читорского, того воинственного раджпутанского предводителя, который в течение последних лет сражался кроме Ибрахима еще с князем Мальвы и почти удвоил свое могущество присоединением большей части этой провинции к своему родовому индийскому государству. Он и Бабур были единственными в общей сумятице, которые твердо знали, чего они хотят, в то время как Ибрахим не был в силах защищаться одновременно от врагов, восстававших или грозивших ему со всех пунктов его границ, Даулет Лодий колебался то туда, то сюда между Ала ад-Дином и Бабуром, а Ала ад-Дин со своей стороны не мог решиться, отказаться ли от помощи Бабура или надолго подчиниться этому более искусному политику. Случилось как следовало предполагать при таких обстоятельствах: Даулет Лодий, который, как непосредственный сосед Бабура, раньше всех попал в беду между ним и войсками султана Ибрахима, должен был после нескольких битв подчиниться пока первому, который еще в 930 (1524) г. двинулся на Лахор, а Ала ад-Дин, выступивший в 931 (1525) г. против своего племянника Ибрахима, во главе своих приверженцев и небольшого войска, ссуженного ему Бабуром, потерпел поражение, которое в то же время отняло последнюю опору у недавно склонившегося на его сторону Даулета Лодия. Таким образом, все три афганца достаточно ослабили друг друга, когда Бабур, который в это время был занят нападением узбеков на Балх, снова вторгся в Индию в начале 932 г. (конец 1525 г.), чтобы довести дело до конца.
При нем было только 12 тысяч человек, и число людей, оставленных им раньше в Лахоре и некоторых других местах Пенджаба, конечно, не было больше этого, но сильная артиллерия, а главное, единство и энергия управления с самого начала давали этой армии значительный перевес над гораздо большей силой афганцев, несогласных между собой и уже через это лишенных своей прежней самоуверенности. Тем не менее оставалось почти беспримерной смелостью отважиться вторгнуться внутрь большой страны с населением по крайней мере в 1520 миллионов, имея немного больше 20 тысяч человек. Удар мог удаться только благодаря дипломатическому искусству и политичному самообладанию Бабура, которые то здесь, то там привлекали на его сторону какого-нибудь афганского предводителя или умно рассчитанным снисхождением к побежденному противнику приобретали ему доверие последнего; с другой же стороны, решительность его наступления и энергия поступков снискивали везде почтение и уважение к его имени. В начале 1526 (932) г. он принудил сдаться Даулета Лодия, который все еще не хотел безусловно присоединиться к делу завоевателя и был осажден в своей главной крепости Мильват, которая занимала сильное положение к северу от Лахора, касаясь уже предгорий Гималаев. Теперь Пенджаб был уже покорен Бабуру, несмотря на то что в отдаленных местностях и держались еще кое-где афганцы с небольшими отрядами.
К нему бежал теперь снова и Ала ад-Дин, правда не принося с собой пока значительного подкрепления, так как со времени поражения, нанесенного ему Ибрахимом, он лишился приверженности и помощи благоволивших к нему прежде эмиров: все же некоторые остатки его рассеянного войска присоединились еще к толпам Бабура. Они уже перешли Сетледж и непрерывно подвигались к Дели. Большая равнина верхней Джумны, где до сих пор решались все битвы за обладание Индустаном, от победы Махмуда при Танесваре до сражения Надир-шаха при Карнаде, также и на этот раз была местом решительной битвы. Войска встретились близ Панипата, около десяти миль к северу от Дели; армия афганца, как говорят[354], состояла из 100 тысяч человек, тогда как в войсках Бабура насчитывалось никак не больше 25–30 тысяч человек. Но Ибрахим, как судил о нем сам Бабур, был хотя лично храбрый, но опрометчивый молодой человек, военные таланты которого совсем не были достаточны для того, чтобы деятельно руководить такими массами; между тем как на стороне Бабура одинаково стояли и проницательность, и военная опытность. Кроме того, большая часть афганских войск немногим отличалась от тех, которые раньше были побеждены в Пенджабе: климат и образ жизни в великой стране двух рек собственного Индостана искони в короткое время расслабляли и изнеживали самые сильные племена, раз только они спускались вниз со своих гор. Несколько стычек, в которых под конец афганцы как бы одержали верх, придали Ибрахиму мужество отважиться 9 раджаба 932 г. (21 апреля 1526 г.) на общее нападение. Бабур постарался сравнять численную разницу между сражающимися выбором позиции, обдуманным распределением своих сил, устройством окопов и укреплений; поэтому, когда неприятельские массы стремительно, но без должного порядка бросились на приступ, оказалось возможным продлить битву, пока легкая монгольская кавалерия не напала на врагов с тылу и не принялась осыпать их градом стрел, между тем как спереди делали свое дело пушки Бабура. Сражение началось рано утром, к полудню сила афганцев была сломана. 15 тысяч остались на поле битвы, остальные бежали; но всего важнее было то, что сам султан Ибрахим находился в числе павших. Трон Дели и Агры был свободен, и Бабур не имел намерения предоставить его другому. Уже 12 раджаба 932 г. (24 апреля 1526 г.) он вступил в Дели, а в следующую пятницу, 15-го (27-го), в большой мечети в первый раз молились за нового падишаха, за первого могольского императора Индии.
