НОВОЕ И НОВЕЙШЕЕ ВРЕМЯСантос Хулиа
1. От либеральной революции к реакции абсолютизма (1808–1843)
У графа Торено[254] были все основания считать события, произошедшие в Испании после французской оккупации Пиренейского полуострова, восстанием, войной и революцией, и, в свою очередь, Модесто Лафуэнте[255] тоже был прав, когда назвал то, что случилось потом, реакцией абсолютизма. Более того, освободительное движение в американских колониях вскоре привело к краху Испанской заморской империи, а территория формирующейся испанской нации постепенно свелась к Пиренейскому полуострову и островам, рассеянным в Атлантическом и Тихом океанах. Взаимосвязь этих процессов объясняет подъемы и спады, свойственные сложному процессу строительства испанского либерального государства в первой половине XIX в., и трудности преобразования общества Старого порядка в новое общество, рыночное и капиталистическое.
Все началось с восстания. После того как Правительственная хунта уступила требованиям Бонапарта и согласилась на путешествие в Байонну королевской семьи, в Мадриде начались столкновения между населением и оккупационной французской армией, достигшие своего апогея в восстании 2 мая и последовавших за ним жестоких репрессиях. Маршал Мюрат[256], командовавший 35-тысячной армией, без труда подавил мадридское восстание, но оно эхом отозвалось по всему Пиренейскому полуострову, вызвав движение народного сопротивления, которое быстро обзавелось институтами власти, необходимыми для организации обороны. Так, несмотря на активность либеральных групп, которые в свое время строили заговоры против Годоя, быстро и стихийно на сцене появился новый политический субъект — народ, или вооруженная нация, действовавший под влиянием эмоций, в которых смешивались гнев против французов, верность королю, религиозность и любовь к родине; это была революция «в защиту религии, короля и родины и за сохранение независимости и свободы», как ее охарактеризовал Франсиско Мартинес Марина[257], выявив таким образом ее противоречивые движущие силы, из которых одни были свойственны Старому порядку, а другие свидетельствовали о стремлении к созданию нации.
Пленение королей, двойное отречение Карла IV и Фердинанда VII[258] и последовавшее за этими событиями установление новой монархии во главе с Жозефом I Бонапартом, старшим братом Наполеона, не привели к моментальному исчезновению институтов власти, свойственных Старому порядку. Правительственная хунта и Совет Кастилии продолжали существовать, но сотрудничество с Бонапартом подорвало их легитимность, а утверждение на престоле новой династии, начало которому положил торжественный въезд Жозефа I Бонапарта в Мадрид 20 июля, лишило их возможности управлять страной. Действительно, Бонапарт создал для Испании Конституцию, которую обсуждала «Генеральная депутация испанцев», собрание нотаблей[259], созванное герцогом Бергским и заседавшее в Байонне с 15 июня по 17 июля 1808 г. Конституция учредила Сенат, Государственный совет и Кортесы, которые подлежали созыву. Она так и не вступила в силу, поскольку вплоть до конца французской оккупации фактическая власть на захваченных территориях не принадлежала тем испанцам, благодаря сотрудничеству которых и было создано это новое государство, просветителям, известным как «офранцуженные», решившим не поднимать оружие против интервентов. Напротив, хозяевами страны были французские генералы, командовавшие оккупационной армией.
К середине 1808 г. на территориях, свободных от французов, создалась ситуация, типичная для революционного процесса: традиционный порядок постепенно исчезал, толпы нападали на представителей прежних властей, но одновременно создавались местные и провинциальные хунты, состоявшие из священников, адвокатов и местных нотаблей. Они постепенно объединялись в Верховные провинциальные хунты, провозгласившие себя законными правопреемниками древних кортесов, полномочия которых они якобы возобновили как единственные носители суверенитета в ситуации, когда нация оказалась «без законного правительства». Верховные хунты были не только институтом революции, направленной против традиционного порядка, хотя признаки такой революции присутствовали в актах насилия против властей; они руководили народным восстанием против иноземных захватчиков и оккупантов.
В середине июля народное сопротивление и победа испанской армии в битве при Байлене сорвали план быстрой оккупации Андалусии. Делегаты хунт собрались в Аранхуэсе и приняли на себя всю полноту власти, создав Верховную центральную правительственную хунту, которая объявила себя носителем суверенитета. В период ее существования, с сентября 1808 по январь 1810 г., армия и народ сначала одерживали победы; захватчики потерпели поражения при осадах Сарагосы, Жироны и Валенсии и пережили разгром при Байлене, а затем члены Центральной хунты бессильно наблюдали, как неудержимо наступала Великая армия под командованием самого Наполеона I Бонапарта и его самых выдающихся генералов, вторгшаяся в Испанию в ноябре 1808 г. В свою очередь, Наполеон, вступив в Мадрид в декабре, издал Законы об отмене сеньориальных прав, инквизиции, внутренних таможен, роспуске Совета Кастилии и закрытии большей части монастырей. Жозеф I Бонапарт получил возможность вернуться в Мадрид в начале декабря, и в течение зимы и весны следующего года испанская армия терпела только поражения, пока в конце концов, год спустя, в мае 1810 г. не пала вся Андалусия. Это послужило сигналом к началу восстания в Америке, с одной стороны, а с другой — к революционному процессу в Кадисе.
Тем временем кровопролитные потери истощали испанские войска, а французы правили Испанией, несмотря на то что их тыл, коммуникации и снабжение постоянно подвергались нападениям партизан. Тем не менее депутаты кортесов, собравшиеся в Кадисе, твердо решили разрушить основы только что созданного нового испанского государства, используя единственное орудие, которое имелось в их распоряжении, — Конституцию. Действительно, члены хунт, организованных для сопротивления завоевателям, были твердо убеждены, что только конституционный закон может устранить вакуум власти, образовавшийся в результате отречений Карла IV и Фердинанда VII от престола. В мае 1809 г. Верховная центральная правительственная хунта, объявив, что причиной пагубного положения испанской нации является забвение достойного учреждения, которое в прежние времена обеспечивало счастье и процветание королевства, т. е. кортесов, решила искать опору в общественной поддержке, рассматривая это как подготовительный этап их созыва. Принимая такое решение, Центральная хунта обращалась к принципам законности собственного существования и воссоздавала институты власти, легитимность которых основана на выборности. Однако из-за непрекращавшихся военных поражений хунта утратила политический авторитет. С января 1810 г. она обосновалась в неприступном Кадисе и 29 января самораспустилась, уступив место Регентскому совету. И вот отрезанный французской армией от большей части Испании совет, не обладая реальной исполнительной властью, принял на себя обязательство осуществить решение Центральной хунты и объявить о выборах в кортесы. В результате в Кадис прибыли самые разные представители «вооруженной нации»: священники, юристы, чиновники и военные, а также заметная группа университетской профессуры и дворян.
Депутаты собрались на острове Леон 24 сентября и в тот же день приняли решение объявить себя представителями испанской нации, «законным образом собравшимися в генеральных и чрезвычайных кортесах, каковые являются носителями суверенитета нации»; провозгласили Фердинанда VII своим единственным и законным королем, присягнули ему на верность и объявили ничтожным, не имеющим никакой силы и не подлежащим исполнению его отречение от короны в пользу Наполеона не только потому, что этот акт был осуществлен под давлением силы, но и потому, что он не основывался на согласии нации. Именно это собрание, предваряя будущую конституцию, приняло Законы о свободе печати и в августе 1811 г. навсегда отменило сеньориальный порядок. Так были созданы условия для свободного выражения «общественного мнения» и равенства всех испанцев перед законом.
