"Тончайшие уставы мастеря,
Ты в октябре примеришь их, бывало,
И сносишь к середине ноября".
Поэт намекает на ноябрьский переворот 1301 г., отдавший Флоренцию в руки французского принца Карла Валуа и дворянской партии "черных гвельфов". Непрочность "тончайших уставов" была связана с борьбой тех, кого в Италии называли пополанами и магнатами.
С точки зрения социальной, пополаны — это все свободное население города за вычетом нобилитета и духовенства. С точки зрения правовой, это лишь те, кто имел собственный кров, платил прямые налоги и в качестве члена торгово-промышленной или военно-территориальной корпорации приобретал гражданские прерогативы.
В ломбардских документах уже с XI–XII вв. среди пополанов различаются "большие" (majores), "средние" (mediocres) и "меньшие" (minores). Хронист Фьямма полагал, что "популюс" — "та часть, которая живет куплей-продажей" (qui vivunt de emptionibus et venditionibus), в отличие от "живущих трудом своих рук"[248]. В XIII В. резко выделилась богатая верхушка. Во Флоренции ее называли "жирным народом": это нотариусы, менялы, торговцы шелком и восточными специями, меховщики и галантерейщики из старших цехов, но прежде всего — купцы, банкиры и суконщики Ланы и Калималы, начавшие к XIV в. превращаться в раннюю буржуазию. Пополанская демократия — по преимуществу их власть.
"Тощий народ" — в широком смысле слова — составляли тысячи ремесленников и мелких торговцев. В хрониках "жирный народ" отождествляется со старшими цехами, а "тощий народ" — с младшими и средними цехами. Социальная реальность, однако, выглядит гораздо сложней. Богатые и влиятельные мясники, ювелиры, торговцы солью и маслом из "средних" цехов были во многом близки к "жирным пополанам". С другой стороны, шорники, гончары, оружейники, колбасники или портные, входившие в старшие флорентийские цехи "врачей и торговцев восточными товарами" или "ворот святой Марии", по существу принадлежали к "тощим". Большинство их было лишено полноправного голоса в делах цеха или пользовалось невысокой степенью автономии. Тем более это следует сказать о бесправных и зависимых ремесленниках — красильщиках, ткачах, сукновалах и т. д., входивших в Лану и Калималу. Наконец, к "тощему народу" примыкали внецеховые ремесленники, официально не принадлежавшие к пополанскому сословию, подобно наемным мастеровым, слугам и прочему бедному люду.
Нужно иметь в виду неоднородность и противоречивость "тощего народа", многообразие промежуточных элементов между отдельными его группами и всю пестроту оттенков внутри групп. И все же этот термин достаточно выразительно указывал на основную дифференциацию внутри пополо, между торгово-денежными кругами и ремесленной массой. Впрочем, только в конце XIII в. низы впервые выступили самостоятельно и заявили о своих особых требованиях и надеждах (волнения в Болонье в 1289 г. и 1295 г., в Парме в 1291 г., во Флоренции в 1295 г. и т. д.; движение плебейской секты "апостолических братьев" и расправа над их вождем Сегарелли в 1301 г.). Острые внутрипополанские противоречия чрезвычайно осложняли политическую жизнь итальянских городов. Но главным ее нервом по-прежнему оставался конфликт между пололо (в целом) и нобилитетом.
Между тем сам нобилитет заметно изменился. Хотя на окраинах дистриктов все еще отсиживались полунезависимые графы, хотя и в городах оставалось немало знати старого пошиба, все же даже такие заповедники феодализма, как владения маркизов Маласпина в Луниджане, неуклонно дробились и уменьшались. А в передовых коммунах процесс урбанизации дворянства с конца XIII в. пошел ускоренными темпами. Феодальный класс как бы размывался с двух сторон: одни нищали, вырождались, вымирали, другие постепенно "опополанивались". Дворянские земли уплывали к ростовщикам, их крестьяне получали свободу по торжественному постановлению коммуны, а сами они, отбросив фамильную гордость, занимались кондотьерством или коммерцией, подобно трем разорившимся отпрыскам знатного рода в одной из новелл "Декамерона".
Происходил и встречный процесс: часть разбогатевших пополанов примыкала к аристократии, имитируя ее быт, приобретая поместья и замки, обзаводясь рыцарскими званиями и гербами. Хронисты называют подобные социально переродившиеся, одворянившиеся фамилии "мнимыми пополанами". Им всегда противопоставляются "добрые пополаны", "добрые купцы и ремесленники".
Итак, если в начале XIII в. каждый дворянин был феодалом и грань между пополанами и дворянами обнаруживалась более или менее отчетливо, в каждой дворянской фамилии (или почти в каждой) насчитывались лица рыцарского звания, а быть рыцарем означало быть нобилем, то в конце этого же века положение сильно изменилось. Благородное происхождение теперь далеко не всегда совпадало с реальной экономической и политической принадлежностью к патрициату.