В представлении Запада Великий Могол стоит — или, вернее, стоял, так как мало-помалу он начинает приходить в забвение — вместе с Великим Турком константинопольским и ставшим уже отчасти мифическим халифом Багдадским, как третье лицо союза, являющегося воплощением сказочного восточного величия и пышности. Если добрый бюргер прошлого столетия воображал себе с внутренней дрожью Великого Турка в виде свирепо сверкавшего глазами, очень гневного и страшного изверга с кривой саблей на боку, зеленым шелковым шнурком в кармане и тысячью прекрасных и очень несчастных христианок-невольниц в гареме, который стерегут негры с оскаленными зубами, то Великий Могол был ему симпатичен, как дородный пожилой господин, который сидит в приятном покое на золотом троне, ни в чем себе не отказывая, и коротает время, играя бриллиантами величиной с куриное яйцо.
«Ты сидишь точно Великий Могол», — приходилось слышать в моей молодости, если за столом или вообще расположишься более величаво, чем это кажется подходящим. Классический пример преходимости земного величия: потому что, хотя с начала прошлого столетия от Великого Могола не осталось почти ничего, кроме пустого блеска, и скоро исчезла даже тень прежнего могущества, то все же в продолжение почти двухсот лет он был неограниченным владыкой большей половины Индии, то есть одним из могущественнейших царей мира. Значит, не было пустой хвастливостью, если Бабур и его потомки придавали цену тому, чтобы называться монголами, как потомки Тимура, а вследствие официальной генеалогии последнего, тоже и Чингисхана. Слово «могол» есть, следовательно, не что иное, как слегка измененное правописание имени известного у нас как «монгол»; этим словом, соответственно обстоятельствам, скоро стали называть во всей Индии всех тех, кто пришел из-за Инда с «великим монголом», с новым царем Бабуром и его родом, будь то монголы, или джагатайцы, или персы. Величие вновь ожившего рода грозного завоевателя мира особенно выступило в трех выдающихся личностях: Бабуре, который основал царство индийских монголов, Акбаре, которому оно обязано своим почти ровно столетним процветанием, и Ауренг-Зебе, который подготовил его падение, — смелый и счастливый полководец, великий правитель и коварный деспот, в котором еще раз проявились главные черты характера его предка Тимура.
В привычки Бабура не входило почить на завоеванных лаврах: к тому же и положение его совсем не позволяло этого. Он сумел воспользоваться междоусобными войнами афганцев, чтобы окончательно уничтожить без того уже расшатанное ими султанство Лодия. Но был и другой вопрос: окажется ли он со своей горстью людей в силах противостоять таким же и сильнейшим бурям? Свойственное ему сдержанное благоразумие, соединенное с отважной решимостью, и в этом случае обеспечило прочность его минутному успеху. Вблизи дело казалось еще опаснее, хотя Агра, официальная столица афганского Индустана, скоро после Дели увидела его в своих стенах как победителя. Остальные города, укрепленные и имевшие в своих стенах войска, приготовились к сопротивлению; командовавшие ими предводители сговорились между собой, выставили своим государем брата Ибрахима, Махмуда, и обменялись посольствами с раджпутом Рана Сайкой, который со своей стороны, может быть, вследствие ранее сделанного уговора с Бабуром, потребовал для себя большую часть правого берега Джумны.