Декларации и декреты свидетельствовали о набирающем силу течении общественной мысли, идеи которого блестяще сформулировала группа священников, литераторов и адвокатов. Очень скоро они станут известны как либералы, осознающие необходимость создать государство, которое, покончив с деспотизмом, не отказывается от традиции и в то же время не копирует опыт Французской революции. Они решили создать такое государство, обратившись к монархическим институтам Кастилии, Леона, Наварры и Арагона, существовавшим до восшествия на престол династии Габсбургов. Они надеялись обнаружить республиканские начала в собраниях средневековых королевств, а в их кортесах — тот самый институт, в котором была заключена власть народа. С точки зрения либералов, в те времена и в королевствах, и в городах и селениях, их составлявших, народ принимал участие в управлении государством в силу конституционного договора. Они считали восстание комунерос последним триумфом древних свобод Кастилии и возлагали вину за их утрату и последовавший затем столетний упадок Испании на иностранную династию. Народ, доблестно восставший против захватчиков с оружием в руках в защиту своей независимости, возвращал понятию «свобода» его истинную сущность. Либералы стремились восстановить былые вольности, благодаря которым нация вновь обрела бы утраченную свободу и независимость.
19 марта 1812 г. кортесы после долгих дебатов приняли первую конституцию испанской монархии. В ней испанская нация определялась как объединение всех испанцев обоих полушарий, а испанцами назывались свободные уроженцы и жители владений Испании и их потомки. Конституция закрепила принципы индивидуальной свободы, равенство перед законом и свободу труда; обещала новое территориальное устройство согласно специальному конституционному закону. Учреждалось разделение властей: законодательная власть принадлежала кортесам совместно с королем, исполнительная — королю, а судебная — судам, созданным в соответствии с законом. Это была демократическая конституция, которая утверждала верховенство нации и избирательное право; она одновременно была монархической и объявляла католическую религию государственной; кортесы были однопалатными; депутатов избирали провинциальные хунты, формировавшиеся на основе всеобщего избирательного права для мужчин, из которого исключалась «домашняя прислуга», а в Америке — слуги и негры. Важным нововведением стала новая система провинциальной и местной администрации: учреждались выборные городские советы, состоявшие из алькальда, рехидоров и синдика, и высший орган власти в провинциях — депутации — во главе с президентом (jefe superior), которого назначал король.
Законодательная и учредительная деятельность Кадисских кортесов являлась событием такого масштаба, что для ее характеристики до сих пор не нашлось лучшего определения, чем революция. Однако это была не социальная революция, если под этим термином понимать быструю и глубокую трансформацию государства и классовых структур, которая осуществляется благодаря восстанию: подобного быстрого и глубокого переворота в испанском обществе не произошло. Несомненно, распад абсолютистского государства и народное восстание побудили крестьян к захватам и переделу обширных земельных массивов, находившихся в общинном владении; к прекращению уплаты десятины и сеньориальных рент; к нарушению привилегий Месты. В этом смысле война ускорила перераспределение собственности, начавшееся еще при Карле IV, и положила начало разложению сеньориального режима и отмене привилегий Церкви, но при этом не произошло разрушения социального строя, что могла предпринять власть, основанная на революции. 3 января 1813 г. Кадисские кортесы декретировали, что муниципальные земли, находившиеся в общем владении, подлежали распределению между горожанами, которые либо обладали векселями государственного долга (хуро), либо воевали против захватчиков, тем самым на 40 лет опередив дезамортизацию[260] Паскуаля Мадоса.
Спорно и утверждение, что революция была политической, поскольку в таком случае понятие «революция» означает быстрый и насильственный государственный переворот. Важно не забывать, как советовал Доносо Кортес[261], что в то время трон оставался вакантным и что монархия не представляла собой реальную власть, а лишь воспоминание. Тогда что такое Кадисская революция, если она не была ни социальной, ни политической? На самом деле речь шла только о том, чтобы покончить с безвластием, создав конституцию, которая при видимости реставрации монарха ограничивала бы монархию и отменяла дворянские привилегии, объявляла бы нацию носителем суверенитета и учреждала политическое представительство. В длительной перспективе подобная реформа привела бы к глубокой трансформации государства и общества, однако в то время она ограничилась введением законов и конституции, исполнение которых депутаты не имели возможности гарантировать, поскольку не обладали властью над территорией, оккупированной вражеской армией.
Для того чтобы конституция вступила в силу, следовало обеспечить независимость нации. Партизанские отряды, постоянно нападая на захватчиков, доказали свою эффективность, однако было бы заблуждением надеяться, что они способны сражаться против французских войск в открытом бою. Английская армия под командованием Веллингтона, расквартированная в Португалии, долгое время ограничивалась защитой «своей» территории и перешла в наступление только тогда, когда для этого сложилась благоприятная ситуация. Победа в сражении при Арапилес открыла Веллингтону путь на Мадрид. Английская армия вошла в столицу 13 августа 1812 г., но ей пришлось отступить под натиском французского контрнаступления, в результате которого в ноябре того же года Жозеф I Бонапарт снова оказался на троне. Однако весной 1813 г. Веллингтон наступал вплоть до Витории и там во главе 120-тысячной армии, включавшей около 40 тыс. испанцев и 8 тыс. португальцев, 21 июня разбил французов. Желая развязать себе руки, 11 декабря Наполеон I Бонапарт освободил Фердинанда VII, возвратил ему испанский престол и подписал с ним договор о мире и дружбе. Фердинанд смог вернуться в Испанию в марте 1814 г. Война стоила Испании 500 тыс. погибших, вызвала рост смертности из-за неурожаев и голода, значительное сокращение поголовья скота; города лежали в развалинах; драгоценности и произведения искусства разграблены; отношения с Америкой разорваны. Казна была пуста: государственный долг достиг 12 млрд реалов, а ежегодный доход едва достигал 400 млн реалов. Но все же война наконец закончилась.
Законодательство Кадисских кортесов, их дебаты и сама конституция считаются свидетельством рождения испанской нации. Даже если так, то этот процесс развивался прерывисто и сопровождался болезнями роста. У Испании имелась конституция, но государственности не было; речь не идет о слабости, ущербности или несостоятельности государства, а о том, что его вообще не существовало: старые политические институты исчезли, а у новых не было власти. Конституция действовала только на ограниченной территории, большая часть Испании не испытала ее влияния. Дело в том, что творцы конституции не смогли создать эффективное правительство, способное управлять страной во время войны в условиях, когда финансы были в запустении, а партизанские отряды, влившись в старую сословную структуру армии, разрушили какое бы то ни было подобие дисциплины.
Реакция абсолютизма
Отсутствие полноценного государства стало ощущаться еще острее после реставрации монархии с Фердинандом VII во главе. Как потом с сожалением напишет Модесто Лафуэнте, едва ступив на испанскую землю, король понял, что находится «не на территории свободной нации, которая гордится своими правами, а в краю фанатиков и рабов, которые, пресмыкаясь, поклоняются своему повелителю и целуют руку, что вот-вот их закабалит». Подданные с восторгом приветствовали его, и Фердинанд сразу продемонстрировал свое отношение к распоряжениям Регентского совета относительно его прибытия в Мадрид. Проехав Сарагосу, он направился в Валенсию, а там его план восстановления положения 1808 г. обрел существенную поддержку. Произошло два важных события: генерал Элио, генерал-капитан Валенсии, выступил с речью о необходимости реставрации абсолютной власти монарха, а сочинение, которое подписали треть депутатов кортесов, избранных в 1813 г.[262], послужило королю основанием для восстановления абсолютизма и отмены всех законодательных и конституционных актов, принятых Кадисскими кортесами. Стремление все время начинать с нуля превратится в обычай. Прав был Хуан Валера[263], когда писал, что исторический период, начавшийся с возвращения Фердинанда VII, подобен «савану, который Пенелопа ткала и распускала, — это постоянная череда мятежей и контрмятежей, конституций, что рождаются и умирают, органических законов[264], которые отменяют, не успев дописать…»
Новая испанская государственность появилась на свет в результате королевского мятежа или переворота, направленного против кортесов, конституции и политиков, стремившихся построить государство на основе суверенитета нации. Произошел возврат к абсолютизму, начались преследования либералов, покидавших страну, чтобы избежать тюремного заключения, и «офранцуженных», сотрудничавших с захватчиками. Общая участь — изгнание — постигла и либералов, и «офранцуженных», которые еще недавно, во время гражданской войны, были врагами. Институты власти, предусмотренные конституцией, отменялись, а на их месте предполагалось воссоздать советы и секретариаты Старого порядка с одним отличием: король собирался править напрямую, что означало, как известно, правление камарильи[265]. Государственные секретари назначались и отправлялись в отставку по воле короля; система внутренней государственной администрации — генерал-капитанства, аудиенсии и канцелярии — была восстановлена, а новые конституционные органы так и не успели вступить в силу.
