С другой стороны, подобные трудности связаны со свойствами любого исторического объекта: перед нами всегда не только отдельное, но и особенное. Феодализм во всех странах и на всех этапах выглядит индивидуально, и в этом смысле следовало бы говорить о "феодализмах", а "классический" северофранцузский феодализм — лишь своеобразная форма, в которой он откристаллизовался в небольшом уголке земного шара, которая была изучена раньше и полней прочих и на материале которой выработаны наши исторические понятия. Один и тот же социальный спектакль люди разыгрывают по-разному в разные времена и при несходных условиях. Но мы без труда узнаем знакомую пьесу, даже если в местном варианте что-то изменено и опущено.
От Умбрии до Пьемонта мы обнаружим города, которые больше похожи друг на друга, чем на своих заальпийских соседей. Их сближают античная почва и происхождение, необычайно раннее развитие, посредническое положение между остальной Европой и Востоком, специфика цехов и аграрного фона, политическое господство над деревней и превращение в независимые государства, общая угроза этой независимости в лице пап и германских императоров, коммунальный строй, идеологические традиции. И, наконец, то простое и важнейшее обстоятельство, что все эти города к XI–XIII вв. населены итальянцами. Поразительно, что переход к подестату или зарождение пополанской коммуны прокатывались волной по Северной и Средней Италии в краткие сроки, подчас совпадая до мелочей. Структура советов, налоговая система или антимагнатские законы были обычно похожи. Как похожи кароччо, с которыми итальянские горожане выступали в поход. Как похожи от Перуджи до Вероны процессии "бичующихся". Как похожи ранние синьории, которых не найти северней Альп и южней Рима.
Похожи — и одновременно непохожи! Все-таки только более глубокое исследование локальных особенностей позволит нам лучше понять, что такое "североитальянскии город" вообще. Нельзя отождествлять Италию с Флоренцией или Венецией. Историкам еще слишком плохо известно, что происходило в каждом городе и в каждый исторический момент. Возможно, ни в одной западноевропейской стране пестрота местных условий не бросается в глаза так, как в средневековой Италии. Это различия почвенные, климатические, этнические, языковые, экономические, политические и культурные. Речь идет о городах приморских, равнинных или горных; в густонаселенных или полупустынных районах; с преобладанием ремесла, транзитной торговли или аграрных интересов; со следами лангобардского или византийского господства; с церковными или светскими сеньорами; с тиранией, олигархией или республикой; с коммуной, возникшей сразу или исподволь, в бою или посредством выкупа и т. п. Достаточно было проехать 20–30 километров, чтобы попасть в новое государство. И за каждой городской стеной были свои законы, своя монета, свое произношение, своя школа живописи. свои легенды, наконец, местный патриотизм, "привязанность к своей колокольне" (amor di campanile). Сама природа позаботилась об областном делении, которое, унаследованное от античных провинций, закрепилось в лангобардских "марках" и сохранилось в сущности до наших времен без особых изменений. Поныне сказывается и резкая неравномерность в развитии областей. Без учета исторического микроклимата наше знание итальянского города неизбежно останется схематичным.
Какова в таком случае типология итальянских коммун? Браться за их классификацию, думается, при современном уровне разработки этой проблемы было бы преждевременно. Поэтому примеры, приведенные ниже, должны лишь выборочно проиллюстрировать, как общие закономерности преломлялись сквозь местную специфику.
Очевидно, следует согласиться с Дж. Луццатто, утверждавшим, что старая проблема происхождения венецианской знати никогда не будет решена окончательно из-за недостатка источников. Мольменти и Чесси полагали, что с IX в. феодальная аристократия уступила первенство торговому патрициату. Кречмайер и Дорен, напротив, настаивали, что патрициат — это и есть вчерашняя аристократия, изменившая социальный статус. По мысли Сапори, ее облик определился уже в VI в.: римские нобили, бежавшие от лангобардов на островки лагуны, должны были сразу же вложить энергию и сокровища в торговлю и пиратство. А советский исследователь Н. П. Соколов считает, что часть знатных пришельцев все же связала свои интересы не с морем, а с земельной собственностью. Возможно, за борьбой "провизантийской" и "профранкской" партий в VIII в. кроется столкновение двух, позже слившихся фракций венецианской знати — сугубо феодальной и купеческой[251].
Как бы там ни было, к началу X в. венецианский патрициат обрел социальную однородность. Аграрные, ростовщические и торговые интересы переплелись и стали едины, как христианская троица, но персонифицировались, в отличие от нее, в одном лице. Причем на первом плане оказалась коммерция. Например, лишь ⅕ состояния дожа Раньери Циано, скончавшегося в 1268 г., заключалась в недвижимости, а около половины было вложено в 132 контракта коллеганцы.