Но и теперь, на счастье Бабура, личная вражда, прихоти и зависть уже давно заглушили у афганцев всякое единодушие. Войска, посланные в Джонпур еще Ибрахимом, одержали под начальством шейха Баязида значительный перевес над тамошними мятежниками, но эти последние выбрали себе из племени лохани нового шаха, по имени Мухаммед, который все еще повелевал всем Бихаром. Теперь между ними и Бабуром находился только Баязид; он счел невозможным союз с Мухаммедом — ему не оставалось, значит, ничего другого, как войти в соглашение с Бабуром. Император принял с распростертыми объятиями его и его приверженцев, пожаловал им большие лены в Джонпуре и Бихаре, которые им стоило только отнять у бунтовщиков, и теперь тыл его был в безопасности. Если не совсем так, то очень похоже на это обстояло дело у предводителей запада; и здесь также Бабур сумел привлечь на свою сторону не одного противника умной смесью благосклонной учтивости и твердости. Одну минуту положение действительно ухудшилось, когда войска Мухаммеда Бихарского снова подступили к Джонпуру; но вспомогательное войско под начальством сына Бабура, Хумаюна, помогло единомышленникам императора с Баязидом во главе снова отбросить их к Бенгалии, и скоро после начала 933 (1527) г. все войска Бабура были собраны вместе в Агре. Сам он в это время также не оставался праздным, а трудился над покорением отдельных мелких княжеств и вооружался к предстоящей трудной борьбе с раджпутом Рана Санкой.
Пока в конце 932 (1526) г. удалось еще взять с помощью хитрости важный Гвалиор; оба поссорившиеся союзника пересылались разными посольствами с обоюдными упреками, причем каждый из них обвинял другого, и, может быть, оба с основанием, в ненадежности и вероломстве, — но как только Хумаюн с подчиненными ему войсками опять прибыл в столицу, Бабур тронулся в поход против Раны. Это было без сравнения опаснейшее предприятие из всех индийских войн, вместе взятых. Не говоря уже о самом старом раджпутском государе, который почти удвоил объем своего государства в беспрестанных распрях с магометанскими царями Дели и Мальвы и при этом получил восемьдесят ран, потерял один глаз и одну руку и стал хромым на одну ногу, благодаря пушечному ядру, не говоря о таком предводителе, 80 тысяч раджпутов, во главе которых он стоял, представляли силу иного рода, чем уже сильно пришедшие в упадок афганцы или смирные индусы страны двух рек. Надежды Бабура основывались, как всегда, на превосходстве военного искусства его и его помощников, особенно на целесообразном употреблении его артиллерии, которой раджпуты не могли противопоставить ничего. Но на этот раз враги не поддались с самого начала на его старую тактику: окопаться со своими пушками на сильной позиции, вблизи неприятельской армии, и дать противнику разбить себе голову об укрепленную таким образом переднюю линию. Рана оставил стоять его на месте, а сам с частью своих войск, доходивших вместе с союзниками, как говорят, до 120 тысяч человек, принялся осаждать крепости, охранявшиеся для императора его афганскими друзьями, а с остальными, которые все еще превышали численностью монголов, наблюдал за движениями последних. Если же Бабур высылал несколько тысяч человек на некоторое расстояние, чтобы со своей стороны побеспокоить врагов, то более сильные массы храбрых раджпутских наездников прогоняли их назад с окровавленными головами — положение было неприятное, и удержать его продолжительное время было невозможно.
Бабур понял, что он должен взять быка за рога; но как сильно действовало на его дух, закаленный теперь уже тридцатилетними войнами, сознание, что в этой борьбе дело идет о том, быть или не быть, — должно было обнаружиться замечательным образом незадолго до решительного боя. Хотя Бабур никогда в своей жизни не был прямо невоздержным или порочным, однако по примеру своего джагатайского племени он никогда не придерживался особенно точно предписаний мусульманской религии — он любил выпить стакан вина или арака и часто проводил время со своей свитой за пирами, которые имеют двойную прелесть в походе между напряженными переходами и битвами.
