История ислама. Том 3, 4. С основания до новейших времен — страница 6 из 6

Берберы и вытеснение ислама из Западной Европы

Глава 1Севилья

Если мы захотим составить себе приблизительное представление о положении Испании после падения Амиридов и конца кордовского халифата, представление, вызывающее в нашей памяти хорошо знакомую картину, то нам следует прежде всего вспомнить об Италии конца XV столетия. Беспорядочная груда средних, малых и совсем ничтожных государств, возникших по большей части не в силу естественных условий или последовательного хода исторических событий, но случайно и произвольно, благодаря минутным успехам честолюбивых кондотьеров. Эти государства находились в постоянной борьбе с переменным успехом, из-за обломков распавшегося государства; они нарочно растрачивают богатые силы страны, которая после столетнего процветания, несмотря на тяжесть междоусобной войны, не тотчас лишилась всего благосостояния; оно длится, пока наконец и те и другие становятся добычей иностранного завоевателя. Печальное зрелище, как из-за этой войны «мышей и лягушек», из-за самой мелочной ревности, погибает всякое чувство долга по отношению к общей защите границ против христиан, как с того мгновения, когда последние прекращают свои раздоры и с усердием и настойчивостью принимаются за завоевание мусульманской Испании, мелкие владетели[444] из-за взаимной зависти и близорукой алчности заискивают расположения врагов своей веры и заключают союзы, являющиеся изменой делу ислама. Конечно, и на другой стороне мы встречаемся не с патриотизмом чистой воды: в течение V (XI) столетия мы нередко видим, как и во время Альманзора, наемные христианские войска на службе у мусульманских властителей; на стороне леоно-кастильской многочисленные разнузданные предводители шаек, которые стремились к дикой разбойничьей жизни, без веры, без закона, а не к распространению христианства, более чем когда-либо напоминают бессовестность кондотьеров. Но энергичные государи христианской Испании теперь сумели на целые десятилетия обеспечить победу своим знаменам и, умело собрав силы, сознательно направленные к цели, подавить раздробленные и жалкие мелкие владения мусульман; и когда, наконец, их неумелые правители были вынуждены обратиться к решительному вмешательству сильного главы вновь возникшей в Африке великой державы, желанный избавитель вскоре обратился в тирана, угрожая вместе с плевелами партикуляризма истребить и разросшуюся цивилизацию, и многостороннюю умственную культуру. Однако — и это также общая черта между Андалузией IX столетия и Италией XV в., -несмотря на все политические невзгоды настоящего времени, не вдруг погибает все материальное и духовное достояние, накопившееся в прошлом. Напротив, именно при дворе правителей, возведенных «славянским» или арабским войском, когда уже не приходилось считаться с кордовскими факихами, когда продолжавшееся оживление в торговле и промышленности еще могло обеспечивать благосостояние и беззаботное житье как для правителя, так и для его народа, стала проявляться более оживленная и усердная деятельность общества, воодушевленного поэтическими и научными стремлениями и достигшего такого высокого уровня образованности и такой утонченности вкуса, как в то время ни одна страна в мире. И подобно тому как несколько позже трубадуры в Провансе, певцы и стихотворцы мусульманской Испании переходили от одного двора к другому, услаждая знать и великих мира сего своими песнями и собирая щедрое вознаграждение за свое искусство. И вместе с тем то всеобщее распространение поэтических и научных дарований, которое присуще испанско-арабскому народу, вызвалось тем, что государь и подданный, визирь и скромный обыватель соперничали с поэтами в изящных или чувствительных стихах, с учеными — в серьезных научных изысканиях. Правда, политические отношения исключали возможность сколько-нибудь продолжительного существования такого привлекательного положения дела; и хотя для более дальнозорких к жизнерадостности изящной, но в то же время достойной, кое-где, правда, слишком утонченной и изнеженной, неизменно примешиваются мрачные мысли по поводу будущего, то все же «медичейский» период Андалузии представляет в этом отношении отрадное зрелище.

Число мелких государств, из которых иные, конечно, возникли еще при Омейядах, а после разгрома Кордовы берберами вырастали как грибы, достигает нескольких десятков. Среди них можно различить две группы: берберские на юге и «славянские» на востоке; кроме того, есть еще значительное число арабско-испанских арабизированных берберских государств, находившихся главным образом на севере и западе. Некоторые из более выдающихся из этих государств нам уже известны: так, из арабских сарагосские Туджибиды, с подвластными им бену-худ в Лериде; затем Дения с Балеарами и соседняя с нею Альмерия, под властью «славян» Муджахида и Хейрана; берберская династия Хаммудитов в Малаге, присвоившая себе титул халифов, но по могуществу значительно уступавшая гранадским Зиридам, еще некоторое время считавшимся их вассалами. Затем следует ряд более или менее значительных областей: я назову Валенсию, под властью быстро сменявшихся «славянских» полководцев; Сахлу, по имени властителей которой, берберов бенуразин, их бывшая столица еще теперь называется Альбарасин[445]; Альпуенту (Аль-Бунт или Альфунт), подвластную арабам бену-касим; между Малагой и Севильей берберские княжества Аркос-Херес (Шерпш), Ронду, Морон, Кармону; к западу от Гвадалквивира еще ряд князьков различного происхождения в Уэльве (Вальбе), Нисбле (Леоле), Альгарве, затем более видных бену-афтас в Бадахосе, берберского происхождения, но подражавших образованным арабам, и ми. др.; наконец, Толедо, во главе которого стоял некий Яиш ибн Мухаммед, и аристократические республики Кордову и Севилью. Кроме этих называют еще различные другие династии, и, вероятно, немало было и таких, о скромном существовании которых случайно до нас не дошло известий. Но очень немногие из них имеют какое-либо историческое оправдание для самостоятельного положения; проследить историю бесцельной борьбы между этими династиями и их быстрого упадка вовсе не соответствует цели этого нашего сочинения. Мы можем только бросить беглый взгляд на судьбы главнейших из этих государств и на ход развития в целом, который через несколько десятилетий привел к неизбежному концу.

Сарагосские Туджибиды, бену-хашим, уже имели за собою великое и славное прошлое, когда падение Амиридов дало им независимость, которой они уже не раз добивались. Уж 150 лет, как они в качестве наследственных наместников халифов властвовали сперва рядом с бену-каситами, затем вместо них, в Арагоне уж 130 лет, как Сарагоса была их столицей. Эта властительница Эбро то успешно защищалась энергичной и могущественной династией от нападений наваррцев и каталонцев, то входила с последними в мирные сношения, благодаря умной и осторожной политике правителей, и в последнее время, благодаря стремлению Туджи-бидов к роскоши, достигла положения одного из самых красивых городов Испании. И именно теперь она переживала блестящие дни при Музхире, относившемся с коварством и насилием к другим мусульманским властителям, но оказавшем большие заслуги для блага своих подданных; и еще теперь остатки сарацинского зодчества в Сарагосе говорят нам о былом. Но скоро настал конец могуществу этой династии: после смерти Музхира (414 = 1023 г.) власть перешла к сыну его, а затем к внуку Мунзиру II, который был убит одним из родственников. Гибель его привела к полному безначалию в Сарагосе. Через несколько месяцев жители ее в отчаянии добровольно подчинились Сулейману ибн Худу из Лериды, и с тех пор это пограничное государство просуществовало еще 60 лет под властью бену-худов (Сулейман, по прозванию аль-Мустаин, до 438 = 1046/47 г.; Ахмед аль-Муктедир до 474 (1081) г.; Юсуф аль-Мутаман до 478 (1085 г.); Ахмед аль-Мустаин II до 503 (1110) г. И только одной побочной линии Туджибидов — бену-сумадих — потом удалось, как мы увидим, основать свое владычество в другом месте.

В Валенсии сначала захватили власть «славянские» офицеры. Но в 412 (1021) г. внук регента Альманзора, сын свергнутого Абдуррахмана, Абд аль-Азиз был провозглашен здесь правителем; таким образом род Амиридов получил здесь некоторое, хотя и скромное удовлетворение за утрату руководящей роли, которую он ранее играл в Испании. Со временем Абд аль-Азизу, который принял не совсем подходящий к нему дедовский титул Альманзор (царствовал 412–453 = 1021–1061), удалось увеличить свои владения ценным приобретением. В Альмерии, после умершего в 419 (1028) г. Хейрана, власть перешла к другому «славянину», Зухейру. Между ним и Зиридом Бадисом Гранадским (получившим власть вслед за преемником Зави) в 429 (1038) г. произошло столкновение, вследствие которого гранадское войско напало на Зухейра, причем он был убит; а так как у него не было наследников, то Абд аль-Азиз воспользовался случаем и завладел Альмерией. Но Муджахид из Дении (см. предыдущую страницу; царствовал до 436 (1044/45) г.), энергичный и ни перед чем не останавливавшийся властитель (с Балеарских островов он напал на Сардинию и завоевал ее, хотя и на короткое время, а корабли его пиратов наводили ужас на всю западную часть Средиземного моря) — не был склонен уступить Амириду эту гавань, несомненно в то время самую цветущую в Испании. Сам Абд аль-Азиз вынужден был возвратиться в Валенсию, чтобы отразить нападение его на этот город, а в Альмерии он оставил в качестве наместника вновь приобретенного владения зятя своего Абуль Ахвас Мана в 433 (1041/42) г. Это был сын Абу Яхьи Мухаммеда из рода бену-сумадих, бывшего в родстве с сарагосскими Туджибидами. Отец его, будучи при Мунзире I комендантом Хуэски, восстал против своего повелителя, а затем, когда его предприятие потерпело неудачу, нашел убежище у Абд аль-Азиза в Валенсии и даже устроил брак своих двух сыновей с двумя сестрами Амирида. Однако в то время политические деятели меньше чем когда-либо руководствовались родственными привязанностями или благодарностью; поэтому едва Абд аль-Азиз успел удалиться из вновь приобретенной области, как Маи объявил себя независимым; но так как у его шурина не хватило силы, чтобы принудить его к покорности, то Альмерия с тех пор так и осталась под властью бену-сумадихов, в качестве отдельного государства. Из трех правителей этого рода второй, сын Мана Мухаммед, по прозванию аль-Мутасим, правил в 443–484 (1051–1091) гг., был знаменит как один из самых любезных и доброжелательных правителей за целое столетие; его справедливость и доброта по отношению к населению обратились в пословицу, точно так же как его щедрость по отношению к поэтам и ученым, которые во множестве стекались в его прекрасную столицу. Правда, что его область, прежде распространявшаяся за Хаэн и Лорку, постепенно сократилась, благодаря продолжавшимся разбойничьим набегам соседей и отпадению нескольких наместников, до того, что в его власти оставалась только столица с ближайшими окрестностями; но все же она оставалась истинным убежищем для искусств и наук, пока был жив образованный и благомыслящий правитель.

Далеко не такие идиллические порядки господствовали у берберских князей в граничащей с этой областью Гранаде. Этот город, укрепленный и красивый, теперь начинает играть более значительную роль в истории Испании, чем прежде. До междоусобной войны Гранада имела мощную соперницу в лице Эльвиры, старой столицы провинции, удаленной от нее не более чем полторы версты. Но после того, как последняя тяжко пострадала в 400 (1010) г. от опустошения, в котором главное участие принимали берберы, большая часть жителей решила переселиться в укрепленную Гранаду, ставшую с тех пор настоящим средоточием всей области. Ввиду этого и Зирид Зави избрал ее своею резиденцией, после того как он был назначен наместником области Омейядом Сулейманом, ставшим кордовским халифом. Здесь он правил до 410 (1019) г., лишь изредка, как мы помним, вмешиваясь в борьбу из-за Кордовы, но стараясь по мере сил работать на благо своей страны; затем, будучи уже стариком, уставшим властвовать, он возвратился в Африку ко двору своего внучатого племянника Зирида Муызза в Кейруване. Там он затем и умер. Сын его, которого он оставил своим заместителем в Гранаде, в короткое время настолько восстановил против себя даже своих берберских подданных, что они отказали ему в повиновении и вместо него передали власть племяннику Зави, Хаббусу ибн Максену. Но предстоявшая ему задача была нелегка, благодаря условиям, господствовавшим в стране. Хотя уже издавна здесь было много берберов, еще прежде, чем Зави явился сюда со своими санхаджами, однако большую, если не большую, часть населения все же составляло арабско-испанское население, питавшее глубокую неприязнь к берберам, благодаря тем страданиям, которые народу пришлось перенести во время междоусобной войны. Поэтому Хаббус считал опасным пользоваться содействием «арабоиспанцев» в делах управления, а его берберы не обладали достаточною расторопностью, а особенно умением писать государственные грамоты в том законченном стиле, которому, в то время изысканности литературных вкусов, больше чем когда бы то ни было раньше правительство должно было придавать значение, если не желало выставлять себя на всеобщее посмешище. Но Хаббус нашел выход. Кроме берберов и арабов в Гранаде и вокруг нее жило в большем количестве, чем где бы то ни было к Испании, третье племя, не отстававшее от арабов по умственной живости и образованию, не уступавшее берберам по преданности правительству, готовому идти к ним навстречу; это — евреи. Ярые мусульмане презрительно называли Гранаду «жидовским городом»; но еще больше заслуживает этого названия расположенная неподалеку Лусена (Аль-Ясана), действительно населенная исключительно евреями. Как всюду, так и здесь этот способный народ достиг значительной степени развития и благосостояния, и больше чем где бы то ни было под властью Омейядов, свободных от предрассудков, мог принимать участие также в духовной жизни народа. Вследствие этого Лусена является одним из средоточий еврейской науки в Средние века; даровитые евреи пользовались не только древним священным языком своих предков, но также писали и сочиняли и по-арабски, соперничая с другими испанцами. Раввины-врачи, купцы иудейской веры умели писать стихи и выражаться изящною рифмованною прозой «высокого стиля». К числу таких принадлежал и Самуил Ха-Леви, мелочной торговец, родившийся в Кордове, а затем поселившийся в Малаге, и в то же время ученый, одинаково посвященный и в Талмуд, и в арабские искусства и науки, в высокой степени одаренный драгоценною способностью сочинять риторически изысканные письма и прошения. Случайно гранадский визирь узнал о его стилистическом даровании. Он пригласил этого полезного человека в свою канцелярию, нуждавшуюся в таких людях, и здесь так ярко проявился рядом с формальным образованием и государственный ум этого еврея, что Хаббус, после смерти визиря, вопреки соображениям религиозного свойства, не захотел назначить министром никого иного, как Самуила. Еще теперь немного таких магометанских и иных государств, в которых еврей (некрещеный) мог бы достигнуть такой высокой должности: да и в то время едва ли где-нибудь на долю народа Иеговы выпало подобное отличие. Поэтому можно себе представить, каким почетом окружали соплеменники еврея-визиря, бывшего в течение сорока лет доверенным советником гранадских эмиров.

Уже в 418 (1027) г. они преподнесли ему титул Нагид, «князя» Израиля, то есть верховного главы всех евреев в государстве, и в качестве Самуила Ха-Нагида он стал знаменит навсегда. Но этот почетный титул имеет значение не только в глазах его соплеменников; отличаясь всей прелестью ума и учености, практическим смыслом и безупречным образом жизни, он нисколько не проявлял мелочной хвастливости выскочки. Скромное достоинство его обращения, даже в глазах не особенно расположенных к нему арабов, еще выигрывало благодаря его истинно царственной благотворительности и щедрости, проявлявшейся не только по отношению к его единоверцам, и притом с большим тактом. И если государственный строй Гранады после смерти Хаббуса в 429 (1037) г. не пришел в окончательное расстройство, то это, несомненно, заслуга Самуила.

Бадис, сын покойного эмира, правивший в 429–465 (1038–1073) гг., был зловредный тиран, равного которому не найти. В качестве старшего сына он при вступлении на престол воспользовался поддержкой Самуила, несмотря на то что влиятельная партия хотела оказать предпочтение его брату. Счастье для страны, что вследстие этого дана была возможность благодетельного влияния умного еврея на нового эмира. Сам по себе эмир был дикий зверь; и чтобы явиться в роли его опекуна, нужны были все умственное превосходство и вся ловкость этой исключительной личности. Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы даже этот визирь был в состоянии всегда удерживать в должных границах жестокость и всякие выходки Бадиса; нередко этого кровожадного пьяницу нельзя было уговорить никакими доводами. В Альмерии была целая колония гранадских беглецов, с трудом спасшихся от необузданной ярости этого изверга. О том, каким образом этот коварный человек мстил своим действительным и мнимым врагам, красноречиво говорит случай со «славянином» Зухейром, на которого он в мирное время велел солдатам напасть и убить. Наконец, когда его рассердило присоединение нескольких мелких берберских владений к Севилье, его осенила гениальная мысль казнить всех арабов в своей области[446], и лишь с трудом удалось Самуилу уговорить его отказаться от этого намерения. Как ни неуютно и небезопасно должны были чувствовать себя при таком эмире высшие слои общества, внешняя безопасность государства и правильная постановка внутреннего управления были обеспечены благодаря замечательным способностям министра. Страна развивалась, и скоро она стала в ряду первых испанских государств и под конец осталась единственным убежищем для берберского элемента на всем полуострове.

Зато в других местах положение берберов, еще недавно наводивших ужас на Испанию, быстро ухудшалось. Как и всюду, между ними не было единства и недоставало выдающейся личности, которая своею энергией и честолюбием могла бы возместить этот недостаток единства. Афтасиды в Бадахосе, в похвальном стремлении отделаться от своей африканской грубости, предоставили любезным придворным историографам соорудить прекрасное арабское родословное дерево, которое исключало всякое злостное сомнение в происхождении их от Туджиба, бедуина, родоначальника властителей Сарагосы; а князья их — Абдулла, с титулом аль-Мансур (приблизительно до 422 = 1031 г.), Мухаммед аль-Музаффар — до 460 (1068) г., Яхья аль-Мансур II — 460–473 (1068–1082), Омар аль-Мутеваккиль — 473–487 (1082–1094) — всеми способами старались поощрять науки и искусства и личным участием на этом поприще стать наряду с наиболее образованными арабами. Правда, что благодаря этому военная сила их государства в короткое время пришла в упадок, так что они вскоре оказались в стесненном положении между королями Леон-Кастилии и не менее враждебно к ним настроенными мусульманскими соседями. Но, несмотря на это, они оказались гораздо более выдающимися, чем их соплеменники в Толедо, эмиры из рода бену-зун-зун, которые заняли в 427 (1036) г. место Яиша в бывшей столице Готского королевства. Их племя прежде, при эмирах Омейядах, отличалось силою и строптивостью; что оно и теперь еще не утратило своего влияния на севере, доказывается переходом «средней границы» во власть этих вождей; но самые люди со временем были уж не те. Энергия предков у них выражалась не в борьбе с кастильцами, а в обжорстве и пьянстве и в иных проявлениях роскоши; зун-зунским пиршеством в Испании называли то, что в Риме — лукулловским. Но тяжело было похмелье этих пиров. Уже третий правитель этой династии — ее представители были: Измаил аз-Зафир — 427–429 (1036–1038), затем Яхья аль-Мамун — 429–467 (1038–1075) и, наконец, Яхья аль-Кадир — 467–478 (1075–1085), последний был прогнан Альфонсом VI из страны, и этим была пробита первая гибельная брешь в той стене, которая почти 400 лет служила надежной защитой мусульманской области.

Тому стремлению к обособленности (партикуляризму), которое как бы вошло в плоть и кровь испанцев, по крайней мере в некоторых провинциях, соответствует особая способность к местному самоуправлению. Известно процветание средневековых городских общин в Испании до той поры, пока абсолютизм Габсбургов не подавил их независимость; мы не забыли также, что и в период мусульманского владычества, в течение 80 лет Толедо, в качестве вольного города, поддерживал свою самостоятельность. И казалось, что после падения Омейядов два главных города Андалузии — Кордова и Севилья[447] хотели последовать примеру старшей сестры. И в самом деле, многострадальный город халифов обязан мудрости и умеренности двух выдающихся мужей тем, что он мог после перенесенных потрясений несколько оправиться в течение почти тридцати лет, прошедших со времени установления республиканского образа правления, без существенных нарушений мира. Патрициям сообща удалось восстановить в Кордове желанное спокойствие, и, после изгнания Омайи, они предложили главе одного из наиболее уважаемых родов Джахвару ибн Мухаммеду взять в свои руки власть и пользоваться ею по усмотрению. Но он благоразумно и самоотверженно не пожелал явиться в качестве государя: правда, он не уклонялся от бремени государственных дел, но, боясь слишком большой ответственности, он нашел необходимым назначить себе двух «товарищей», из членов своего рода, без содействия которых он не мог-де обойтись. Так и сделали. Но он этим не ограничился и постоянно держался того взгляда, что не ему принадлежит власть, а государственному совету, состоявшему из наиболее уважаемых жителей города. Ему он давал знать о всяких происшествиях, о всех государственных грамотах, и на его заключение он передавал все сколько-нибудь важные дела. Сам он делал вид, что он ничего лично не решает, хотя в конце концов его мнение всегда имело решающий перевес. При этом он всегда являлся в качестве простого, хотя зажиточного и уважаемого гражданина, каковым он был и до того, и избегал всего, что можно было бы истолковать как стремление к тирании (здесь вполне у места этот греческий термин). Так, он решительно отказался перейти из своего простого дома во дворец халифов. И если он, с такою осторожностью обставив себя со стороны формальной, на самом деле правил вполне самостоятельно, то его самообладанию соответствовала и прямота его характера, и целесообразность его политики. Правда, то уважение и то влияние, которыми он пользовался, сами по себе доставляли значительные выгоды, и ему удалось в короткое время удвоить свое состояние; но республика от этого не пострадала, так как его бережливое, честное и строгое управление вскоре внесло в расшатанные дела Кордовы порядок и безопасность; а его отношение к соседям, дружественное и чуждое «политики приключений», но при этом твердое, дало возможность бывшей столице, благодаря ее положению и ее производительной силе, хотя и уменьшенной, но все же не убитой, снова поднять свою торговлю и промышленность. Правда, не вернулись дни, когда Кордова была первым городом на всем западе. Но все же здесь вновь произошел чудный расцвет. Сын «первого консула» Мухаммед ибн Джахвар, заместивший отца после его смерти в 435 (1043) г., управлял государством безусловно в его духе. Хотя он в 456 (1064) г. отказался от власти в пользу своих двух сыновей, Абдуррахмана и Абд аль-Мелика, и этим подверг ход событий некоторым неблагоприятным изменениям, но город снова настолько оправился, что даже при менее благоприятных условиях нисколько не пострадали его величие и богатство.

Совсем не так сложилась судьба Севильи, вначале бывшей в таких же условиях. И здесь патриции, отказавшись впустить в город халифа Хаммудита Касима Мамуна, избрали главу государства из своей среды. Но они тотчас сами испугались проявленного ими геройства, и каждый боялся быть за него в ответе, на случай, что Касим вернется с большою силой; поэтому им нужен был козел отпущения; и в качестве такового, а не вследствие общего доверия они избрали на эту высокую должность городского кади Абуль Касима Мухаммеда, из рода бену-аббад, в 412 (1021)г. Правда, что он был очень богат — дурной признак для кади магометанского города; но происхождения он был не особенно знатного. Он принадлежал к южноарабскому племени Лахмидов, но не (как впоследствии самоуверенно утверждали льстецы) от ветви «королей» Хиры, а от малоизвестной боковой линии, занимавшейся до ислама где-то в сирийской пустыне разведением, другими словами, кражей верблюдов. Отец его выдвинулся при Альманзоре в качестве военного и ученого и под конец был в должности кади, которая затем перешла к сыну; но между тем как об отце говорили как о человеке честном и щедром, Абуль Касим оказывается человеком выдающегося ума, но не очень добросовестным, честолюбивым и не брезгавшим никакими средствами. И он, как впоследствии Джахвар в Кордове, заставил себя долго упрашивать и взял на себя управление новым государством только после того, как нескольким патрициям пришлось волей-неволей согласиться быть его помощниками. Но вскоре оказалось, что он вовсе не имел в виду разыгрывать Цинцината, пожимать мозолистые руки почтенным гражданам и стоять во главе республики миролюбивого и трудолюбивого мещанства. Правда, что положение дел в Севилье было не так просто, как десять лет спустя в Кордове. Еще не успокоились берберы в Андалузии и постоянно угрожали из соседней Кармоны: наилучший предлог для кади-президента, чтобы усердно приняться за создание надежного войска. Денег у него было довольно, и он не жалел их; поэтому он без труда мог вербовать арабов, берберов, христиан, целыми толпами и в большом количестве покупать рабов, которых также приучал к военной службе. Для упражнения их он вскоре стал устраивать набеги, сперва в окрестностях, а затем довольно далеко на северо-запад за Гвадиану (Вади-Яну), благодаря которым он получал пленников и добычу.

Но он еще не успел вполне упрочить свою власть, когда в 418 (1027) г. хаммудитский «халиф» Яхья Мутали, властитель Малаги и окрестностей, желая вознаградить себя за потерю Кордовы, пошел на Севилью. С ним были союзники — берберы из Кармоны, — благодаря чему силы его были значительнее, чем у горожан; кади предпочел вступить в переговоры. Яхья же с своей стороны был недостаточно силен, чтобы предъявлять чрезмерные требования; поэтому он согласился избавить город от прелестей берберского постоя, под условием признания его верховной власти. Это условие ни к чему не обязывало, и оно было бы принято без колебаний; вопрос был только в том, кто представит заложников, которых «халиф» должен был потребовать, чтобы все дело не свелось на пустую комедию. И тут кади доказал, что он был единственный человек в Севилье, действительно знавший, чего он хочет: не задумываясь ни на мгновение, он выдал Яхве своего сына Аббада. Как ему впоследствии удалось бежать из плена, когда произошел окончательный разрыв между его отцом и Хаммудитом, мы не знаем. Как бы то ни было, но с того момента как кади, казалось, принес в жертву общему благу собственную плоть и кровь, положение его в Севилье было обеспечено. Весь народ привела в восторг эта готовность жертвовать… своим сыном. Таким образом, он теперь мог не считаться с патрициями, и вследствие этого он сперва удалил своих товарищей по управлению, затем отстранил целый ряд других выдающихся личностей, смещая их или ссылая, и во всем этом он, по-видимому, не встретил серьезных возражений. Правда, что он до конца сохранил свое старое звание кади, но в действительности он с этого момента был неограниченным властителем Севильи, и после его смерти власть оставалась в руках его потомков, Аббадидов, до окончательного разгрома Испании в конце V (X) столетия.

Это несомненно наиболее выдающиеся мусульманские правители того времени, и им обязана Севилья тем, что она заняла на некоторое время первое место среди андалузских городов, быстро превзойдя Кордову и отодвинув ее на второй план.

