Но в рамках эпохи Возрождения формирующееся новое мировоззрение, во многом отражавшее раннекапиталистические тенденции, играло прогрессивную общественную роль. Культ разума, знания и творчества, окрасивший главное содержание гуманистической идеологии в Италии, расчищал путь свободному развитию науки, скованному тысячелетним господством религии и теологии в средние века. Естествознание уже в XVI в. сделало первые серьезные шаги в сторону действительной науки. Гуманизм продолжил светские тенденции в развитии идеологии и искусства, наметившиеся в Италии еще в XII–XIII вв., и утвердил право на существование самостоятельной светской культуры. В этом можно видеть одно из главных достижений эпохи Возрождения в Италии.
10. Итальянские войныЛ. Г. Катушкина
"Вы постоянно толкуете мне об Италии, а между тем я ее никогда не видел".
Среди факторов, неблагоприятно отразившихся на социально-экономической истории Италии, — таких, как турецкая экспансия в Восточном Средиземноморье, перемещение центра международной торговли в Атлантику, — особую и даже решающую роль сыграли так называемые Итальянские войны 1494–1559 гг. Завоевательные походы Франции и Испании, в течение 65 лет опустошавшие и разорявшие полуостров, особенно его северную и центральные части, превратившие его в поле битвы между крупнейшими политическими силами тогдашней Европы, закончились установлением более чем на 200 лет иноземного господства на большей части полуострова.
Эти войны не только на время прервали, но и деформировали естественное политическое и экономическое развитие страны. Иноземные нашествия не были новостью для Италии. В течение всего средневековья империя и отдельные группы французских и испанских феодалов неоднократно пытались захватить и подчинить себе эту богатую страну. Но всегда в конечном итоге итальянские города выходили победителями из этого противоборства — факт утверждения на юге страны (в Неаполе) иноземной династии — анжуйской в XIII в. и арагонской с 1442 г. — не противоречит этому общему положению. Даже Арагонское завоевание не повлекло за собой государственного подчинения Неаполитанского королевства Испании (за исключением Сардинии и Сицилии). Уже с 1459 г. неаполитанская арагонская династия приобрела формальную и фактическую самостоятельность от метрополии, проявив тенденцию к ассимиляции, к превращению в "национальную" неаполитанскую династию.
Трагизм положения Италии в конце XV в. перед угрозой иностранного нашествия состоял в том, что она, лишенная даже тени национального единства, впервые столкнулась не с эфемерной империей или отдельными группами иноземных феодалов, а с сильными централизованными государствами, оказавшимися способными не только к значительным территориальным завоеваниям, но и к прочному включению завоеванных частей в свою собственную государственную систему.
Политическая борьба, почти столетие сотрясавшая полуостров, завершилась к середине XV в. созданием некоей политической системы, в которой ведущую роль играли пять сравнительно крупных государств, охватывавших подавляющую часть территории полуострова[490]: — Венецианская республика и герцогство Миланское в Северной Италии; — Флорентийское государство Медичи в Средней; — Папское государство, владения которого включали территорию как Северной, так и Средней Италии, растянувшись вдоль восточного края полуострова от Сполетто на юге до Равенны на севере; — Юг полуострова занимало Неаполитанское королевство.
Наряду с ними и между ними сохранились и мелкие государства, являя собой как бы предел и резерв объединительных и экспансионистских устремлений своих более сильных соседей: городские республики Сиена и Лукка в Тоскане; синьории Мантуя и Феррара — небольшие островки, зажатые между владениями папы, Венеции и Милана; три феодальных государства на крайнем северо-западе полуострова — герцогство Савойское, маркизаты Салуццо и Монферрато.
Политическая система равновесия являлась не выражением сознания общности интересов входящих в нее государств (слишком различны были они по своим политическим и экономическим характеристикам), а лишь способом нейтрализации экспансионистских устремлений друг друга (а подчинение мелких государств крупными составляло одну из главных черт политической истории Италии в предшествующее столетие)[491]. В основе ее лежало то, что на какой-то срок потенциальные возможности этой экспансии оказывались исчерпанными.
Трудно судить, насколько процесс складывания региональных государств, даже на Севере и в Центре, где он происходил вокруг крупных городов — Венеции, Милана, Флоренции, естественных торгово-промышленных центров своих областей, — можно рассматривать как этап на пути преодоления территориальной раздробленности Италии, так как естественное течение его прервалось в тот момент, когда формирование этих государств было еще далеко от завершения, не только внешне, но и главным образом в смысле их внутренней консолидации.