Поэтому в итальянском политическом словаре появилось новое обозначение патрициата: "магнаты" или "гранды" (magnates, grandi). Состав и облик магнатства весьма своеобразны. Но перед нами то же сословие, которое господствовало при консулате и потеряло власть с возникновением "малой коммуны". Хотя не всякий магнат был нобилем по крови и не всякий нобиль считался магнатом, в хрониках и документах оба понятия обычно употребляются как синонимы. Недаром основанием для занесения в список магнатов служило рыцарское звание или родство с рыцарями. Ведь рыцарское достоинство — характернейший дворянский атрибут, который легко поддавался проверке и давал точный правовой критерий. При таком определении грандства было задето большинство знатных фамилий. Одновременно под удар попадали выскочки, стремившиеся удостоиться рыцарского посвящения. А некоторые фамилии с древней родословной выводились из-под удара, ибо отсутствие среди них рыцарей объяснялось их близостью к пополанам.
Впрочем, встречались и рыцари-пополаны, и магнатские фамилии, не имевшие рыцарей, но занесенные в список "по общему мнению", т. е. попросту решением пополанских властей.
Иными словами, несомненное совпадение понятий "нобилитет" и "магнатство" носило относительный характер. И не удивительно. Расстановка политических сил только в общем и целом соответствовала изменчивой экономической основе. Юридические формулы, отражавшие реальность, не могли обойтись без некоторой гибкости и неопределенности.
По мнению Н. Оттокара и его последователей, магнаты — это олигархия, не имеющая социально-экономических признаков, а ее конфликт с пополанами лишен классового содержания и сводится к столкновению "государственного принципа" с "эгоистическим партикуляризмом"[249]. Модернизированный вариант концепции Н. Оттокара развит в работах М. Беккера и Е. Фьюми. Подчеркивая, что и пополанская верхушка, и гранды — однородный "правящий слой", "выражение буржуазного и плутократического класса", Е. Фьюми утверждает, что их антагонизм "трудно, если не невозможно, перенести на экономическую почву"[250].
Тем самым историческая тенденция выдается за результат. Городской нобилитет действительно обуржуазивался, однако этот процесс был далек от завершения не только на рубеже XIII–XIV вв., но и спустя столетие. Законы об освобождении крепостных и реквизиции магнатских земель, фискальная и продовольственная политика коммуны свидетельствуют, что патрициат отнюдь не оторвался от аграрной основы. А одворянивание некоторых плутократов как раз обнаруживает цепкость и притягательность феодальных традиций.
Превращаясь в купцов и банкиров, нобили поначалу сохраняли аристократические корни и политическую окраску. За нобилями сбереглось такое преимущество, как наследственные навыки в военном деле. Они по-прежнему составляли городскую кавалерию. Живучесть дворянства объяснялась и феодальным окружением. Например, флорентийским грандам приходили на помощь немецкие рыцари Фридриха и Манфреда, французские рыцари Карла Анжуйского и Карла Валуа, но пополанам обычно приходилось рассчитывать лишь на себя. Именно всеитальянским и европейским соотношением сил объяснялись поражения флорентийских пополанов в 1248, 1260, 1267 и отчасти в 1301 г. Наконец, важным обстоятельством, усиливающим нобилитет, было отсутствие единства внутри пополо. Сложность политической борьбы определялась глубокими экономическими изменениями, сжатыми в сравнительно небольшом промежутке. Новые социальные конфликты созревали раньше, чем старые успевали утратить свое значение. Феодальные и раннекапиталистические тенденции наслаивались друг на друга. Всего за полвека до рождения Данте были сожжены в окрестностях Флоренции последние замки независимых феодальных сеньоров, а через полвека после его смерти вспыхнуло грозное восстание предпролетариата — флорентийских чомпи.
Нигде борьба пополанов и магнатов не вылилась в такие классические формы, нигде ее антифеодальный дух не сказался с такой мощью, как во Флоренции конца XIII в. с ее "Установлениями правосудия" и движением Джано делла Белла. Почва была разрыхлена. Следующее столетие превратило Флоренцию в самый передовой город Италии. Именно поэтому возникает вопрос, насколько мы вправе, говоря: "Флоренция", подразумевать: "Италия"? Уровень флорентийского исторического опыта в известном смысле был, конечно, исключением, а не нормой: идет ли речь о масштабах мануфактуры, о дерзости искусства или о радикализме гуманистической мысли. Но это, так сказать, нормальное исключение. В необычном концентрировалась всеитальянская специфика.
Общее и локальное в истории итальянского города
Исследователям — от К. Гегеля до Дж. Вол&пе и Е. Сестана — часто приходило в голову, что нет общей истории итальянских городов, но каждый из них имеет свою, неповторимую историю. Разумеется, на это можно было бы многое возразить. С одной стороны, локальность чрезвычайно характерна для всей средневековой жизни. В каждой местности молились своему святому. И все средневековье есть вместе с тем преодоление локальности и движение к всеобщности, от натурального хозяйства к товарному обмену, от диалектов к языку, от племен к национальности, от корпораций к государству, от сословий к классу, от "этого феода" или "этого города" к единству исторических судеб в масштабе страны.