Не то чтобы политика Аббадидов выгодно отличалась от политики остальных государств полуострова, основанных путем самовольного захвата власти. Правда, что на первый взгляд могло бы показаться, что кади и наследовавший ему сын Аббад Мутадид имели в виду патриотическую мысль соединить все арабские элементы в один большой союз против берберов и, одолев последних, вновь объединить все области под одною властью. И в самом деле, это была бы великая задача, и притом единственное условие, при котором могло бы быть упрочено положение ислама по отношению к христианским государям. Но, присмотревшись внимательнее, мы убеждаемся, что мероприятия правителей в Севилье, как и всюду, вызывались просто страстью к разбоям. И намерения Аббадидов не шли дальше стремления увеличивать свою область за счет соседей, к какой бы национальности или партии они ни принадлежали. И только потому, что они, преследуя эти стремления с ловкостью и коварством, смотря по требованию минуты, то здесь, то там успешно интриговали или одерживали победы, их деятельность, которой, безусловно, чуждо преследование каких бы то ни было общих интересов, иногда получает как бы характер направления общеисламского. Но в общем они все же, хотя и бессознательно, действуют в интересах арабско-испанской цивилизации. Дело в том, что наиболее могущественными их противниками остаются все еще берберы, их слишком близкие и строптивые соседи, и несомненная заслуга Аббадидов состояла в том, что они держали берберов в постоянном страхе и при этом сделали Севилью главным городом мощного государства. Столица их с берегами Гвадалквивира, окаймленными садами и дворцами, стала средоточием оживленного обмена и наслаждения жизнью с ее изящно-роскошною обстановкой, со всем, что вносили в нее искусства и науки, и в этом отношении также вполне стала на место Кордовы. Это сильно возвысило в глазах современников и потомства значение и славу династии, несомненная энергия которой все же была направлена исключительно на удовлетворение бессердечного и ни перед чем не останавливавшегося честолюбия.

Как только кади Абуль Касим Мухаммед почувствовал себя неограниченным властителем Севильи, он сделал первые шаги в политике завоеваний, которой он с тех пор продолжал неуклонно следовать. По его приказанию сын его, Измаил, храбрый воин, вместе с заключившим с Севильей союз бербером Мухаммедом из Кармоны, перешел через западную границу Севильской области, чтобы занять сохранившуюся часть Вехи, разрушенной во время междоусобной войны толпами берберов, и вновь укрепить ее. Таким образом, была приобретена твердая точка опоры между областью Афтасидов в Бадахосе и незначительными владетелями Сильвеса, Санта-Марии и Мертолы, разделившими между собою южную часть нынешней Португалии. Однако им было очень некстати возникновение новой державы рядом с их границей.

Афтасид Музаффар поспешно отправил войско в Беху и, когда Измаил затем стал грабить страну, лично пошел против неприятеля. Владетель Мертолы послал ему подкрепления, но Измаил разбил наголову союзное войско врагов, и самому Музаффару пришлось, в качестве пленника, отправиться в Кармону. Правда, что он вскоре был освобожден в 421 (1030) г. и отомстил за свое поражение тем, что несколько лет спустя, вопреки заключенному миру, напал на Измаила во время похода, последнего против леонцев, и нанес ему тяжелое поражение в 425 (1034) г. Несмотря на это, несмотря даже на то, что с этого времени не прекращалась война между Севильей и Бадахосом, значительная область на западе, в которую входил даже Лиссабон, представлявшая превосходную точку опоры для последующих завоеваний, была надолго закреплена в руках кади. Правда, что до поры до времени дальнейшее наступление было невозможно, так как вновь угрожали берберы. С другой стороны, халиф Хаммудит Яхья Мутали пришел к убеждению, что собственными силами ему ничего не добиться, и попытка его в последние годы привлечь на свою сторону мелких соседних берберских князей увенчалась успехом. Теперь ему удалось даже прогнать из Кармоны Мухаммеда, союзника кади, и таким образом Яхья находился лишь в четырех милях от Севильи, угрожая ей своею близостью. Ясно было, что он не замедлит заставить кади, который на словах признавал себя подчиненным халифа, на деле повиноваться ему; а теперь, в 426 (1035) г., Яхья располагал совсем иною силою, чем 8 лет тому назад, даже в том случае, если бы Хаббус Гранадский воздержался от вмешательства. Для борьбы с Хаммудитом кади искал союзников. Естественными врагами берберских халифов являются кордовцы, которым также грозила опасность из Кармоны, затем «славяне» с востока, области которых также были легко доступны, как со стороны Кордовы, так и со стороны Гранады. Поэтому Аббадид решил устроить большой союз арабско-славянских государств, направленный против берберских князей. Мысль эта была счастливая, но приведению ее в исполнение мешало одно важное обстоятельство. Дело в том, что кади нисколько не сомневался в том, что он будет руководителем союза, но, с другой стороны, было ясно, что ни один из князей, на которых он рассчитывал, не согласится подчиниться республиканскому гражданскому чиновнику, каковым он, собственно, был. Но тут ему помог счастливый случай: вдруг пронеслась весть, что набожный халиф Омейяд Хишам II, исчезнувший при завоевании Кордовы в 403 (1013) г., вновь появился в Калатраве и что ему восторженно присягнуло население этого города[448], принадлежавшего к области Измаила Толедского.

Не подлежит ни малейшему сомнению, что это был грубейший обман. Мнимый Хишам был просто-напросто циновочник, настоящее имя которого было Халаф, но он был поразительно похож на пропавшего без вести халифа, и это обстоятельство дало ему возможность решиться на столь дерзкий обман. Жители Калатравы, вероятно, не особенно довольные только что совершившимся переходом власти в Толедо к берберам зун-зун, утверждали, что верят этому чуду, правда, впрочем, только до тех пор, пока Измаил Толедский не представил им достаточного числа доводов в виде берберских войск, двинутых к стенам крепости. Бороться против этого войска им было не под силу; поэтому они посоветовали своему претенденту поскорее убраться и без дальнейших возражений изъявили покорность своему эмиру. Но несмотря на то, что лже-Омейяд здесь потерпел неудачу, для севильского кади его появление было находкой. Он понимал, что покориться законному халифу было бы не в ущерб достоинству славянских властителей, не говоря уже о Джахваре Кордовском. При таких условиях Аббадид, в конце концов, пожалуй, действительно мог рассчитывать на подчинение своему руководящему влиянию всей славянско-арабской Испании, конечно, в том лишь случае, если бы Халаф согласился, отказавшись от всякой самостоятельной роли, явиться пешкой в руках кади. Бывший циновочник действительно соблазнился возможностью жить в прекрасном дворце со всеми почестями, подобающими самодержавному властителю, и на всю жизнь обеспечить себе приличное содержание; поэтому он без колебаний согласился на предложение кади и был принят им в Севилье с почтительнейшею преданностью. Впрочем, жителям столицы пришлось возобновить присягу, учиненную пятьдесят лет тому назад их дедами несовершеннолетнему Хишаму II, и кади стал совершенно серьезно морочить почтеннейшую публику, выступая в роли хаджиба этого чучела халифа.

Грамотами, разосланными министром от имени властителя правоверных аль-Муайяда, любезные и верноподданные наместники Кордовы, Альмерии, Валенсии, Дении и проч. приглашались и с своей стороны радостно приветствовать возвращение их законного верховного повелителя и энергичною поддержкой обеспечить победу его справедливому домогательству. Трудно предположить, что лица, стоявшие во главе отдельных государств, действительно дали себя обмануть; но для большинства из них, особенно для более или менее близких соседей берберских государств Малаги и Гранады, могло быть только желательно такое противопоставление признанному здесь халифу Яхье Мутали другого халифа, тем более что мнимая принадлежность его к старой династии возбуждала в народе доверие. И это было во многих местах; человек сплошь да рядом готов веровать в то, что соответствует его желаниям, а одно лишь имя Хишама II вызывало воспоминания о счастливом времени ислама в Испании, окончившемся тому назад лишь четверть века, но все же казавшемся таким далеким из-за переживаемых неурядиц. Особенно счастливы были жители Кордовы, уже мечтавшие о восстановлении у себя трона Абдуррахмана III. Но и в других местах эта чудная сказка возбуждала доверие, и большинство славянских владетелей, до отдаленной Тортозы, сочли выгодным плыть по течению и заявить о своей преданности законному халифу. Один только Зухейр Альмерийский, бывший в дружественных отношениях с эмиром Гранады, бербером Хаббусом, в 426 (1035) г. отказался признать поддельного Хишама. Но и остальным оставалось сделать еще значительный шаг от этой бумажной присяги до действительного содействия восстановлению его власти над всею Испанией. И прежде чем дипломатии кади удалось вызвать их на этот шаг, все предприятие могло еще провалиться. Дело в том, что провозглашение халифа Омейяда в Севилье естественно обусловливало отрицание верховной власти Хаммудита Яхьи Мутали, признанной 8 лет тому назад; взбешенный этим, Яхья велел немедленно из близлежащей Кармоны напасть на непокорных вассалов. К сожалению, этот несравненный князь имел забавную привычку: он был почти всегда пьян; когда однажды вечером севильцы, которым была известна эта маленькая слабость, неожиданно напали под начальством Измаила и Мухаммеда, изгнанного князя Кармонского, на Кармону, Яхья, по обыкновению несколько подвыпивший, имел неосторожность выехать с небольшим отрядом и броситься на врагов. При этом он попал в приготовленную засаду и был убит; самая Кармона была захвачена врасплох Мухаммедом; гарем и все сокровища убитого Яхьи сделались добычей неприятеля в начале 427 г. (в конце 1035 г.). Этим не только до поры до времени закончилась война, но Севилья еще навсегда избавилась от опасности серьезного нападения с этой стороны. Власть Яхьи перешла к брату его Идрису I в Малаге, но в то же время двоюродный брат его Мухаммед, сын Касима Мамуна, объявил себя самостоятельным князем[449] в Алгесирасе. Следствием этого раздела было почти полное бессилие хаммудитских берберов; и сверх того, благодаря восстановлению власти Мухаммеда в Кармоне севильцы оказались прикрытыми с этой стороны.

Такой быстрый и блестящий успех, превзошедший все ожидания, еще более вскружил голову кади, и он немедленно стал добиваться действительного подчинения отдельных арабско-славянских государств власти Хишама, другими словами — своей собственной. Между тем, чем меньше Кордове и восточным княжествам, со времени смерти Яхьи, приходилось бояться берберов, тем меньше готовности проявляли они поступиться своею самостоятельностью в пользу могущественной Севильи. Когда кади захотел было поселиться со своим лжехалифом в старом дворце Омейядов, кордовские патриции решительно воспротивились этому; им удалось распространить в народе сомнение в подлинности циновочника, а так как формальная осада города все же была Аббадиду не под силу, то он поневоле должен был отказаться от присоединения его. Такая же неудача постигла его, когда он попытался наказать Зухейра Альмерийского за его упорное отрицание лже-Хишама и заставить его покориться. Объединенное войско «славянина» и его союзника, Хаббуса Гранадского, нанесло войску кади поражение, и ему пришлось бы плохо, если бы не умер вскоре после того, в 429 (1038) г. гранадский эмир и не возгорелся спор между его наследниками и Зухейром, окончившийся смертью последнего и захватом Альмерии Абд аль-Азизом из Валенсии. Вспомним, что из-за этого произошла война между Абд аль-Азизом и Муджахидом из Дении и затем последовало вновь объявление независимости Альмерии под властью бену-сумадихов; но благодаря этому была исключена всякая возможность примирения славяно-арабских интересов, и кади был вынужден предоставить Восток самому себе. С тем замечательным беспристрастием, которое он обыкновенно проявлял при выборе цели своих завоевательных стремлений, он теперь обратился против недавнего союзника Мухаммеда Кармонского. В его владения, кроме столицы, входило еще несколько соседних округов, как, например, Оссуна и Эсиха; в то время как севильские войска завоевывали эти округа, Аббадид старался возбудить возмущение в Гранаде, чтобы помешать новому эмиру, Бадису, явиться на помощь к своим кармонским землякам. Благодаря тому что у жестокого эмира было уже множество врагов, кади было не трудно устроить заговор с целью низвержения Бадиса и возведения на гранадский трон одного из его двоюродных братьев. Но заговор этот был открыт, пока еще подготовлялся, и в то время как сын кади Измаил был занят осадой Кармоны, сам Бадис пошел на помощь городу, а с другой стороны шло войско Идриса I из Малаги, к которому Мухаммед также обращался за помощью. Три войска сошлись при Эсихе. Благодаря неосторожности Измаила, слишком уверенного в победе, положение севильцев ухудшилось; когда их полководец с обычною храбростью бросился им на помощь, чтобы восстановить положение, он погиб и союзные берберские предводители одержали решительную победу в 431 (1039) г. Снова кади угрожала серьезная опасность: если бы только союз Бадиса с Хаммудитом оказался продолжительным, то с этой стороны кади мог ожидать решительных действий, направленных против его столицы. Однако до этого дело не дошло. После победы при Эсихе Идрис I прожил очень недолго, а после его смерти в его маленьком государстве, состоявшем кроме области Малаги еще из округов Танжера и Цеуты, установилось полное безначалие. «Славянин» Неджа, наместник африканской провинции, против сына Идриса Яхьи выставил сына бывшего халифа Яхьи Мутали — Хасана. Последний одержал верх и велел умертвить своего соперника, но вскоре сам был отравлен своею женой, сестрой убитого[450].

После этого Неджа сам попытался захватить в свои руки верховную власть, но через некоторое время, когда уже казалось, что положение его упрочилось, возмутились берберы, знать не хотевшие «славянского» властителя; они убили его в 434 (1043) г. и провозгласили халифом Идриса II, брата Хасана. Но, добродушный до слабости, он не был способен восстановить пошатнувшееся значение династии. Вследствие этого отдельные вожди делали все, что им было угодно; Бадис Гранадский, хотя и продолжал, как бы в насмешку, в своих мечетях молиться за Хаммудита, завладел целым рядом замков в области Малаги, не встретив сопротивления; словом — о правительстве не было и речи. Наконец, все это надоело берберам; они низвергли безличного халифа и присягнули его двоюродному брату Мухаммеду в 438 (1046/47) г.; но этот им пришелся не по вкусу, благодаря своей строгости, вследствие чего некоторые вассалы, жившие в провинции, стали на сторону другого Мухаммеда, владевшего в Алгесирасе и теперь также принявшего титул халифа в 440 (1048/49) г. Между тем низвергнутый Идрис II нашел убежище у бербера Абу Нура, владетеля Ронды; таким образом, как с негодованием замечает арабский историк, на клочке земли в 20 квадратных миль было четыре человека, беззастенчиво присвоивших себе священное имя властителя всех правоверных: лже-Хишам в Севилье, Идрис II в Ронде и два Мухаммеда — в Малаге и в Алгесирасе.

Понятно, что при таких условиях на улице Аббадидов был праздник. В 433 (1042) г. кади Абуль Касим Мухаммед отошел в вечность. Ему наследовал Аббад (433–461 = 1042–1069), как бы созданный для того, чтобы еще превзойти отца в его хитрой и насильственной политике. В 451 (1059) г. он нашел своевременным сообщить, что продержавшийся до этого времени лже-Хишам тихо опочил (естественною или неестественною смертью) и что он высказал последнюю волю, чтобы он, Аббад, был эмиром всей Испании. Вследствие этого он принял титул аль-Мутадид, и арабы не преминули обратить внимание на удивительное сходство между этим завоевателем и халифом Аббасидом того же имени. Но это — вопиющая несправедливость по отношению к последнему: если он и был самовластным, то в то же время в общем он был порядочный человек, между тем как Аббада приходится считать одним из отъявленнейших негодяев во всей всемирной истории.

Нечего говорить, что для выполнения своих честолюбивых замыслов он не пренебрегал никакими средствами. Мы не будем здесь говорить о многочисленных мелочных проявлениях его коварства и предательства; но в 445 (1053) г. он однажды пригласил в Севилью владетелей Ронды, Морона и Аркос-Хереса, с которыми жил в полном мире и был в дружественных отношениях, и здесь замуровал их в бане, вместе со свитой, всего около 60 человек; они задохнулись от проведенного туда горячего воздуха, после чего Аббад как ни в чем не бывало присвоил их владения. Но еще хуже этого была его мелочная мстительность, благодаря которой Аббад никогда не забывал ни малейшей обиды и умел нападать на свои жертвы с каким-то сатанинским коварством.

По какому-то поводу он отобрал у одного из своих подданных, который к тому еще был слеп, все его состояние; бедняга отправился в Мекку, поселился в качестве нищего в священном городе у Каабы и не переставал всенародно высказывать свое негодование на несправедливость своего прежнего государя. Возвращавшиеся паломники рассказывали об этом в Севилье, и вскоре об этом узнал сам эмир. Когда в один из следующих годов приблизилось время снаряжения испанских паломников в дальний путь в Аравию, Мутадид позвал одного из собиравшихся правоверных и дал ему замкнутый ларчик, с поручением передать его слепому в подарок от его государя. Когда тот получил ларчик, то сначала было удивился, но затем в душе попросил прощения у эмира, желавшего, по-видимому, вознаградить его за причиненные ему убытки, и, как обыкновенно делают слепые, стал с восторгом ощупывать одну за другою золотые монеты, которые были в ларчике. Но оказалось, что монеты были покрыты ядом, и он умер в тот же день. Высшее наслаждение Мутадиду доставлял его «сад», в котором цветы были рассажены в черепах, расставленных в порядке и снабженных ярлычками с именами их прежних обладателей; здесь не было только княжеских черепов, которые он сохранял особо в отдельном ящике. Но в то же время он писал для своих любовниц, которых у него было немало, самые чувствительные и нежные стихи, играл роль человеколюбивого, живо интересовался науками и искусствами: совершенный Нерон, только не сумасшедший, каким был, по всей вероятности, император, а потому не заслуживающий никакого снисхождения. Он напоминал этого безумного тирана своею силою и красотою, своею склонностью к неумеренно разгульной жизни, и вместе с тем в работе он проявил не меньшую энергию, при завидной ясности и остроте мысли.

Такой же страшный, как его современник, Бадис Гранадский, он был значительно опаснее его, как ядовитая змея страшнее волка. Во всяком случае, мелкие государства Андалузии, быстро шедшие к упадку, должны были мало-помалу становиться добычей их обоих, пока наконец столкновение между ними стало неизбежным. Первые враждебные действия произошли вскоре после вступления на престол Мутадида; но до тех пор, пока между их границами находились другие области, Бадис только изредка вмешивался в борьбу между Аббадидами и берберами Кармоны, на которых были направлены первые нападения со стороны севильцев. Нельзя отрицать, что Мутадид (я называю его этим именем, хотя он принял его позже) проявил в этом деле большую энергию: почти одновременно с войной против Кармоны, продолжавшей храбро сопротивляться и после смерти Мухаммеда 434 (1042/43) г., при его наследнике, Исхаке, Мутадид напал на западные княжества и, отобрав Мертолу у ее владетеля в 436 (1044) г., сразился еще и против войск Ниеблы и Бадахоса.

Нет возможности здесь в подробностях проследить все эти войны, в которых даже слабая Малага попыталась принять посильное участие; ограничусь указанием на то, что в этой борьбе особенную энергию проявил сын Мутадида, Измаил, что она лишь на мгновение прекратилась благодаря вмешательству спокойного и миролюбивого Ибн Джахвара Кордовского и что последствием ее было значительное увеличение Севильской области. Уже в 443 (1051/52) г. были завоеваны Уэльва, Ниебла и Сильвес, а после предательского умерщвления властителей Ронды, Морона и Аркос-Хереса в 445 (1053) г. и их области перешли в руки Мутадида, с тем большею легкостью, что арабская часть населения из ненависти к берберскому правительству оказывала содействие завоевателям. Бадис Гранадский был вне себя от ярости, когда узнал о предательском убийстве дружественных ему вождей-соплеменников; но и помимо этого быстрый рост могущества Аббадидов являлся внушительной угрозой для Гранады. Однако гуманный образ мыслей еврейского визиря Самуила помешал привести в исполнение страшный план жестокой мести гранадским арабам за все то, что Мутадид сделал берберам; но, несмотря на это, все же дело дошло до войны, которая была ведена с обеих сторон с большим озлоблением, но, как оказалось впоследствии, не привела к решительному исходу. Как бы то ни было, через несколько лет внимание обоих враждующих эмиров было отвлечено новыми событиями в другую сторону. Из предыдущего мы могли убедиться, что дела у Хаммудитов шли все хуже и хуже. Попытка Мухаммеда из Альгесираса подкрепить свои притязания на халифат завоеванием Малаги кончилась полнейшей неудачей в 440 (1048/49) г.; он умер в том же году, а сыну его Касиму пришлось снова довольствоваться скромной ролью, указанной ему условиями его ничтожного государства. В Малаге другой Мухаммед процарствовал приблизительно до 444 или до 445 (1052 или 1053) г.; после его смерти снова возникли распри, при которых Идрису III никак не удавалось добиться признания со стороны берберов. В конце концов пришлось обратиться к старому Идрису II — он, вероятно, в это время, вследствие смерти владетеля Ронды, лишился убежища, — и снова предоставить ему власть, которою он, надо думать, мало пользовался до своей блаженной кончины в 447 (1055) г. Затем очередь дошла до сына Идриса I Мухаммеда II; но между тем Бадису, так называемому вассалу этих «халифов», которых можно сравнить с позднейшими Аббасидами, показалось, что пора сорвать тот плод, который он давно жадно ощупывал; в 449 (1057) г. он захватил эту чудную страну, не встретив сопротивления.

Вероятно, он был бы не прочь прихватить еще кое-что, но тут его предупредил его неизменный противник Мутадид, пославший уже в следующем, 450 (1058) г. из Севильи войско против Альгесираса. Нетрудно было заставить бессильного Касима покинуть свое маленькое княжество; им и закончился ряд испанских халифов и эмиров из рода Хаммудитов. Принадлежавшие еще прежде к области Малаги округа Танжера и Цеуты сохранили свою самостоятельность под властью берберского вождя Сакота, их бывшего наместника. Мухаммед II спасся от Бадиса сначала в Альмерию, а потом (456 = 1064 г.) в африканскую Мелиллу, жители которой избрали его своим предводителем и остались ему верны до его смерти в 460 (1068) г. Касим же, как большинство из мелких владетелей, спасших свои головы от сундука Мутадида, удалился в Кордову. Как и всюду в далеких странах ислама, и здесь Алиды первые потерпели самую горькую неудачу.

Впрочем, и тем, которые подготовили гибель их могуществу, не пришлось спокойно наслаждаться грабежами. Пока жив был Мутадид, не прекращалась борьба его с Бадисом; он не прочь был бы присоединить к Альгесирасу и чудную Малагу, но временный захват города привел лишь к чувствительному поражению, нанесенному его даровитому, но, как полагается поэтическим натурам, несколько гениально-небрежному сыну Мухаммеду, которому он поручил это предприятие; да и впоследствии ему не удалось достигнуть в этом направлении каких-либо успехов. Но еще незадолго до смерти в 459 (1067) г. Мутадид сделал удачный ход, захватив Кармону, из-за которой было столько споров. Однако справедливая судьба уже нашла средство нанести неизлечимую рану в сердце этому закоснелому тирану: храбрый и умный сын его Измаил, лучший его полководец, главная опора его власти при беспрестанной борьбе, возмутился против него и, несмотря на дарованное ему помилование, зная коварный и вероломный характер отца и опасаясь его, вскоре затем решился на покушение на его жизнь. В припадке справедливого гнева Мутадид собственноручно зарубил его, но никогда не смог забыть измену и утрату сына. В то же время и могущество Бадиса, достигшее расцвета, стало клониться к упадку: в 458 (1066) г. умер его замечательный министр, еврей Самуил Ха-Нагид, а сын его, не менее даровитый, но до невозможности одержимый высокомерным скептицизмом и небрежным легкомыслием Иосиф, к которому перешла должность визиря, уж через несколько недель пал жертвой религиозного фанатизма берберов, в которых он оскорбил самые сокровенные чувства. Вследствие того, что Бадис, предаваясь своему любимому пороку — пьянству, с каждым днем становился все более невменяемым, до самой своей смерти, последовавшей лишь в 465 (1073) г., его владения все урезывались, а его значение все падало. Но хотя это значительно облегчало положение его старого соперника, однако последние дни Мутадида были омрачены заботами, тяжелым бременем начавшими ложиться на всю Испанию. Но никогда безобразия, сопровождавшие раздробление мусульманской Испании на мелкие государства, которым мы, пожалуй, сделали слишком много чести, уделив им в нашем изложении столько места, не могли бы так долго продолжаться безнаказанно, если бы христианские государства полуострова в первой половине V (X) столетия не были обессилены распрями между Леоном и Наваррой — Кастилией, а потом возмущениями знати против Фердинанда I. Вследствие этого за это время война не шла дальше незначительных случайных набегов в обычном духе, и не только сравнительно сильные бену-худы Сарагосские, но и более слабые зун-зуны Толедские и Афтасиды из Бадахоса, которым так много пришлось терпеть от Аббадидов, были всегда в состоянии отстаивать свои владения против наследственных врагов ислама. Теперь обстоятельства изменились. Фердинанд I упрочил наконец свое положение и решил испробовать, чего может достигнуть умелый человек, стоящий во главе полного сил соединенного Леон-Кастильского королевства. Первый удар был направлен против Музаффара в Бадахосе, у которого он отобрал в 449 (1057) г. Визеу и Ламего; в следующие годы он отобрал несколько крепостей у Худида Муктедира, к югу от Дуэро, и, наконец, дошла очередь до Мамуна Толедского, северную область которого Фердинанд завоевал до Алкалы-де-Хенарес. Да и этот городок он не замедлил бы взять, если бы Мамун не поспешил смириться. За большие подарки он купил себе мир; но все три эмира вынуждены были согласиться на признание кастильского верховного господства и на ежегодную уплату податей, лишь бы только избавиться от дальнейших потерь. Таким образом, энергичный король обеспечил себе возможность уж теперь двинуться далее на юг. В 455 (1063) г. он напал на Севильскую область, и Мутадид, в том же году тяжко потрясенный[451] страшным ударом, нанесенным ему его неблагодарным сыном Измаилом, счел нужным последовать примеру остальных князей. Правда, что этот хитрец сумел несколько умерить требования кастильцев, сыграв ловкую комедию с некоторыми святынями, особенно с мощами святого Исидора Севильского, по отношению к которым он вдруг проявил совершенно непонятное благоговение. Но все-таки он был вынужден унизиться до положения данника и вассала христианского короля.

