idioma volgare) запоздало и внезапно вторгся в литературу и превратился в важный фактор культурно-исторического развития, ему понадобилось каких-нибудь несколько десятилетий, чтобы достичь под пером Данте неслыханной зрелости, рывком обогнав остальные европейские языки. Не случайно это произошло именно в XIII веке. Торжество городских коммун было ознаменовано рождением национальной культуры.
Пока же, в XI–XII вв., безраздельно господствовала латинская образованность, хотя и не давшая в Италии таких оригинальных плодов, как в Северной Франции, но произведшая на свет обильную литературу: комментарии, теологические трактаты и гимны, учебники риторики, военно-политические поэмы и, наконец, прекрасные хроники (вроде миланских хроник Арнольфа и двух Ландольфов или генуэзских анналов Каффаро).
В первой половине XIII в. латинская традиция сохранила монополию в ученой и эпистолярной прозе, но в поэзии ей пришлось потесниться, чтобы дать место могучему северофранцузскому и провансальскому влиянию. Впервые появились поэты, пишущие не на латинском языке, но то был и не итальянский, а своеобразная смесь северофранцузского языка с местными говорами: франко-венетский, франко-миланский диалекты. Итальянцы тогда зачитывались бретонским циклом и "Романом о Розе", аллегоризм которого впечатлил не только флорентийского эрудита Брунетто Аатини, но и его ученика, будущего автора "Божественной комедии". Распространились переводы и переделки французских chansons de geste, превращавшие храброго Роланда в римского сенатора Орландо. Характерно, что на французском языке были написаны такие важные памятники итальянской культуры столетия, как "Книга о сокровище" Латини и "Миллион" Марко Паоло.
Еще явственней сказалось увлечение провансальской поэзией: близость социальной почвы, на которой выросла эта поэзия, к итальянским условиям, чувственный отблеск античности, привлекательность более разработанного и притом родственного "народного" языка, богатство форм и изощренность версификационной техники — легко объясняют, почему творчество трубадуров получило прочное значение образца и обязательного элемента литературных знаний. (Спустя сто лет Данте в "Комедии" все еще непринужденно переходит на провансальский язык, предполагая, очевидно, знакомство с ним и у своих читателей.) С конца XII в. некоторые трубадуры переселялись в Италию (например Рамбальдо Ваквейрос), а после альбигойских войн они во множестве искали приюта при всех сиятельных североитальянских дворах, от Монферрато до Марки Тревизо. Вскоре у них появились подражатели — итальянские трубадуры, писавшие на провансальском (Ланфранко Мигала, Сорделло и др., до нас дошло около 30 имен, из них половина — генуэзцы).
Провансальское влияние, скрестившись с арабским, отразилось и в первой, собственно итальянской, сознательной поэтической традиции, возникшей на Юге, при дворе Фридриха II, где стихи писали все: сам император, члены его семьи, сановники. Среди поэтов "сицилийской школы" можно обнаружить флорентийца, аретинца, генуэзца (по происхождению); хотя в основу был положен сицилийский диалект, его сильно латинизировали и очистили, стремясь приблизить к другим диалектам и сделать общепонятным. Часто указывалось на риторическую сухость и подражательность этой поэзии.
Первый шаг труден. Для оправдания сицилийцев достаточно указать, что они подарили мировой поэзии жанр сонета.
Культурные течения, шедшие из Сицилии и с итальянского Севера, удачно сомкнулись в Болонье — с ее политическими традициями, университетом и собственными трубадурами (вроде Рамбертино Бувалелли). Нотариус Гвидо Гвиницелли (умер ок. 1276 г.) придал "культу Дамы" философский смысл и окрасил рационализмом, а главное — решительно заменил рыцарские достоинства моральными добродетелями. Куртуазная поэзия была пересажена
на сугубо городскую почву. В таком виде она перекочевала во Флоренцию, где знатный Гвидо Кавальканти (ок. 1260–1300) и целая плеяда способных молодых людей из магнатской и пополанской верхушки придали ей рафинированность и завершенность. Так возникла школа "сладостного стиля", из которой вышел Данте (1265–1321).
Но "Комедия" никогда не была бы создана, если бы Данте опирался только на традицию "двух Гвидо". Данте вобрал все, что было значительного в недолгой истории итальянской литературы, начавшейся с 30-х годов XIII в. Простонародный тон — от самой древней сицилийской канцоны Чьело д’Алькамо до флорентийцев Гвидо Орланди, Рустико ди Филиппо и талантливейшего сьенца Чекко Анджольери, сумевшего сплавить горький лиризм и буйный гротеск; политический пафос и поэтическая публицистика Гвиттоне д’Ареццо; глубокая наивность и нежная вера Франциска Ассизского с его поэмой на умбрийском диалекте о "брате — Солнце"; чувственно-мистическое исступление Якопоне да Тоди и драматичные песнопения (laudi) флагеллантов — все эмоциональные и стилевые потоки влились в "Комедию" — и растворились в гениальной индивидуальности автора. А также вся средневековая латинская ученость, вся религиозная и этическая проблематика и все социальные страсти. Фигура Данте крайне сложна, как сложно культурное развитие итальянской коммуны в XIII в. Флорентийский изгнанник подытожил это развитие — и тем самым распахнул двери в Возрождение. "Эпоха Данте" переломна. Редко бывает, чтобы исторический поворот, затронувший любую грань жизни, от экономической структуры до структуры личности, с такой рельефностью и хронологической точностью обозначался бы датами поэтической биографии. Чрезвычайно существенно то, что один исследователь назвал "загадкой Дученто": почему итальянская литература возникла так поздно и, не дав на протяжении XIII в. истинно оригинальных и великих свершений, вдруг выдвинула титаническое творчество Данте?