Теперь он почувствовал потребность возвыситься нравственно над самим собой; он дал обет впредь больше не грешить против заповеди Аллаха, велел разломать все золотые и серебряные сосуды, которые он вез с собой, и куски раздать бедным, запасы вина с помощью соли сделать негодными для питья и потом вылить и побуждал всех последовать его примеру. Потом он собрал вокруг себя всех беков и офицеров, пылкими словами вдохновил их к битве с неверными раджпутами, пробудив в них тот дух воинственного фанатизма, который Мухаммед некогда вызвал в своих арабах, и заставил их поклясться вместе с ним над Кораном, что они победят или погибнут с мечом в руках. Если мы вспомним, как мало значения придавали до тех пор и он сам, и его окружающие своим религиозным верованиям, по обычаю старых монголов и татар, то можно изумиться внезапному действию такого воззвания. Между тем кто припомнит то своеобразное очарование, которое должна иметь для воинственных душ простых людей мысль, что они сражаются за самого Бога, раз эта мысль охватывает их со всем огнем рвения Корана, тот поймет, каким образом здесь звук древней исламской военной трубы, почти затихшей и позабытой в большинстве войн последних веков, веденных большей частью мусульманами против мусульман, мог здесь еще раз неудержимо увлечь всех за собой. Этот звук и теперь еще при случае производит свое действие…
Со своим маленьким, но отважным войском Бабур двигался теперь прямо на Рану, который со своей стороны был слишком храбрым воином, чтобы уклониться от предлагаемой битвы. В виду готового к сражению врага, близ Канвы, около семи миль к западу от Агры, Бабур с удивительной быстротой вторично импровизировал окопы и насыпи для орудий, которые должны были заменить ему десятки тысяч: и, несмотря на почти неистощимое геройство нападавших раджпутов, его мастерская тактика, подкрепленная превосходством артиллерии, одержала победу в десятичасовой горячей борьбе, 13 джумады II 933 г. (16 марта 1527 г.). Нападения храбрецов отбрасывались одно за другим, потом сами орудия были выдвинуты вперед, и центр врага поколеблен общим нападением. Раджпуты не уставали постоянно снова бросаться под смертельный огонь, но к вечеру даже их силы истощились. Победа была полная: первая военная сила Индии была на время совершенно сокрушена, и этим царский трон Бабура упрочен до конца его жизни.
Он был уже довольно близок, этот конец человека, который между всеми завоевателями был самым великим, потому что с самыми маленькими средствами он достиг наиболее невероятного, не забывая, однако, при всей своей энергии и, где было необходимо, непреклонности, как какой-нибудь Тимур или Наполен, всякую человечность, когда заходило дело о его честолюбии, и не презирая средства, которыми не тела порабощаются, а привлекаются сердца, — великодушие к побежденным и мудрую предупредительность, не рассчитанную исключительно на обман противника. Без сомнения, он все-таки был азиатским завоевателем — и при случае не задумывался ни минуты перерезать гарнизон завоеванного города или награждать храбрость своих солдат, разрешая им разбой и грабеж.
Но нигде в нем нет грубой страсти к разрушению или холодного пренебрежения ко всем более мягким чувствам; всегда видна цель: основать прочное государство, подданные которого не только боялись бы завоевателя, но и уважали бы правителя. При этом самопознание и верное суждение о самом себе человека, который не хочет обманывать красивыми словами насчет своих ошибок и слабостей ни потомство, ни тем более самого себя. Одним словом, это был человек — хотя бы он скрывался в чуждой одежде джагатайца и Тимурида.
Пусть не все еще затруднения были устранены победой при Канве: Рана Санка, «неуничтожимый», мог до смерти своей, последовавшей в 934 (1528) г., постоянно делать новые попытки к сопротивлению; ненадежные афганцы в Джонпуре могли в том же году неожиданно соединиться со своими бывшими противниками, чтобы поставить преграду слишком опасно возросшей силе Бабура, а в следующем (935 = 1529), после смерти Мухаммеда Лохания, призвать на восток Махмуда Лодия для вступления во власть; бенгальский султан мог вскоре после того присоединиться к врагу, когда война дошла до его границ — все равно: сила Раны была сокрушена, всегда несогласные между собой афганцы не одержали больше никаких действительных успехов, и даже бенгалец был рад после понисенного поражения заключить сносный для обеих сторон мир с Бабуром, побеждавшим всякое сопротивление.