В следующем, 456 (1064) г. христиане избрали опять новое направление: они завоевали Коимбру, несмотря на мир, заключенный с Бадахосом, а из вновь приобретенной позиции в Толедской области Фердинанд предпринял рискованный поход на Валенсию. Там находился у власти, после смерти Амирида Альманзора в 453 (1061) г., сын его, ограниченный Абд аль-Мелик, совершенно напрасно избравший титул аль-Музаффар, «победоносный». Он дал себя выманить из города, благодаря военной хитрости кастильцев, попал в приготовленную засаду и едва не был взят в плен. Уже в 457 (1065) г. Фердинанд появился снова и на этот раз несомненно взял бы Валенсию, если бы болезнь не принудила его отступить. Еще раз город был спасен; чтобы избавить его и на будущее время от последствий глупости Абд аль-Мелика, Мамун Толедский, тесть негодного Амирида, велел арестовать его и захватить его область (457 = 1065 г.). Между тем мусульманам плохо пришлось по ту сторону Эбро. Уже несколько десятков лет тому назад шайка французских норманнов принимала участие в войнах графа Барселонского против магометанских соседей. Известно — и нам придется еще об этом говорить — как эти сильные, но грубые сыны севера, с избранного ими места жительства у устьев Сены большими толпами стремились в качестве наемников на юг, где они мало-помалу, особенно в Италии, стали главною составною частью княжеских войск. В 456 (1064) г. войско, состоявшее из норманнских, бургундских и французских отрядов, вероятно находившееся на службе у папы Александра II, вдруг вздумало проникнуть через Пиренеи в Испанию, быть может, для того, чтобы отомстить за сарацинских пиратов, которые издавна беспокоили итальянские берега и со времени Муджахида (в Дении) становились все назойливее. Но понятно, что жертвою этой страшной мести были люди ни в чем не повинные. Самою сильною пограничною крепостью мусульман в Арагоне на севере считался Барбастро (Барбоштер); его-то и окружили пришельцы, и так как Муктедир Сарагосский, так же как и его вассалы, чувствовал себя слишком слабым, чтобы решиться силою освободить город от осады, то гарнизон был вынужден сдаться. Норманны и франки запятнали христианство гнусным нарушением капитуляции, страшною резнею, произведенною среди жителей, и возмутительным обращением[452] с теми, которым удалось избегнуть этой участи. Но несмотря на ужас, охвативший всех, даже в Андалузии, при известии о злодеяниях этих варварских полчищ, никому (по крайней мере в руководящих кругах) и в голову не пришло спросить о причинах, вследствие которых испанско-арабское государство, еще полстолетия тому назад столь могущественное, обратилось в сборное место для всякого сброда; а те, которые в роскошных дворцах играли роль царей и заставляли наемных поэтов восхвалять себя до небес, по поводу никогда не совершенных ими подвигов, не хотели ударить палец о палец для предотвращения этих ужасов.

В народе распространялось озлобление, а дальновидные и свободомыслящие люди не боялись, в своих исторических сочинениях, проводить сравнения между цветущим состоянием страны, спокойствием и безопасностью, бывших при халифах, и нынешним бедственным раздроблением на мелкие государства; но при дворах сознательно отворачивались от действительности. В это время судьба даровала мусульманским государствам еще одну последнюю отсрочку и, таким образом, возможность решиться на мужественную и патриотическую политику. Фердинанд I умер в конце 1065 г. (начале 458 г.); из-за наследства этого могущественного короля его три сына затеяли спор, и лишь по прошествии десяти лет Альфонс VI соединил под своею властью королевства Кастилию, Леон и Галицию, Мутадид Севильский сумел воспользоваться этим счастливым случаем только для новых завоевательных войн против соседей, но смерть его в 461 (1069) г., ускоренная чрезмерной тратой сил на работу, разгульную жизнь и заботы, избавила Андалузию от одного из самых зловредных зачинщиков беспрестанных распрей, грозивших гибелью целой нации. Однако очень скоро выяснилось, что будущая судьба зависит не от отдельных личностей: разложение Андалузии было болезнью века, и лучшие люди того времени были в состоянии только понять ее, но не были в состоянии найти против нее средства.

Мы уже попытались вкратце очертить странный характер того времени, представляющийся нам в виде лика Януса. Не говоря уже о материальном благосостоянии и роскошной обстановке, которыми в то время еще пользовалось общество в Андалузии, умственная жизнь народа именно в это время достигла своего высшего развития. Никогда поэзия и наука не пользовались таким уважением, никогда занятие ими не было так распространено, как теперь. Эмир Музаффар в Бадахосе, а позже его сын Омар аль-Мутеваккиль принадлежали к числу наиболее усердных ученых и лучших знатоков литературы; а если нужно из бесконечно большого числа испанско-арабских поэтов выбрать того, в стихах которого яснее всего проявляются свойственные им изящество мысли и глубина чувства, то всегда называют сына изверга Мутадида, привлекательного и несчастного Мухаммеда, который в это время вступил на севильский престол под именем аль-Мутамида. Но едва ли менее знамениты многие другие поэты, как, например, слишком ученый для нас Ибн Абдун из Бадахоса, Ибн Хафаджа из Хукара (Щукара), Ибн Саид из Гранады и окруженная романтическим сиянием поэтическая пара: прекрасная Баллада, дочь Омейяда Мустакфи, непохожая на своего отца, и ее возлюбленный (впрочем, не единственный), андалузский «Тибулл» — Ибн Зейдун. Но при этом перечислении мы не забудем упомянуть также о великих еврейских поэтах Испании — Самуиле Нагиде, гранадском визире, и наиболее выдающемся из всех Соломоне ибн Габироле. Одновременно с этим мы замечаем расцвет исторической науки, которой в Испании занимались с особенной любовью. Один из наиболее выдающихся представителей историков — благородный Ибн Хазм, бывший некогда визирем у несчастного Абдуррахмана V, старался после падения халифата уйти от невзгод того времени, погрузившись в серьезные и многосторонние занятия богословско-юридическими и историческими науками. Затем настоящий классик в этой области — Ибн Хайян из Кордовы; большая история его времени, в 60 томах, представляет главнейший и почти единственный источник для всех последующих сочинений. Главное обстоятельство, благодаря которому названные ученые и их современники стоят значительно выше в сравнении с прежними учеными, — это беспристрастие и правдивость, ставшие возможными только при новых политических условиях; их труды, к сожалению дошедшие до нас только в отрывках, хотя и многочисленных, занимают в ряду мусульманских исторических сочинений вообще первое место. Рядом с ними следует упомянуть об ученом-географе аль-Бекрии, происходившем из рода князей Уэльвы, представляющем как бы переход к исследователям в области естествознания и философии. Эти науки в то время нашли еще лучшую почву своего развития, чем все остальные. Арабские и славянские властители с самого начала показали, что им чужд тот дух узкого фанатизма, который в Испании больше, чем где бы то ни было, служил тормозом для развития этих наук. Теперь они, после долгого перерыва со времени Альманзора, снова пошли в ход. К концу этого периода выступают знаменитые врачи — Абуль Касим из Захры, города Абдуррахмана III, известный латинскому Западу в качестве наиболее выдающегося хирурга первой половины Средних веков под искаженным именем Альбуказис, и Абуль Ала ибн Зухр, из знаменитой семьи ученых и государственных деятелей, с которой нам еще придется встретиться. Наконец, в конце этой эпохи обращает на себя внимание чистый образ первого крупного последователя Аристотеля в Испании, философа Ибн Баджи Сарагосского.

Между тем как в области теоретической математики не так давно доказана невозможность разрешения задачи о квадратуре круга, над которой ломало голову и изощрялось столько поколений, приблизительно такая же задача в области этической все еще остается неразрешенной. История учит нас, что необходима известная высота материальной культуры и некоторая свобода от предвзятых мнений (чтобы не сказать предубеждений) национального и религиозного свойства, чтобы для наук, особенно для философии, была открыта возможность плодотворного развития. Но она же учит нас и тому, что со временем, по большей части очень скоро, эта культура неизбежно вырождается в изнеженность, эта свобода — в скептицизм, которые подрывают силы народа, и если не окончательно уничтожают, то в значительной степени обесценивают основные идеи религии, неизменного внутреннего чувства благоговения перед высшим и святым началом и преданности своей народности (не смешивать с внешнею национальною кичливостью). Хорошо еще, что не доказана неразрешимость этой нравственной задачи, которая вытекает из этих отношений, так как мы должны неотступно стремиться к примирению свободомыслия с народным самосознанием, образования с силой; но мы не найдем на всем протяжении всемирной истории народа, у которого подобное стремление не окончилось бы преждевременною неудачей. Так и испанско-арабская нация к середине XI столетия дошла до той ступени развития, когда выступила оборотная сторона ее блестящих приобретений внутренних и внешних. Если не у всего народа, то у руководящих классов сплошь удобства жизни перешли в чрезмерную роскошь, духовная свобода — в произвол и распущенность, а наслаждения и образование заслонили великие идеи религии и отечества, неразрывно, как нигде, связанные на Востоке. То, что прежде, вследствие слишком высокого мнения об индивидуальных силах, выражалось в стремлении к обособленности народностей и племен, теперь обратилось в бессильно-себялюбивую безыдейность, которая из-за чрезмерной утонченности не понимает простейших явлений, из-за деревьев не видит леса. Таким образом, объясняется почти невероятное явление (как, впрочем, нередко бывает на свете): ни одному из испанских эмиров в голову не пришло то, что давно было ясно людям из низших слоев населения и о чем они давно говорили: что при войнах с Фердинандом I предстояла совсем иная опасность, чем когда бы то ни было раньше.

В то время, когда уже ясно был поставлен вопрос о том, быть или не быть исламу в Западной Европе, такой благомыслящий правитель, как Мутамид Севильский, нашел возможным высказать свое мировоззрение в следующем положении: «Разум, по-моему, состоит в том, чтобы перестать быть разумным». И поэтому он вел себя так неразумно, как только возможно; а другие помогали ему в этом смысле, как могли. Андалузские князьки вместо того, чтобы воспользоваться несколькими годами, пока Альфонс VI ссорился со своими братьями Санхо и Гарцией, для установления всеобщего союза с целью защиты против христиан, продолжали драться из-за кусочков раздробленного государства, как собаки из-за кости. Неудивительно, что при таких условиях им вдруг был нанесен удар, от которого у них посыпались искры из глаз. Нанесшие этот удар давно заносили руку; прежде чем говорить о последствиях этих событий, мы должны рассмотреть условия, подготовившие их.

Глава 2Берберы в Африке и Сицилии; альморавиды и альмохады

Согласно культурно-исторической теории Ибн Халдуна, самого умного из арабских историков и одного из самых выдающихся умов среди историков прочих народов, два рода факторов обусловливают развитие государств: с внешней стороны — отношение между оседлыми и кочующими племенами, а с внутренней — присущее каждому человеку стремление к общественности и к единодушию и вместе с этим связующее начало в единстве образа мыслей, естественно представляющееся Ибн Халдуну в виде религии. Со стороны первой группы отношений обычный ход событий таков[453], что народ, закаленный лишениями кочевой жизни и достигший значительного военного могущества, нападает на соседний народ, успевший вследствие высокой культуры уже изнежиться, покоряет его и присваивает себе те блага, которыми пользовался побежденный. Благодаря этому и победитель, более или менее скоро, достигает более высокой степени материальной и духовной культуры, но только до известной поры, когда чрезмерное изобилие благ начинает оказывать вредное влияние на военные качества господствующих классов, вследствие чего ослабевшее государство становится добычей нового завоевателя. Рядом с этим сказывается влияние внутренних причин, то содействуя этому процессу, то замедляя его. Сильное развитие единодушия в пределах одного рода (вместе с его приверженцами), затем в пределах целого племени дает возможность подчинить своей власти менее объединенных соперников, чему всегда сильно содействует пробуждение религиозного чувства; и наоборот — увеличение индивидуализма за счет духа общности вместе с распространением равнодушия к делам веры влечет за собой упадок государства, по-видимому прочно установившегося.

Правда, что этим далеко не вполне выясняется сущность и значение сил, под влиянием которых созидаются и разрушаются государственные организмы в древности и в наше время; однако эта теория является исчерпывающей, несмотря на свою простоту, для объяснения тех событий, из которых сложилась история мусульманской Испании, Западной Африки и Сицилии с V (XI) по IX (XV) столетие и из наблюдений над которыми Ибн Халдун пришел к своим выводам. В третий раз после завоевания Испании и фатимидской революции берберы оказывают самостоятельное и решающее влияние на ход всемирной истории, и с этих пор в течение четырех столетий им принадлежит руководящая роль в истории ислама на всем Западе. Но между тем как арабы, которые в предшествовавший, более короткий период первенствовали почти во всей этой области, сумели, по крайней мере в Испании, достигнуть поразительно высокой степени материальной и духовной культуры, берберский период представляет однообразную картину непрерывного повторения того процесса, который метко изобразил нам Ибн Халдун: и так продолжается до тех пор, пока не погиб в Испании ислам, а в Африке цивилизация, успевшая кой-куда проникнуть. Много томов пришлось бы исписать, если бы мы хотели изобразить эту борьбу государств, или, вернее, племенных союзов, существовавших в одно время или следовавших друг за другом, то здесь, то там возникавших и снова исчезавших; но и здесь не подробности имеют значение для историка, а общий ход событий. Повторяется все та же история. С высот Атласа или из степей Сахары[454] появляется племя или группа племен. Закаленным и сильным кочевникам удается врасплох напасть на часть культурной страны и в одном месте разбить неустойчивое правительственное войско. Добыча, доставшаяся на долю победителей, привлекает другие племена, которые на время добровольно признают власть победителей; и как ком снега увеличивается масса пришельцев, заполняет собой всю страну, и вскоре они решаются нападать и на города. Единство в среде прежних властителей, как и подобает восточным династиям, далеко не образцовое, теперь совершенно рушится. На развалинах государства, наполовину разрушенного, наполовину разложившегося, завоеватели воздвигают новое, разделяют между собой владения побежденного племени и изгоняют тех, кому удалось уцелеть, снова в пустыню и в горы. Там они или погибают в борьбе за существование, или вновь закаляются и размножаются и, наконец, через десятки или сотни лет чувствуют себя достаточно сильными, чтобы снова отважиться и попытать свои силы в Телле[455] и снова отвоевать плодородные провинции у соперников, успевших изнежиться под влиянием городской жизни.

Таким образом, власть в Северной Африке переходит из рук в руки по большей части среди одних и тех же племен, хотя, конечно, от времени до времени появляются новые или до сих пор почти не выступавшие племена. Поводы для столкновений многообразны. По большей части борьба возгорается просто из-за страсти к грабежам и честолюбия воинственных вождей. Но гораздо опаснее становится движение и принимает гораздо большие размеры в тех случаях, когда те же побуждения проявляются у хитрого или фанатически настроенного человека под маской религиозного одушевления. У берберов голова безусловно подчинена пылкому сердцу, и всякий «святой», сколько-нибудь понявший свою роль, еще теперь может не только водить их за нос, но и увлечь их на самые отчаянные предприятия: «марабут» теперь, как и во времена Абд аль-Кадера, является самым страшным врагом для французов в Алжирии, а что было в старину, мы видели во время восстания хариджитов, во время появления Фатимидов и во время возмущения Абу Язида. Неудивительно поэтому, что дважды политические перевороты сопровождались взрывами религиозного фанатизма, гибельное влияние которого распространялось далеко за пределы ислама. Но никто и не ожидал, что из подобного движения может возникнуть в области религии нечто новое, способное внести в ислам живую струю обновления. Добрые, ограниченные берберы никогда не были способны к восприятию какой-либо плодотворной идеи и их религиозная восприимчивость ценит только внешнее проявление, оставляя равнодушною к сущности. Проповедь христианской любви или магометанского фатализма, хариджитского народного самоуправления или шиитского самодержавия, все это для них — пустыня слова. Но проповедник может быть вполне уверен в успехе, если он явится с длинными, донельзя растрепанными волосами, седою бородою, блестящими глазами, в изорванном плаще, с цветом лица, говорящим о полном незнакомстве с употреблением мыла, и если он при этом громовым, или же гробовым, голосом рассказывает всякие ужасы. Если же он сверх того умеет, благодаря непосредственной поддержке свыше, целый час стоять на голове, голодать шесть недель подряд, вызывать дождь, заставлять плясать змей и произносить никому не понятные пророчества, то ему, пожалуй, не трудно сделаться и Махди, призванным установить царство Божие на земле, предшествующее кончине мира и сулящее всем верующим спасение, всем безбожникам — погибель: ожидание Махди с конца Омейядской эпохи и среди суннитов все больше распространялось и сохранилось, как известно, и до нашего времени. Нечего говорить, что религиозные движения, возникающие в этой среде, вполне враждебны цивилизации и образованности, а немногие не имеющие значения обряды и две-три формулы, выставляемые руководителями, никогда не могли бы даже среди более развитого народа явиться началом действительной духовной жизни. Таким образом, в результате бурного взрыва, которым проявляется это движение, является вполне бесплодная затрата сил. Подобные проявления мусульманского фанатизма губят культуру страны, хотя по внешнему виду и может казаться, что они служат надежной защитой магометанских владений против нападений со стороны христиан.

Нельзя отрицать, что только решительное вмешательство африканских берберов, в большинстве случаев еще сохранивших полностью свои боевые силы, спасло передовые посты ислама на Западе от обратного вытеснения в Африку. То всеобщее движение западноевропейских народов из мест своей оседлости, становившихся тесными, совершающееся почти в то же время, о котором у нас идет речь, и проявляющееся в Первом крестовом походе, дает о себе знать мусульманам в Испании и Сицилии не в меньшей мере, чем в Малой Азии и Сирии. И одинаковым причинам соответствует и одинаковый ход событий на восточном и западном побережье Средиземного моря. Сперва пограничные области, с одной стороны — Валенсия и Сицилия, с другой — Антиохия и Иерусалим, не выдерживают сильного напора христиан. Но затем ислам собрался с силами, и, благодаря могучему отпору берберов, с одной стороны, и турок — с другой, не только что завоевателям был поставлен предел, но мусульманам удалось обратно завоевать в Европе хоть часть утраченного, а в Азии — все отобранные владения. Но, благодаря враждебной всякому образованию грубости этих кажущихся спасителей ислама, завершается внутренний упадок магометанских государств, пока наконец окончательное разрушение их не вызывается, с одной стороны, монголами, с другой — испанцами. Остаются на востоке те государства только по имени, с которыми мы уже успели познакомиться ранее, а на западе — варварийские государства, представляющие картину постепенного, в конце концов, безнадежного упадка. Таково в общем положение вещей с XI по XV в. у народов, живших по берегам Средиземного моря. Что касается собственно истории ислама в этот период, изложением которой я, естественно, должен ограничиться, то мы должны особенно иметь в виду постоянное столкновение и взаимодействие между собственно берберской историей и войнами мусульман с христианами. В остальном эти столетия являются периодом сплошного упадка, без какого бы то ни было появления новых великих идей или нравственных сил, рассмотрение которых могло бы привести к сколько-нибудь утешительным результатам. Неудивительно поэтому, что изложение второго периода испанско-африканской истории, охватывающего целых 450 лет, будет далеко не так обстоятельно, как изложение первых 300 лет.

Пустынной и страшной должна показаться Сахара тому, кто отважится спуститься по южным склонам Атласских гор, но в ней больше жизни, чем обыкновенно думают. Различные кочевые племена различного происхождения живут в шатрах в многочисленных оазисах, скитаются в пустыне. Между ними, особенно на пространстве между Атласскими горами на севере, Сенегалом на юге и океаном на западе, — немало берберов. Главным образом часть большого племени санхаджи (от которых, очевидно, получил свое название и Сенегал[456]) проникла кое-где довольно далеко на юг; и передают, что уже в середине II (VIII) в. они образовали здесь значительное государство под властью царей из самой могущественной ветви этого племени — лемтуны. В III (IX) столетии и к ним проникли проповедники ислама и обратили их в религию Мухаммеда. Правда, что «дети пустыни» немногое усвоили себе из его учения, но главный результат был тот, что они объявили негров соседних округов Судана вредными язычниками, против которых они обязаны были вести «священную войну». При этом они захватывали богатую добычу и множество пленных, которых выгодно продавали на рынках в Феце, Сиджильмасе и проч. Так поживали эти племена, обыкновенно называемые муласаминами («закутанные»), от слова «лисам», означавшего покрывало, которым они почему-то закрывали лицо[457], до середины V (XI) столетия, причем их безмятежное спокойствие изредка нарушалось внутренними раздорами; но теперь они вдруг почувствовали свое высокое призвание[458]. Некто Яхья ибн Ибрахим из племени гедалы, вследствие женитьбы перешедший к племени лемтунов и в конце концов ставший вождем этого племени, в 427 (1036) г. предпринял паломничество в Мекку, в сопровождении наиболее уважаемых лиц своего народа. То, что они видели в дороге, привело их к убеждению, что у них дома дело обстоит очень плохо, как в отношении познания вероучения, так и относительно исполнения религиозных обязанностей, и что они обречены на власть шайтана, если не изменят коренным образом свою жизнь. Вследствие этого они не спеша возвращались в Сенегал через область Зирида, владевшего, после удаления халифа Фатимида Муызза в Каир, Ифрикией[459] и большею частью Магриба, и стали подыскивать здесь божьего человека, который согласился бы пойти с ними в пустыню и, в качестве апостола истинной веры, проповедовать среди их соплеменников. Однако и среди самых благочестивых на севере не находилось таких, которым бы улыбалась жизнь в Сахаре. Наконец, в Сиджильмасе они нашли (430 = 1039) человека, которого Аллах избрал для того, чтобы явить новые чудные милости своим мусульманам. Этот выдающийся человек, по имени Абдулла ибн Ясин аль-Гузулий, большой знаток закона, до тонкости изучивший правила и постановления Малика и его учеников, был твердо убежден, что от того, как исполняются предписанные коленопреклонения во время молитвы и омовение перед нею, от верного взимания налога в пользу бедных, от соблюдения правил при убое назначенных для пищи животных и т. п. зависит спасение человечества. Он возмущался тем, что многие из его духовной паствы, как оказалось, имели более четырех жен. В этом отношении, как и во всем, ревностный проповедник в пустыне Сенегала подавал яркий пример личным поведением: надо сказать, что он очень любил женщин, чуть ли не больше, чем в свое время сам посланник Божий, но несмотря на это, он никогда не имел более назначенного числа жен. Правда, что он каждый месяц прогонял их и брал новых. Но все это делалось с соблюдением законных форм развода, со всеми богословско-юридическими придирками, в соблюдении которых и состояла сущность религии: таким образом он мог иметь сорок восемь жен в году, и это было вполне нравственно, но пять сразу — какой ужас! Однако лемтунам не по душе было это обуздание их самых нежных чувств, точно так же как неудобная молитвенная гимнастика и многое другое, являвшееся нарушением их привычного непринужденного образа жизни. Вследствие этого странный подвижник имел последователей только среди тесного круга около вождей лемтунов, а когда вскоре за тем умер Яхья ибн Ибрахим, отдельные племенные группы, и до того очень недовольные, распались окончательно. Однако не легко было смутить Абдуллу ибн Ясина. С несколькими единомышленниками, с благочестивыми братьями, с вождями лемтунов — Яхьей и Абу Бекром, сыновьями Омара, во главе, он удалился на остров на Сенегале и построил себе там рибат[460], то есть скит, в котором под его руководством маленькая община ревнителей закона проводила время в постоянной молитве. «Слух об их жизни распространился далеко, и все носившие в сердце своем малейшее семя добродетели признали их учение и стали принимать участие в их молитвах». Трудно решить, был ли этот Абдулла ограниченный фанатик или опытный обманщик, или же, как мне кажется, в нем была частица того и другого. Во всяком случае, это был энергичный малый и один из тех святых, которые умели внушать берберам уважение.

Когда таким образом толпа его приверженцев, слепо преданная ему, возросла до 1000 человек, он сказал им: «Тысячу человек победить не легко, а потому мы теперь должны работать во имя торжества правды и, если потребуется, заставить весь мир признать ее». Таким образом, в 434 (1042/43) г. началась такая же борьба между обитателями рибата и берберскими племенами Сахары (лемтуна, гедала и проч.), какая происходила когда-то между мединцами под предводительством Мухаммеда и остальным населением полуострова. После того, что было сказано в начале этой главы, неудивительно, что через 10 лет Абдулла достиг своей цели: уже в 445 (1053) или в 447 (1055) г. ему удалось впервые двинуть соединенных берберов пустыни на Сиджильмасу. Этому честолюбивому человеку и в голову не приходило удовольствоваться лишь духовным главенством над этой преданной ему толпою. Не только на Сенегале, но и в Магрибе открывалось широкое поприще для реформатора. Правда, что жители Западной Африки, где шиитский догмат Фатимидов никогда не укоренялся глубоко, считали, что они живут по Корану и по неискаженному преданию Малика, но в действительности строгий представитель закона имел повод возмущаться целым рядом незаметно установившихся злоупотреблений. Одно из них было такого свойства, что устранение его должно было вызвать восторг среди народных масс: дело в том, что подати, которые приходилось уплачивать владетельным вождям зенатов и некоторых других родственных им племен в Феце и других главных пунктах на западе, значительно превышали, как, впрочем, во всех магометанских государствах того времени, установленный пророком предел, и в этом отношении, как и во всем, Абдулла требовал строгого исполнения божественного закона.

Узкий и фанатический пуританизм, который он проповедовал и который и без того соответствовал по духу берберам, благодаря такой последовательной требовательности тем более пришелся по вкусу массам; неудивительно поэтому, что Абдулла пользовался чрезвычайно быстрым успехом. Правда, что не тотчас удалось надолго завладеть Сиджильмасой, но в 448 (1056) г. мы видим уже Сус с окрестностями, а в 449 (1057) г. Агмат в руках быстро двигавшихся через пустыню людей рибата — мурабитинов, как назвал Абдулла своих приверженцев в тот момент, когда он начал «священную войну» против жителей Магриба. Мурабит — человек, живущий в рибате или посвящающий себя тому делу, которое составляет назначение рибата, значит, или благочестивый отшельник и святой (в этом значении слово это употребляется в наше время и произносится, как известно, «марабут»), или поборник истинного ислама в пограничной войне против неверных, наконец — человек (как в данном случае), посвятивший себя одновременно и благочестивому подвижничеству, и покорению еретиков и других врагов Аллаха. Испанцы, которым вскоре пришлось иметь слишком много дела с этим новым сортом мусульман, переделали слово «альмурабитин» в Almoravides, и, таким образом, к нам перешло это название секты альморавидов. Их духовным главою остался по-прежнему Абдулла, но ведение войны святой поручил приближенным к нему вождям лемтунов, сыновьям Омара, хотя и сам он стремился на войну. Сначала военачальником был Яхья, а после его смерти в 447 (1056) г. Абу Бекр, которому помогал племянник Юсуф ибн Ташфин[461]; но в действительности распоряжалась с 450 (1058) г. женщина — Зейнаб, жена Абу Бекра. Когда она в 450 г. вышла замуж за вождя альморавидов, эта прекрасная, хитрая и энергичная женщина имела за собой исполненное треволнений прошлое. В последнее время она была женою владетеля Агмата, который после утраты своего города еще некоторое время продолжал войну против альморавидов, что стоило ему жизни; после этого Зейнаб перешла в гарем победителя и скоро приобрела неограниченное влияние на военно-политические дела, что у берберов удавалось способным женщинам легче, чем где бы то ни было (вспомним героиню-пророчицу на Аурасе). Пока жив был святой, влияние это, естественно, ограничивалось его непогрешимостью, но вскоре после этого основатель союза альморавидов погиб в войне против берегватов в 450 или 451 (1058 или 1059) г., племени, жившего фактически независимо к югу от Феца, до моря; оно исповедовало религию, представлявшую забавную смесь ислама с язычеством; и, хотя на место Абдуллы духовным главою был избран один из его учеников, действительное руководство совместными действиями теперь перешло исключительно к вождям племени лемтуна. Одно время казалось, что после смерти апостола разорвется связь с трудом объединенных народностей: в то время как Абу Бекр, покорив берегватов, пошел на зенатов Магриба, среди оставшихся в Сахаре групп возникли раздоры, которые быстро перешли в открытую войну. Абу Бекр, добросовестно относившийся к своим обязанностям и притом искренне верующий, счел нужным поспешить в пустыню для восстановления порядка; но супруге его вовсе не хотелось сопровождать его туда[462]. Избалованная всеми удобствами цивилизованной страны, султанша нисколько не соблазнялась возможностью отправиться в Сахару и на Сенегал; кроме того, умная и посвященная в положение дел в Северной Африке женщина, быть может, яснее, чем альморавиды, видела, что настоящая будущность движения в Магрибе. Так или иначе, она сумела убедить доброго Абу Бекра, что он обязан во имя святого дела один отправиться на юг, а что ей необходимо остаться там, где она своим знанием страны и народа ежедневно была полезна; но так как, по обычаям мусульман, ей неудобно было одной оставаться в лагере, то муж согласился развестись с нею и разрешил ей, по прошествии законного срока, выйти замуж за своего племянника Юсуфа ибн Ташфина в 453 (1061) г., который был назначен главою, командующим на севере. После этого они расстались; Абу Бекр направился в местности, откуда впервые появились альморавиды, восстановил здесь порядок и затем двинулся против негров в Судан, желая разумно направить неукротимую энергию мятежников. И между тем как он, как нам передают, проник на 90 дневных переходов за границу владений альморавидов, Юсуф продолжал покорение зенатов и других племен Магриба. Он не раз имел случай показать себя на поле битвы храбрым воином, но едва ли он был выдающимся полководцем[463]; но во всем, что касалось внутренней или внешней политики этой новой державы, могущество которой быстро возрастало, Юсуф был безусловно под влиянием Зейнаб, которая, с своей стороны, была в постоянных непосредственных сношениях с факихами, духовными авторитетами, от которых всецело зависела покорность альморавидских племен. Естественно, что после смерти Зейнаб (464 (1071/72) г.) мнение факихов получило решающее значение для эмира, как велел себя называть Юсуф, и для его преемников: таким образом, это было господство высшего духовенства, во главе с генералом, в руках которого была исполнительная власть, устройство, имеющее некоторое, далеко не полное, сходство с первоначальным строем халифата и обеспечивавшее возможность быстро и надежно собрать очень значительные силы, по крайней мере до тех пор, пока не охладело религиозное усердие среди союзных племен.