Поворот вспять, возврат к ушедшим временам, в свою очередь, затронул и Церковь: религиозные ордена, инквизиция, орден иезуитов, десятина были восстановлены. Исключением стали только церковные имущества, секуляризованные до 1814 г.: государственная казна не могла расстаться с таким богатством. Дворянство не сумело вернуть всю свою власть. Владельческие права на земли и ренты ему возвратили, однако судебные права все-таки остались прерогативой короля. Традиционные привилегии корпораций, например права Месты, также были восстановлены, к естественному недовольству землевладельцев, которые намеревались возделывать пустоши и пастбища. Юридическое равенство и свободная частная собственность были аннулированы, их заменили старинные привилегии и сеньориальные ренты.
Все это произошло в мгновение ока: новому королю ничего не стоило очистить государство от либералов и ликвидировать все их достижения. Новые институты, предусмотренные конституцией, не успев укорениться, были уничтожены. Конституцию отменили, а первые ординарные кортесы, избранные в 1813 г., распущены согласно декрету, объявившему, что все предшествующие события «будут исторгнуты из череды времен». Фердинанд VII ни перед чем не останавливался — он уничтожил даже само время своего отсутствия в Испании. Пустоту заполнили институты абсолютной монархии. А для того чтобы творцам нового, пусть так и не родившегося государства не пришло в голову возобновить свою деятельность, их подвергали тюремному заключению. Многие отправились в изгнание. Исход 12 тыс. либералов и их семейств положил начало новой эпохе эмиграций.
Был ли способен политический режим, восстановленный после шести лет кризиса, который он же и спровоцировал, направить государство на путь выздоровления и прогресса? И такая вероятность, видимо, существовала, ведь хотя после победы над Наполеоном I Бонапартом в Европе повеяло реставрацией, однако реформы были возможны. Но в результате череды войн в Испании экономика оказалась парализованной, внутренний рынок дезорганизован, казна была пуста, а государственный долг взлетел до небес. Только при условии восстановления социальной легитимности и проведения глубокой финансовой реформы испанское государство могло встать на ноги, а подобные преобразования должны были затронуть интересы тех, кто организовал реставрацию абсолютизма и кто столь быстро снова оказался у власти. Так и случилось, что попытки финансовой реформы, особенно введение единого налогообложения, предложенное Мартином де Гарай в 1817 г., привели к росту государственного долга. Государство неуклонно двигалось к банкротству.
В условиях недееспособного государства сохранение заморской империи оказалось невозможным. Однако именно стремление удержать колонии стало источником первого масштабного кризиса, постигшего королевский план «отрицания времени». В Америке не приветствовали реставрацию абсолютизма. Приблизительно с 1816 г. Аргентина, Уругвай и Парагвай стали независимы де-факто, и к 1819 г. их примеру готовы были последовать Венесуэла и Колумбия, что требовало создания армии, способной подавить восстание и восстановить власть метрополии. В свою очередь, хорошо организованная, вооруженная, накормленная и одетая армия требовала наличия такого фискального аппарата и такой платежеспособности налогоплательщиков, о каких реставрированная монархия не могла и мечтать. Между тем армия численно разрасталась подобно опухоли, особенно за счет пополнения командного состава лидерами партизанских отрядов и офицерами, вернувшимися из французского плена. Избыток командиров, смешение профессиональных военных и партизан в соединении с печальным состоянием плохо снабженной и мало дисциплинированной армии — все это служило питательной средой для появления недовольных всех мастей, что предвещало мятежи, распространявшиеся, как эпидемия.
Фердинанд VII справлялся с опасностью, пока речь шла о восстаниях, организованных вождями партизанских отрядов, такими как Эспос-и-Мина, или окруженными романтическим ореолом генералами вроде Диаса Порлиера или Ласи. Однако в 1820 г. многочисленная армия, расквартированная в Лас-Кабесас-де-Сан-Хуан, в 60 км от Кадиса, в ожидании кораблей с целью отправки в колонии откликнулась на призывы своего отважного командира, подполковника Рафаэля дель Риего, который, в свою очередь, был связан с кадисскими либералами, обещавшими ему поддержку в случае мятежа. Среди них оказались те, кому была суждена выдающаяся политическая карьера, — Франсиско Хавьер Истурис и Хуан Альварес Мендисабаль. Гражданский заговор в Кадисе и военное восстание слились воедино. И хотя удача отвернулась от Риего и взять Кадис ему не удалось, слухи о его подвигах побудили к восстанию другие военные части, подготовленные к отправке в Америку в Эль-Ферроле, Ла-Корунье и Виго.
Через три месяца Риего одержал неожиданную победу на фоне бездействия власти, которая ему не противостояла, и пассивности населения, которое не проявило заинтересованности в событиях. Подобно тому как шесть лет назад либералам пришлось уступить под нажимом сторонников абсолютной монархии, королю ничего не оставалось, кроме присяги той самой конституции, которую он же объявил ненаписанной и никогда не действовавшей.
Либералы у власти
Началось так называемое либеральное трехлетие. Либералы пришли к власти и воссоздали то, что король разрушил: восстановили конституцию и предусмотренные ею органы местной власти, отменили инквизицию. После победы Риего король назначил Временную консультативную хунту, которая призвана была замаскировать неопределенную ситуацию, создавшуюся после мятежа (хотя ей это плохо удавалось). Само название нового государственного органа, наделенного исполнительной властью, — хунта — напоминало о революционной традиции времен войны за независимость. В то же время монарх по-прежнему обладал верховной властью, поэтому этот институт именовался консультативным. В любом случае именно хунта предприняла первые шаги, чтобы восстановить то, что было разрушено в 1814 г.: король назначил правительство, состоявшее из либералов, в буквальном смысле вышедших из тюрем, а те в согласии с хунтой организовали выборы в городские советы и созыв новых кортесов. Был восстановлен и Закон о свободе печати, появились газеты, началось издание книг и памфлетов; тем самым пространство публичной дискуссии расширилось, преодолев границы, установленные старыми элитами. Появились патриотические общества, или общества Друзей свободы, конституции, порядка. Снова наступили времена, когда в городской среде, в кафе и салонах, на митингах, а также в широко распространившихся памфлетах зазвучало свободное слово, письменное и устное, и так формировалось общественное мнение, уже не ограниченное, как десять лет назад, территорией города Кадиса.