Но настало время, чтобы и этот успех мог увенчать великие дела нашего героя. В средине 937 г. (конец 1530 г.) ему не было еще пятидесяти лет; но почти сорок из них он провел в бесчисленных походах между Яксартом, Индом и Гангом, и если те, кто стоял близко к нему, не имели в это время много покоя, сам он уж совсем не знал отдыха. Здоровье его начало слабеть; не упоминая о том, какой недуг изнурял его, сообщается о быстром ухудшении болезни, которая и похитила его 5 джумады I 937 г. (25 декабря 1530 г.). Несмотря, однако, на то, что его ранний конец и неспособность преемника опять подвергли сомнению владычество Тимуридов в Индии, даже на пятнадцать лет передали императорский скипетр еще раз в руки афганцев, — если в конце концов, при возвращении прежних беспорядков, Тимуриды могли во второй раз овладеть этим скипетром, и теперь уже на целые века, этим они прежде всего были обязаны все-таки воспоминанию народа о сильном правлении и человечности Бабура.
Сын императора Хумаюн (937–947 = 1530–1540), которого он сам на своем смертном одре назначил преемником, показал себя под начальством своего отца способным к исполнению данных ему военных поручений; но ему совершенно не хватало самостоятельного ума, который был необходим государю при таких трудных обстоятельствах. Лично храбрый, не без дарований, он не обладал ни знанием людей, ни разумением условий столь оспариваемого владычества, ни достаточным рвением, чтобы совершить что-нибудь как политик. Непостоянный и преданный удовольствиям, он жил изо дня в день, курил опиум и довольствовался полумерами, когда требовалось действовать основательно и решительно. Если принять во внимание, что в продолжение с лишком 75 лет афганцы распоряжались как хотели во всем государстве и что, за исключением мало-помалу редевшей толпы ветеранов Бабура, прежние вельможи царства и теперь занимали руководящие должности, то неудивительно, что с начала царствования такого вялого государя среди афганской аристократии начали думать о свержении монгольского ига. В первом ряду между этими вельможами стоял Ферид, сын Хасана, владетель значительного лена в Бихаре, которому лоханийский султан Мухаммед пожаловал за храбрость почетное звание Шир-хана («лев-хан»). Он хвастался своим происхождением от древнего царского рода афганских Сури, который даровал его родине грозный царственный дом Гуридов; во всяком случае, это был необыкновенный человек, на которого не имело никакого действия расслабляющее влияние индийского климата, вообще слишком заметное на остальных его соотечественниках.
Он сумел ловко держать себя в войнах между Лодием и Бабуром и даже расширить свое уже значительное влияние в Бихаре; посещение двора Великого Могола открыло ему многое относительно силы и слабостей нового владыки. Хумаюн был совершенным ребенком сравнительно с человеком, который, как он, знал страну и людей, мог рассчитывать на большую личную партию и умел обдуманно воспользоваться завистью афганцев к новому завоевателю. Удовлетворенный знаками внешней покорности, он предоставлял Фериду совершенно свободно действовать до тех пор, пока в 945 (1538) г. не увидел его распоряжающимся всей восточной частью своего царства, устраняющим давно погибшее правительство Бенгалии и, после запоздалых попыток принудить его к повиновению, появляющимся во главе сомкнутого афганского войска в округе столицы Агры.
При Канодже на Ганге, едва в двадцати милях от столицы, слабый сын Бабура проиграл решительное сражение и императорский трон (947 = 1540 г.) смелому мятежнику — или, если угодно, восстановителю власти на основании исторического права. Хумаюн должен был бежать в Кабул, откуда некогда вышел его великий отец. Он ссорился из-за Кабула и Кандагара со своими ближайшими родственниками, с которыми не был в силах справиться, должен был провести продолжительное время в Персии в качестве гостя шаха Тахмаспа, где с ним обходились, едва соблюдая приличия, — короче, несчастий у него было больше чем он мог побороть. Тем временем Шир-шах (947–952 = 1540–1545), как он называл себя со времени битвы при Канодже, сильной рукой водворил в Индустане и Пенджабе не только афганское владычество, но также порядок и управление; если бы за двадцать лет до того трон Агры занимал такой человек, как он, вместо слишком неблагоразумного Ибрахима Лодия, то и сам Бабур никогда не овладел бы Индостаном.