Против такой силы не могли бороться племена Магриба, после падения кордовского халифата предоставленные вполне самим себе и утратившие всякую сплоченность. После того как Юсуф ибн Ташфин (эмир в 453–500 (1061–1106) гг.) в 454 (1062) г. создал себе резиденцию, основав город Марокко[464], он вскоре распространил свои завоевания на весь Магриб: в 462 (1070) г. он взял Фец, в 470 (1077/78) г., после отчаянной битвы, пал бывший хаммудитский наместник Танжера, Сакот; в 472 (1079/80) г. Тлемсен был разграблен, а в 474 (1081/82) г. покорен альморавидами — вместе со средним Магрибом до самого Алжира. И сверх того Юсуф не позже 464[465] (1071/72) г. мог не заботиться более о своем бывшем повелителе Абу Бекре. Последний, как передают, по окончании своего похода в Судан и после присоединения Феца в области Юсуфа возвратился с частью войска, чтобы снова взять в свои руки верховную власть. Зейнаб, бывшая тогда еще в живых, сумела так настроить Юсуфа, что он отважился гордо заявить своему повелителю о своей независимости. Когда Абу Бекр приближался со своим отрядом, Юсуф вышел к нему навстречу во главе значительного войска, сопровождаемый большим караваном верблюдов, нагруженных множеством одежд, палаток, съестных припасов и т. п. Сдержанно приветствуя своего дядю, он не слез с лошади, как этого требует обычай от подчиненного; на вопрос же Абу Бекра: «На что тебе все это войско?» — он отвечал решительно: «Оно мне нужно против тех, кто желает не того, чего я желаю». А на вопрос о назначении верблюдов отвечал: «Я тебе принес все, что у меня было, — деньги, съестные припасы и прочее, чтобы ты не терпел нужды в своей Сахаре». Смысл этих слов был ясен. Самоотверженный, как в первый раз, или достаточно умный, чтобы понять, что в этих вежливых, но решительных намеках выражается воля всесильных факихов, во всяком случае, крайне довольный успехами Юсуфа, Абу Бекр возвратился в пустыню, где продолжал действовать в качестве главы тамошних альморавидов до своей смерти, по преданию, последовавшей в 480 (1087) г. После этого и они сами собой подчинились под власть Юсуфа, так что в последние десятилетия V (XI) столетия сын Ташфина властвовал над всею Западной Африкой, от Алжира до берегов Сенегала.

Где же, однако, были, когда с такою быстротой вырастала новая держава в Магрибе, Зириды, эти потомки Болуггина, который в качестве наместника Фатимидов, сто лет тому назад, обязался держать в страхе племена запада, чтобы ни они, ни их покровители, кордовские Омейяды, не были в состоянии серьезно угрожать области Фатимидов? Чтобы ответить на этот вопрос и этим дополнить картину положения западных мусульманских государств, мы должны снова обратиться к провинциям Африки и Сицилии.

В то время кельбитский эмир Хасан ибн Али из рода бену-Абу Хусейна, хотя и зависевший от власти Фатимида Муызза, в качестве его наместника (так, например, в 344 (955) г. он по приказанию своего сюзерена сделал набег на Альмерию), во всех внутренних делах острова пользовался неограниченными полномочиями. Это был выдающийся администратор и притом энергичный человек, не делавший уступок ни арабской аристократии, ни христианам, положение которых, на основании старых капитуляций, было здесь в некоторых отношениях лучше, чем в других мусульманских государствах; кроме того, он давал чувствовать свою власть и византийцам[466] Южной Италии, когда их города медлили уплатою дани мусульманам. Во время его правления в 336–354 (948–965) гг. не прекращалась война на суше и на море. На суше — чаще всего в Калабрии и Апулии, 337–349 (948–960), но однажды и у Таормины и Мессины, 351–354 (962–965) гг., когда император Никифор Фока, ободренный только что удавшимся обратным завоеванием Крита, послал византийское войско на помощь христианам, умолявшим вступиться за их попранные права. Рядом с этим крейсировавшие здесь военные суда наносили то одной, то другой стороне более или менее чувствительный ущерб; но в 354 (965) г. византийцам был нанесен чувствительный удар, вследствие совершенного уничтожения их флота храбрым сыном Хасана, Ахмедом, в Мессинском проливе. Однако здесь на время установилось спокойствие, когда Муызз в 356 (967) г. заключил мир с Византией за себя и за своего вассала, чтобы иметь возможность беспрепятственно подготовить завоевание Египта. Еще до того (354 = 965 г.) умер старик Хасан, а Ахмед, наследовавший ему, был вызван в 358 (969) г. со всею роднею ко двору в Махдию, вероятно, потому, что халифу казалась опасной возраставшая власть рода бену-Абу Хусейна; однако восстание палермских арабов против оставшегося там берберского гарнизона доказало, насколько упрочился в Сицилии род кельбитов, и, кроме того, указало на то, что целесообразно будет вновь назначить туда наместника из этого же рода. Муызз поступил очень умно. Назначив наместником острова Абуль Касима Али в 359 (970) г. брата Ахмеда, он оставил последнего, вместе со многими из его родни, в Африке, где они долго занимали высшие должности, сперва в Махдие, потом в Каире, еще во времена Хакима: таким образом он связал их судьбу с халифатом, а с другой стороны, они являлись поручителями за своих родственников, которым было вверено управление Сицилией. Последними же можно было воспользоваться после того, как Фатимиды переселились в Египет и провинции Ифрикия и Магриб вследствие этого перешли к Зиридам в 361 (972) г., для того чтобы удерживать в известных границах их стремление к независимости; с этою целью, когда Муызз собрался в Каир, была уничтожена прежняя зависимость Палермо от Махдии и сицилийский наместник был непосредственно подчинен центральному правительству. В течение почти полустолетия такой порядок вполне соответствовал цели, если не считать нескольких случайных недоразумений и столкновений между наместниками и каирским двором.

Зирид Болуггин (361–373 = 972–984), получивший в 367 (977/78) г. кроме собственно Африки еще Триполис, сумел после ряда походов в Магриб внушить зенатам и другим племенам, даже по ту сторону Феца, должное уважение к своей энергии и принудил даже испанского регента, страшного Альманзора, у которого, правда, тогда еще руки не были развязаны, до поры до времени отказаться от непосредственного вмешательства в африканские дела. Менее посчастливилось его сыну аль-Мансуру (373–385 = 984–995) гг.; правда, он иногда на самое короткое время доходил до Феца и Сиджильмаса, однако ему приходилось много бороться не только с зенатами, но и с остатками китамов, не переселившимися в Египет, и с другими племенами, а выше мы уже видели, какая неудача постигла его попытку при помощи Идрисида Хасана ибн Кануна воспротивиться влиянию Омейядов на берберов Магриба. И сыну Мансура, Бадису, 385–406 (996—1016), пришлось преодолевать значительные затруднения: дело в том, что к тем более или менее значительным волнениям, которые случались так часто, особенно на юге и западе страны, при нем присоединились еще раздоры среди самих Зиридов. Бадис не был хорошим правителем, хотя его и нельзя поставить на одну доску с его гранадским родственником того же имени. Особенно оскорбляла и раздражала окружающих его подозрительность. Оставшиеся в живых братья Болуггина, Зави и некоторые другие, более других считали себя оскорбленными решительным предпочтением, которое оказывалось младшим членам династии; возмущение их было подавлено, и многие из виновных, между ними и Зави, должны были бежать в Испанию в 391 (1001) г., где мы уже видели этого вождя в качестве основателя Зиридской династии в Гранаде. Однако же Бадису удалось, главным образом благодаря поддержке Хаммада, воинственного брата Мансура, подавить многочисленные восстания, и таким образом, вольно или невольно, выполнить задачу, возложенную Фатимидами на своих вассалов; правда, что ему мало дела было до авторитета каирских халифов, но номинально он все же оставался их подданным. Между тем и в Сицилии, если не считать некоторых случайных затруднений, все шло по-прежнему, и политика египетского халифа не раз пользовалась для своих целей этими форпостами Фатимидов на западе. И как ни враждебны были отношения между последними и византийским правительством, хотя бы уж из-за прерванного, но далеко не улаженного спора о преобладании мусульманского или христианского влияния в Южной Италии, между ними должно было произойти сближение с того момента, когда где-либо появится общий враг. А в то время, когда кельбит Абу аль-Касим управлял Сицилией, в 359–372 (970–982) гг., было два таких врага: Хамданиды в Халебе, за счет которых надеялись увеличить свои владения — на севере Византия, на юге — Каир, и Оттоны, которые из Северной Италии начинали проникать в самые южные ее части. Правда, союзу, заключенному при таких условиях, сам собой был поставлен предел: вражда между мусульманами и греками должна была возобновиться: в Сирии — как только будут побеждены Хамданиды, в Италии — как только германцы уйдут из Рима.

Однако это не помешало временным действиям сообща: еще до Абуль Касима сицилийское вспомогательное войско сражалось вместе с византийскими войсками против союзника Оттона I, Пандольфо Капуанского, а в 372 (982) г. сами мусульмане нанесли Оттону II чувствительное поражение при Стило[467], у Тарентского залива, стоившее жизни храброму эмиру, но принудившее императора к позорному бегству и к отступлению в Рим. До поры до времени германцы не возвращались, но в то же время произошел спор между Фатимидами и греками в Северной Сирии из-за остатков Хамданидского государства; но и в Южной Италии произошли новые столкновения между сицилийцами и византийцами. С 376 по 401 (987–1011) г. сарацины совершали неоднократные набеги с морскими и сухопутными силами, часто вследствие настоятельных просьб населения по ту сторону пролива, страдавшего от возмутительных злоупотреблений греческих чиновников; при этом они проникали до Бари, Беневента и Салерно. Это был расцвет Кельбитской династии, представителям которой все настойчивее преподносится королевский титул, сперва придворными поэтами, а потом и остальными подданными. Несмотря на то что вследствие дурного правления сын Абуль Касима Джабир (372–373 = 982–983) был свергнут влиятельными военачальниками, которые просили назначить из Каира нового эмира, вновь назначенный — Джафар ибн Мухаммед (373–375 = 983/84–985/86), наследовавший ему брат Абдулла (375–379 = 985/86–989) и сын его Юсуф (379–388 = 989–998) также принадлежали к роду бену-Абу-Хусейна и поддерживали старую славу этого рода частью военными подвигами, частью придворным блеском, покровительством поэзии и искусства, выработкой рыцарского духа и обычаев. С особенною признательностью при этом вспоминают о Юсуфе, непродолжительное правление которого представляет высший расцвет, какого достигли власть мусульман в Сицилии и благосостояние народа, в течение ряда десятилетий жившего в самых благоприятных условиях.

Однако уже приближалось время, когда почти одновременно должен был совершиться крутой поворот в судьбе западных мусульманских государств, которая ко всем им была неизменно благосклонна в течение второй половины IV (X) столетия. В то время как в 399 (1009) г. в Испании гибелью Амиридов было положено начало падению кордовского государства, Африка в 405 (1014/15) г., вследствие просто невероятной неумелости Бадиса, распалась на две части, и в том же году, вследствие неудавшегося дворцового переворота, было нарушено то равновесие сил, которым обеспечивалось безопасное существование Сицилии. И все это произошло в том же десятилетии, когда, благодаря бессмысленной политике халифа Хакима, было в основании подорвано могущество Фатимидов в Египте и Сирии.

Таким образом, новое столетие, в течение которого предстоял ряд тяжелых поражений мусульманских государств в борьбе с христианами, совершенно последовательно начинается разложением строя, который служил исламу оплотом. Главной опорой могущества Бадиса во всей западной половине его области был его дядя Хаммад, наместник Ашира, бывшего главного пункта этих округов. В непрерывной войне он побеждал врагов своего племянника, и понятно, что он почувствовал свою силу, а после того, как он построил себе недалеко от самой провинции Ифрикии крепость Аль-Кала, он стал держать себя довольно самостоятельно и, быть может, вызвал бы неудовольствие даже не такого подозрительного человека, как Бадис. Но все же последний сделал большую глупость, повелев своему дяде в 405 (1014/15) г., и не обеспечив заранее целесообразными мероприятиями исполнение своего повеления, передать едва достигшему 8 лет сыну Муыззу, которого сам Бадис назначил наследником, управление областью от Константины до Алжира, составлявшей значительную часть наместничества Хаммада. Естественно, что в ответ на это Хаммад объявил себя независимым и, чтобы придать этому решению большую силу и вместе с тем дать удовлетворение значительной части населения Северной Африки, враждебно настроенной против фатимидско-шиитского догмата, прямо шедшего вразрез с суннитством Малика, в то же время отказался от признания верховной власти египетских халифов и снова ввел в своей области суннитское вероучение. Понятно, что Бадис пошел на него, но во время похода он умер, а опекуны Муызза уже в 408 (1017/18) г. были вынуждены заключить мир, по которому была признана независимость Хаммада. Вся область от Константины до Тлемсена, откуда начинались независимые западные округа, то есть почти весь «средний Магриб», между самой Ифрикией и «крайним Магрибом», остался во власти Хаммада в 405–419 (1014/15–1028) гг., а затем его сына Каида (419–446 = 1028–1054/55). Их династия в качестве зиридской боковой линии Хаммадитов процарствовала около 140 лет, сперва в Аль-Кала, а затем в Биджайе[468], основанной в 460 (1068) г. Их история, как история всех берберских династий, представляет непрерывные войны с непокорными племенами, ряд споров из-за престола и т. п., а рядом с этим случайные войны с соседями, особенно с зенатами Тлемсена и прежними верховными властителями, Зиридами Махдии и Кайрувана: но невозможно, да и не стоит останавливаться на этом подробнее. Существенно во всем этом только ослабление могущества Зиридов, вследствие распадения их государства, и поучителен для окружавших юного Муызза руководящих групп отказ Хаммада от признания власти Фатимидов. С тех пор как эта династия покинула первоначальную колыбель своего могущества и увела с собой наиболее привязанных к ней лично соплеменников, естественно, что вскоре исчезла привязанность к ней остального населения; то же течение, как в Магрибе, было распространено и в Ифрикии среди богословов, а следовательно, и в народных массах. Факихи сумели вовремя настроить десятилетнего Муызза и заставили его, заранее рассчитанным выражением, вызвать бурное народное негодование против сторонников шиитского учения, а перенесением своей столицы из фатимидской Махдии в аглабидский Кайруван — доказать свой возврат к старинным преданиям правоверия, для которого этот город издавна служил одним из главнейших средоточий. Но молитва за Фатимидов до поры до времени не отменялась; однако никто не придавал ей значения, а ненависть к мнимым верховным каирским властителям все росла, чему особенно содействовало сумасбродство халифа Хакима, рассказы о котором производили одинаковое впечатление на Малом Сырте, как на берегах Нила. Те затруднения, которые египетское правительство испытывало дома и с которыми не легко было справиться даже после смерти Хакима в 411 (1021) г., устраняли всякую мысль о возможности насильственного восстановления авторитета Фатимидов в Ифрикии. Если бы в Египте узнали, что все еще оставшиеся там приверженцы законной династии подвергались настойчивым преследованиям со стороны суннитов, то оставалось бы одно, но все же безнадежное средство — повлиять на властителей Кайрувана. Однако последние, как их подданные, по-видимому, ничего не имели против отпадения от душеспасительнего шиитского вероучения и отделения хаммадитских провинций. Правда, Муыззу, который со временем стал разумным и осторожным правителем, приходилось, особенно в начале своего продолжительного правления в 406–454 (1016–1062) гг., опасаться различных затруднений со стороны своих самостоятельных родственников, но зато они избавили его от борьбы с берберами Тлемсена и Феца, а округа Кайрувана и Туниса стояли по благосостоянию значительно выше все еще бедного Запада. Кроме того, по его указанию, на расчлененном побережье его владений возник хорошо вооруженный флот, благодаря которому он, как некогда Фатимид Убейдулла, мог пользоваться теми дарами моря, которыми затем, в течение ряда столетий, жили обитатели этого побережья. И вскоре морские разбойники Зирида могли соперничать с корсарами Муджахида из Дении. Таким образом, вновь возвысилось государство Муызза, несмотря на понесенную утрату; и после падения кордовского халифата оно могло бы считаться самым богатым и самым могущественным на западном побережье Средиземного моря, если бы не его изолированное положение, опасность которого должна была вскоре сказаться.

В Сицилии скорее, чем в других местах, вслед за расцветом последовал упадок могущества эмиров. К несчастью для страны, ее благомыслящий эмир Юсуф уже в 388 (998) г. был разбит параличом, вследствие которого он не умер, но стал неспособным к правлению. Правда, что некоторая изнеженность Кельбитской династии, как следствие роскоши придворной жизни, уже ранее сказалась в том, что Юсуф лично, по примеру своих предшественников, уж не участвовал в походах, а поручал ведение итальянской войны своим генералам; но зато он своим справедливым и разумным правлением обеспечил народу безопасность и спокойствие. Теперь было не то: сын его Джафар, заступивший место отца после его болезни в 388–410 (998-1019) гг., освободился от всякой зависимости[469] от халифа Хакима, занимавшегося исключительно своими шиитскими причудами, но оказался ленивым, жестоким и скупым правителем и вскоре возбудил неудовольствие во всех слоях населения. Оно проявилось в возмущении берберских солдат, под предводительством Али, другого сына Юсуфа. Но восстание было подавлено, и Али был казнен по приговору брата, несмотря на то что старик отец со слезами умолял пощадить его; а берберское войско было выселено в Африку. Эта мера оказалась пагубною для эмира: теперь он был вполне в руках арабов, а так как его корыстолюбие и беспощадность в конце концов возбудили против него негодование офицеров, чиновников и духовенства, он был низвергнут с трона (410 = 1019 г.), причем эмиром был провозглашен брат его Ахмед, по прозванию аль-Акхаль («черный глаз»). Более человечный, чем Джафар, он позволил последнему вместе с дряхлым отцом отправиться в Египет; причем они взяли с собой 670 тысяч золотых — сумму, по которой можно себе составить представление о богатстве Сицилии того времени. Однако скоро настал конец этому богатству. Еще при Джафаре мусульмане потерпели неудачу в Италии, особенно при Бари в 394 (1004) г., а в 395 (1005) г. их флот у Реджио был уничтожен гражданами Пизы; теперь же византийцы оттесняли их все более и более. Затем, в течение нескольких лет, дела шли лучше; в 422 (1031) г. удалось одержать новые победы над христианами, причем оказалась чрезвычайно ценною поддержка, которую оказал Зирид Муызз своим стесненным единоверцам, вероятно, не без задней мысли вознаградить себя на этом прекрасном острове за утраченные провинции в Африке.

Как бы то ни было, соединенный сицилийский и африканский флот предпринял ряд опустошительных нападений на византийские берега: в 422 (1031) г. на Корфу, в 423 (1032) г. — на побережье Греции, в 426 (1035) г. на Цикладн и Фракию, и в то же время на Ликию и соседние с нею острова, и, хотя во всех этих случаях греческие адмиралы одерживали победы над корсарами, император Михаил IV все же счел нужным избавиться от них, заключив с ними справедливый мир в 426 (1035) г. Между тем в самой Сицилии уж наступило начало конца. Чтобы усилить войско, со времени удаления берберов не удовлетворявшее военному положению, Акхаль должен был увеличить податное бремя, лежавшее главным образом на потомках прежнего христианского населения; вследствие этого они восстали под предводительством Абу Хафса, третьего брата Акхаля, и эмир чувствовал себя настолько бессильным ввиду опасности всеобщего возмущения, что решился на отчаянное средство: он позвал на помощь своих новых друзей византийцев. Мятежники же, с своей стороны, позвали на помощь Муызза (427 = 1035/36), и, не колеблясь, Зирид послал своего сына Абдуллу с шеститысячным войском, которое в союзе с мятежниками стало решительно наступать на сицилийские правительственные войска. Правда, что византийский наместник Южной Италии Лев перешел через пролив и разбил Абдуллу в 428 (1037) г., но, несмотря на это, он не чувствовал себя довольно сильным, чтобы продолжать борьбу, и, когда он возвратился в Калабрию, неприятели оттеснили Акхаля к Палермо, где он был осажден в собственном замке и убит в 429 (1038) г. Уже Абдулла мог мечтать о том, что он будет властителем Сицилии, но тут снова явились византийцы с новыми силами. Михаил задумал нанести врагам решительный удар и для этого послал самого знаменитого полководца своего, Маниака, с войском, состоявшим главным образом из чужеземных наемников: кроме русских и варегов с Востока, тут были и итальянцы, между ними отряд норманнов, под начальством ломбардца Гардуина, бывших на службе у князя Салернского и теперь ставших под знамена византийского императора. Здесь, как и всюду, где могучие сыны севера встречались с цивилизованными, но вследствие этого менее выносливыми южанами, они наносили удар за ударом. Мессина пала, мусульмане были побеждены в большом сражении при Раметте в 429 (1038) г., и в течение двух лет тринадцать больших и малых городов было завоевано византийцами, пока, наконец, им пришлось на время остановиться перед стенами Сиракуз. Абдулла имел время набрать новое войско; но и с ним он потерпел поражение в битве при Трайне в 431 (1040) г. Казалось, настал конец для мусульман; но тут византийцы, как это часто случается, проявили ошибки чрезмерно цивилизованной и внутренне разлагающейся народности и этим разрушили достигнутые ими успехи. Маниак, хотя и великий полководец, презирал войско варваров, без сил которых он не мог обойтись. Несмотря на то что именно норманны во главе с их предводителями, Гардуином и храбрым рыцарем Вильгельмом Готвильским, во всех сражениях играли главную роль, он урезал их долю в добыче; а когда Гардуин стал жаловаться ему на это и стал дерзко возражать на высокомерный отказ византийца, последний велел его высечь. С этим примирился бы византийский царедворец, но не норманнский воин. Норманны отделились от византийского войска, возвратились через залив в Калабрию и, собрав здесь разбросанные кое-где толпы своих земляков, стали на свой страх вести войну с византийскими владениями в Южной Италии. Тем временем Маниак взял Сиракузы; но поссорившийся с ним адмирал Стефан, старавшийся захватить в свои руки общее руководство военными действиями и имевший большие связи при византийском дворе, сумел добиться отозвания победоносного полководца; и между тем как успехи норманнов на материке требовали отправки туда все новых византийских полков, неумелость Стефана и наступившие после смерти Михаила IV (1041 г.) в Византии смуты довершили остальное: до 1042 (433) г. весь остров был снова в руках мусульман, а вскоре и Мессина также перешла в руки своих прежних обладателей. Но этой переменой счастья пришлось воспользоваться уже не Зириду Абдулле и его африканцам. В борьбе с Маниаком оказалось, что эти союзники, которых так усердно звали на помощь, мало помогли сицилийцам: на них нельзя было положиться во время битвы, но зато они проявляли свою деятельность, по берберскому обычаю, в притеснении мирных жителей; поэтому, еще до отступления византийцев, жители острова восстали против назойливого союзника и принудили Абдуллу с войсками удалиться обратно в Африку (431 = 1041 г.). А так как Муыззу, как мы увидим ниже, самому пришлось, лет через десять, отстаивать свое существование, то Сицилия и с этой стороны надолго была предоставлена самой себе. Но, несмотря на это, нельзя было восстановить прежнее положение. Правда, что брат Акхаля (быть может, тот Абу Хафс, вследствие возмущения которого и произошло все несчастье) был провозглашен эмиром под именем Самсам ад-Даула («меч царства»), но «меч» этот оказался тупым. Во время безначалия последних лет в нескольких местах на острове выделились самостоятельные княжества, вожди которых и изгнали византийцев после ухода Маниака. Трудно было ожидать, что их преданность новому эмиру будет более чем внешняя. Самый сильный из них был Али ибн Ниама, по прозванию Ибн Хаваши, глава старосицилийского населения, средоточием которого были Джирдженти и Кастроджиованни; кроме того, были еще другие владетельные князья на западе, в Катании и т. д. В конце концов, жители Палермо прогнали Самсама, жившего в этом городе, и провозгласили республику: мы встречаемся здесь в меньших размерах со всеми чертами, которые мы раньше видели в Испании, с ее князьками и кордовской республикой. Но мы не знаем в подробностях отношений между этими мелкими княжествами; так, за двадцать лет, до 452 (1060) г., до нас не дошло ни одной точной даты. Впрочем, нам известно, что рядом с главою народной партии Ибн Ниама несколько позже выдвинулся Мухаммед ибн Симна, владетель Сиракуз, в качестве руководителя арабской аристократии, преобладавшей в некоторых округах. Между этими двумя сильнейшими князьями острова, в конце концов, из-за личных счетов произошел открытый разрыв; Ибн Симна был разбит, и в силу естественного для мусульман того времени политического безумия он снова призвал на остров чужеземцев.