Новое правительство состояло из деятелей, которые восемью годами ранее приняли Кадисскую конституцию; и представительность его была обеспечена участием Агустина Аргуэльеса[266], ныне министра внутренних дел (Gobernación del reino). Их стали называть «людьми двенадцатого года» (doceanistas) или «умеренными» (модерадо), чтобы отличить от другой группы либералов, пополнившейся представителями нового поколения, которые не участвовали в кадисских преобразованиях, но очень активно действовали в патриотических обществах и стремились довести до конца — причем быстро — революцию, прерванную реставрацией абсолютизма. За плечами у политиков, которые являлись творцами кадисских реформ, был не только горький опыт поражения — у них было время, чтобы умерить свой революционный пыл. Тюрьма и изгнание заставили их осознать, что недостаточно конституцию создать — необходимо утвердить ее на прочных основах, чтобы она превратилась в эффективный инструмент государственного управления. Их девиз — «свобода и порядок» (или наоборот) — отражает стратегию компромисса с реформистскими элитами Старого порядка и в то же время убежденность в том, что невозможно достичь цели революции, т. е. свободы, если не основать ее на новом социально-политическом порядке, который гарантирует стабильность частной собственности.
Итак, либералы приступили к делу. Они созвали кортесы, но не объявили их учредительными. Ведь теперь проблема заключалась не в самой конституции, поскольку король уже поклялся ей в верности, а в том, чтобы создать законодательство и институты, которые бы обеспечили переход юридических полномочий от Старого порядка к новому социальному устройству и привели бы к созданию новой государственности. В кортесах либералам не пришлось соперничать с оппозицией, связанной с «раболепными»[267] 1810–1812 гг., и они сумели дополнить кадисскую программу реформ законами, призванными гарантировать свободу экономической деятельности, которая, в свою очередь, обеспечила рациональное функционирование единого внутреннего рынка. Помимо свободы торговли и утверждения права частной собственности, либералы осуществили реформу правовой основы владельческих отношений, отменив сеньориальный режим и сняв юридические ограничения на свободное рыночное обращение так называемого «связанного имущества», т. е. майоратов, земель «мертвой руки», владений Церкви. Они отменили все обязательства феодального происхождения и потребовали от сеньоров представить документы, подтверждавшие владельческие права на землю. Реформаторы пошли еще дальше, приняв Закон о монастырях (Ley de Reforma del Clero Regular), согласно которому закрывались все монастыри, в которых было меньше двадцати четырех насельников, с распродажей их имущества. Речь шла о сокращении государственного долга, который новое правительство признало, несмотря на то что его сумма, 14 млрд реалов, уже отягощавшая бюджет, в 20 раз превышала ожидаемые государственные расходы, составлявшие в 1820 г. 703 млн реалов. Преобразования были направлены и на подрыв огромной власти Католической церкви, сокращение числа монашествующих и освобождение хозяйственной деятельности от мертвого груза «связанного имущества».
Вначале вся эта реформаторская деятельность не вызвала противодействия со стороны приверженцев абсолютизма. Фердинанд VII постоянно сдавал позиции и одновременно занимался поисками любой поддержки для осуществления второй реставрации. Однако накаленная политическая обстановка в городах, слабые надежды на помощь армии, тот факт, что преобразования не были направлены против имущих классов, а, напротив, соответствовали их интересам, открыв доступ к львиной и лучшей доле имущества, выставленного на продажу, не позволяли королю организовать контрреволюционные силы. Тем не менее при первой возможности он выразил недовольство развитием событий, добавив ложку дегтя в свою приветственную речь на открытии сессии кортесов[268], что привело к первому кризису правительства. Его покинули так называемые «узники» (опальные в прошлом политики, получившие свободу в 1820 г.), а в марте 1821 г. пополнили новые модерадо. Правительство, возглавляемое Эусебио Бардахи, осмелилось сместить Риего с поста генерал-капитана Арагона. Это решение вызвало активное сопротивление в прибрежных городах, от Ла-Коруньи до Барселоны, и внутренних районах, в Сарагосе и Севилье.
Вместе с тем роялисты пока сохраняли спокойствие, чего нельзя было сказать о либералах, известных как «восторженные» (эксальтадо). Противоречия между группами, представлявшими разные поколения либералов, нарастали. В феврале 1822 г. следующий кризис привел к смене правительства, и борьба за власть обострилась. Премьер-министром стал Мартинес де ла Роса, «человек двенадцатого года», в то время выступавший за сделку и соглашение с традиционной олигархией. На самом деле, едва получив власть, либералы отчетливо разделились на две группы, каждая из которых доминировала в разных политических и социальных сферах. «Восторженные» преобладали в армии, в патриотических и тайных обществах, «умеренные» контролировали правительство; между тем развитие политических событий указывало на то, что «восторженные» вытеснят «умеренных» из институтов власти. Намерения правительства распустить армию Риего, закрыть патриотические общества и ограничить свободу печати вызвали сопротивление «восторженных» и их тайных обществ — комунеро[269] и масонов, которые к тому времени опирались на поддержку народа и национальной милиции[270].
Последней каплей стало противостояние королевской гвардии и жителей столицы во время возвращения короля в Мадрид. Одни приветствовали абсолютного монарха, другие кричали: «Да здравствует Конституция!» Фердинанд VII приказал гвардейцам взять город под контроль, на что городской совет ответил мобилизацией милиции. Стычка между королевской гвардией и милицией 7 июля закончилась поражением гвардейцев. Милиция таким образом превратилась в оплот конституции и в военную силу революции. Король воспользовался развитием событий и подтолкнул революцию к пропасти: размежевание между двумя главными либеральными группами, «восторженными» и «умеренными», стало свершившимся фактом; последние утратили свое влияние в правительстве, оставалось дождаться раскола среди «восторженных», чтобы нанести им смертельный удар. И сделал это не кто-нибудь, а «Сто тысяч сынов Святого Людовика», армия, посланная из Франции по распоряжению держав — членов Священного союза[271]. Французские войска не встретили никакого сопротивления; напротив, их поддержали роялисты от Пиренеев до Кадиса, что и положило конец либеральному трехлетию. Фердинанд VII, которого правительство «восторженных» притащило за собой в Кадис[272], был освобожден и восстановлен во всей полноте власти: 1820 год остался позади, по словам Ларры[273], словно «буря, которую насилие коварно использовало для клятвопреступления».
И снова абсолютизм
После иностранной интервенции и реставрации абсолютизма Фердинанд VII во второй раз начал свое правление с жестоких репрессий по отношению к тем, кто имел хоть какое-то отношение к деятельности либеральных правительств. Временная правительственная хунта Испании и Индий, созданная 6 апреля 1823 г. во главе с Франсиско де Эгиа, через несколько недель передала свои полномочия Регентскому совету под председательством герцога Инфантадо и новым министерствам. В декабре 1823 г. король объявил программу, которой они обязаны были следовать: создание органов внутреннего порядка; роспуск существующей армии и формирование новой; отказ от любых форм политического представительства; чистка всех министерств, судов, ведомств от приверженцев конституционного режима; защита роялистов; уничтожение тайных обществ и, наконец, непризнание государственных займов, осуществленных в период либерального трехлетия.
Подобная политика подразумевала жестокие репрессии. Регентский совет вынес смертные приговоры всем депутатам кортесов, а тем временем военные трибуналы и волонтеры-роялисты[274] развязали настоящий террор на местах. Армия подверглась чистке, военачальников-либералов казнили, вне зависимости оттого, были ли они кадровыми военными, как Риего, которого повесили на мадридской площади Себада как обыкновенного преступника, или предводителями партизанских отрядов, как Хуан Мартин Эль Эмпесинадо, которого перед казнью подвергли оскорблениям и унижениям[275]. Местные хунты, занимавшиеся чистками, подвергли судебным преследованиям всех, кто во время конституционного режима занимал ответственные государственные посты. Очевидно, что в таких обстоятельствах эмиграция стала массовой и что формирующаяся нация и зарождавшееся испанское государство во второй раз лишились лучших своих умов и своих самых энергичных деятелей. Испанские изгнанники, писал Ларра, населили Францию и Англию.