Урбанизация венецианской знати завершилась тогда, когда в остальной Италии эта проблема еще даже не возникала. Нет итальянского города, в истории которого столь важную роль сыграла бы география. Земли, пригодной для обработки, на лагуне очень мало. Зато моря — сколько угодно. Здесь легче стать рыбаком, чем пахарем, и проще обзавестись кораблями, чем поместьями. Разумеется, нобили владели виноградниками, лугами, салинами, домами и крепостными. Но эти участки дробились, свободное крестьянство никогда не переводилось, а львиная доля земель принадлежала церкви. Поэтому богатство и могущество венецианской верхушки не могли основываться на недвижимости. Между тем сама природа вручила венецианцам ключи от системы По и помогла им сделаться господами Адриатики.
По мере расширения венецианской экспансии крупнейшие патриции обзаводились владениями в дельте По, Северо-Восточной Италии, на Балканах, на Крите и Кипре. Однако на родине их социальный и политический статус оставался прежним. Перед нами торгово-денежная олигархия, надменная и практичная. Древняя родословная и тугая мошна в Венеции были нераздельны, как две стороны медали. Это предопределило своеобразие венецианской истории, не знавшей антагонизма между аристократией и пополанскими верхами. Те, кого во Флоренции называли "магнатами" и "жирными", в Венеции — суть одно и то же.
Отсюда удивительная внутренняя стабильность венецианского государства, просуществовавшего, кажется, дольше, чем любой другой город-государство в мировой истории: целое тысячелетие! Речь идет вовсе не о пресловутом "отсутствии классовой борьбы", на которое любили указывать буржуазные историки Венеции. Устойчивость обеспечивалась не гармонией социальных сил, а, наоборот, их крайним неравенством, при котором опасная зыбь не переходила в штормы. Венецианское государство не ведало глубоких внутренних потрясений, характерных в XII–XIII вв. для прочих итальянских коммун, ввиду подавляющего перевеса патрициата над неорганизованной и бесправной массой. Здесь, как и всюду, общество было расколото на nobiles u populares, но экономический прогресс не расшатывал, а укреплял позиции знати. Если во Флоренции "жирный народ" в схватках с дворянством искал поддержки низов и привлекал младшие цехи к управлению, то в Венеции патрициат мог не поступаться ничем. Власть изначально пребывала в его руках. Поэтому не было надобности во "второй коммуне" — и она не появилась. Ремесленные цехи оставались чисто хозяйственными корпорациями под строгим правительственным контролем.
Во главе венецианского государства с конца VII в. (т. е. еще до рождения города на Риальто) находились выборные "герцоги" (dux, duca). Их принято ретроспективно именовать "дожами", хотя этот титул обнаруживается в источниках на венецианском диалекте только с XIII в. (doge, doxe). Упрочение дожата в IX в. свидетельствовало о победе центростремительных тенденций. Впрочем, фамильные распри среди знати не прекращались еще два столетия. Когда патрициат наконец превратился в сплоченное сословие, сознающее и ревниво оберегающее общие интересы, полнота власти, сосредоточенной вокруг трона дожа, показалась излишней.
В середине XII в. возникла венецианская коммуна. В то время как по всей Северной Италии складывались ранние синьории, венецианцы неуклонно ограничивали старинные полномочия своих правителей. Церемонии с участием дожа приобретали все большую пышность, по мере того как убывала его реальная сила. Раньше господство патрициата олицетворялось в каком-нибудь Доменико Флабьянико, Себастьяно Циани или Энрико Дандоло. Теперь зрелая олигархия желала править непосредственно и облачалась в конституционные одежды. Постепенно оформились Малый совет, Совет сорока, Совет "приглашенных" (будущий сенат) и т. д. Верховным органом стал Большой совет, включавший в себя к середине XIII в. остальные ассамблеи и магистратуры. Административные функции небывало дифференцировались и усложнялись, а выборы должностных лиц проводились с хитроумной многоступенчатостью. В 1268 г. дожа избрали так: Большой совет выделил из своего состава 30 человек, те выделили девятерых, а 9 избрали 40 электоров среди членов Совета и вне его. Затем 40 выделили 12, те избрали 45, снова выделили 11 и, наконец, 11 определили 41 человека, которым предстояло назвать имя дожа. Эта система должна была преградить пучь опасным честолюбцам, изредка в истории Венеции пытавшимся узурпировать власть при поддержке недовольных ремесленников и матросов. Если когда-то ряды патрициата пополнялись выходцами из средних слоев населения, то в XIII в. пропасть между знатью и пополанами расширяется. В 1298 г. был принят закон, по которому в выборах дожа могли принимать участие только те, чьи предки по отцовской линии входили в советы. Это "Закрытие Большого Совета" означало превращение венецианского патрициата в замкнутую касту.