Но на этот раз явились не византийцы. В течение последних двадцати лет норманны[470], под предводительством того же Вильгельма Готвильского и его девяти братьев, завоевали у византийцев, одну за другою, южноитальянские области; с 1057 (449) г. один из них, Роберт Гискар, стал герцогом Апулийским, а ему подчинен был младший брат его, Рожер, владетель Милето. К последнему-то и обратился Ибн Симна, обещая ему помощь при завоевании Сицилии, под условием раздела острова поровну, в случае удачи. Его недолго пришлось уговаривать, тем более что, по всей вероятности, и без того у норманнов назрела мысль перейти через пролив; таким образом, в 453 (1061) г. Рожер с отрядом в 270 человек внезапно напал на Мессину и завладел ею. Вскоре за тем явился и Роберт с 1000 всадников и 1000 пеших солдат; но, как ни ничтожна была эта сила по нашим понятиям, удача этого отважного предприятия была значительно облегчена благодаря храбрости нападавших, отсутствию единодушия среди защищавшихся и их слабости, наконец, благодаря советам знакомого с условиями страны Ибн Симны и поддержке его сторонников. Я не намерен подробно излагать историю завоевания Сицилии норманнами. Успехи здесь чередовались с неудачами; отсутствие норманнских князей часто обусловливалось событиями в Южной Италии; их взаимная зависть служила не раз причиной резких между ними столкновений: наконец, в стране, ошеломленной неожиданным нападением норманнов, все-таки оказалось несколько мусульманских вождей, оказавших благородное сопротивление. Вследствие этого прошло целых тридцать лет до тех пор, пока Сицилия окончательно и навсегда покорилась под власть Рожера. Предатель Ибн Симна уже в 454 (1062) г. пал жертвою предательства же почти так же, как некогда тот Евфимий, который 250 лет тому назад, совершенно таким же образом, из-за личного честолюбия предал страну чужеземцам; мусульманам суждено было удалиться, как пришли. Упорная борьба, которую продолжал вести Ибн Хаваши, не приводила ни к чему, а прибытие африканского войска, посланного сыном Муызза Темимом для спасения своих единоверцев, лишь ускорило развязку. Правда, арабы и берберы, прибывшие сюда в 455 (1063) г., оказали поддержку сицилийскому князю, однако и на этот раз не обошлось без столкновений местного населения с союзниками; вследствие несчастного случая Ибн Хаваши лишился при этом жизни, а последовавшее за этим замешательство побудило африканцев возвратиться домой в 461 (1068/69) г. Много знатных лиц с острова отправилось вместе с ними, а оставшиеся продолжали защищаться, как могли, и не раз положение Рожера становилось затруднительным: но, благодаря энергии его норманнов и силе его воли, победа всегда оставалась за ним. В 463 (1071) г. пала Катания, в 464 (1072) г., после пятимесячной осады, Палермо, и в том же году Мазара; в Сиракузах долго оказывал сопротивление храбрый воин, которого христиане называют Бенаверт или Бенарвед (мусульманских источников, касающихся этого, мы не имеем), и город сдался только после его смерти в 479 (1086) г. С этого времени и до 484 (1091) г. Рожер покорил остальные незначительные города, остальную часть острова и, наконец, завершил дело своей жизни, без труда заняв Мальту в 484 (1091) г. Таким образом пал первый оплот западного ислама.

История мусульман в Сицилии и в Южной Италии, как всем известно, не кончается с завоеванием норманнов. Роберт и Рожер, точно так же, как их ближайшие сотрудники, были добрыми христианами лишь до тех пор, пока это им было удобно по политическим соображениям; так, например, они нисколько не задумались завести у себя сарацинское войско, которым всегда можно было превосходно пользоваться против христианских врагов. Высокая цивилизация сицилийских мусульман — верный снимок с той, с которой мы познакомились в Испании, — понравилась суровым воинам с севера; и они скоро усвоили все то, чему их в этом отношении могли научить мусульмане. И на время жизнь норманнов приняла совершенно сарацинский облик: в надписях на монетах и памятниках являются арабские черты. Рожер I стал изучать географию по дошедшему до нас арабскому землеописанию своего клиента, много путешествовавшего Идрисия, происходившего из рода Хаммудитов; в придворной жизни в Палермо мы видим тот же блеск и ту же роскошь, как и во времена последних кельбитов, а терпимость к вероучению побежденных была так широка, что вскоре сами победители не без основания навлекли на себя подозрение в склонности к еретическому учению Мухаммеда, особенно той его части, которая касалась постановлений о браке. Но затем времена переменились: со времени Вильгельма Доброго — 561 (1166) г. — христианское духовенство постепенно стало предъявлять свои требования. Борьба с несомненными злоупотреблениями, естественно, и здесь мало-помалу выродилась в преследование мусульман, все возраставшее, а число их стало быстро уменьшаться, частью вследствие обращения в христианство, частью — выселения. Но все же император Фридрих II нашел их еще в достаточном количестве, чтобы основать в Южной Италии свою знаменитую (по мнению некоторых — позорную) сарацинскую колонию Люцерию. Известно, кроме того, как живо он интересовался языком и литературой арабов, как он со своими мусульманскими придворными философами безбожно занимался логикой, как он, к ужасу всех благочестивых христиан, сам стал наполовину (или вполне) язычником. Зато мусульмане, давно отвыкшие от такого благородного отношения к ним христиан, готовы были в огонь и в воду за своего любимого государя и его семью: в борьбе за сыновей Фридриха они погибли; и, будь это севернее, немцы прибавили бы — «с истинно германской преданностью»; битва при Тальякоццо знаменует собой действительный конец сицилийско-итальянских сарацин.

Лет за десять до того, как Рожер сильною рукою похитил Сицилию — эту жемчужину западного ислама, та оправа, в которую она была вставлена, потерпела непоправимое повреждение. Казалось, что трон Муызза в Кайруване в 440 (1048) г. был вполне устойчив и ему ниоткуда не угрожала опасность. Правда, правительство жалкого Фатимида Мустансира в Каире не переставало напоминаниями и угрозами протестовать против запрещения шиитского вероучения в области бывшего вассала, но бессилие халифа, казалось, в достаточной мере ручалось за то, что с этой стороны следовало так же мало опасаться какой-либо неожиданности, как и отовсюду. Однако в 440 (1048/49) г. визиря Мустансира осенила сатанинская мысль: в верхнем Египте давно жили арабские бедуины различных племен, особенно неугомонные бену-хилаль и сулейм, причинявшие слабому правительству постоянное беспокойство своими грабежами. Он дал каждому из них по золотому и по верблюду, с тем условием, чтобы они ушли из Египта и осчастливили своим присутствием Ифрикию. Они согласились на это; по дороге они нечаянно разграбили Барку, принадлежавшую еще Египту, сделали набег на Триполи и, подкрепленные еще оставшимися соплеменниками, в 442 (1050) г. проникли в самую область Кайрувана. Посланное им навстречу войско было разбито, а когда Муызз в 443 (1051) г. сам пошел на них во главе тридцатитысячного войска, бывшие в нем арабы перешли на сторону своих соплеменников, и эмир, не ожидавший подобного оборота, потерпел окончательное поражение.

Это поражение имело решающее значение навсегда; подтвердился закон Ибн Халдуна: всюду ослабевшие правительственные войска уступали диким ордам кочевников, и с трудом только удерживались большие города. Разгром был полный. Сам Муызз был осажден в Кайруване, и ему оставалось только идти на мирное соглашение. Три дочери его должны были согласиться вступить в брак с самыми знатными бедуинскими эмирами; но и этою жертвой он не достиг ничего существенного. Властителю, внезапно низвергнутому с высоты блеска и могущества, было позволено беспрепятственно покинуть Кайруван и перейти в Махдию, которая еще держалась под властью его сына Темима, но и только. И сама старинная столица магометанской Африки стала добычей грабителей и была до такой степени опустошена, что никогда уже затем не могла подняться. В качестве «священного города», где впервые была провозглашена истинная вера в Африке, в качестве средоточия богословских наук и в позднейшие времена, Кайруван сохранил некоторое значение и до нашего времени, но никогда он не достигал вновь прежнего цветущего состояния. Но с утратой столицы для Муызза погибло и царство. Остальные города, которым он не был в состоянии помочь, искали выхода из этого положения и добровольно покорялись новым повелителям; так, например, Тунис предался Хаммадитам, наместники которого, бену-хорасан, после этого объявили себя независимыми; в Сусе провозглашена была республика, а Сфакис и Кабис выделились в небольшие княжества. До своей смерти в 454 (1062) г. Муызз располагал почти только одною Махдией. Сыну его Темиму (454–501 = 1062–1108) удалось со временем несколько оправиться и возвратить под свою власть береговую полосу до Туниса включительно, а затем и Кайруван; при этом он усердно занимался морским разбоем, и, несмотря на то что за это он подвергся нападению генуэзцев в 480 (1087) г., отражение которого ему стоило тяжелых жертв, он снова настолько собрался с силами, что мог отважиться на упомянутую выше попытку спасти Сицилию. Но тем не менее его область оставалась в положении незначительного государства, которому изо дня в день приходилось бороться за свое существование против непокорных городов и никогда не удавалось дать решительный отпор нашествию арабских бедуинов.

Последние, между тем быстро размножаясь, как всегда кочевники-завоеватели, расселились по большей части Северной Африки. Хаммадиты энергично и иногда довольно успешно пытались ставить преграды нашествию этих разбойников, но все же в конце концов им не удалось воспрепятствовать переходу через границу одного племени за другим и расселению в их владениях. Так продолжалось несколько десятилетий, и в конце концов арабы проникли до нынешнего Марокко. Культура Северной Африки, достигшая в городах и по побережью если и не той высоты, как в Испании или Сицилии, но все же довольно значительного развития, сильно страдала от этих непрерывных войн между арабскими и берберскими племенами. И упадок этой культуры, продолжавшийся непрерывно до нашего времени и низведший современный Марокко на степень крайнего варварства, начался именно с этой катастрофы[471]. Под влиянием все нового вторжения кочевников, в течение последующих столетий окончательно исчезает старинный цивилизованный арабский элемент; а арабы, еще теперь находящиеся в Северной Африке, по-видимому, ничего не имеют общего с теми, которые впервые завоевали и населили эти провинции, но попросту должны считаться потомками пришельцев V (XI) в. Нечего говорить, что новые арабские племена, с того момента, когда они ниспровергли государство Зиридов и упрочились в Ифрикии и в Магрибе, уж не представляли однообразную массу и начали спор из-за добычи; в то же время, с другой стороны, не прекращалась старая вражда у берберов. Поэтому легко представить себе, насколько появление этого нового фактора должно было увеличить на этой почве политическую неурядицу. Теперь даже сильной военной власти едва удается на мгновение покорить эти сотни разрозненных арабских и берберских племен кочевого населения. Их непрерывные распри, даже для, по-видимому, сильного правительства, создают постоянные затруднения. Ясно, что все это чрезвычайно облегчает вторжение христианских держав в область западного ислама.

Но вместе с тем облегчается и возникновение новых политических единиц в той области, которая, до поры до времени, была пощажена от вторжения арабов, — на крайнем западе. Необыкновенно быстрое усиление альморавидов не только по времени совпадает с ослаблением Зиридов, вследствие нашествия бедуинов. Как ни неблагоприятно должно было отразиться разделение области Кайрувана на две части на возможность, в случае надобности, защищать среднюю Африку против новой могущественной державы, все же еще Хаммадит Болуггин (447–454 = 1056/57–1062), жестокий, но энергичный правитель, был в состоянии успешно бороться с племенами к западу от Тлемсена, успевшими уже покориться альморавидам, а Юсуф ибн Ташфин счел в то время нужным избегать столкновений с ним. Но когда при двоюродном брате Болуггина Насире (454–481 = 1062–1088/89) арабы вторглись в хаммадитскую область, прибрежная полоса от Тлемсена до Алжира немедленно была захвачена альморавидами; а преемник Насира Мансур (481–498 = 1088/89–1104/05), стесненный врагами с востока и с запада, вынужден был перенести свою резиденцию из Аль-Калы в Биджайю, и ему стоило большого труда отражать отсюда нападения альморавидского наместника Тлемсена.

Таким образом, общее положение западного ислама во второй половине V (XI) столетия сводится к тому, что в Испании, с одной стороны, и в Северной Африке и Сицилии — с другой, разрозненность и раздробленность мусульман обусловливает быстрое движение христиан на юг, и в то же время среди беспорядочно нагроможденных мелких владений возрастает могущественная держава альморавидов, как бы призванная для решительных действий в тот момент, когда, вследствие дальнейшего расширения границ, она в том или ином месте сталкивается с местом, где произошли изложенные выше события. В 474 (1081/82) г. войска альморавида Юсуфа взяли Тлемсен; но на западе еще держалась сильно укрепленная Цеута, под властью сына Сакота. В тот момент, когда она пала, должен был разрешиться вопрос о том, куда вслед за тем направить оружие альморавидов: на Испанию или на средний Магриб.

В Испании в это время бедствие достигло крайнего предела. Правда, что Мутамид Севильский был совсем другой человек, чем его отец, негодяй Мутадид. Обладая выдающимся поэтическим талантом, склонный к наслаждениям высокоцивилизованной жизни, с ее изящною роскошью, но не предаваясь при этом излишествам, гуманный и приветливый — он был скорее светским человеком, чем дальновидным и сознательно идущим к цели властителем. Мрачные предчувствия, которые вызывались в нем ходом событий, еще в начале его правления, он старался рассеять, отдаваясь нежному чувству к своей жене, прекрасной и даровитой Румейкии, остроумным поэтическим забавам с нею и своим не менее талантливым визирем Ибн Аммаром; но он не был в состоянии, отказавшись от традиций своего рода, поставить себе широкую политическую задачу и положить свои силы на ее разрешение. Впрочем, едва ли это было бы возможно, ввиду безнадежной раздробленности Испании. Как бы то ни было, но между тем как он крайне неохотно входил в частности государственного управления, не энергичный, но отзывчивый, отводил душу то в радостных наслаждениях, то в чувствительных вздохах, правление его шло по наезженной колее государственной мудрости Аббадидов: увеличение своих владений на счет мусульманских соседей и униженная покорность по отношению к могущественному королевству Леон-Кастильскому.

Когда после смерти Ибн Джахвара власть в Кордове перешла к его двум сыновьям и более выдающийся и влиятельный из них, Абд аль-Мелик, благодаря своему самодурству, вызвал всеобщее неудовольствие, Мутамид воспользовался нападением Мамуна Толедского на этот город, чтобы, под предлогом помощи, ввести туда свое войско и, войдя в соглашение с влиятельными членами государственного совета, завладеть старинной столицей Омейядов в 462 (1070) г. Правда, что ему пришлось еще несколько лет проспорить из-за власти над нею с Мамуном, но в 471 (1079) г. Кордова была окончательно присоединена к Севилье. После этого Аббадид мог двигаться далее: еще в том же году визирь Мутамида, Ибн Аммар, к сожалению (по крайней мере вначале), при помощи каталонского графа Беренгара II напал на Мурсию, причем Абдулла, неспособный внук умершего в 465 (1073) г. Бадиса Гранадского, оставался в качестве молчаливого зрителя; провинция эта прежде принадлежала Амиридам, владевшим Валенсией, но при их наместниках сделалась постепенно независимой и осталась таковою при присоединении Валенсии к Толедо. Ибн Аммару удалось завладеть городом; но несмотря на то, что он всю жизнь был предан своему повелителю, который питал к своему любимцу безграничное доверие, несмотря на то, что он был намерен и впредь оставаться верным ему, он не мог отказать себе в удовольствии держать себя чрезмерно важно во вновь завоеванной стране. Благодаря старательно распространенным сплетням, в сердцах государя и его визиря возникло взаимное недоверие; несмотря на то, что с самого начала ни один из них и не усомнился бы в образе мыслей другого; однако случилось то, чего не имел в виду и не считал возможным ни один из них: произошел разрыв, и Ибн Аммар отказал в повиновении, оскорбив, кроме того, насмешливыми стихами чувствительное самолюбие своего еще недавно обожаемого покровителя. Но вследствие возмущения одного из своих офицеров Ибн Аммар был наконец вынужден бежать из Мурсии, сперва к Альфонсу VI, потом в Сарагосу, к Худиду Мутаману. Во время похода, предпринятого им от имени последнего против одного восставшего вассала, он попал в плен, и победитель был настолько неблагороден, что выдал его озлобленному Мутамиду. Его, видимо, искреннее раскаяние чуть было не тронуло сердце государя, некогда питавшего к нему такую нежную дружбу; но тут новый визирь его, боясь, что с появлением Ибн Аммара при дворе ослабеет его собственное влияние, воспользовался какой-то оплошностью последнего, чтобы доказать эмиру будто бы по-прежнему предательский образ мыслей его; выведенный из себя подобным двоедушием, Мутамид бросился в темницу Ибн Аммара и собственноручно убил своего бывшего любимца и товарища лучших дней своей жизни.

После этого навсегда кончились дни радости и наслаждений. Альфонс VI, давно усмирив своих восставших братьев, до поры до времени довольствовался тем, что усердно собирал дань с мусульманских князей и вместе с тем при случае нагонял на них страх разбойничьими набегами и этим путем выжимал из них все больше денег; долго он играл с ними как кошка с мышью, но наконец это ему надоело, и он решился одним прыжком броситься в это мышиное царство. А мыши проказничали не только в Кордове и Мурсии. После смерти Мамуна Толедского, Валенсия снова объявила себя независимой в 467 (1075) г.; вскоре за тем в 468 (1076) г. Муктедир Сарагосский низверг с трона преемника Муджахида в Денни; а через несколько лет толедцы, потеряв терпение, прогнали своего расслабленного и негодного султана Кадира и покорились Афтасиду Мутеваккилю из Бадахоса. Кадир обратился к Альфонсу, своему сюзерену, которому он обязан был платить дань; король воспользовался случаем вступиться за попранное законное право и тотчас с огнем и мечом ворвался в область Толедо в 472 (1080) г. В то время как война тянулась уже третий год, случилось, что один из Альфонсовых сборщиков податей, ежегодно делавших привычные кровопускания мусульманским князькам, грубо оскорбил Мутамида Севильского в 475 (1082) г. К тому же чиновник, позволивший себе эту дерзость, был еврей (надо сказать, что христианские, как и магометанские правители всегда охотно пользовались для финансовой цели евреями, сведущими в этой области). При всей своей снисходительности Мутамид все же чувствовал себя властителем; взбешенный нанесенною ему обидой, он велел схватить дерзкого и распять его на кресте, невзирая на кару, которая неминуемо ждала его.

И в самом деле, страшная кара не заставила себя ждать. Альфонс поклялся, что не успокоится прежде, чем не пройдет победоносно из конца в конец через всю область неосторожного Мутамида; и он сдержал слово. В том же году он напал на Севильскую область, страшно опустошая и грабя по пути и уводя жителей в плен. Сама столица устояла против натиска, но далеко к югу от нее страна была беспощадно опустошена, и в Тарифе испанским христианам в первый раз за 730 лет пришлось (не в качестве пленников) снова увидать Гибралтарский пролив. Быть может, они ночью с прибрежных высот увидали огни передового отряда альморавидов в лагере Цеуты.

После возвращения из этого страшного похода Альфонс снова направился против Толедо. Мутеваккиль Бадахосский наконец был вынужден к отступлению, и власть была возвращена Кадиру. Теперь оставалось только свести счеты по военным издержкам. Жалкий Кадир переплатил своему великодушному покровителю все свое золото и вынужден был уступить ему целый ряд крепостей, пока, наконец, когда он был лишен всех средств защиты, оказалось, что собственно было нужнее всего для Альфонса: самый Толедо. В виде вознаграждения за совершенную уступку старинного города готов король предложил Валенсию, которая, правда, также ему не принадлежала, но добыть которую было не трудно, так как она, после отделения от Толедо, предоставленная партийной борьбе, была вполне бессильна. С сокрушенным сердцем бедняга соглашался на эту мену. Сопровождаемый насмешками и проклятиями своих подданных, он покинул свою прежнюю столицу; кастильское войско ввело его в его новые владения и осталось в качестве гарнизона в стране, конечно, только ради безопасности его драгоценной особы. Таким образом, Сарагоса была отрезана от своих единоверцев на юге, и 25 мая 1085 г. (27 мухаррема 478 г.) Альфонс VI совершил свой торжественный въезд в Толедо. Что бы ни было впереди, окончательный исход борьбы за Испанию был решен. Правда, что в последующие столетия христианам пришлось испытать жестокие поражения, но все же Толедо, окаймленный рядом крепостей, клином врезывался в мусульманскую область, и несомненно было, что рано или поздно этот клин расщепит остаток магометанского владычества.

Казалось, что это совершится очень скоро. Мелкие князьки пресмыкались пред Альфонсом, но это им ничего не помогало; теперь они были не на положении вассалов, а на положении рабов; он не скрывал от них своего глубокого к ним презрения и своего намерения и впредь по произволу налагать руку на их владения. Вскоре после захвата Толедо он появился у стен Сарагосы и энергично повел осаду города; тем временем генерал его Хименец забрался далеко на юг в укрепленный замок Аледо (Лубат) и наступал отсюда на Альмерию, между тем как со стороны Кастилии уже угрожала опасность границам Гранады. Положение мусульман было поистине отчаянное. Правда, что взоры всех давно обратились на Африку, где альморавид Юсуф ибн Ташфин создал новую державу, по могуществу едва ли уступавшую даже страшным испанцам; но, с другой стороны, все ясно представляли себе, с какой опасностью было бы сопряжено вторжение грубых и некультурных африканцев в Испанию. У всех еще были в памяти те испытания, которые перенесла Кордова во время междоусобной войны 70 лет тому назад; а те, которые тогда проявили столько зверства, происходили все-таки из цивилизованных стран Северного Атласа; чего же в таком случае можно было ожидать от этих дикарей из пустыни Сахары! Но что же было делать? Отдаться без сопротивления испанцам — значило погубить не только себя, но пожертвовать всем делом ислама. И к чести Мутамида Севильского надо сказать, что он наконец принял должное решение и сказал свое слово. «Я не хочу, чтобы меня проклинали во всех мусульманских мечетях, — сказал он своему сыну, который указал ему на опасности, сопряженные с вмешательством альморавидов, — а если уж на то пошло, то я скорее хочу быть погонщиком верблюдов в Африке, чем свинопасом[472]в Андалузии». Мы знаем, что уже в 475 (1082/83) г., после похода Альфонса на Тарифу, мусульмане обратились к Юсуфу за помощью; но тогда он отказался, сославшись на то, что ему надо иметь в руках Цеуту, прежде чем перейти в Испанию. Но в 477 (1084) г. Цеута пала; и когда, после взятия Толедо, в Африку пришло посольство, просившее о помощи от имени Мутамида и присоединившихся к нему эмиров Бадахоса и Гранады, Юсуф согласился исполнить их желание. Он даже дал клятвенное обещание в том, что не лишит испанских князей их владений; только потребовал уступки Альгесираса, а по справедливости ему нельзя было отказать в этом опорном пункте на материке. На том и порешили. Привыкшее к победам войско альморавидов летом 479 (1086) г. переправилось в Андалузию и, соединясь по дороге с войсками эмиров, через Севилью направилось на север. Альфонс все еще был занят осадой Сарагосы, когда до него дошло известие о приближении нового врага; он поспешил в Толедо и, быстро созвав свои войска из провинций, отсюда прямо пошел навстречу соединенному врагу. При Заллаке (христиане называют это место Сакралиас), близ Бадахоса произошло сражение 12 раджаба 479 г. (23 октября 1086 г.). Мутамид командовал авангардом, состоявшим из испанских войск, и проявил большую личную храбрость, сдерживая своих севильцев и отстаивая свою позицию до тех пор, пока к нему не подоспел на помощь отряд альморавидов, между тем как остальные мусульмане при виде страшных христиан тотчас обратились в бегство; и пока здесь еще битва была в полном разгаре, Юсуф со своими полчищами ударил в тыл испанцам, и к вечеру христиане были, несмотря на всю их храбрость, разбиты наголову. Большая часть их войска осталась на поле битвы, а самому Альфонсу удалось спастись с 500 всадниками. Со времен Альманзора Испания не видела такой победы мусульман.

Однако ничего не было предпринято для того, чтобы воспользоваться этой победой. Вместо того чтобы немедленно идти на Толедо, Юсуф удовольствовался тем, что оставил в западных крепостях надежные гарнизоны и предоставил в распоряжение Мутамида 3000 человек, после чего отправился обратно в Африку. Чтобы не впасть в ошибку при оценке альморавида, у которого было еще довольно энергии, несмотря на его 85 лет, следует иметь в виду, что он, привыкши к африканским условиям, не имел понятия о силе кастильского рыцарства, и еще то, что он рассуждал не как повелитель Испании, а как африканский властитель, средоточие власти которого было в Марокко и для которого Севилья имела такое же значение, как Тлемсен, — значение передового поста в борьбе с естественным врагом его государства. Кроме того, ему нужно было спешить домой еще и потому, что только что умер его старший сын, управлявший государством в его отсутствие. Но несмотря на это, большою ошибкой с его стороны было дать передышку христианам; и они не замедлили воспользоваться этим. Правда, на западе им до поры до времени не на что было надеяться; Сарагоса была в данную минуту неуязвима, а Валенсию нельзя было удержать. Но испанский гарнизон мужественно отстаивал крепость Аледо, и, как только Альфонс стал располагать новыми войсками, он по-прежнему стал опустошать отсюда области Альмерии и Мурсии, а слабые попытки Мутамида воспротивиться испанцам были совершенно безуспешны. Тогда в окрестностях Валенсии жил разбойник, на которого мы должны мимоходом бросить взгляд, не из-за действительного значения его отталкивающей личности, а вследствие той славы, которою он незаслуженно пользуется и в наши дни. Это — Родриго или Руи Диас из Бивара, известный под именем Сида[473] и Кампеадора[474].

Это был один из тех начальников вольных дружин, которые тогда, отчасти в зависимости от своего настроения, отчасти смотря, кто более заплатит, предлагали свои силы в распоряжение то христианских, то мусульманских князей; поэтому Сид сражался под знаменами и бену-худ сарагосских, и короля Альфонса, всегда высматривая, где легче всего поживиться добычей. Вероломный, жестокий, всегда готовый нарушить клятву, он нанес чувствительный вред той и другой стороне, и единственное, к чему он стремился, — это добиться самостоятельного княжества каким бы то ни было способом.

Что представляет из себя исторический Сид в сравнении с тем Сидом, которым мы привыкли восторгаться по Гердеру, ясно из известного рассказа о том, как он заложил еврею ящики с камнями, выдав их за золото. Правда, слова его звучат благородно: «Слово мое было в этих ящиках, а слово мое — дороже золота»; автор старинного сказания описывает начало этого происшествия так же, как и позднейший поэт, — жаль только, что рассказ прерывается в тот момент, когда обманутый еврей удаляется с камнями[475]. Когда Сиду удалось, во время беспорядочной борьбы последующих лет, после долгой осады взять Валенсию в 487 (1094) г., в которой жалкий Кадир в 485 (1092) г. пал жертвой заговора, он велел посадить правителя города, кадия Ибн Джахафа, в яму, края которой были обложены дровами, чтобы таким образом заживо изжарить несчастного. Ибн Джахаф был человек не заслуживающий уважения и слабый политик, но он умер героем и, чтобы сократить свои мучения, собственноручно наваливал на себя горящие дрова. Надо сознаться, что испанцам не посчастливилось в выборе этого своего национального героя. Их восхищение объясняется дерзкою и предательскою непокорностью Сида против короля Альфонса, которую последующие поколения, боровшиеся за свободу против усиливавшегося гнета самодержавия, приняли за благородный дух независимости. Но лишь на короткое время этот изверг Родриго достиг своей цели; недолго пришлось ему, как доброму христианину, строить и украшать церкви; в 492 (1099) г. он умер от злобы по поводу решительного поражения, нанесенного его войскам альморавидами.