Можно присоединиться к мнению современного итальянского историка Пьеро Пьери о том, что иностранное вторжение застало итальянские государства в "наиболее деликатный момент их развития", и в этом, вероятно, следует искать разгадку того, что еще современники называли "величайшим позором Италии" — крушения (crollo) ее государств при первом же толчке извне, вначале фактическую, а затем и формальную потерю независимости большинством ее государств.
Та быстрота, с которой Италия, столь блестящая страна, стоявшая во главе экономического и культурного развития тогдашней Европы, стала добычей иноземцев, тех, кого итальянцы с высоты своей культуры называли не иначе, как "варварами", потрясла современников и участников событий. Два великих итальянца — Николо Макиавелли и Франческо Гвиччардини, первые историки в современном нам смысле этого слова, — стоят у истоков историографии Итальянских войн[492], основным вопросом которой был и остается вопрос — почему? Действительно, почему, когда, как пишет Гвиччардини в своей "Истории Италии", "достигшая в итоге (системы равновесия) мира и спокойствия, возделанная вся от плодородной равнины до скудных гористых земель, не подчиняющаяся никакой другой власти, кроме своей собственной, она была самой изобильнейшей не только своим населением, своей торговлей, своими богатствами, но и славилась великолепием своих властителей, блеском своих многочисленных благороднейших городов, которые прославлены людьми, искусными в управлении общественными делами, умами, сведущими во всех науках, людьми, искусными и изобретательными во многих ремеслах и по обычаю того времени не лишенными и военной славы, украшены великими учеными так, что по заслугам и по справедливости страна наша пользовалась уважением, известностью и славой?" И эта Италия в течение жизни одного поколения пришла в столь жалкое состояние.
Гвиччардини дает лишь общий и в целом негативный ответ: не честолюбие миланского правителя Лодовико Моро, но слабость всей системы, частью которой он был, не его злосчастное желание власти, но хрупкость и неудовлетворительность государственной системы итальянских городов были истинной причиной падения Италии — таков лейтмотив его сочинения. Н. Макиавелли был первым, кто попытался рассмотреть конкретные причины "итальянского кризиса". Помимо того зла, которое принесла Италии система наемных войск, основной порок итальянских государств секретарь Флорентийской республики видел в разрыве, существовавшем между "государем и пополанами" (principe е populo), в том, что политика итальянских князей была в своей основе отличной от политики французского короля, который в противоположность итальянским государям, по мнению Макиавелли, заботился и поддерживал свободное развитие торговли и сельского хозяйства и поэтому пользовался поддержкой буржуазии во всех своих начинаниях: "Лучшая крепость [для князя] не быть ненавидимым пополанами" (la migliore fortezza е non essere odiato dal populo).
Отсюда берут свое начало два направления в объяснении событий, потрясших Италию в конце XV — первой половины XVI в.: поиски общих причин и проблема личной ответственности. Последняя являлась преобладающей в историографии эпохи Рисорджименто.
Пьетро Верри[493] и Чезаре Бальбо[494] видели в Моро, в его политике прямого попустительства французскому завоеванию Неаполитанского королевства, все последующие беды Италии: "Моро — предатель, наиболее ненавистный памяти каждого итальянца". Это общее обвинение породило целый поток апологетических или инвективных сочинений, за и против отдельных деятелей начала Итальянских войн, не иссякающий и до сих пор. П. Пиери[495] считал, что Моро, как и любой итальянец, ненавидел иностранных захватчиков, и ошибочно рассматривать его как виновника похода Карла VIII, как бы ответом на историческое оправдание политики Моро является блестящая работа Дж. Саранцо[496], защищающая политику Александра VI. Последней по времени появления, ставящей во главу угла проблему личной ответственности, является работа американского историка Б. Фергюсона[497]. Он приходит к выводу о "личной невиновности Л. Моро": его политика порождалась общей итальянской обстановкой, и, оставшись в изоляции, он вынужден был броситься в объятия Карла VIII и извечного врага Италии — императора.
Крупнейший итальянский историк литературы Фр. де Санктис выдвинул развивавшийся затем многими историками тезис о моральном упадке итальянского общества конца XV в., сопровождавшемся отрывом от народной основы идеологов этого общества — итальянских гуманистов, как причине внутренней слабости Италии. В конце XV — начале XVI в. гуманисты, как и все общество в целом, утратили какие-либо идеалы-религиозные, моральные, политические. Итальянцы, пораженные язвой крайнего индивидуализма, политической индифферентности и скептицизма, оказались неспособны к какому-либо сопротивлению