Но судьба преследовала афганцев: стараясь прочно обеспечить свое царство дальше к югу, шах был смертельно ранен взрывом пороха при осаде крепости Калинджар (около 10 миль к западу от Аллахабада), находившейся еще под начальством своего собственного раджи, и скончался в тот же день. Можно сказать, что с его смертью судьба его дома была решена. Его сын Ислам-шах (952–960 = 1545–1553) добился трона не без противодействия одного из старших братьев; это был энергичный воин и человек далеко не без способностей, но он впал в ошибку Ибрахима Лодия, слишком легко возможную при необузданности афганского дворянства, — он раздражил эмиров резким обращением — и это, конечно, имело последствием снова восстания, которые повергли в новое смятение только что успокоенную Шир-шахом страну. Ранняя смерть Ислам-шаха довершила несчастье. Его малолетний сын был убит самым жестоким образом своим дядей, и скоро между ним и другими родственниками была опять в полном разгаре междоусобная война. Не столько вялый Хумаюн, как его способный полководец Бейрам-хан сумел с энергией и искусством воспользоваться раздроблением афганских сил и всеобщим настроением народа, жаждавшего возвращения порядка, для восстановления монгольского владычества. При Сирхинде[355] афганцы потерпели в 962 (1555) г. поражение от монголо-имперских войск, прошедших через Пенджаб почти без сопротивления, поражение, которое при тогдашнем положении дел было решающим. Через несколько недель Хумаюн опять вступил в столицу, покинутую пятнадцать лет назад, население которой, помня великого Бабура, встретило его с ликованием.
Не было несчастьем, что несколько месяцев спустя этот добрый государь причинил себе смертельные повреждения падением с мраморной лестницы своего дворца (963 = 1556 г.). Чтобы из монгольского государства в Индии что-нибудь вышло, оно должно было попасть в другие руки, и, хотя наследнику и сыну Хумаюна Акбару (963–1014 = 1556–1605) было всего 13 лет, судьба Индии захотела, чтобы среди интриг восточного двора, которые не раз угрожали опасностью молодому государю, созрел характер, который в истории человечества остается достопамятным, а в истории ислама — единственным. Конечно, трудно решить, имеем ли мы право считать этого величайшего из могольских императоров мусульманином. Но история ислама не должна упустить его: так как он, за исключением нескольких редких людей, как Абу-иль-Ала и Омар Хайям, единственный выросший в магометанских верованиях государь, стремлением которого было облагородить ограниченность этой чуть не самой исключительной из всех религий и возвести ее до истинной человечности. Конечно, здесь не могло быть удачи; но задача была велика, как велик был и тот, кто взялся за нее.
Что этот государь, царствование которого еще теперь представляется северному индусу золотым веком его отечества, сильно установил свою власть на протяжении всего Индустана, что он опять присоединил к общему государству Бенгалию, остававшуюся еще некоторое время в руках афганцев, потом Мальву, Хандеш, Читор и Гуджерат, — обо всем этом можно упомянуть здесь вообще, не входя в подробности. Мы должны обратить внимание не на эти внешние успехи, которые постепенно начинают совпадать с умножавшимися европейскими поселениями в Индии. То, что было у его деда Бабура следствием военного и дипломатического искусства, у Акбара является следствием широкого взгляда великого политика и государственного человека, принимающего свои меры не ради минутных тактических соображений, а для действительно идеальных целей. Можно пожалеть, что жизнеописание Акбара не попалось в руки Лессингу. Это был бы подходящий человек для него: потомок такого чудовища, как Тимур, возымел мысль, невероятную для восточного человека и неясную даже для многих западноевропейцев, — мысль править Индией не для своей собственной особы или для ислама, но для блага индусов.