Возможность появления такой личности дает ясное представление о том ужасном положении, в котором тогда находилась мусульманская Испания, несмотря на победу при Заллаке. Когда Мутамид убедился в том, что он не в состоянии ничего сделать ни против Аледо, ни против восставшей Мурсии, он лично отправился в Африку, чтобы просить Юсуфа о вторичном вмешательстве в дела полуострова. Альморавид вел себя действительно безупречно и не захватил, кроме Альгисираса, ни одной испанской деревни; вследствие этого ему доверяли и на будущее время. Юсуф изъявил согласие снова прийти на помощь: в 483 (1090) г. он опять явился с войском в Испанию и сделал вид, что хочет напасть на Аледо. Бесстрашный, как всегда, Альфонс с 18 тысячами войска, которое он снова успел набрать, пошел ему навстречу. Но, несмотря на всевозможные маневры, дело не дошло до сражения; потому ли, что Юсуф на этот раз не доверял своему военному искусству или он думал сберечь свои силы на другое. В конце концов Альфонс покинул Аледо и отступил назад; но этот полууспех мусульман, через три года после Заллаки, должен был произвести на них очень тяжелое впечатление. Народ, во главе с влиятельными факихами, обвинял во всем, конечно, своих безбожных эмиров, а не Юсуфа, которого они почитали не только как борца за веру, но и как восстановителя чистого вероучения, благочестивого мусульманина, в противоположность своим светским, негодным испанским князькам. Духовенство всюду громогласно громило порочных султанов, а когда Абдулла Гранадский, желая положить конец этому движению, становившемуся опасным, велел запереть в тюрьму своего главного кадия, влиятельные факихи в ответ на это объявили приговор, по которому он и брат его, владевший Малагой, лишались трона за возмущение против божественного закона. Юсуф только этого и ждал: теперь соблюдение данной им клятвы было необязательно, по крайней мере по отношению к этим двум братьям. Он принудил Абдуллу удалиться из Гранады и занял этот город, точно так же как и Малагу; а когда Мутамид и другие князья, понявшие наконец бескорыстие их спасителя, захотели было позвать на помощь Альфонса, то духовенство объявило и их лишенными престола и пригласило Юсуфа положить конец господству этих вольнодумцев и безбожников. Это было не трудно; поэтому Юсуф возвратился в Африку, поручив покорение мелких испанских владений своему полководцу Зиру ибн Абу Бекру. Недолго пришлось ему бороться с князьями. Мутамид, поддерживаемый своими самоотверженными сыновьями, храбро защищался; но народ был на стороне правоверных альморавидов, а на войско нельзя было положиться. Вследствие этого в том же году (484 = 1091) пали Кордова и Кармона, а затем и Севилья, после того как был разбит посланный Альфонсом, по просьбе Мутамида, ему на помощь генерал Альвар Фаньес. Несчастный эмир, тщетно искавший смерти в битве, был взят в плен; его заставили распорядиться о сдаче еще державшихся крепостей и затем увезли его в Африку. В Агмате, близ Марокко этот привлекательный властитель, показавший себя мужчиной и на поле битвы, печально прожил остаток жизни в плену (умер в 488 = 1095 г.), и у альморавидов не хватило благородства, чтобы облегчить ему последние годы, омраченные еще смертью любимого сына, погибшего после неудавшегося восстания в Андалузии. Трогательные элегии, в которых он жалуется на свою судьбу, принадлежат к числу лучших памятников арабско-испанской поэзии[476]: в них звучит последний грустный отклик того радостного и счастливого времени, которое теперь прошло навеки.

Конец наступил не только для Севильи и ее властителей. Еще в 484 (1091) г. Альмерия была взята альморавидами; сын незадолго до того умершего Мутасима был вынужден к бегству в Биджайю, а затем были захвачены Мурсия, Дения и другие соседние области. В 487 (1094) г. был завоеван Бадахос, где Афтасиды поплатились гибелью всего рода за попытку защититься при помощи христиан; в 495 (1102) г. последовала капитуляция Валенсии, которую до этого времени защищала мужественная Химена, жена Сида. После этого пал и Альбаррасин; и если Мустаину Сарагосскому до поры до времени еще была оставлена его страна, то все же дни его владычества были сочтены: и неудовольствие его подданных, по мнению которых он был недовольно благочестив, привело в конце концов к вмешательству Темима, сына Юсуфа, бывшего наместником в Валенсии; вскоре после смерти Мустаина он врасплох напал на Сарагосу в 503 (1110) г., и сыну покойного, Имад ад-Дауле, оставалось только поспешно удалиться в Руэду. Там он продержался до своей смерти в 524 (1130)[477] г. Сын его Сейф ад-Даула перешел на сторону христиан, в качестве вассала которых он принимал деятельное участие в войнах Альфонса II Кастильского против своих прежних единоверцев; однако нам тотчас станет ясно, что его нельзя безусловно порицать за это. Дело в том, что, кроме этого незначительного исключения, вся мусульманская Испания в 503 (1110) г. стала добычей альморавидов и уже скоро несчастный народ должен был понять, как мало основания было радоваться замене своих маленьких князьков эмир аль-муслимином[478], как стал называть себя Юсуф после битвы при Заллаке. Сам основатель государства альморавидов не дожил до окончательного присоединения Испании: будучи почти столетним старцем, Юсуф умер в 500 (1106) г. Вследствие признания со стороны альморавидских факихов, его преемником был провозглашен сын его, Али (500–537 = 1106–1143), и не трудно понять, почему факихи с такою готовностью согласились на его избрание. Ничтожный человек и притом почти баснословный ханжа, он действительно скорее был похож на марабута, чем на государя, и притом на такого марабута, который до того сосредоточился в молитве, что у него исчез интерес ко всему остальному. Поэтому его власть, собственно, была мнимая, так как он делал все лишь по внушению своих духовных советников, на деле правили они, и это вскоре обнаружилось. Просто невероятно, до какой степени узости и тупоумия они доходили, навязывая свое ограниченное невежество не только грубым берберам, но и такой высокоцивилизованной стране, как Испания того времени. Горе тому, кто решался навлечь на себя подозрение в вольнодумстве, тем ли, что он занимался науками, тем ли, что он продолжал вести себя легкомысленно и не отказывался от радостей жизни, что для андалузцев стало как бы второю природой. Хорошо себя чувствовали только факихи и чернь; образованность и благовоспитанность топтались в грязь, и всюду торжествовали грубость и лицемерие. В городах хозяйничали грубые и грязные берберские солдаты; правда, что они скоро освоились с материальными благами цивилизации, о которых и помину не было в Сахаре, и вследствие этого несколько утратили свою воинскую выправку, но по-прежнему осталось их внутреннее невежество и внешняя неотесанность. И если народ здесь, как и в Африке, вначале приветствовал введенные во имя Корана облегчения податного бремени, как признак нового, лучшего времени, справедливого и доброжелательного правительства, то и в этом ему пришлось горько разочароваться. Господам берберам вскоре понадобились деньги, гораздо больше денег, чем прежде отдельным князькам, и, по мере того как страна приходила в упадок при неумелом и бесчестном правлении, требования пришельцев росли. При этом альморавиды не исполняли того, из-за чего они были призваны в страну; они не давали энергичного отпора христианским врагам. Правда, что брат Али, Темим, в 501 (1108) г. разбил кастильцев при Уклэсе и этим открыл себе путь в Сарагосу; а когда и эта последняя в 503 (1110) г. перешла в руки альморавидов, можно было ожидать еще дальнейших успехов в борьбе с христианами, тем более что после смерти Альфонса VI в 502 (1109) г. в Леон-Кастилии возгорелась продолжительная междоусобная война. И действительно, было сделано несколько попыток со стороны берберов: в том же 503 (1110) г. сам властитель мусульман, Али, пожаловал из Марокко в Испанию и изволил предпринять поход против Толедо, в результате которого, правда, не удалось завоевать этот город, но все же были заняты некоторые менее важные пункты; в 504 (1110) г. Зир ибн Абу Бекр завоевал обратно Сантарем и Лиссабон, которые были потеряны во время последних неурядиц среди мелких владений, а в 507 (1114) г. он же вместе с другим альморавидским полководцем, Мусдали, разбил знаменитого кастильца Альвара Фаньеса, попытавшегося преградить им путь к Толедо. Но вскоре после этого умер Зир в Севилье, а в 508 (1115) г. пал Мусдали в дальнейшей борьбе с кастильцами, и с тех пор, едва через тридцать лет после битвы при Заллаке, дела испанских мусульман несомненно вновь пошли под гору. Несмотря на то что в Кастилии внутренние смуты продолжались еще 10 лет, для мусульман появился новый опасный враг в лице Альфонса I Арагонского, который уже в 512 (1118) г. нанес сильный удар, отняв у альморавидов Сарагосу, этот несокрушимый оплот мусульман на севере, в течение ряда столетий отражавший столько нападений. До того дошли мусульмане, что не могли отстоять ту крепость, которая в самые тяжелые времена при каситах, при Туджибидах, при династии бену-худ стояла твердо, как скала среди бурного моря. После Толедо — Сарагоса! Успехи христиан начинают принимать угрожающие размеры. А между тем арагонец поспешно двигался вперед от вновь завоеванной линии Эбро: в 513 (1119) г. он завоевал уже Калатаюд и разбил альморавидов при Кутанде; и когда вследствие этого властитель мусульман Али снова потрудился перейти в Испанию, он не направился на восток, а благоразумно предпочел произвести несколько набегов, с умеренным успехом, на западе, где было безопаснее. Исполнив таким образом долг борца за ислам, он удалился в Марокко[479], снова оставив своего брата Темима наместником в Европе. Ему не пришлось снова побывать здесь; главным несчастьем мусульманской Испании было то обстоятельство, что она являлась как бы второстепенным придатком полуварварского африканского государства, главные жизненные интересы которого сосредоточивались к югу от пролива — и им-то теперь угрожала неожиданная и серьезная опасность.

В юго-западной части нынешнего Марокко, в провинции Сус, в суровых горах Дэрэн (Западный Атлас) в то время жили дикие и сильные берберские племена масмудиты. Среди этих людей в конце V (XI) столетия появился молодой человек, по имени Мухаммед ибн Тумарт[480], проявивший такое благочестие, которым он удивил даже берберов; его назвали «другом света», потому что он, при своих непрерывных молитвах, зажигал, по обычаю страны, множество свечей у могил святых. Вскоре он перестал удовлетворяться тем несовершенным познанием вероучения, которое можно было почерпнуть у африканских факихов; поэтому он в 501 (1107) г. отправился в Кордову, а оттуда направился к первоисточникам вероучения, в Мекку, а затем в Багдад, где основанная визирем Мелик-шаха, Низам аль-Мульком, высшая школа была в периоде полного расцвета. Здесь еще недавно преподавал Газзали, победоносный поборник схоластической системы, в том виде, в каком она в общем была установлена со времени Ашари против безбожной философии. В духе этой системы учили наиболее видные богословы, которых здесь еще застал Мухаммед ибн Тумарт[481]. Вспомним, что Ашари впервые противопоставил рационализму мутазидитских богословов свое учение, в котором он применил присущее им искусство диалектики к правоверному догмату и таким образом дал ему научное обоснование. Соответственно этому его учение является серединой между рационализмом, который только для вида придерживается слова Корана, содержание которого он по-своему перетолковывал, и ортодоксией, которая не допускала разумного толкования и принимала все дословно, даже в тех случаях, где противоречия были ясны. Так, например, мутазилиты толкуют упоминание в Коране о руках и лике Божиих в том смысле, что рука Божия означает его могущество и его благодеяния, что лик — символизирует его бытие; староверы же говорят, что у Бога такое же лицо и такие же руки, как у человека; а Ашари говорит: «Рука его — рука одного из его свойств, а лик его — лик одного из его свойств, например слуха, зрения»[482], то есть у Бога действительно, в известном смысле, есть руки и лик, но они похожи на человеческие только постольку, поскольку являются носителями соответствующих функций; но что они представляют в действительности — это выходит из круга человеческого разумения. Такое воззрение точно придерживалось писания, и набожные люди могли с чистой совестью присоединиться к нему; но в то же время оно требовало в иных случаях до некоторой степени иносказательного толкования Корана и, таким образом, являлось удобным орудием в руках человека, который пожелал бы воспользоваться словом Божиим в личных целях. А таким именно человеком был Мухаммед ибн Тумарт. Отправился ли он на Восток, заранее задумав подготовить себя к роли в роде Абдуллы ибн Ясина, или эта мысль пришла ему в голову позже, как бы то ни было, несомненно одно[483], что еще в начале своей общественной деятельности он так обманывал своих сторонников ложными чудесами, что его можно причислить к самым большим обманщикам всех времен и можно смело уделить ему почетное место рядом с Фатимидом Убейдуллой.

Напитавшись на Востоке вдоволь богословской премудростью, которою можно было с таким удобством воспользоваться, он пустился в обратный путь и, вероятно, тогда уже имел в виду, как некогда Убейдулла, объявить себя Махди среди берберов. Но ввиду того, что старое измаилитское шиитство, введенное на время Убейдуллой в Африке, не чтилось более берберами, а суннитская ортодоксия пустила слишком глубокие корни, он решил приступить к делу иначе: к ашаритскому учению, которое он сначала стал громко проповедовать в Триполи, он присовокупил лишь один шиитский догмат о непогрешимости имама, происходящего из рода Али, тайно надеясь, в удобный момент подделав родословную Алидов, провозгласить себя этим имамом. Но важнее было то, что он все время выставлял себя поборником ортодоксии: он составил очерк своего учения под заглавием Таухид, «исповедание единства»[484], и он сам называет себя Муваххид, «исповедник единства», ставя этим маликитских факихов в неприятное положение людей, не строго относящихся к основному учению ислама, так как они, признавая у Бога материальные руки, ноги, лицо, этим нарушают понятие единства его существа. Нельзя поставить в упрек представителям действительной ортодоксии, каковыми себя по справедливости могли считать в особенности прямодушные сторонники старой веры в Северной Африке, их крайнего изумления и возмущения: они, столпы веры, вдруг были выставлены в глазах невежественной, но фанатической толпы еретиками, и даже в качестве «политеистов» безбожниками, признающими, подобно христианам, множество в понятии существа Божия. Но надо сознаться, что никогда никому не удавалось более смело сбить с позиции церковную партию, превзойдя ее в толковании ее излюбленного основного положения. Конечно, это возможно только там, где масса настолько невежественна, что готова покориться какому-либо слову, девизу, не вникнув в его действительный смысл. А это, как известно, случается гораздо чаще, чем воображает сама масса. После того, как Мухаммед ибн Тумарт был изгнан властями из Триполи, а затем, в 512 (1118/19) г., из Биджайи и должен был удалиться на запад, он оказался почти исключительно в среде берберов, которые с тем большею готовностью приняли его «слово», что видели подвижническую безупречность его образа жизни и то благочестивое усердие, с которым он опрокидывал всякий попадавшийся ему на глаза кувшин вина, разбивал всякий музыкальный инструмент, и вследствие этого проникались к нему глубоким уважением. Впрочем, нельзя отказать ему в том, что он, кроме дерзости, обладал высокою степенью личного мужества; не только в Феце, но вскоре за тем, в 514 (1120/21) г., в самом Марокко, перед лицом самого «властителя мусульман», Али, он во всеуслышание и неустанно громил безбожие господствующей шайки еретиков, а добродушный царственный монах, который в сравнении с такой решительной проповедью должен был чувствовать весь догматический сумбур собственных воззрений, до того растерялся, что имел неосторожность отпустить этого опасного человека. Он отправился к своему племени, масмудам, в Атлас, построив себе рабит, и стал втолковывать своим землякам Таухид, разумеется с тем успехом, которым при таких условиях мог пользоваться святой его пошиба. Когда же собрание альморавидов в Марокко, которому не без основания это дело показалось опасным, потребовало наконец насильственного вмешательства, проповеднику удалось, благодаря бдительности и преданности его приверженцев, спастись от преследований в еще менее доступное убежище. Но он видел, что правительство теперь не оставит его в покое; поэтому он призвал всех своих сторонников к оружию, объявил себя шерифом, то есть потомком Али (со времени Идрисидов их было множество в Магрибе, настоящих и поддельных), и принял в 515 (1121) г. присягу в качестве махди, посланного для истребления неверных и восстановления царства Божия на земле.

Масмуды с тем большею легкостью освоились с его учением, что, за исключением положения о непогрешимости имамата и ашаритского толкования Корана, о возможных недостатках которых они не имели понятия, суннитский догмат остался нетронутым; но все сомнения должны были окончательно исчезнуть после того, как этот бессовестный обманщик показал тонко обставленное чудо, ясно свидетельствовавшее о святости его призвания. Когда возросло число его приверженцев, он дал им простую и целесообразную организацию; десять старейших и наиболее надежных из его товарищей составляли верховный совет, а затем он образовал из пятидесяти старейшин различных племен думу, члены которой, вследствие постоянных сношений с непогрешимым Махди, пользовались особым авторитетом. Такое устройство, по-видимому, продолжалось и при присоединении других племен; по крайней мере, всюду, где устанавливалось владычество этой удивительной общины, мы видим наместника или главноначальствующего из числа старейших, а рядом с ним совет, без которого он не предпринимал ничего важного и в котором выражалось представительство общины истинно верующих. Последних сам Махди называл своим любимым словом «аль-муваххидин», «исповедники единства», что испанцы переделали в Almohades, поэтому и мы в дальнейшем изложении будем называть их альмохадами. Когда движение это перешло в открытое восстание, альморавидский наместник Суса попытался вмешаться в дело, но потерпел поражение, что побудило многие другие племена присоединиться к новой секте. В дальнейшей борьбе успех был также по большей части на стороне альмохадов; и несмотря на то, что в 524 (1130) г.[485] нападение на Марокко окончилось неудачей, авторитет Махди был настолько распространен и до того значителен, что эта неудача еще больше воспламенила усердие верующих. Через четыре месяца умер Махди, назначив своим преемником первого и самого верного своего приверженца, Абд аль-Мумина ибн Али, бербера из племени кумия, родившегося недалеко от Тлемсена в 487 (1094) г.; с Ибн Али Махди сошелся еще в 512 (1118/19) г., по пути, после изгнания своего из Биджайи, и затем поставил его во главе совета десяти. Вследствие того, что Мухаммед ибн Тумарт выступил в качестве имама и Махди, естественно, его преемнику принадлежал титул «наместника» халифа, так что теперь снова был и на западе «повелитель правоверных», рядом с Аббасидом в Багдаде и Фатимидом в Каире. Однако Абд аль-Мумин (524–558 = 1130–1163) вначале не решался принять этот титул: было найдено удобным до поры до времени пользоваться тем сиянием, которым было окружено имя Махди, и вследствие этого целых три года никто не знал о его смерти, кроме совета десяти, который продолжал издавать повеления от его имени. Только после того, как Абд аль-Мумин женился на дочери следовавшего за ним по влиянию альмохада Абу Хафса Омара, вождя племенной группы хинтата, первой среди масмудов, и таким образом сблизился с этим племенем, служившим главной опорой веры, совет десяти наконец решился мало-помалу открыть правду. На самом деле организация союза альмохадов была уже настолько прочна, что, после признания со стороны пятидесяти членов думы, никто не отказался присягнуть халифу. Следующие годы до 534 (1139/40) г. прошли в непрерывной борьбе с войсками альморавидов, которые посылались одно за другим для покорения альмохадов, под конец даже под предводительством сына Али Ташфина; но все было напрасно, так как недавно воспламененный фанатизм альмохадов и нетронутые еще силы горных племен дали им перевес над изнеженными вследствие могущества альморавидами, подобно тому как последним по той же причине некогда удалось покорить население Феца и Испании.

Очевидно, что восстание, продолжавшееся непрерывно двадцать дет в самом центре области альморавидов и принимавшее все более угрожающие размеры, должно было неблагоприятно отразиться на успешности борьбы с внешними врагами. Однако вначале это восстание только удерживало часть войск в стране и не в силах было одним ударом уничтожить значение этой могущественной державы. Напротив, до той поры, пока окончательно был упрочен авторитет Абд аль-Мумина и удвоилась сила его натиска, альморавиды продолжают ставить преграды успехам христиан, и притом не только на севере, но и на востоке. Когда в Махдии престол Зирида Темима перешел к сыну его Яхье (501–509 = 1108–1116), он почувствовал себя стесненным между Хаммадитами, рабами и египетскими Фатимидами и, желая найти поддержку в лице последних, снова установил молитву за каирских халифов; однако ни ему, ни его преемнику Али ибн Яхье не пришлось извлечь пользу из расположения этой династии, приходившей все в больший упадок. Продолжавшиеся дерзкие морские разбои, благодаря которым властители Махдии держали в страхе половину Средиземного моря, вызвали наконец решительное вмешательство Рожера II Сицилийского. Он возмутил вождя, бывшего в Сфакисе, против Зирида и помог ему своими кораблями; тогда Али ибн Яхья, убедившись в том, что нечего было ждать от Египта, позвал на помощь альморавида Али ибн Ташфина. В 516 (1122) г., когда после смерти Зирида Али на престол вступил его сын Хасан, альморавидский флот действительно напал на Сицилию; но зато адмирал Рожера появился у самой Махдии и после целого ряда нападений (однажды прерванных довольно продолжительным перемирием), для отражения которых у ослабевших альморавидов не хватало силы, сицилийцы наконец в 543 (1148/49) г. завоевали это разбойничье гнездо, а затем и все побережье между Сусой и Триполи; оно осталось на время в руках христиан, между тем как последний из Зиридов скитался в областях Туниса и Биджайи, пока наконец нашел убежище у альмохадов.

Такую же неудачу альморавидам пришлось потерпеть и в Испании. Тот бессмысленный фанатизм, который они проявляли во всех частях полуострова, заметно повлиял особенно на ухудшение положения христиан, живших под мусульманским владычеством. О прежней терпимости, которая едва ли не увеличилась в период раздробления на мелкие владения, теперь не осталось и воспоминания; все те ограничения и притеснения, которые требовались или только допускались по строгому смыслу мусульманского закона, были пущены в ход по требованию невежественных альморавидских факихов; и если грубость берберов отравляла жизнь даже андалузским мусульманам, то не трудно себе представить, что приходилось терпеть от этих ревнителей веры христианам и евреям. Особенно последним оставалось только терпеть и склоняться перед тем, чего они не были в силах изменить, и тайно молиться Богу Израиля, прося его уничтожить врагов своего народа, как он некогда уничтожил фараона с его войском, и наконец — скрепя сердце, предотвращать самое ужасное жертвами из своих богатств, собранных в лучшие времена. Но христиане-«мозарабы»[486] не могли забыть похода Альфонса VI в Тарифу, и поэтому они не теряли надежды на помощь со стороны своих единоверцев на севере. И в самом деле, на их призыв о помощи отозвался Альфонс I Арагонский, «король битв» (Batallador), как его называют испанцы. С четырехтысячным отрядом избранной конницы он появился в Андалузии, с намерением вырвать из рук неверных Гранаду, где было особенно много мозарабов и где они подвергались самым жестоким преследованиям. Однако ему не удалось одолеть этот укрепленный город; и после того, как Альфонс, подвергнув страну по направлению к Кордове в течение года страшным опустошениям и проникнув до побережья Малаги, возвратился в сопровождении 10 тысяч спасенных им мозарабов в свою страну, оставшиеся в мусульманских владениях подверглись страшной участи. Они были подвергнуты всяческим истязаниям и отправлены в Африку, где их поселили на дальнем юго-западном побережье Атлантического океана; здесь они впоследствии стали жертвами альмохадов, которые считали их безбожниками наравне с альморавидами. Но как ни бестолково был задуман и выполнен поход Альфонса, он все же показал, насколько непрочно уже стояло владычество альморавидов в Испании. То же самое оказалось и в войне против кастильцев и португальцев, которую с 520 (1126) г., после смерти Темима, вел второй сын Али, Ташфин: несмотря на неоднократно посылавшиеся из Африки значительные подкрепления, ему удалось после долгой борьбы лишь отстоять свои владения приблизительно в прежних границах; когда же с 526 или 527 (1132 или 1133) г. альмохадский халиф стал сильнее напирать на альморавидов и в то же время Альфонс VII, король Кастилии-Леона, приведя в порядок внутренние дела в своем государстве, направил все свои силы против мусульман, они не в силах были бороться против все усиливающегося натиска. Уже в 527 (1133) г. Альфонс (подобно своему предшественнику того же имени) произвел опустошительный набег и проник до Кадикса; после дальнейшей ожесточенной борьбы он в 536–538 (1142–1144) гг. занял важнейшие крепости и мог наложить контрибуцию на всю область от Альмерии до Кордовы, а в 533 (1139) г., благодаря победе при Оурике, в руки португальцев перешла значительная часть юго-западных стран до областей Лиссабона, Мертолы и Альгарва. Альморавиды не могли воспрепятствовать этому, так как их силы давно были связаны в Африке борьбой с альмохадами. Полчища Абд аль-Мумина, со всех сторон возрастая по пути с тою быстротою, причины которой мы имели случай выяснить выше, устремились в провинции Магриба, и в то же время, вследствие отпадения одного племени за другим и возникновения разногласий и некоторой неустойчивости среди влиятельных альморавидских вождей, начался быстрый упадок их государства. Али, никогда не обладавший энергией, а теперь к тому же не молодой, не был в состоянии предотвратить роковой исход, а когда после его смерти в 537 (1143) г. его мужественный сын Ташфин (537–539 = 1143–1145), возобновил энергичную борьбу, то было уж поздно. В течение ужасной семилетней войны 534–541 (1140–1147) гг. Абд аль-Мумин побеждал одно альморавидское войско за другим, завоевывал один город за другим, пока наконец у ног его лежало все государство. Уже в 539 (1144/5) г. он окружил самого Ташфина в Тлемсене, а когда тот, предвидя, что город будет взят, устремился в окрестности Орана, он разбил его и тут и окружил его в рибате, в котором тот спасся. Ночью Ташфин бежал, но в темноте провалился в пропасть, где впоследствии был найден его труп. Это ускорило конец; альмохады быстро взяли один за другим Оран, Тлемсен и Фец (540 = 1145/46), наконец, в 541 (1147) г. и Марокко, где альморавидские вожди вместо несовершеннолетнего Ибрахима, сына Ташфина, выбрали также слишком юного сына Али — Исхака; он подвергся вместе со всеми членами своей семьи и со всеми, находившимися в городе, альморавидами беспощадной казни. И в других местах альморавидам не было дано пощады: ведь согласно учению Махди они были «политеисты», неверные, как христиане и язычники, возмущение которых против вероучения ислама должно было искупиться смертью. Те же, которым удалось спастись бегством, скрылись в дебрях Атласа. Так альморавиды исчезли в той стране, которая видела их первые шаги.