Среди прочих причин следует принять во внимание "практический" уклон городской культуры: первые университеты Италии XII в. готовят не богословов, а врачей и юристов; в середине XIII в. Фибоначчи и Вителло создают в области алгебры, геометрии и оптики более независимые и интересные сочинения, чем опусы итальянских трубадуров. Что касается Бонавентуры и Фомы Аквинского, то их теология есть продукт не столько Италии, сколько парижской Сорбонны (и явление скорей европейское, чем национальное).
Важно то обстоятельство, что в Италии не было почвы и места для классической рыцарской культуры (XIII век принес худосочные заимствования). А чисто городская культура задерживалась в своем росте, пока поноланы оставались в тени консульского нобилитета. Вообще, если для Франции XII–XIII веков характерна зрелость социальных форм, то в Италии этого периода — непрерывное переходное брожение.
Цепкость латинских традиций и влияние соседних старших литератур (на volgare) обусловили в целом подражательную слабость словесности Дученто. Сформирование итальянской народности и расцвет коммунальной жизни позволили литературе быстро использовать и плодотворно изжить ученичество. Напрашивается сравнение с Россией, успевшей за столетие, миновав Возрождение, ускоренно пройти уроки французского классицизма и европейского Просвещения и, начав в XVIII в. с младенческого лепета, величественно шагнуть к своему Данте — к Пушкину.
Эволюция искусства
Итальянское искусство XII–XIII вв. — весьма специфический вариант романского стиля. На романскую основу, в общем сходную с тем, что было в остальной Европе, органично наслаивались сильные воздействия древнеримских традиций и "греческой манеры" (восточновизантийского происхождения). С другой стороны: если за Альпами классическое городское средневековье выразило себя в готике, пришедшей на смену раннефеодальной художественной культуре, то в Италии романское искусство с подъемом коммун лишь обрело дополнительную свежесть и, углубляясь на рубеже XIII–XIV вв., вылилось в формы, которые можно с одинаковым успехом считать и последним словом средневековья, и первым словом Ренессанса. Мощная волна готики не могла не затронуть Италии. Но, во-первых, она сюда нахлынула позже, а исчезла раньше, чем в других странах, продержавшись в пластике и живописи примерно столетие. Во-вторых, это господство никогда не было безусловным. Тенденции, возникшие в дантовскую эпоху — на протяжении Треченто не исчезли. Они сохранились, словно заторможенные, чтобы затем внезапно возродиться в начале XV в. (в принципиально новом качестве). В третьих, сама итальянская готика — особенно в средней Италии — компромиссна: даже в архитектуре, где ее влияние было наиболее заметным.
Созревание национального романского стиля происходило неравномерно. Оно началось с архитектуры в XII в., захватило скульптуру в середине XIII в. и только в 80-е годы XIII в. достигло вершины в живописи. В том же порядке эти виды искусства подвергались готической экспансии. В результате, когда "проторенессанский" дух овладел живописью, архитектура успела его изрядно позабыть.
Поэтому Филиппо Брунеллески придется, возводя купол флорентийского собора, оглядываться не в XVI и даже не в XIII век, а еще дальше. Вдохновлявшие его известнейшие образцы — Баптистерий или Сан Миньято во Флоренции, Бадия в Фьезоле и др. — относятся к XI–XII вв. Типично романский широкий разлет полуциркульных арок, коринфский ордер достаточно массивных колонн, небольшие уютные размеры, нерасчлененные объемы, которые не кажутся статичными благодаря особому изящному членению плоскости стен и строгонарядным инкрустациям из белых, темно-зеленых и красных мраморных плит. Удивительное сочетание геометрической простоты конструкций и нежной тонкости ритма и деталей.
Соответствующий стиль в скульптуре преимущественно связан с именами Никколо Пизано (ок. 1220 — ок. 1280) и его ученика Арнольфо ди Камбио (ок. 1240 — ок. 1310), в живописи — с именем Пьетро Каваллини (ок. 1250 — ок. 1330). Опять-таки Тоскана и Кампанья впереди, хотя первые импульсы, по-видимому, исходили, как и в поэзии, из окружения Фридриха II. Гораздо более традиционны, но все-таки движутся в том же направлении мастера, усвоившие уроки передовой византийской иконографии, с ее драматичными сюжетами, композиционной собранностью, полихромностью палитры. Это сьенские живописцы Гвидо и Дуччо, флорентиец Чимабуэ, римлянин Коппо да Марковальдо. У Пизано скульптура начинает отделяться от плоскости стены, а Каваллини добивается сходного эффекта в своих фресковых фигурах. Зарождается вкус к материальности и чувственной осязаемости фактуры и пространства. Лица индивидуализируются: например, Франциск Ассизский в изображении "византийствующего" Чимабуэ или грешники из "Страшного суда" Никколо Пизано. Индивидуализируются и творческие манеры, впервые давая исследователям основания для персональной аттрибуции. Это искусство по-прежнему не нуждается в правдоподобии. Его фундаментом остается спиритуализм. Но оно ищет не бога в человеке, а человека в боге.