Этот падишах был первый и единственный, который захотел вместо победителей и побежденных создать равноправных граждан одного и того же отечества; и насколько возможно было до его столетия, он предугадал также понятие о религиозности, основанной единственно на личной ответственности человека, которое мы привыкли обозначать словами «свобода совести». Не следует слишком поспешно произносить приговора над религиозными выводами Акбара. Он был искренний искатель истины; от него далеко подозрение, что он хотел пользоваться религиозными мотивами для политических целей. Когда его не удовлетворили мусульманские улемы, он обратился к индийским брахманам, наконец, выпросил себе у португальцев из Гоа иезуитских патеров — и мы знаем, что ему прислали не самых неискусных. Все это он делал для того, чтобы разрешить великую тайну. Восточный государь XVI столетия из несогласимости учений, из которых ни одно не сумело убедить его[356], вывел следствие, что все они ничего не стоят и что его обязанность — найти новое, которое удовлетворило бы всем требованиям. Этим, без сомнения, ошибочным воззрением он все же опередил тех из своих западных коллег, которые предоставляли другим людям диктовать себе догматику, а потом поступали по принципу cuius regio eius religio[357]. Разумеется, мы исключим Генриха VIII Английского, но и его догматика отстала от Акбаровой, так как последний под конец сделался настолько немагометанином, что запретил последователям своей новой веры многоженство: тем же, которые предпочли свою старую религию, он никогда не отравлял существования, пока они молчали.
Акбар, конечно, не был, по нашим понятиям, ученым-философом: его новая религия, «дин-и-илахи» («божественная религия»), была скорее отрицанием мусульманских догматов с пантеистической окраской, чем самостоятельной, логически составленной системой. Формулой ее под влиянием льстецов стало, в конце концов, «Аллах акбар», что представляло первоначально военный клич магометан, прежний ясный смысл которого «Аллах (есть) высочайший» теперь допускал толкование для правоверных, конечно богохульственное: «Аллах (есть) Акбар»; это можно было понимать, смотря по надобности государя или слишком ревностных приближенных, в общепринятом или особом смысле. Бедное магометанское духовенство было в отчаянии; официально они должны были, в конце концов (987 = 1579 г.), уступить свою власть царю после высылки наиболее твердых характером улемов «на паломничество в Мекку», путешествие, для совершения которого из Индии требовалось несколько лет; как при этом чувствовали себя эти люди, легко можно себе представить. Между тем, несмотря на все то полусмешное, полупечальное впечатление, которое производит основание этой «божественной религии», Акбару принадлежит одна великая заслуга. Его религия прерывает исключительное господство магометанства, и, доставляя официальное значение едва прикрытым индийским религиозным мыслям и даже обычаям, она имеет в виду расчистить дорогу равноправности мусульман и индусов, совершенно не магометанской, но истинно человечной. Здесь религиозные идеи императора совпадали с политическими. Такой умный человек не мог думать, что столь небольшое меньшинство, как господствующие магометане, могло на продолжительное время удержать верх над подавляющим их большинством индусов. Таким образом, он сделал все, чтобы разрешить невозможную задачу примирения между двумя классами людей, из которых один употреблял в пищу свиней, но не коров, а другой коров, но не свиней.
Самым искусным образом довел он дело до того, что ему в супружество отдана была дочь одного из раджпутских князей — которая браком с иноверцем исключалась из своей касты, — а каждого раджпутского предводителя, который соглашался служить в его войске, он осыпал всевозможными почестями и наградами. Его замыслы удались лучше, чем можно было ожидать: значение личности Акбара и хорошо понятая собственная выгода мало-помалу сблизили между собой мусульман и индусов. Как раджпутские всадники, так и турецкие пушкари научились чувствовать себя прежде всего войсками великого императора, со временем установилось между ними если не соглашение, то взаимная терпимость. К этому присоединилось отличное управление, которое при Акбаре было учреждено и строго поддерживалось в провинциях, опять-таки с устранением гнетущих привилегий мусульман. Магометанские, а также новейшие писатели хотят приписать эту заслугу еще Ширшаху, особенно устройство хорошей полиции, справедливого распределения податей, почтового сообщения и т. д.
Как правитель, Акбар не удержался от обычных насилий восточных государей, в частной же жизни, как и во всех вещах, сколько-нибудь касавшихся его личных интересов, он отличался достойной высочайшего уважения добросовестностью. Трогательно следить, как с каждым более смелым шагом, который он делает за пределы магометанского катехизиса, увеличивается его строгость к самому себе, его потребность к простому, даже монашескому образу жизни, как веселые часы в кругу одушевленных друзей должны все больше и больше уступать дням поста и временам непрерывного серьезного созерцания. Дальше его правила — не принуждать индусов и магометан непосредственно к отречению от веры, но привлекать их к новой религии, по его убеждению предпочтительной обоим их верованиям, только дружески или посредством невольного очарования добродушием государственной церкви, — дальше этого правила не дошли и англичане в Индии. Во всяком случае, последствия его мер еще долго действовали смягчающим образом на рознь между мусульманами и необращенными индусами, хотя потомки Акбара немного делали для того, чтобы продолжать царствовать в духе великого императора.