И в Испании пришел конец их владычеству, по крайней мере в большинстве мест. Известия о непрерывных победах альмохадов вызвали в стране в 538 (1144) г. всеобщее восстание, но, как и подобает этой классической стране партикуляризма, восстание отдельных областей совпало лишь во времени, и нечего было думать об общем руководстве движением или же о последующем соединении освобожденных от альморавидского ига. Да и не всем сразу удалось свергнуть ненавистных властителей: в Севилье и Гранаде держались африканские наместники, а Кордове, которой вначале удалось изгнать своего альморавидского мучителя, Ибн Ганийю, пришлось вновь увидеть его в своих стенах. Но в большинстве мест удалось прогнать слабые гарнизоны, и вскоре снова, как после падения кордовского халифата в Андалузии, в каждом городе появился свой особый князь. На западе объявился новый Махди, которого признали в Мертоде, Эворе и Силвесе; в середине страны появился целый ряд временных властителей; Хаэном завладел Худид Сейф ад-Даула, но не надолго, так как из-за его стремления к независимости у него произошло столкновение с его феодальным главою Альфонсом VII, в борьбе с которым он погиб в 540 (1146) г. Самым могущественным из вождей, в беспорядке жадно набросившихся на наследство альморавидов, был один человек из старинного испанского рода, предки которого еще при владычестве мусульман долго оставались христианами. Сам он исповедовал ислам, и его звали Мухаммед ибн Саад; впрочем, он больше известен под своим старым родовым прозванием Ибн Мардениш, «сын Мартинеса». Человек необыкновенно энергичный и ни перед чем не останавливающийся, он в это смутное время уже в 540 (1146) г. сделался властителем Валенсии и мало-помалу присоединил к своим владениям еще Мурсию, Хаэн и др., так что в конце концов под его властью оказалась почти вся юго-западная часть полуострова. Можно себе представить, какое смятение должно было произойти в Андалузии, когда в эту свалку между альморавидами, арабскими испанцами, Махди и проч. вмешались еще, с одной стороны, Альфонс VII Кастильский, с другой — Абд аль-Мумии. Мы не в состоянии хотя бы в самых общих чертах изложить здесь эту борьбу между слабыми и сильными, заполняющую последующие десятилетия, и должны ограничиться упоминанием о событиях, имеющих более общее значение. Уже в 539 или 540 (1145) г. войска альмохадов высадились у Хереса и Кадикса, а в 541 (1147) г. они завладели Севильей, между тем как в том же году Альфонс VII занял важную крепость Калатраву, взял приступом при помощи генуэзского флота богатую Альмерию, не без согласия злокозненного Ибн Мардениша, в интересах которого было иметь христианский форпост против надвигавшихся альмохадов. В том же году португальцы завладели Лиссабоном, а в 543 (1148) г. Альфонс осадил в Кордове Ибн Ганийю, ставшего его вассалом, но не всегда исполнявшего его желания. Халиф Абд аль-Мумин с 541 по 544 (1147–1149) г. был слишком занят борьбой с мятежными берберами и поэтому не мог сосредоточить все свое внимание на Испании, но, несмотря на это, его войска завоевали в 543 (1148) г. Кордову, где Ибн Ганийя не в силах был удержаться между Альфонсом и альмохадами, а затем и Хаэн, хотя, впрочем, вслед за тем (544 = 1149 г.) мусульмане были вынуждены уступить арегонцам Лериду. Наконец, в 544 (1149) г., благодаря окончательному усмирению мятежных берберов, халиф был в состоянии с большею силой направить оружие против врагов веры, и притом одновременно в Испании и Африке. В конце 546 (1152) г. и 547 (1153) г. к государству альмохадов была присоединена Биджайя, давно потрясенная войнами с арабскими бедуинами и под властью последнего Хаммадита, Яхьи ибн Азиза, всецело отдавшегося женщинам, окончательно пришедшая в упадок, а в том же году (или же в 549 (1154/55) г.) и Альмерия была отобрана у кастильцев и генуэзцев, а Гранада — у распоряжавшегося там альморавидского наместника. Но едва ли не важнее этих приобретений мусульман была утрата, понесенная несколько лет спустя, в 552 (1157) г., христианами: смерть Альфонса VII, который до конца неутомимо воевал против врагов своей веры и под конец сделал ошибку, столь часто повторявшуюся испанскими королями, разделив королевство между двумя сыновьями, и этим значительно ослабил могущество христиан. И если эта ошибка не повлекла за собой особенно печальных последствий для испанцев, то причиною этому, по крайней мере отчасти, послужило возникновение в следующем, 553 (1158) г. знаменитого ордена рыцарей Калатравы, взявшего на себя почетную и многотрудную задачу — защиту границ против мусульман; быстро проявившаяся энергия этого ордена с каждым десятилетием достигала все больших успехов, особенно впоследствии, когда стала ослабевать сила альмохадских войск, о чем, впрочем, вначале не могло быть и речи.

Сын халифа, Абу Якуб Юсуф, посланный в 551 (1156) г. в Испанию, чтобы укротить последних строптивых князьков и продолжать войну против христиан, в 553 (1158) г. был разбит кастильцами у Севильи; Ибн Мардениш распространил свою власть и на Альмерию; но для могущественного халифа Абд аль-Мумина, при неостывшем пыле альмохадов, пока не существовало затруднений. И в Африке уже готовились к новому походу в Испанию, когда явились единоверцы с востока, призывая его на помощь: мусульмане Сфакиса и окрестностей в 551 (1156) г. возмутились против своего властителя Вильгельма I Сицилийского, и примеру их последовали Триполи и Кабис, но дальнейший ход событий был далеко не в пользу восставших. Абд аль-Мумии решил сперва направиться сюда. Со своим войском он в 554 (1159) г. пришел в Тунис и отобрал его у последнего из рода бену-хорасан, а к 555 (1160) г. окончательно вытеснил сицилийцев из оставшихся еще в их владении африканских областей. Еще в том же году мы видим неутомимого халифа в Андалузии. Со свойственным ему прирожденным чутьем солдата он оценил значение скалы Гибралтара и велел вновь возвести здесь перворазрядную крепость; после этого он отправился в Марокко, чтобы подготовить там решительный поход в Испанию.

Он начался в 556 (1161) г. с того, что альмохадские войска окончательно захватили весь запад до Вехи и Эворы и, с другой стороны, одержали победу над Ибн Марденишем и его тестем Ибн Хамушком, незадолго до того завладевшим Гранадой, причем вновь забрали этот город. Но прежде чем удалось воспользоваться этими удачами, в 558 (1163) г. умер прославленный халиф альмохадов, и, несмотря на то что возникшие раздоры среди христианских государств в Испании мало содействовали успехам испанцев в борьбе с мусульманами, происшедшие в Марокко волнения по поводу перемены на престоле обусловливали некоторые, хотя и незначительные, потери мусульман на испанской границе.

Преемник Абд аль-Мумина был не старший по сану из совета десяти; еще в 551 (1156) г. энергичному халифу удалось провести закон, согласно которому ему должен был наследовать сын, вместо второго члена первоначального совета десяти, каковым в данном случае являлся его тесть Абу Хафс Омар, действительно переживший его. Абу Хафс был такой же самоотверженный человек, как в свое время альморавид Абу Бекр; просто удивительно, как похожа жизнь этих двух людей, даже в подробностях. Он добровольно отказался от своих прав в пользу сыновей Абд аль-Мумина, в род которых с тех пор перешел наследственный халифат альмохадов, между тем как потомки Абу Хафса впоследствии вознаградили себя иным способом. Другой Абу Хафс, сын Абд аль-Мумина, одаренный превосходными качествами, также отказался от своих прав, и таким образом на престол марокканских халифов вступил брат его Абу Якуб Юсуф (558–580 = 1163–1184). Правление его и его сына Абу Юсуфа Якуба, по прозванию аль-Мансура (580–595 = 1184–1198), знаменует блестящий период владычества альмохадов, не только вследствие неизменно сопутствовавшего им военного счастья, но главным образом благодаря расцвету умственной жизни в Испании, поразительному после мрачного времени при альморавидах и под властью халифов, стоявших на почве строгой ортодоксии. Тем более что движение мысли особенно сказалось в самой подозрительной из наук — философии.

Естественный ход развития, идущего от непосредственного народного творчества к религии, затем к художественной поэзии и, наконец, к наукам, требовал, чтобы и последние пережили на Западе пору расцвета; а в том и состоит величие духа, что простым насилием нельзя подавить духовную жизнь. Между тем могло бы показаться, что тот упадок научных занятий, последствий которого не без труда удалось избегнуть благородному Ибн Бадже и от которого тяжело страдал еврейский поэт и философ-богослов Иегуда Халеви, остался без всякого влияния, если бы мы не знали, что появление первых альмохадов произвело в этой области благодетельный переворот. Система Ашари, положенная в основание богословской теории Ибн Тумарта, по крайней мере пользовалась философской диалектикой как средством, и иносказательное толкование некоторых мест Корана давало возможность ученым внешним образом примирять результаты философского мышления с текстом писания. Кроме того, благодаря противоположности с аль-моравидской ортодоксией, новые властители снисходительнее относились к представителям более свободного мышления, по крайней мере до тех пор, пока не сообразили, что эти последние представляют некоторую опасность с точки зрения их церковно-политических интересов. И могучий Абд аль-Мумин, точно так же как Абу Якуб, был человек с редким для берберов умственным развитием и широкою восприимчивостью к высшим интересам. Так, первый из них запретил обычное при альморавидах варварское уничтожение книг научного содержания и привлек самых выдающихся философов и естествоиспытателей к своему двору; Абу Якуб, по примеру отца, оказывал им защиту и покровительство и, кроме того, интересовался и художественными сооружениями: строил знаменитые здания в Севилье, из которых, во всяком случае, одно, большой минарет, законченный лишь в 593 (1197) г. при его преемниках[487] и известный теперь под именем Жиральды, сохранилось до нашего времени, хотя, впрочем, не совсем в первоначальном виде. При таких властителях и та система аристотельско-неоплатоновской философии, которая была перенесена на Восток Альфараби и Авиценной, могла стать предметом разработки со стороны испанских арабов Ибн Туфейля, Ибн Рушда (Аверроэс) и еврея Маймонида и вылиться в ту форму, в которой она затем перешла к христианским схоластикам Франции и Италии, и особенно в последней, но потеряла значение еще в XVI столетии. Первое место среди вышеупомянутых философов принадлежит знаменитому комментатору Аристотеля, Аверроэсу; но Ибн Туфейль представляет особенный интерес, как автор философского романа, самого старого из дошедших до нас на тему Робинзона; это история умственного развития Хай ибн Якзана, случайно попавшего ребенком на необитаемый остров и вскормленного там животными[488]. Не отставали и другие науки; еще ко времени альморавидов относится деятельность знаменитого врача Абу Мервана (у христиан Абумерон) из семейства ученых Ибн Зухров (Авенцоар), а к началу VII (XIII) в. относится путешественник Ибн Джубейр из Валенсии, давший описание своего паломничества в Мекку, которое имело большое значение для географии того времени. Правда, что при третьем Альмохаде, ревнителе веры Мамсуре, прошло золотое время научных исследований: он заключил в тюрьму Аверроэса и вообще возобновил гонение на все, что сколько-нибудь отзывалось вольнодумством, и с этого времени начинается упадок философии, достигшей высшей степени развития.

И во внешних делах западному исламу при альмохадах пришлось еще раз показать свою жизнеспособность. Права, что в первые годы своего правления Абу Якуб Юсуф, вследствие волнений среди берберов, не имел возможности энергично взяться за испанские дела; зато в 567 (1171) г. он уже был в состоянии лично явиться в Андалузии, с тем чтобы прежде всего положить конец упорной строптивости Ибн Мардениша. В непрерывных войнах, которые вел этот энергичный испанец (нередко при содействии христиан) против войск альмохадов, он уже до этого лишился значительной части своих владений; но, несмотря на это, он храбро защищался до тех пор, пока вследствие каких-то несогласий не перешел на сторону альмохадов тесть его, Ибн Хамушк, который, после потери Гранады, держался еще в Хаэне. После этого начался для Ибн Мардениша ряд неудач, вследствие чего вскоре вся его область перешла в руки альмохадов. Африканские войска осаждали Ибн Мардениша в Мурсии, когда халиф прибыл в Севилью, и близость его удвоила энергию осаждавших. В 567 (1172) г. упорный мятежник умер, а родственники его не решались продолжать оборону; таким образом, Мурсия сдалась, и, после двадцатипятилетней борьбы, вся мусульманская Испания была соединена под властью Абу Якуба. Он сам воевал с переменным счастьем, а после его возвращения в Африку (в 569 или 571 (1173/74 или 1175/76) гг.) один за другим его полководцы продолжали борьбу против Кастилии, Леона, Португалии, пока, наконец, в 578 (1182) г. Альфонсу VIII Кастильскому не удалось снова проникнуть за Гвадалквивир. Альфонс разграбил часть Кордовы и совершил опустошительные набеги до Гранады и Малаги, и несмотря на то, что наместник Севильи отомстил ему удачным набегом до Талаверы, халиф все же счел нужным еще раз лично взять на себя предводительство на войне. Прежде всего он направил свои силы против инфанта Португальского Санхо, но во время осады Сантарема у халифа (как говорят, вследствие несчастного недоразумения) оказалось мало войска, и он подвергся внезапному нападению со стороны врагов, причем сам был тяжело ранен, вскоре после чего, в 580 (1184) г., умер. И не тотчас удалось его сыну, Мансуру, отомстить за отца, так как в Африке, как всегда, при перемене на престоле произошли опасные осложнения. Среди восстаний, возникавших то в той, то в другой провинции этого государства, охватывавшего теперь пространство от Триполи до Марокко и Испанию, самые опасные были в Восточной Африке, где начал борьбу род бену-ганийя, происшедший от Ибн Ганийи, бывшего наместником альморавидов в Севилье; борьба эта продолжалась несколько десятилетий. Эти предприимчивые люди шныряли взад и вперед между Балеарами (которыми они когда-то управляли от имени альморавидов и которые они затем то отнимали у альмохадских наместников, то снова возвращали им) и побережьем Туниса, призывая к оружию против альмохадов своих личных приверженцев на островах и недовольных на материке; а так как на востоке все еще хозяйничали арабские бедуины, всегда готовые проявить свой буйный нрав, то восстания здесь не прекращались. Надо сказать, что при Мансуре наместничество в Тунисе, ставшем при аль-мохадах столицей Ифрикии, сделалось наследственным в роде Абу Саида, сына Абд аль-Муминова тестя Абу Хафса, по которому представители этого рода обыкновенно называются Хафсидами; и во главе совета альмохадов Абу Саид показал себя энергичным правителем этой провинции. Однако казалось, что без личного вмешательства халифа ему не справиться; поэтому Мансур предпринял против мятежников ряд походов и на время усмирил их. Затем он отправился в Испанию и положил здесь конец успехам христиан, которых они между тем достигли в 586–587 (1190/91) гг.; но вскоре он опасно заболел, а потом он снова вынужден был усмирять вспыхнувшие в Африке возмущения. После этого у него руки были развязаны: в 591 (1195) г. он вновь появился в Андалузии; 9 шабана 591 г. (19 июля 1195 г.) он при Аларкосе (Аль-Арк) наголову разбил кастильцев, покинутых своими леонскими и арагонскими единоверцами. Это сражение — одно из самых знаменитых во всей испанской истории; мусульмане на все лады восхваляют его, так же как битву при Заллаке, а на христиан известие о нем всюду произвело самое удручающее впечатление. Однако, несмотря на всю знаменитость, обе эти победы были одинаково бесплодны. На время была захвачена Калатрава и обратно завоевана часть Эстремадуры, — но осада Толедо (592 = 1196 г.) была так же безуспешна, как нападение на Алкалу, Уклэс, Хуэтэ и Куенсу (593 = 1197 г.), и еще прежде, чем Мансур был в состоянии собраться с силами для нового натиска, он был огорчен известием о новом опасном восстании бену-ганийя в Триполи и Кабисе и был вынужден возвратиться в Африку; таким образом защита Испании и со стороны альморавидов и альмохадов терпела неудачу, благодаря тому неблагоприятному обстоятельству, что все время им приходилось воевать на два фронта. До тех пор, пока у халифов и их альмохадов хватало силы и энергии, они выполняли эту трудную задачу и отражали наступление врагов справа и слева; но после почти семидесятилетней борьбы и те и другие начинают постепенно выбиваться из сил. Упадок альмохадов начинается с сына Мансура — Мухаммеда (593–610 = 1197–1213), которому не суждено было так прославить свое прозвище ан-Насир, «спаситель», как это сделали Саладин и Абдуррахман III. Несмотря на свою молодость, он был полон мрачных мыслей и подозрений и считал себя выдающимся человеком, не подозревая того, что он являлся просто-напросто куклой в руках своего негодного визиря Ибн Джами; и рядом с высокомерием он отличался особенною бесчувственною жестокостью, с которою всюду умел находить козлов отпущения, на которых вымещал последствия собственных ошибок. В 609 (1212) г., снова водворив в Африке внешний порядок, он из Севильи отправился вверх по Гвадалквивиру с огромным войском (говорят, в 600 тысяч человек) против Альфонса VIII Кастильского; притом он оставил храброго коменданта Калатравы, со всех сторон окруженного врагами, безо всякой помощи, а когда последний был вынужден сдаться на капитуляцию, и к тому же на почетных условиях, он не затруднился приговорить его к смерти. Но ему пришлось поплатиться за свое высокомерие: 15 сафара 609 г. (16 июля 1212 г.) при Навас-де-Толозе[489] Мухаммед был наголову разбит христианами, к которым он относился с насмешливым презрением, благодаря их малочисленности; а когда он убедился в этой неудаче, он не придумал ничего лучшего, как бежать сломя голову в Севилью, а затем в Марокко, тогда как его люди десятками тысяч падали под ударами испанских мечей.

Поражение это не было делом одного дня; оно исподволь подготовлялось раньше. Правда, что и христиане не особенно сумели воспользоваться этой победой и через несколько лет, вследствие голода и чумы, опустошивших Кастилию в 612 (1215) г., король был вынужден заключить мир. Но неудача, которою окончился поход Насира, предпринятый с такой огромной затратой сил, должна была отразиться на внутреннем состоянии государства альмохадов. С тех пор халиф проводил время в полном бездействии; а когда он в 610 (1213) г. 34 лет умер вследствие болезни и ему наследовал едва достигший 16 лет сын Юсуф аль-Мустансир (610–620 = 1213–1224), власть по-прежнему осталась в руках визиря Ибн Джами и альмохадских шейхов, вследствие чего не могло быть и речи о сильном правительстве. А между тем в нем-то и нуждалось государство более всего; неудивительно поэтому, что теперь уже с трудом удалось заставить Хафсида Мухаммеда, наместника Туниса, не особенно расположенного к визирю Ибн Джами, присягнуть новому халифу и что в 613 (1216) г. жившие к югу от Атласа, вблизи нынешнего оазиса Фигиг, бену-мерины, часть вытесненных альморавидами за горы зенатов, начали снова надвигаться на Телль и предпринимать разбойничьи набеги на эту культурную страну. При таких условиях умер Мустансир, а Ибн Джами, желая по-прежнему оставаться у власти, возвел на престол нового безвольного халифа, брата Мансура, Абд аль-Вахида, 620/621 (1224) гг. Но это возбудило неудовольствие наместников провинций, из которых почти все были сыновья Мансура, и один из них, Абдулла, провозгласил себя халифом в Испании под именем аль-Адиля. Когда об этом узнали альмохадские шейхи в Марокко, которые неохотно дали свое согласие при вступлении на престол Абд аль-Вахида, они низвергнули его и затем убили, а Ибн Джали сослали. Единство было нарушено, и государство быстрыми шагами пошло к упадку. Адиль (621–624 = 1224–1227) еще был в Мурсии, когда другой член его династии (или, по другим указаниям, Хафсид) Абу Мухаммед, известный под названием аль-Бейясий, по его наместничеству в Баэсе (Бейнса), в свою очередь, провозгласил себя халифом. К несчастью для Андалузии, именно в это время молодой Фердинанд III справился с целым рядом затруднений, которыми было обставлено начало его царствования; понятно, что он воспользовался удобным случаем и вмешался в спор. Стесненный Адилем, Бейясий воспользовался содействием испанского короля и, благодаря этому, разбил Адиля в 622 (1225) г. и уступил своему союзнику в виде залога своей верности Андухар и даже самую крепость Баэсу, да сверх этого сам Фердинанд завоевал Приего и Лоху в 623 (1226) г. После этого Адиль отправился в Африку, оставив в Испании наместником своего брата Абуль Ула; и между тем, как последний продолжал войну против Бейясия и христиан, Адиль застал в Марокко непримиримые раздоры среди альмохадов, многие из которых не соглашались признать его. Он был убит, а вместо него провозглашен Яхья, сын Насира; но его отказался признать Абуль Ула и сам выступил в качестве претендента под именем аль-Мамун. Ему удалось между тем победить и умертвить Бейясия, но с христианами он не мог сделать ничего; тогда андалузцы убедились в несомненной слабости альмохадов и Мухаммед ибн Юсуф ибн Худ, потомок Мустамина Сарагосского, восстал на востоке и в 625 (1228) г. завладел Орихуслой, Мурсией, Денией, Хативой (Шатиба) и, несмотря на поражение, нанесенное ему Мамуном в 626 (1229) г., захватил Альмерию, Гранаду и Малагу, между тем как в то же время в Валенсии провозгласил себя правителем потомок бену-мардениш, по имени Зейян. Национальное движение против ставшего ненавистным владычества адьмохадов приняло такие размеры, что Мамун потерял надежду на победу над ним; чтобы спасти для себя хоть Африку, он не постыдился заключить союз с Фердинандом, обещавшим за уступку десяти крепостей дать ему христианское вспомогательное войско с собой в Марокко. При помощи этого войска ему удалось прогнать из Марокко своего соперника Яхью; чтобы отомстить аль-мохадским шейхам за убийство своего брата, Адиля, он велел схватить и умертвить более ста из них и в то же время объявил отмену установленных Махди порядков и обычаев и возвращение к обычным формам простого суннитства. Словом, он произвел форменный государственный переворот, но на успех его не было никакой надежды, потому что разве только в столице он располагал средствами для проведения своих мероприятий. Хафсид Абу Зекерийя в Тунисе, согласно традициям своего рода твердо державшийся основных положений альмохадов, отказался признать новый порядок и велел молиться за Яхью, а после его смерти за Махди, желая этим показать, что он признает своим верховным главою только умершего основателя союза. А после того, как в войне из-за престола был убит сперва, в 630 (1232) г., Мамун, а затем, в 633 (1235) г., Яхья, сыну первого, Абд аль-Вахиду II ар-Рашиду (630–640 = 1232–1242), удалось добиться признания со стороны большинства населения только после того, как он дал обещание отменить изменения в основных законах, введенные его отцом. Но несмотря на это, энергичный и сильный Хафсид не изъявил покорности; а если наместник Ягмурасен, из рода бену-зейян, из зенатского племени Абд аль-Вад[490], от имени халифа захвативший в 633 (1235/36) г. власть в Тлемсене, и впоследствии не объявил себя формально независимым, то только потому, что не стоило труда: во всяком случае, он давно отменил альмохадские обычаи, которым зенаты никогда не придавали значения. Из Испании, где андалузцы продолжали борьбу с христианами, как-то раз, в 636 (1238/39) г., было получено известие о присяге платонического свойства, но в действительности эта страна погибла для альмохадов с того времени, когда Мамун отправился в Африку; словом, как бы одним ударом большое государство разбилось на четыре части. Но хуже всего было то, что потрясения, вызванные борьбой за халифат и государственным переворотом Мамуна, дали возможность разбойничьему племени бену-мерин образовать большой союз различных племен, которому уже удалось покорить значительную часть Магриба и обложить данью такие города, как Фец и Микнас[491]. Тщетно альмохады пытались остановить рост могущества Меринидов; как некогда зенаты были вытеснены альморавидскими санхаджами, а последние альмохадскими масмудами, так теперь снова настал черед нового поколения зенатов стать во главе народов Магриба. Все слабее становится сопротивление, которое еще оказывали халифы Али ас-Саид Мутадид (640–646 = 1242–1248) и Абу Хафс Омар Муртада (646–665 = 1248–1266) эмир аль-муслимину, как называл себя вождь Меринидов Якуб ибн Абд аль-Хакк. Под конец среди альмохадов снова возникают распри; Абу Деббус Мутамид, член господствующей династии, восстает против Муртады и устраняет его в 665 (1266) г. при помощи Меринидов; а через два года Якуб пришел из Феца (который еще при его предшественнике Яхье ибн Абд аль-Хакке в 646 (1248) г. был взят и избран столицей) в Марокко, а в конце 667 или в начале 668 (1269) г. Мутамид был побежден после отчаянного сопротивления. Последние альмохады бежали с сыном его Абд аль-Вахидом III Мутасимом в горы Атласа, откуда 150 лет тому назад появились их победоносные предки, и в 674 (1275) г. они были здесь уничтожены марокканским наместником Меринидов. Такова была судьба этой династии кочевников.

После падения альмохадов северное побережье Африки перешло к Меринидам в Феце, Зайянидам или Абдальвадитам в Тлемсене и Хафсидам в Тунисе. Я позволю себе только в общих чертах указать на развитие этих трех династий, которые захватывают период новой истории; они имеют мало значения со стороны общего положения ислама и достойны упоминания лишь в тех случаях, когда приходят в соприкосновение с западными государствами. Их судьбы слагаются по тем же законам, которые, как мы видели, в течение нескольких столетий дают решающее направление развитию этих стран. В худшем положении с самого начала находятся Зайяниды в Тлемсене. Благодаря своему положению между более сильными Хафсидами и Меринидами, они вынуждены подчиняться то одним, то другим, и едва ли они когда-нибудь были вполне самостоятельны. Более значительная роль выпала на долю Хафсидов в Тунисе. При Абу Зекерийе (624–647 = 1227–1249) и его сыне Абу Абдулле Мухаммеде аль-Мустансире (647–675 = 1249–1277) новое государство достигло чрезвычайно цветущего состояния; затем и оно пострадало от обычных споров из-за престола и разделов, а с 748 (1347) г. Мериниды стали беспокоить даже Тунис. Затем династия снова окрепла, несмотря на все возраставшее вмешательство со стороны христианских государств побережья Средиземного моря, особенно испанцев, пока наконец снова не настал упадок, и в 921 (1515) г., благодаря занятию Алжира лесбийским пиратом Барбароссой, был открыт доступ для османов. Между последними и испанцами Хафсиды еще некоторое время отстаивали свое существование, пока наконец в 982 (1574) г. Синан-паша в качестве турецкого наместника окончательно завладел Тунисом. Гораздо раньше погибли Мериниды. В первый период быстрого возвышения своего могущества они неоднократно вмешивались в дела Испании, затем они, как мы только что указывали, беспокоили Хафсидов; но в конце IX (XV) в., почти одновременно с изгнанием последних мусульман из Андалузии, власть переходит от главной линии в боковую. Последнюю, в свою очередь, вытесняют Садиты, потомки сосланного в Тафилельт (Сиджильмасу) атамана разбойников, выдававшие себя за потомков пророка (шерифов), и между 925 и 959 (1519 и 1553) гг. они завладели почти всем Магрибом. Последний представитель их рода умер в 1078 (1667) г.; вскоре после этого в 1080 (1669) г. снова шериф, на этот раз пришедший из Ямбо в Аравии, по имени Мулей (то есть маула, «господин») Али провозгласил себя «повелителем правоверных», и от него происходят еще ныне царствующие в Марокко «халифы». Их деятельность записана в летописях морского разбоя и сказывается в современном безотрадном положении страны: здесь больше, чем где бы то ни было, ислам погиб бесповоротно. Оставим это и бросим беглый взгляд на последнюю светлую точку в истории западных мусульман: на возникновение и расцвет королевства Гранадского.