События либерального трехлетия не были историческим эпизодом и не ограничивались несколькими городами, о чем свидетельствует самый масштаб репрессий. В течение трех коротких лет произошел настоящий расцвет политической и культурной жизни, несравнимый даже с временами войны за независимость. Появление сотен газет, возникновение патриотических обществ, участие граждан в институтах политического представительства сопровождались возобновлением работы университетов и созданием во многих городах просветительских центров, которые назывались атенеями или лицеями. Благодаря деятельности органов местной власти внедрялись политические практики, предусмотренные конституцией. Появление новых общественных институтов и постоянная политическая и культурная мобилизация привели к формированию в городах среды свободного общественного мнения, искоренение которой и являлось целью репрессий. Разумеется, инквизицию не восстановили, но епископы организовали так называемые хунты веры, взявшиеся за контроль над моралью и соблюдением религиозных догм. Их поддерживал министр юстиции Франсиско Тадео Каломарде, постоянный член правительства с января 1824 по октябрь 1832 г., поборник культурных репрессий, образец, по словам Ларры, «политического душителя», стремившегося затоптать ум, науку, искусство.
Если репрессии были направлены на консолидацию абсолютизма, то катастрофическое положение государственных финансов, напротив, ограничивало планы реставрации. Необходимо было изыскать ресурсы для того, чтобы вывести государство из нищеты и найти людей, способных это сделать. Первая задача была непростой, ведь освободительное движение в американских колониях близилось к завершению. Поражение королевской армии при Аякучо в декабре 1824 г. стало кульминацией войны за независимость, и поступление колониальных средств в государственную казну окончательно прекратилось. Так что никакого облегчения для испанского бюджета с этой стороны ожидать не приходилось. Следовало искать финансовые источники в другом направлении. Поскольку налоговых поступлений также было недостаточно, нужно было прибегнуть к займам, а в этом случае правительству пришлось бы признать обязательства либерального режима. Кредиторы требовали гарантий, чтобы чиновники, ответственные за финансы, были людьми сведущими, — условие трудновыполнимое, учитывая масштабы эмиграции. Министром финансов стал Луис Лопес Бальестерос. По словам Доносо Кортеса, его отличали умеренность образа мыслей, терпимость в выражении мнений, трудолюбие на службе, любезность манер и сдержанность поведения. Бальестерос приступил к переговорам с банкирами, выразившими готовность кредитовать государство.
Все это вызвало важные последствия. Была упорядочена государственная администрация. Начались поиски среднего пути между либералами, обескровленными и изгнанными, но вечно готовыми к мятежу, и крайними реакционерами — апостоликами[276] и волонтерами-роялистами, которые стремились к полной реставрации абсолютной монархии. Не ослабляя контроль над политической и культурной жизнью и сохраняя бдительность перед угрозой либеральных заговоров, реформаторы в правительствах Фердинанда VII — Сеа Бермудес, Лопес Бальестерос, Офалия[277] — предприняли важные шаги, вызванные сложным финансовым положением. Стал функционировать Совет министров, состоялась реформа государственных финансов, был создан Банк Сан-Фернандо; с утверждения Коммерческого кодекса и Закона о торговле началась кодификация законодательства; была улучшена система дорожного сообщения; организовано Министерство развития, занимавшееся делами внутреннего управления. Короче говоря, предпринимались попытки заложить основы нового государства посредством административных преобразований, а не трансформации политических институтов.
Руководство этой политикой взяла на себя группа сторонников абсолютизма, наследников «просвещенного деспотизма» времен Карла III. Их деятельность вызвала сначала отторжение, а затем и открытую ненависть реакционеров. Если «реформаторы» опирались на высшую бюрократию и поддержку крупных землевладельцев и банкиров, то оплотом реакционеров была Церковь и небогатое крестьянство Страны Басков, Наварры, Каталонии, Арагона и Валенсии. Реакционеры располагали военной силой волонтеров-роялистов, численность которых к концу 1820-х гг. превысила 100 тыс. человек. В Каталонии роялистское движение появилось рано и захватило большую территорию. Самая настоящая война началась с восстания так называемых «обиженных», или «недовольных» (malcontents) — крестьян, которые при поддержке духовенства выступали против правительственного курса.
С другой стороны, не менее важное размежевание происходило в среде либералов. Оно было связано с деятельностью военных — сторонников «восторженных», убежденных в том, что достаточно организовать небольшой вооруженный десант, проникнуть на Пиренейский полуостров, а затем, опираясь на военную силу, провозгласить восстановление конституции для того, чтобы вызвать всеобщее народное восстание, которое заставит короля снова присягнуть на верность конституции. Так одно за другим потерпели поражение несколько мятежей, включая экспедицию Мансанареса в Эстепоне в феврале 1831 г.; в мае была казнена Мариана Пинеда, а в ноябре в Фуэнхироле высадился Торрихос во главе отряда в 72 человека, которых арестовали и расстреляли[278]. Как напишет Ларра, 1831 год стал «годом реакции и убийств». Если и существовала перспектива возврата к конституционному режиму, то она не была связана с восстаниями — плохо подготовленными, еще хуже осуществленными, обреченными на неудачу, а их лидеры — на смерть. Перспектива (по крайней мере так думали эмигранты) заключалась в союзе с абсолютистами — сторонниками административных реформ, которые с начала 1830-х гг. испытывали давление со стороны «чистых» роялистов.
Таким образом, тогда друг другу противостояли два принципа организации государства. С одной стороны, абсолютизм, переживавший реформы, направленные на рационализацию администрации, который под нажимом либералов мог бы способствовать установлению конституционного режима; с другой — возврат к предшествующему режиму, к абсолютизму репрессивного толка, что могло бы произойти, если бы наследником престола стал брат короля Карлос Мария Исидро. Среднего пути не предвиделось, поскольку абсолютисты-реформаторы полагали, что можно создать рациональную административную систему, не прибегая к конституции. Ситуация изменилась после брака Фердинанда VII со своей племянницей Марией Кристиной, четвертого по счету, в котором в 1830 г. родилась инфанта Исабель. Интриги апостоликов в сентябре 1832 г. в Ла-Гранхе с целью заставить больного короля отменить действие Прагматической санкции 1789 г., преданной гласности в 1830 г.[279], смерть короля в 1833 г., после чего было объявлено, что Исабель унаследовала престол, — в результате этих событий проблема государственности осложнилась династическим спором. Абсолютисты, объединившиеся вокруг претендента Карлоса, опирались на вооруженные силы, армейскую верхушку, поддержку большей части духовенства — воплощения реакции, широких кругов крестьянства. Они перешли от слов к делам, объявив войну пока еще не созданному государству.
Революция и гражданская война
Война ускорила формирование политических союзов. Образовалась партия апостоликов или роялистов, которую молодой Доносо Кортес считал партией фанатиков и ультранационалистов и обвинял в том, что, желая создать цивилизованное общество на основе феодальных и теократических институтов, она тем самым стремится остановить ход времени. Угроза с ее стороны вынудила политиков, некогда вставших под знамена революции, искренне поклясться в верности трону. Для начала революции этого было вполне достаточно, и даже те либералы, которые вернулись в Испанию по амнистии, объявленной королевой-регентом Марией Кристиной, встали на защиту юной королевы Изабеллы.
Первым шагом Марии Кристины стало утверждение Сеа Бермудеса на пост главы правительства. Тот, в свою очередь, представил программу административных реформ и назначил Хавьера де Бургос министром развития. Испания была разделена на 49 провинций, и эта реформа оказалась долгосрочной. Давление со стороны генералов Кесады и Льяудера и начавшееся народное движение убедили регента в необходимости покончить с абсолютизмом, каким бы реформаторским он ни был, и пригласить на пост премьер-министра Мартинеса де ла Роса, «человека двенадцатого года», участника либерального трехлетия, проведшего десять «черных лет» в Англии[280]. В казне было «денег мало, да и то в порченой монете», армия не укомплектована, займов не ожидалось из-за нерадивости чиновников и недоверия кредиторов, оружие находилось в руках у мятежного плебса, преданного дону Карлосу, — таким принял государство вернувшийся к власти почтенный Мартинес де ла Роса.