Оба следующих императора, Джехан Гир («Завоеватель мира», 1014–1037 = 1605–1627) и Шах Джехан («Царь мира», 1037–1068 = 1628–1658), были «великими моголами» в обыкновенном смысле слова, однако с дополнением восточной похотливости и жестокости. Уже при переменах царствований, которые привели их к правлению, не было недостатка в кровавых сценах, и уже когда умер Джехан Гир, ясно было видно, как снова ожила старая вражда между раджпутами и мусульманами. Нур-и-Махалль, «Свет гарема», любимая жена Джехана Гира, которая является в таком привлекательном свете, как героиня прелестной поэмы Мура «Лалла Рук», на самом деле была чрезвычайно злая и притом необразованная интриганка — сообразно этому можно представить себе и всю обстановку приблизительно в реальном виде. Шах Джехан имеет по крайней мере одну заслугу: он возводил постройки так же усердно, как до него Акбар, и если в менее выдержанном стиле, то с несравненной грацией; гробница любимой жены, которая была воздвигнута по его приказанию в Агре, Тадж-и-Махалль («Венец гарема»), осталась хотя не самым прекрасным, но самым грациозным зданием во всей Индии.
Только с Ауренг-Зебом («Краса трона») (1068–1118 = 1658–1707) вступил на трон снова человек с характером, но долгое царствование его, к сожалению, было очень злополучно. Он начал его свержением с престола своего отца и убийством двух братьев, тоже, может быть, не лучших, чем он сам, которые стояли на его дороге. А продолжал в духе узкого фанатизма, который устранял даже последние следы благотворной терпимости Акбара, как отвратительную ересь. Этот человек имел неприятное сходство с Людовиком XI, только переделанным на магометанский лад, то есть он был не более благочестив или жесток, но благодаря своему благочестию более ограничен в понимании настоящих интересов своего дома. Возможно, что он верил в способность своих мусульманских подданных проявить всесокрушающий фанатизм против индусов Южной Индии и против европейцев, постоянно пытавшихся проникнуть в Индию. Расчет его был неверен. Одного действительно успел достигнуть страшный деспот: ополчением всех сил своего большого государства, с помощью измены и хитрости, он на время покорил своему скипетру исламские княжества Декана и распространил далеко вглубь языческой Южной Индии ужас мусульманской войны за веру; но с английским гарнизоном Мадраса он заключил уговор, уже самая возможность существования которого была суровой критикой всех действий этого рыцаря веры. С другой стороны, он, который преследовал все индийское, не мог справиться с раджпутами и со становившимися все сильнее в пограничных горах Бомбея и Сурата махаратами, которые не раз кроваво мстили ему за преследование индийских обычаев. К концу своего царствования он даже грубым обманом не мог поддерживать веры в успех распространения ислама в южноиндийских областях или в торжественно возвещенные победы над вновь пробудившимися волнениями на западе. Его сыновья готовились последовать им самим поданному примеру: уничтожить друг друга и силы государства в братской войне. После смерти Ауренг-Зеба, хотя ограниченного, но все-таки энергичного и последовательного тирана, не нашлось больше никого, кто придавал бы значение имени Великого Могола. Сикхи, махараты, афганцы, персы при Надир-шахе могли безнаказанно разрушать пришедшее в упадок и все более распадавшееся государство, потомки завоевателя мира Тимура больше не играли руководящей роли в истории Индии уже задолго до того, как в 1857 (1274) г. англичане стерли последнюю тень прежней империи.
В то время как в Индии готовилась попытка навязать исламу, вопреки его основным началам, идеи, слишком возвышенные для пророка и его духовного потомства, на противоположном конце мира религия Мухаммеда уже давно оказалась несостоятельной. Мы считаем своим долгом бросить взгляд и на эту хотя грустную, но в сравнении с Востоком менее безотрадную картину. Каков бы ни был ее конец, эта переменчивая и между тем полная прелести история ислама в Испании не осталась без пользы ни для собственной страны, ни для цивилизации Европы.