Глава 3Гранада

Казалось, что арабам Андалузии суждено было еще раз увидеть национального героя, и притом тотчас после восстановления независимости. После удаления альмохадов почти все наиболее значительные города перешли в руки Мухаммеда ибн Юсуфа ибн Худа. Касерес, Бадахос и Мерида на западе, Мурсия, Дения и Хатива на востоке, Кордова, Севилья, Гранада и Малага, наконец, кроме Альгесираса и Гибралтара, Цеута в Африке — все эти города в 626 (1229) г. были под властью этого передового бойца против нападавших с трех сторон кастильцев, леонцев и португальцев. Но прошло то время, когда ислам побеждал; даже общими силами провинции не в состоянии были бороться против могущественных христианских государств. Еще в том же 626 (1229) г. леонцы завоевали Касерес, в следующем, 627 (1230) г. Мериду, а в битве при Альханге мужественный Ибн Худ также потерпел поражение и был ранен, вследствие чего на время был обречен на бездействие. Это дало возможность португальцам занять Бадахос, а кастильцам несколько мелких крепостей; а когда в 627 (1230) г. вследствие смерти Альфонса Леонского вновь произошло соединение его престола с кастильским, инфанту дону Альфонсу в 628 (1231) г. удалось проникнуть до Хереса и вновь разбить выздоровевшего Ибн Худа, вышедшего ему навстречу. Этим была решена участь Андалузии. Мусульмане не привыкли терпеливо выжидать под властью раз избранного вождя и стали подыскивать другого спасителя; и действительно, одному честолюбцу, также Мухаммеду ибн Юсуфу, по прозванию Ибн аль-Ахмар, «сын красного», из рода бену-наср в Архони, удалось в своем родном городе поднять новое знамя. Он родился в 591 (1195) г., в год битвы при Аларкосе, и происходил из зажиточного старинного знатного рода, которым мог гордиться, так как он считался лучшим после рода самого пророка и происходил от Саада ибн Убады, предводителя его последователей, едва не избранного халифом после смерти Мухаммеда. И Ибн Ахмар решился сделать честь своему высокому происхождению: когда он, опираясь на многочисленных приверженцев, в 629 (1232) г. был провозглашен в Архони «султаном Андалузии» и принял прозвище «аль-Галиб Биллах» — «победитель Божиего милостью», он рассчитывал, что его знамена вернее поведут к победе, чем знамена Ибн Худа. Но если это не было просто-напросто уловкой хитрого и властолюбивого человека, рассчитанной на то, чтобы расположить к себе народ, с целью воспользоваться, во время общего крушения мусульманской Испании, его помощью для захвата лакомых кусков, то он, по всей вероятности, был крайне разочарован действительностью. Правда, что и Севилья восстала против Ибн Худа, к тому же под предводительством одного из родственников бенунасров, Абу Мервана аль-Ваджия; но, несмотря на то что они соединились, соперник нанес им в 631 (1233) г. поражение, после того как сам, уступая необходимости, заключил с Фердинандом III трехлетний мир. Желая самостоятельно владеть и Севильей и Кордовой, Ибн Ахмар, не задумываясь, вероломно устранил своего союзника в 632 (1235) г., однако это не пошло ему впрок, так как оба города вскоре за тем прогнали своих наместников. Между тем кастильцы завладевали одною крепостью за другою — по мере упадка сил у мусульман отвага христиан возрастала и достигла почти невероятных размеров, и однажды в темную ночь несколько рыцарей взобрались на стены восточного пригорода самой Кордовы. Застигнутые врасплох жители многолюдного[492] города до того растерялись, что смельчакам удалось продержаться до тех пор, пока подоспели подкрепления. Вслед за ними вскоре явился и сам король, желая решительно воспользоваться этим счастливым случаем, и затем была предпринята форменная осада самого города. Она длилась шесть месяцев, и в борьбе этой не на жизнь, а на смерть старая столица халифов была одинока; Ибн Худ не явился на помощь, связанный мирным договором или же какими-то хитросплетениями, а у Ибн Ахмара после своих неудач было довольно дела дома. Так Кордова, «светлая краса вселенной», пала в воскресенье 23 шавваля 633 г. (29 июня 1236 г.), пробыв 520 лет центром мусульманской Испании и культурным центром еще тогда, когда ей пришлось уступить политическое первенство Севилье. Часть жителей была взята в плен, другие были выселены. Мечеть, над которой трудились все властители начиная с Абдуррахмана I и кончая Альманзором, была обращена в христианскую церковь, а колокола святого Иакова Компостельского мусульмане должны были перенести на своих плечах к далекой гробнице святого (в Сантьяго) точно так же, как некогда они были принесены христианскими рабами в Андалузию.

Ибн Худ, влияние которого на народ в Андалузии все падало, был вынужден снова выпросить мир у кастильцев, чтобы только иметь возможность защищаться против Ибн Ахмара. Но теперь ему и это не удавалось. Счастье ему окончательно изменило в пользу его соперника. В 634 (1236/37) г. он был разбит при Эльвире, а вскоре затем, в 635 (1238) г., он был убит в Альмерии каким-то вероломным негодяем. Ибн Ахмар достиг своей цели: единственный из мусульман, который мог бы стать ему поперек дороги, был устранен. Но погибла и надежда на возможность решительного сопротивления христианам. Теперь и арагонцы собрались, чтобы захватить свою долю при дележе добычи; в 636 (1238) г. король Хайме I Завоеватель занял Валенсию, а Ибн Мардениш, не будучи в силах удержать ее, удалился сперва в Дению, а затем в Мурсию. Из этой крепости в 638 (1240/41) г. его прогнал сын Ибн Худа Мухаммед; но сам он в 640 или 641 (1243) г. вынужден был покориться кастильцам и принять их гарнизон в свой замок, и при таких условиях это княжество, из-за которого, кроме того, ссорились еще некоторые члены его рода, отчасти при содействии Ибн Ахмара, влачило жалкое существование до 668 (1269/70) г., когда было окончательно упразднено. Однако и Ибн Ахмару, подобно Худидам, сначала не удавалось сохранить для себя самостоятельное владение. Правда, он в 635 (1238) г. завладел Гранадой; но оказалось, что немыслимо остановить движение Фердинанда Кастильского. Непрерывно подвигаясь вперед, король в 641 (1244) г. взял Архону, родной город Ибн Ахмара, в 643 (1246) г. осадил Хаэн, и не было никакой возможности выручить этот город. Тогда Ибн Ахмар нашел достойный выход: он, который надеялся побеждать «милостию Божией», покорился противоположной воле Всевышнего, выдал Хаэн христианам и признал себя данником и вассалом Фердинанда. Этим он открыл себе возможность удержать за собой Гранаду, Малагу, Альмерию (которую, впрочем, еще предстояло занять) и их округа с Базой на востоке и Рондой и Гибралтаром на западе; но, чтобы доказать честность своих намерений, он должен был принять позорное участие в покорении Севильи его новым покровителем в 646 (1248) г. Несколько позже, в 649 (1251) г., пал Херос со всею Фронтерой, то есть с южными городами, составлявшими границу с христианскими областями. Испания погибла для ислама, за исключением лишь названных незначительных округов, которые с этого времени образуют королевство Гранадское, или лучше эмират[493], под властью «сыновей красного», или Насридов.

Мы были бы поражены, что страна по пространству меньшая, чем королевство Вюртембергское, сумела еще почти 250 лет бороться против христианских государств полуострова, с пространством в тридцать раз большим, если бы мы не знали, какое влияние на политический строй страны оказывает ее природа и стремление населения к обособленности. Христиане словно испугались той быстроты, с какой в каких-нибудь два десятилетия перешла к ним в руки почти вся мусульманская Испания, — с таким усердием они, после этих успехов, стали воевать между собою и со своими французскими и английскими соседями, стали подражать политике германских императоров и тому подобное. И кроме того, незначительная область мусульман (мы помним ее со времени Омара ибн Хафсона) в самом деле представляла естественную крепость, защита которой была возможна даже против неприятеля с значительным перевесом в силе. И надо отдать справедливость Ибн Ахмару и его потомкам до IX (XV) в., -они чрезвычайно искусно пользовались своим благоприятным положением в этой естественной крепости между Европой и Африкой: прежде всего в чисто политическом отношении. Если в Кастилии все обстояло благополучно, эмир мусульман был их покорнейшим слугою, и послы из Гранады являлись с данью, строго придерживаясь установленного срока. Но как только где-либо к северу от Гвадалквивира происходило возмущение недовольной знати, или спор из-за престола, или иные волнения, то при этом нечего было сомневаться, что в карманах у беспокойных звенели полновесные золотые монеты с арабской пометкой «чеканено в Альгамбре, в Гранаде» и с благочестивым девизом Насридов: «ла талиба илла'ллаху» — «нет победителя, кроме Аллаха». Если же какой-нибудь победоносный король, выйдя из себя, врывался через гранадскую границу, то умный эмир уговаривал своего меренидского единоверца в Феце, соблазняя его уступкой Гибралтара, Ронды или Альгесираса, перейти с войском через «ворота пролива» и напомнить о себе христианам, после чего «победитель Божиего милостью» снова начинает заигрывать с неверными, чтобы выжить союзника, у которого уже глаза разбегаются на Малагу, обратно в Африку. Недаром Насриды происходили от одного из старейших товарищей пророка: они никогда не забывали поговорку посланника Божия: «война — обман». Умилительно видеть, как хитрые арабы просто-напросто играют в мяч этими тремя городами, бросая их в руки то к одному, то к другому, причем христиане и берберы в простоте, по-видимому, не замечают, что мяч все снова возвращается в руки ловких игроков. Было еще другое обстоятельство, благодаря которому они держали в фактической зависимости Меринидов, воображавших, что они вправе с высоты своего могущества пренебрежительно смотреть на это ничтожное княжество. Дело в том, что по обе стороны пролива споры из-за престола были в порядке вещей и происходили довольно часто; поэтому для обеих династий представляло большое удобство то обстоятельство, что потерпевший неудачу претендент всегда мог легко спастись, переехав только через пролив. Так, мы нередко встречаем изгнанных гранадских принцев в Феце и даже у Хафсидов в Тунисе, и берберы оказывают гостеприимство этим пришельцам, не препятствуя им удаляться, когда им заблагорассудится. Не так поступали Насриды в Гранаде: они с умыслом поддерживали у себя по меньшей мере одного Меринида, если его только возможно было раздобыть, склонного заявить свои права на власть в Феце; и как только правитель по ту сторону пролива становился почему-либо неудобным, они тотчас пускали в действие соперника и этим вызывали в Африке своевременное восстание, а сами могли быть спокойны. Так здесь, как во многих местах, макиавеллизм был изобретен до Макиавелли.

Мы не можем, не выходя из пределов нашей задачи, хотя бы в общих чертах проследить все ухищрения этой политики; невозможно также вообще написать непрерывную историю королевства Гранадского, так как с конца VIII (XIV) столетия почти совершенно прекращаются наши мусульманские источники, а известия с христианской стороны (я не говорю об официальных актах) крайне ненадежны[494]; нам не известно даже в точности время царствования всех эмиров, а имена их точно установлены только недавно на основании редких надписей и монет[495]. Поэтому мы перейдем к тому, что известно достоверно и в то же время имеет историческое значение: мы дадим характеристику их управления и политики и в то же время остановимся на выдающихся явлениях из области литературы, мы выясним их заслуги в области искусства и будем присутствовать при их падении и изгнании мусульман из Андалузии.

Несомненно, что те средства, которыми пользовался Мухаммед I ибн Ахмар для завоевания своих владений, были очень двусмысленны и непатриотичны. Зато ему ставят в заслугу, что он, после заключения мира с Кастилией, добросовестно и притом очень успешно старался дать стране возможность забыть о страданиях, перенесенных ею во время войны, старался увеличить и упрочить справедливым управлением ее благосостояние. Очевидно, что это в высшей степени удавалось как ему, так и его преемникам. Несомненно, что Гранада, несмотря на свою незначительную величину, была для того времени очень богатая страна; ясно также, каким обстоятельствам она была обязана этим. Между тем как прежде, при завоевании христианами мусульманских округов, жителям их хотя отчасти позволено было оставаться в родной стране, Фердинанд III последовательно требовал выселения всех жителей. Понятно, что многие переселялась в Африку, но, вероятно, многие спасались в этот единственный в Испании уголок магометанской земли. И во всяком случае, этот уголок оставался единственным в Западной Европе, где изготовлялись ценные произведения промышленности, на Западе далеко еще не достигшей той высоты развития: тонкие ткани и роскошные одежды, красивое оружие, изящные украшения и вообще всякие произведения художественной промышленности, в течение ряда столетий достигшей высокой степени совершенства. Благодаря этому в страну притекали деньги, и правители покровительствовали такой промышленной деятельности; но не менее они покровительствовали и занятиям литературою и искусствами, что в Испании до вторжения берберов было понятно само собою. Отчасти это внимательное отношение совпадало с заботами об управлении и политике: мог ли в стране, где уже через несколько десятилетий после завоевания всякая официальная бумага составлялась в самом изящном и старательно отделанном стиле, где изысканная рифмованная проза, больше чем в любой мусульманской области, являлась средством для изложения мыслей всякого образованного человека, мог ли здесь кто-либо быть визирем и в то же время не оратором и не поэтом? Благодаря особенно счастливому случаю до нас дошла характеристика предпоследнего выдающегося писателя в Испании и Северной Африке, гранадского визиря Мухаммеда ибн аль-Хатиба из Лохи, характеристика, написанная пером последнего и самого гениального историка всех арабов, Абдуррахмана ибн Халдуна. Кто знает, что арабские ученые обыкновенно говорят друг о друге не с меньшим озлоблением и занимаются взаимной перебранкой не меньше, чем немецкие профессора, тот с истинным наслаждением, но в то же время с глубоким сочувствием прочтет рассказ о судьбе Ибн аль-Хатиба, как его передает Ибн Халдун, бывший когда-то его другом, а потом — соперником[496]. Он проявляет истинное благородство мысли, осторожно намекая на некоторые его слабости, но вместе с тем выражая участие к печальной судьбе выдающегося человека, как подобает сопернику, и этим избавляет себя от подозрения в дешевой лести. Бросим еще общий взгляд на отношения этих двух последних великих писателей западного ислама; это поможет нам также уяснить себе политические отношения между гранадским эмиром и африканскими государствами.

Ибн Халдун, происходивший из севильского рода, который, как мы видели, играл значительную политическую роль, родился в Тунисе в 732 (1332) г. Закончив свое многостороннее образование, он сначала поступил на службу к хафсидским властителям на своей родине, но уже в 753 (1352) г. оставил службу, как только ему представился случай отправиться в Магриб и таким образом удовлетворить и жажду знаний, и страсть к путешествиям. И в Феце его способности вскоре обратили на себя внимание руководящих кругов; царствующий султан Абу Инан назначил его своим секретарем, и, хотя Ибн Халдун со временем достаточно испытал неустойчивость положения при дворе, он все же занимал влиятельную должность при втором преемнике Инана, Абу Салиме, когда в Фец пожаловали высокие гости из Гранады: эмир Мухаммед V, низвергнутый с престола вследствие возмущения брата своего Измаила II, явился в сопровождении своего визиря, Ибн аль-Хатиба, чтобы воспользоваться гостеприимством Меринида, точно так же как последний перед вступлением на престол, в качестве беглеца, нашел гостеприимный приют в Гранаде. Абу Салим принял его очень радушно; эти выдающиеся личности познакомились друг с другом, и вскоре, когда Мухаммеду V понадобилась точка опоры для борьбы за свой престол, Ибн Халдун устроил так, что ему была уступлена принадлежавшая в то время Меринидам крепость Ронда, из которой Мухаммеду в самом деле удалось завладеть Гранадой. Когда же вскоре за тем положение Ибн Халдуна снова ухудшилось, он отправился в Испанию, где к нему отнесся очень предупредительно как Мухаммед V, так и сам Ибн аль-Хатиб. Особенное внимание ему оказывал эмир, в благодарность за оказанную ему услугу, а в 765 (1363/64) г. он был даже послан к Педро Грозному, кастильскому королю, в качестве посланника. Христианскому королю очень понравился этот умный человек, и он обещал возвратить ему старые родовые имения в Севилье, если тот пожелал бы поселиться в его стране; но Ибн Халдун отклонил это предложение.

Возвратившись в Гранаду, он с сожалением заметил, что всякие сплетни возбудили в Ибн аль-Хатибе ревность из-за его близких отношений к эмиру. Будучи человеком осторожным, он решил избегать любимца эмира; он попросил об отставке, получил ее в самой почетной форме и возвратился в Африку (766 = 1365 г.), где снова занимал должности при дворах Хафсидов, Абд аль-Вада и Меринидов. Таким образом он имел возможность получать самые точные сведения о судьбе своего соперника. То расположение, которым Ибн аль-Хатиб пользовался со стороны своего эмира, было вполне заслуженно; мы еще теперь ценим этого даровитого человека как стилиста, поэта и историка, и можно себе представить, каким неограниченным влиянием должен был пользоваться этот человек на слабого Мухаммеда V. Но эта-то слабость и погубила визиря: многочисленные завистники, которых, конечно, у него было довольно, неустанно клеветали на него пред лицом эмира, так что наконец Ибн аль-Хатиб почувствовал, что его положение поколебалось, и в 773 (1371) г. тайно покинул Гранаду и бежал к Абу Саиду, который с 768 (1366) г., после смерти Абу Салима, правил в Магрибе. Это обстоятельство дало гранадским царедворцам полный простор поддерживать против него обвинения, тем более что они могли опасаться его возвращения; они сумели убедить эмира в том, что он вольнодумец, презренный материалист, и Мухаммед V в конце концов пришел в ужас при мысли о своей прежней близости с таким человеком. Ибн аль-Хатиб, для которого такое мнение о нем его бывшего покровителя не было тайной, с такою же откровенностью отвечал на него и в конце концов посоветовал (если достоверно сообщение Ибн Халдуна, что не подлежит сомнению) Абу Саиду попытаться завоевать Андалузию. Это дало гранадскому эмиру последний толчок, и он потребовал выдачи Ибн аль-Хатиба сначала у преемника Абу Саида, Абд аль-Азиза, а после его смерти в 774 (1372) г. у визиря Ибн Гази, опекуна нового Меринида, малолетнего Саида; когда же и этот отказался, рассвирепевший Мухаммед V двинул в Марокко меринидского претендента, всегда бывшего на такой случай в Гранаде под рукой, и, чтобы довести переполох в Магрибе до последней степени, он снарядил в Цеуте еще одного претендента, Абуль Аббаса Ахмеда, в распоряжение которого он дал даже войско, под условием, чтобы он выдал ему Ибн аль-Хатиба, если бы его удалось поймать. И в самом деле, Абуль Аббасу удалось захватить столицу Фец в 776 (1374) г., и Ибн аль-Хатиб, не успевший вовремя удалиться, попал в плен. Желая оказать услугу своему гранадскому другу, Абуль Аббас тотчас велел предать его суду по обвинению в ереси и подвергнуть его пытке; но прежде еще, чем был произнесен приговор или решена его выдача эмиру, он был задушен чернью, ворвавшейся в тюрьму под впечатлением речей одного из его личных врагов, обвинявших его в безбожии. Незадолго до смерти, уже в тюрьме он сочинил одно из своих лучших стихотворений; предвидя свою судьбу, он заканчивает его так:

Скажи моим друзьям: «Он исчез, сын Хатиба, его более нет!» — но кто

не умирает?

Скажи тем, кто обрадуется этому: «Да, радуйтесь, если вы

бессмертны!»

Ибн Халдун, настоящий ученый по природе, никогда не чувствовал себя связанным ни временем, ни местом, ни службой. Переходя от одного двора к другому, перенося тяжелые невзгоды, он все с большим усердием, спокойствием и беспристрастием наблюдал происходившие вокруг него события, и после смерти своего бывшего друга и соперника он еще не одним известием пополнил свою великую всеобщую историю, пока ему наконец выпало на долю в свите своего последнего господина, султана мамелюков в Египте, отправиться в поход против татар и попасть в плен к свирепому Тамерлану. Хан узнал о писателе и обошелся с ним примерно так, как Наполеон с Гёте; и арабский историк культуры держал себя при этом с достоинством. Получив вскоре после этого свободу, он возвратился в Каир, где и умер в 808 (1406) г., 74 лет от роду. Удивительная жизнь, полная воспоминаний, от Педро Грозного в Севилье до Тамерлана в Дамаске!

Но Насриды не ограничивались случайными войнами против кастильцев и интригами против своих добрых африканских друзей. Нам не пришлось бы много говорить о них, если бы, вследствие благосклонности судьбы (и хорошо бы, если б эта благосклонность сохранилась еще надолго), не дошло до нас создание этого удивительного рода, олицетворяющее тоску об утраченном величии и представление о мусульманской Испании, — Альгамбра. Давно стоял «красный замок» на крепостной горе в Гранаде, но только «сыновья красного» — как передают, прежде всего Юсуф I — задались целью создать эту чудную жемчужину сарацинской архитектуры, очарованию которой поддается всякий, кому дано видеть ее. Оно и понятно, тем более что даже изображения — слабое отражение действительности — пленяют чувство и мысль. Между тем как грация бесконечно извивающихся арабесок, тонких архитектурных линий производит впечатление очаровательного изящества, пустота покинутых роскошных зал и с нею величественный девиз Насридов «Нет победителя, кроме Бога», являющийся как бы основным мотивом всего и украшающий в тысячекратных, а все же не утомительных повторениях все стены, говорит о суетности земной жизни. А в темном пятне, омрачающем мраморный пол, в зале Абенцерагов, сказание[497] видит кровь знатнейших из знаменитого рода, павших жертвой коварства одного султана, в то время когда Гранада доживала последние дни.

Более двухсот лет сыновья Ахмара, несмотря на все превратности судьбы, устояли сами и удержали свое маленькое государство, пока наконец около середины IX (XV) столетия дело стало близиться к развязке. Единодушие и кротость никогда не были присущи этому роду; редко случалось, чтобы сын спокойно наследовал престол своего отца. Но в последней четверти IX (XV) столетия стало возрастать число дурных предзнаменований. Мусульмане, падкие на всякие приметы, объясняют страшным наводнением Дуэро, бывшим в 882 (1478) г., все бедствие, постигшее Гранаду. Но было два повода, которые проще объясняют его: раздоры в роде Насридов, проявившиеся с невиданною силой, и твердая решимость ревнительницы веры, Изабеллы Католической, которая в союзе королевств 884 (1479) г., так долго подрывавших силы друг друга в бесплодной борьбе, видела указание на необходимость изгнания неверных из пределов полуострова. Давно уже, как сообщают нам христианские писатели — мусульмане, сколько нам известно, мало писали об этих событиях, а если и писали, то почти все, вероятно, было сожжено по приказанию архиепископа Хименеса[498], — давно в маленьком государстве Гранадском возникла непримиримая вражда между двумя партиями, окружавшими трон Насридов, Абенцерагами и Зегридами[499], а эмир Абуль Хасан, от правления которого вначале ожидали лучшего, только еще подлил масла в огонь, сперва несвоевременною жестокостью, а потом эгоистическою нерешительностью. Кроме своей жены Аиши, он впоследствии женился на донне Изабелле, прекрасной христианке, перешедшей в ислам и принявшей имя Зорайя, «утренняя звезда»[500]. Но «утренняя звезда» явилась предвестницей гибели многих испанских мусульман. Естественно, что султан был больше расположен к своей молодой супруге, чем к старшей, и сыновья последней не ждали добра от отца, в последние годы своей жизни проявлявшего излишнюю строгость и самодурство; вследствие этого оба они, Абу Абдулла Мухаммед (у испанцев Боабдиль или il rey Chico — «маленький король») и Юсуф, бежали в Гуадих в 887 (1482) г. Жители этого города перешли на их сторону; отец, которому угрожало восстание, бежал в Малагу; в стране возникло междоусобие и «произошла борьба настолько отвратительная, что мы не будем рассказывать о ней; дело дошло до того, что отец убил сына»[501]. По-видимому, значит, Юсуф пал жертвою гнева Абуль Хасана; во всяком случае, после этого мы встречаем только Боабдиля, который продолжает вести борьбу против своего отца и брата его Мухаммеда, по прозванию ас-Загалл, «богатырь»; и это в то время, когда Фердинанду, мужу Изабеллы Католической, в 887 (1482) г. покорилась после нападения на нее близлежащая Альгамма, воспетая в одном из лучших староиспанских (а может быть, первоначально арабском[502]) романсов. Какого бы мнения мы ни были о последующем поведении Фердинанда, которое легко объясняется влиянием духовных отцов и фанатизма его супруги, мы не можем отказать ему в том, что он мастерски вел начатую им борьбу с целью изгнания последних мусульман из Испании. Он вел войну, точно разыгрывал шахматную партию. Сперва он двинул Боабдиля против Загалла, заместившего Абуль Хасана, вследствие его старческой слабости и вскоре за тем последовавшей смерти, потом, когда он увидал, что дальнейшая защита бесполезна, он двинул Загалла против Боабдиля, и при этом он возбуждал измученное население страны к восстанию обещаниями, которые он в точности исполнял до занятия Гранады.

Наконец в 892 (1487) г. пала Малага, которую до последней возможности защищал храбрый зегрид Хамет (вероятно, арабское имя его было Ахмед); затем был побежден неутомимый Загалл в 895 (1489) г., и, наконец, в 896 (1491) г. христианское войско окружило со всех сторон Гранаду. Изабелла пожелала присутствовать при торжестве, которое случилось благодаря ее силе воли, и прибыла в лагерь своего супруга; она назвала Santa Fe, «святая вера», город, образовавшийся из хижин осаждавших войск, как некогда при осаде Толедо Абдуррахманом III; и уже к концу года Боабдиль, доведенный до крайности, решился сдаться. Была составлена капитуляция, согласно которой мусульманам было обеспечено прежде всего отправление религиозных обязанностей; магометанский эмир позаботился выговорить у христианских королей то же право и для евреев. После этого он 1 раби I 897 г. (2 января 1492 г.) торжественно вышел из «ворот закона» навстречу врагам и передал им столицу и государство.

Боабдилю была назначена в ленное владение местность Айдарах в Альнухарах (Загалл отправился в Тлемсен, где впоследствии и умер). Когда он, по пути туда, на повороте дороги бросил последний взгляд на Альгамбру, он разрыдался, и, говорят, мать его Айша резко упрекнула его: «Плачь теперь как баба, так как у тебя не стало храбрости защищаться как мужчина!» Еще теперь испанцы называют это место «последним вздохом мавра». Но недолго несчастный изгнанник оставался в Айдарахе: при помощи пройдохи визиря его сумели в 1493 (898/99) г. уговорить отправиться в Фец, где он прожил остаток своих дней. О том же, как вообще христиане соблюдали капитуляции по отношению к маврам (не говоря уже о евреях), можно справиться в делах святой инквизиции; это тот же сорт христианства, который был проявлен вскоре за тем Пизарро и Альмагро по отношению к безобидным подданным инков. Вторая вдова старика Абуль Хасана, Зорайя, снова крестилась и приняла свое старое имя — Изабелла. Детям ее был дан испанский герб, в котором был вписан старинный девиз их рода: «ла талиба илла'ллаху». Более резкого приговора над собственными делами, лучшего пророчества о той каре, которая по их вине ждала их народ, не могли бы придумать католические короли: «Нет победителя, кроме Бога»! Он же есть истина.