Этот «человек трибуны» был явно неспособен управлять государством в подобной ситуации. Его главная ошибка, по словам Ларры, состояла в том, что он «принимал слово за действие», а главный недостаток в том, что «его поглощали мелочи». Как бы то ни было, правительство Мартинеса де ла Роса исходило из предположения, что возможно найти средний путь между абсолютизмом и революцией, ту самую золотую середину между свободой и порядком, к которой стремились «умеренные», пусть она и была далека. А поскольку на пути к этой цели Конституция 1812 г. только мешала, Мартинес де ла Роса придумал нечто вроде дарованной Хартии — «Королевский статут о созыве генеральных кортесов королевства», обнародованный в апреле 1834 г., в ту самую неделю, когда в Мадриде была поставлена его пьеса «Заговор в Венеции», — уникальный случай, когда политик одновременно выводит на сцену королевский статут и знаменитую романтическую драму. Действительно, после возвращения изгнанных либералов свобода мнений и собраний постепенно отвоевывала себе пространство, утраченное после либерального трехлетия, и в Мадриде кипели романтические страсти.
И все же кортесы собрались. Согласно Статуту они состояли из двух палат — палаты пэров и палаты депутатов, что ясно указывало на желание Мартинеса де ла Роса восстановить традиционные институты Кастилии и Леона[281], а не искать нечто новое. Выборы были цензовыми и требования столь высоки, что им соответствовало лишь 0,15 % населения. Права политического представительства лишались ремесленники, торговцы, небогатые предприниматели, чиновники, средний класс и те, кого Ларра назвал служащими или «достойными пролетариями». Все они стремились найти другие способы для участия в политической деятельности, и снова появились атенеи, лицеи, клубы, тайные общества; горожане записывались в милицию. Эти люди не имели отношения к «невежественной черни» (столь пугавшей господина Мартинеса де ла Роса), которая в июне в порыве разнузданной ярости убивала монахов в Мадриде, обвиняя их в отравлении колодцев, что якобы стало причиной летней эпидемии холеры в столице. Год спустя в результате нападений толпы запылали монастыри в Барселоне, Мурсии и Валенсии. Прогрессисты (в недавнем прошлом «восторженные») снова обрели возможность действовать во имя своей цели — конституции, которая установила бы выборные институты власти, способные оказать сопротивление абсолютистам, развязавшим войну.
В войне решалась судьба государства, пребывавшего в состоянии постоянного становления. Действительно, речь шла о принципах государственности: претендент дон Карлос сражался не просто за власть в государстве — он боролся за создание иного государства, королем которого себя провозгласил. Это государство обладало армией, правительством и администрацией, которые распространили свою власть на обширную территорию и добились признания некоторых европейских держав. И хотя карлисты никогда не обладали военной силой, достаточной для победы, слабость сторонников Марии Кристины (кристино), плохая организация правительственной армии, постоянное дезертирство, отсутствие умелого командования и недостаток у регента средств позволяли претенденту контролировать свою «зону» и предпринимать рейды, которые пусть и не обеспечивали ему власть над определенными областями, но все же сопровождались грабежами, насилием, сеяли разрушение и смятение на территории противника. То была война, участники которой не блистали военными талантами, что сказалось на гражданском населении — ущерб возрастал, равно как и жестокость по отношению к врагу.
В те годы противники жили только ради войны, и поэтому Испания практически утратила свои позиции в европейской политике. Ее роль свелась к отчаянному поиску внешних займов. Позиции иностранных держав во внутренней политике страны укрепились; военные обрели большое влияние на правительство, хотя пока оно выражалось в требованиях дополнительного набора в армию и выделении средств на ведение войны. Как обычно, война, будучи продолжением политики иными средствами, являлась еще и особым видом предпринимательства, в котором были заинтересованы многие, и прежде всего военные, чья карьера, вознаграждение и слава, реальная или выдуманная, зависели от участия в боевых действиях. Армия сторонников Марии Кристины, неспособная одержать быструю победу, сражалась уже десять лет, росла численно и считала войну нормальным состоянием общества. Ей противостояло войско карлистов, которое победить тоже не могло, но в тогдашних обстоятельствах не приходилось рассчитывать и на его поражение. По словам модерадо Пастора Диаса, то была кровавая резня между армией королевы и бандами дона Карлоса.
После того как Сумалакарреги, первый по-настоящему талантливый карлистский военачальник, одержал победу над армией Марии Кристины, отставка Мартинеса де ла Роса была предрешена. Вместо него правительство возглавил другой просвещенный «деятель двенадцатого года», граф Торено. Он не проявил особых политических талантов, а его назначение на пост председателя Совета министров было воспринято как проявление слабости правительства и спровоцировало восстания «восторженных» либералов (или прогрессистов). Мятежи начались в Сарагосе и в течение лета 1835 г. перекинулись на Андалусию, Эстремадуру, Валенсию и Ла-Корунью. Итак, революция продолжалась, как заметил Рамон Сантильян[282], наблюдавший за развитием событий из Министерства финансов; действительно, она продолжалась от правительства Сеа до Мартинеса де ла Роса, а затем власть оказалась в руках Мендисабаля[283]. Имя его было известно, чего нельзя было сказать о ресурсах, которые могли бы послужить основой его политики. Именно Мендисабаль пожинал политические плоды быстрого развития революции от реформаторского абсолютизма к власти прогрессистов, с краткой остановкой на правительствах «умеренных» либералов.
В сентябре 1835 г., спустя ровно два года после смерти Фердинанда VII, Мендисабаль сформировал правительство. На этот раз его программа была радикальной и хорошо продуманной: завершить войну, опираясь только на национальные ресурсы; окончательно решить судьбу религиозных конгрегаций; законодательно закрепить права и свободы, связанные с режимом политического представительства; организовать и обеспечить государственный кредит и гарантировать, опираясь на прерогативы Трона, права и обязанности граждан. И действительно, политический курс определяла война, а Мендисабаль вел себя как единственный политик, способный положить ей конец. Для этого нужно было пополнить действующую армию 100 тыс. солдат, что требовало новых ресурсов. В обстановке мятежей, благодаря которой Мендисабаль пришел к власти, нельзя было вводить новые налоги или повышать старые, а получить кредит за рубежом невозможно, не урегулировав проблему невыносимого государственного долга. Мендисабаль нашел (или думал, что нашел) решение проблемы в роспуске монастырей и национализации их имущества, которое поступало на аукционные торги.
Не в первый раз государство выставляло на продажу имущество Церкви. В последнее десятилетие правления Карла IV были распродано имущество Церкви на сумму 1,6 млрд реалов, а с начала Регентства, т. е. с началом карлистской войны, грабежи монастырей, поводом для которых служили обвинения монахов в поддержке претендента, стали постоянным явлением. Граф Торено, представитель «умеренных», восстановил декрет 1823 г. и тем самым распустил монашеские ордена и изгнал орден иезуитов, а их имущество пустил на амортизацию государственного долга. Декретом о закрытии монастырей от 8 марта 1836 г. Мендисабаль фактически законодательно подтвердил то, что уже два года являлось свершившимся фактом: большинство монастырей было заброшено; во многих городах они превратились в прибежище маргиналов, воров и проституток. Тем самым он приблизился к своей цели — организовал конфискацию и последующую распродажу движимого и недвижимого имущества, которое оказалось в распоряжении государства. Так, согласно декрету от 19 февраля 1836 г., началась дезамортизация церковных имуществ, известная в дальнейшем как дезамортизация Мендисабаля.
Согласно этому закону распродаже подлежала собственность распущенных религиозных орденов и то имущество, которое уже было объявлено национальным. Оно поступало на аукционные торги, причем покупатели могли расплачиваться как наличными деньгами, так и векселями консолидированного государственного долга. Государственные векселя принимались по их номинальной стоимости, несмотря на очевидную девальвацию, что приносило их обладателям дополнительную выгоду. Впоследствии Мануэль Асанья[284] справедливо назовет распродажу земель по декрету Мендисабаля «роскошной приманкой» для прожорливых нуворишей. В конечном счете эта политика была направлена на скорейшую амортизацию государственного долга и на создание новых экономических интересов и таким образом, по словам Рамона Сантильяна, на формирование «новых, многочисленных и решительных сторонников либеральных институтов». Закон привели в исполнение без промедления (в течение нескольких лет в продажу поступило около 4 тыс. владений религиозных институтов), что потенциальные покупатели воспринимали как гарантию прав собственности и не чувствовали себя обманутыми, как во время Реставрации. Тогда земли, распроданные во времена либерального трехлетия, были возвращены прежним владельцам.
Мендисабаль опирался на новую буржуазию, которая формировалась благодаря сделкам между правительством и предпринимателями — операциям с государственными долговыми обязательствами, военным поставкам, покупке дезамортизированного имущества. Одновременно он уделял внимание и городским низам, ремесленникам, людям, работавшим по найму: была создана новая версия национальной милиции, которая стала называться национальной гвардией для того, чтобы подчеркнуть ее роль как гаранта безопасности и порядка. Имущим классам, которые иногда стремились попасть в ряды новой милиции, обещали возможность обогащения; народные низы привлекала перспектива завершения революции и лучшего будущего; а вместе им прочили укрепление монархии, власть закона, гарантию прав собственности. Чтобы двигаться в этом направлении, Мендисабаль не стал восстанавливать Конституцию 1812 г., как того требовали прогрессисты, однако назначил в октябре 1835 г. муниципальные выборы, а в феврале следующего года — выборы в кортесы.
Вот тогда-то и сформировались два политических направления, которые в течение всего XIX в. станут основой системы династических партий: прежние «восторженные», известные в дальнейшем как прогрессисты, и «умеренные», объединившие в своих рядах консервативные либеральные группы и деятелей, взгляды которых восходили к просвещенному или реформаторскому абсолютизму[285]. Первых отличало стремление к демократической политике, т. е. расширению избирательного права, выборности муниципалитетов и алькальдов, защите (правда, без крайностей) верховенства прав парламента над правами короля, ускорению реформ, ориентации на общественную дискуссию в популистском духе и защите национальной милиции как своеобразного воплощения «вооруженной нации» — оплота Конституции. Вторые стояли за поиски золотой середины, враждебно относились к демократии, которую считали прикрытием анархии, защищали доктрину совместного суверенитета кортесов и короля[286], принцип государственной централизации; мэры, с их точки зрения, должны были назначаться правительством. «Умеренные» являлись сторонниками элитарной политической культуры и выступали за ограничение народного суверенитета путем цензового избирательного права; они ратовали за устойчивую связь между политикой и интересами предпринимателей, которую считали гарантией стабильности власти. В будущем «умеренные» будут выдавать свою идеологию за историческую конституцию испанской нации и воплощение национального духа.
А в это время развитие политической борьбы определяла гражданская война, исход которой был пока неясен. Даже пятая часть обещанных Мендисабалем 100 тыс. солдат не была набрана; военная удача явно отвернулась от либералов, а средства, полученные от продажи церковных имуществ, не покрывали военные расходы. Старые друзья и единомышленники Мендисабаля перешли на сторону «умеренных». Например, прежние первые министры, Торено и Мартинес де ла Роса, стали строить заговоры против Мендисабаля, и в конце концов королева-регентша передала пост главы правительства Истурису, прогрессисту, ставшему «умеренным». Он начал с роспуска кортесов, в которых «умеренные» не обладали большинством, и назначил всеобщие выборы. Так была создана традиция, которая превратится в основу политической системы: король или королева меняют председателя правительства и поручают ему распустить кортесы и назначить новые выборы, чтобы создать парламентское большинство, которое бы обеспечило ему право на власть. Но первое применение этой процедуры совпало с новым подъемом общественного движения, начавшегося еще в период назначения Мендисабаля главой правительства. В крупных городах произошли политические манифестации; в Мадриде национальная гвардия потерпела поражение, пытаясь подавить народное восстание под конституционными лозунгами, а генерал-капитан Кесада, командовавший гвардейцами, погиб. Мария Кристина уехала в Ла-Гранху, а там королевские гвардейцы встретили ее криками: «Да здравствует Конституция!» и «Смерть тиранам!». По всей стране тем временем создавались местные революционные хунты.
В Ла-Гранхе делегация восставших, состоявшая из двух сержантов и одного солдата, обязала королеву-регентшу восстановить Конституцию 1812 г. Это важное событие выявило слабость правительства и монархии, показало, что для изменения политического курса достаточно одного выступления решительно настроенных военных. Истурис ушел в отставку. Его пост занял прогрессист Хосе Мария Калатрава и созвал учредительные кортесы в октябре. И снова либеральное правительство прогрессивной ориентации столкнулось с задачей выработки конституции, поскольку фактически Конституция 1812 г., восстановленная в качестве временной королевой-регентшей, в текущей ситуации оказалась непригодной. Она была непригодна, по крайней мере по мнению учредителей, потому что с 1808 г. медленно, но верно формировалась так называемая нация, т. е. класс собственников — нация-класс, а не та нация, что «вся суть народ», которую, по мнению Доносо Кортеса, создали Кадисские кортесы.
Согласно преамбуле «Конституция, которую Генеральные кортесы приняли и санкционировали, а королева Испании и от ее королевского имени вдовствующая королева, правительница королевства, одобрили», воплощала волю нации, стремившейся восстановить Конституцию 1812 г. Однако ее 12-я статья, согласно которой законодательную власть осуществляют кортесы совместно с королем, противоречит принципу, заявленному в статье 131-й Конституции 1812 г., который закреплял законодательные функции только за кортесами. Королевская власть и прерогативы короны, сохранившиеся в Кадисской конституции, теперь были усилены. Суверенитет нации также существенно ограничивался. Учреждались две палаты — Сенат и Конгресс депутатов. Сенат формировался на основе многоступенчатых выборов, но с сохранением за королем права назначения сенаторов из списка, состоявшего из тройного числа кандидатов, предложенных выборщиками. Состав Конгресса определялся в результате прямых выборов. Избирательное право было цензовым и зависело от уровня доходов или суммы уплачиваемых налогов, которые должен был определить соответствующий закон; на практике им смогли воспользоваться не более 4,2 % населения. Таким образом, система стала конституционной, но не стала демократической, поскольку суверенитет не принадлежал нации, а избирательным правом весь народ воспользоваться не мог.
В результате первых выборов, организованных согласно новой конституции, принятой в июле 1837 г., большинство в кортесах завоевали «умеренные»; с декабря они приступили к управлению страной. Еще раньше, в сентябре, по воспоминаниям Алькала Гальяно[287], жители Мадрида видели, как на подступах к слабо укрепленной столице реял штандарт претендента. Речь идет о так называемой королевской экспедиции, ведь ее возглавил сам дон Карлос, причем ее цели остались неизвестными[288]. Но то был последний успех карлистов. С начала следующего 1838 г. военная удача склонилась на сторону кристино. Череда поражений заставила противника искать мира. Генерал Кабрера, который, по словам Пастора Диаса, «умел править только с помощью страха, излюбленного орудия ограниченных умов», оказался неспособен к переговорам. Напротив, Рафаэль Марото, карлистский военачальник, недавно назначенный командующим северной армией, предпринял чистку собственного войска и даже расстрелял нескольких генералов, после чего вступил в переговоры с генералом Бальдомеро Эспартеро. Они заключили так называемое соглашение в Вергаре, которое не являлось ни договором между государствами, ни договором о капитуляции восставших перед законным правительством, — это было соглашение между военными, несколько экстравагантный способ положить конец шестилетней схватке. Политическая роль армии стала очевидной, но она стала результатом непрерывной войны, в которую была погружена Испания с 1808 г.
Действительно, Эспартеро представлял собой реальную власть в период полномочий трех правительств, сменявших друг друга с декабря 1837 г. Теперь, когда война закончилась (или почти закончилась, ведь Кабрера так и не раскрыл объятия в Вергаре[289]), «умеренные» чувствовали себя достаточно уверенно, чтобы продолжать осуществление своей программы. Они ограничили свободу прессы, избирательное право и предоставили министру внутренних дел право контроля над городскими советами согласно новому Закону о муниципалитетах, который отменял выборность алькальдов. Эспартеро, прогрессист, попытался добиться от королевы отказа от подписи всех этих законов, но потерпел неудачу, что в глазах общества свидетельствовало о его политическом поражении. Начались новые восстания, инициатором которых в отсутствие другого лидера стала национальная милиция. Снова повсюду появились революционные хунты. В июле в Барселоне прогрессисты восстали против Закона о муниципалитетах. В Мадриде восстание началось 1 сентября 1840 г., а уже 27 сентября столица приветствовала Эспартеро почти как императора: в его честь возводились триумфальные арки и памятные колонны. Мария Кристина, оказавшись в изоляции в Валенсии, решила положить конец своему двусмысленному положению, назначила прогрессистское правительство, отказалась санкционировать Закон о муниципалитетах и, 12 октября официально отказавшись от своих полномочий, покинула Испанию. Возможно, морганатический брак с Фернандо Муньосом, в который она вступила спустя три месяца после смерти своего мужа, и многочисленное потомство, появившееся в ее новой семье[290], побудили регентшу к такому решению. Однако изгнание короля вследствие народного движения станет политической моделью: судьбу Марии Кристины повторят ее дочь Изабелла и ее правнук Альфонсо[291].
Таким образом, последняя революция прогрессистов завершилась: регентша оказалась во Франции, а Эспартеро — в зените славы. Начался период так называемого Министерства-регенства. Как обычно, тут же были созваны кортесы, и прогрессисты получили в них большинство, что позволило Эспартеро стать регентом королевства до совершеннолетия королевы Изабеллы, т. е. до достижения ею четырнадцати лет. И снова, как обычно, переворот 1840 г. совершился во имя монархии, с чем соглашались все партии: по-прежнему действовала модель, созданная еще в Кадисе во время войны за независимость, а затем в Мадриде в период либерального трехлетия и утверждения либерального режима в 1830-е гг. Прогрессисты, твердо убежденные в необходимости народной милиции и выборности муниципалитетов, способные возбудить активное народное движение и организовать восстания, ни сейчас, ни позже не стремились уничтожить монархию. Разумеется, на их левом фланге уже появились группы демократов, которые заявляли о себе как о преемниках революционных принципов Кадиса и критиковали дух компромисса, все больше свойственный прогрессистам. Тем не менее демократические требования, включая республиканские лозунги, впервые появившиеся именно в этот период, пока не повлияли на массовую поддержку прогрессистов и не стали привлекательными для их лидеров.
Эспартеро оказался во главе правительства на волне революционного демократического движения, базой которого были муниципалитеты, находившиеся под влиянием прогрессистов, однако через три года ему было суждено утратить власть в результате военного мятежа под руководством генералов, близких к партии «умеренных». В период между народной революцией и военным мятежом так и не наступила стабильность, которая бы позволила и государству, и обществу оставить конфликты в прошлом и приступить к созиданию. Действительно, после отъезда регентши и в ожидании совершеннолетия наследницы престола глава правительства производил впечатление вождя слабого и временного лидера, что совсем не способствовало ни политической стабилизации, ни экономическому росту. Следовало начинать с ликвидации вакуума власти, созданного регентшей. И, как это обычно бывает в отсутствие партий и устойчивых политических институтов, в стане победителей стали выявляться первые, но серьезные противоречия. Должно ли регентство быть индивидуальным или коллективным? И если оно индивидуальное, то кто более всего достоин исполнять эту должность?
Первыми шагами стали, как обычно, роспуск и созыв кортесов, которые обеспечили большинство прогрессистам, вновь подтвердив правило, согласно которому та партия, что распускает кортесы, всегда выигрывает следующие выборы. Размежевание среди прогрессистов сразу стало очевидным: обсуждалось только индивидуальное регентство, и генерал Эспартеро был избран регентом, набрав 179 голосов против 110, которые получил Аргуэльес. Партия поддержала генерала и таким образом положила начало традиции, которая в последующие годы превратится в норму. Уже современники считали ее злом, причиной которого были слабость общественного мнения и политическое равнодушие народных масс и среднего класса. По словам Валеры, в партиях были одни солисты, а хора не было, и без опоры на общественное мнение политическая победа зависела от сотрудничества с армией, причем не потому, что армия обладала материальной силой, а из-за ее организованности и сплоченности: сговор между гражданскими лицами и военными превратился в основу формирующейся политической системы.
Так произошло и теперь. Эспартеро получил всю полноту исполнительной власти, объединив в своих руках посты председателя правительства и главы государства, чем спровоцировал сговор «умеренных» со всеми теми, кто был недоволен господством генералов. В сентябре 1841 г. при участии Марии Кристины они организовали политические волнения. Восстания начались в Памплоне и Витории, но достигли кульминации в Мадриде, когда мятежники во главе с молодым генералом Диего де Леон попытались атаковать королевский дворец и захватить наследницу престола. Лидер мятежа заплатил жизнью за эту романтическую попытку. Но оппозиция не сводилась только к «умеренным»; методы управления, к которым прибегал Эспартеро, отдалили от него лидеров прогрессистов, и они начали сближаться с представителями «умеренных» и теми слоями общества, которые были недовольны намерениями правительства снизить таможенные тарифы[292]. Волнения начались в Барселоне: там слухи о намерениях правительства перейти к политике свободной торговли на время объединили предпринимателей и рабочих в едином движении протеста. В последние месяцы 1842 г. произошло восстание, в котором соединились демократические, республиканские и социалистические требования: в Фигейрасе Абдон Террадес впервые провозгласил республику. И снова кара была суровой — Барселона подверглась артиллерийскому обстрелу.
События в Барселоне усугубили раскол среди прогрессистов и изоляцию регента. Из-за отчуждения гражданских лидеров прогрессистов, растущей ненависти «умеренных» и враждебности, проявленной некоторыми генералами, Эспартеро мог полагаться только на поддержку своих приспешников. Выход был только один — роспуск кортесов и организация новых выборов, которые на сей раз оставили его в меньшинстве. Не зная, как поступить в такой небывалой ситуации, Эспартеро распустил только что избранные кортесы и назначил новые выборы, что послужило его противникам сигналом к действию. В результате коалиция недовольных, от прогрессистов до либералов, сплоченная благодаря участию генералов, положила конец регентству. Национальная милиция оказала сопротивление, но оно было сломлено в Торрехоне-де-Ардос, когда генерал Рамон Мария Нарваэс[293] проложил себе дорогу в столицу. Вот теперь действительно началась новая эпоха.