Италия в 1915–1917 гг.К. Э. Кирова
Ход военных действий
23 мая 1915 г. Италия объявила войну Австро-Венгрии, и уже 25 мая в итальянских газетах появились названия занятых итальянской армией населенных пунктов. За победной шумихой, поднятой по этому поводу итальянской буржуазной прессой, скрывался крах разработанного итальянским командованием плана немедленного захвата Триеста[682].
В мая — июне 1915 г. заслон австрийских войск на итало-австрийской границе был слаб (австрийцы еще только перебрасывали свои силы с русского на итальянский фронт). Несмотря на это, итальянское командование не сумело сконцентрировать на Изонцо нужное количество войск. Уже в первые недели войны остро не хватало снарядов для артиллерии. Итальянское наступление шло ослабевающими темпами, а к августу 1915 г. и вовсе прекратилось. Оно стоило итальянской армии 56 тыс. солдатских жизней и принесло ей… 6 километров каменистой почвы.
В октябре 1915 г. итальянское командование, накопив запас снарядов и надеясь на этот раз одержать решительную победу, отдало приказ о новом наступлении. 5 декабря оно прекратило его, потеряв убитыми, ранеными и без вести пропавшими 116 тыс. чел.[683] и так и не добившись сколько-нибудь значительного успеха. Общие потери итальянской армии за первые полгода ее участия в войне составили 268 тыс. чел.[684] Достигнутый стратегический результат был ничтожен.
Все это время итальянская армия переживала глубокий кризис. Боясь упустить момент и надеясь на скорое окончание войны, итальянское правительство вступило в войну, не успев завершить подготовку армии. Не хватало вооружения, и в первые недели войны в тыловых депо новобранцы проходили обучение с палками вместо ружей. Даже к концу 1915 г. многие батальоны на фронте не имели пулеметов[685]. Пушек насчитывалось на всю армию 236 штук среднего калибра и 114 крупного, так что летом 1915 г. итальянское командование снимало с тыловых крепостей и фортов и спешно перебрасывало на фронт старые, еще из бронзы и чугуна отлитые орудия[686]. Отсталая итальянская промышленность не успевала, однако, снабжать снарядами даже и наличные орудия. Не было подведено к фронту достаточно железнодорожных линий, не хватало перевязочных средств, медикаментов, врачей. А между тем уже летом 1915 г. в итальянской армии появилась и, по выражению русского военного агента в Италии О. Энкеля, «свила себе прочное гнездо» холера»[687], несколько позднее приняли эпидемический характер заболевания трахомой.
Особенно трагично обстояло дело с зимней одеждой. В расчете на быстрое окончание войны итальянское командование не заготовило достаточного количества зимних мундиров, шапок, теплого белья и осенью 1915 г., когда в горах грянули двадцатиградусные морозы, обмораживание приняло массовый характер. По данным Энкеля, итальянская армия потеряла зимой 1915 г. больными, главным образом обмороженными, 300 тыс. чел., т. е. больше, чем убитыми, ранеными и без вести пропавшими за все первое полугодие своего участия в войне. В 1916 г. итальянскую армию удалось кое-как вооружить и одеть. Сколько-нибудь значительного перелома в ходе военных действий это, однако, не принесло.
Русская армия связывала на своем фронте большую часть австро-венгерских сил, и это позволяло итальянскому командованию воевать на земле противника и снова и снова кидать свои войска в наступление. Проходили эти наступления трудно. «В кровавых битвах на Карсо, — вспоминает современник, — целые бригады сгорали в адском огне. Число людей в отдельных батальонах уменьшалось до нескольких десятков»[688]. Однако, сражаясь в трудных условиях горного фронта, нередко на высоте 2–3 тыс. метров над уровнем моря, итальянские солдаты были бессильны прорвать каменный барьер укреплений, воздвигнутых австрийцами на доминирующих над итало-австрийской границей горных пиках. Отдельным успехам наступающих итальянских войск неизменно сопутствовала неудача попыток достичь намеченных командованием целей. Стратегически бесплодные, эти успехи были, однако, нужны итальянской правящей верхушке из внутриполитических соображений: победная шумиха, поднимаемая итальянской буржуазной прессой вокруг каждого завоеванного километра, преследовала цель разжечь шовинистические страсти итальянского народа. Этими же соображениями было вызвано и издание печально-знаменитого приказа Кадорны[689], в силу которого любой из занятых итальянцами пунктов — вне зависимости от его стратегической важности — мог быть оставлен ими лишь после гибели не менее чем ¾ его защитников[690]. Многие десятки, если не сотни, тысяч итальянских солдат пали жертвой этого приказа.
А в мае 1916 г. австро-венгерская армия, прорвав в Трентино итальянскую линию фронта, вышла на территорию Итальянского королевства. Ей оставалось 30 км. до выхода в Венецианскую равнину, откуда она смогла бы грозить таким жизненных центрам Италии, как Венеция, Милан, даже Турин, потом 20 км., потом 10… Наступление русской армии Брусилова в Галиции, оттянув на себя австро-венгерские силы, помогло итальянцам избежать разгрома. Но горные вершины, господствующие над этим участком фронта (и ранее бывшие в руках итальянцев), остались у австрийцев, и ощущение неуверенности и незащищенности не покидало итальянское командование во все последующие годы войны.
Обострение экономического кризиса
Во внутренней жизни Италии затяжная война привела к резкому обострению и без того свойственных итальянской экономике и итальянскому обществу противоречий. В первые ее год-полтора приносимая войной экономическая разруха еще не успела в полной мере сказаться. В экономических трудностях, какие переживала страна, еще выступала на первый план ее зависимость от иностранного ввоза. Союз с Англией обеспечивал Италии возможность закупать в этой стране минимально необходимое ей количество угля и ценных сортов стали, но итальянский флот, состоявший в значительной мере из старых, в том числе из парусных, судов, не справлялся с перевозками грузов. Даже в мирное время ⅔, а по некоторым данным и ¾ всех грузов ввозилось в страну на зафрахтованных итальянскими импортерами иностранных судах. С войной потребность во ввозе в Италию заморских товаров резко возросла, а возможность фрахта иностранных судов резко уменьшилась. Так, каменного угля из-за нехватки судов было завезено в 1915–1916 гг. в Италию на 2 млн. тонн меньше, чем в предвоенные годы. Тонна его, стоившая до войны 30–50 лир, в январе 1915 г. стоила 200 лир, а в 1917 г. — 500 лир. Из-за нехватки и дороговизны угля в итальянских городах уменьшалось ночное освещение улиц, учащались перебои в работе предприятий общественного обслуживания.
С железнодорожным транспортом дело обстояло не лучше, чем с морским. До ⅓, а иногда и до ⅔ подвижного состава занимала теперь перевозка военных грузов, гражданские же грузы неделями и даже месяцами ожидали очереди на железнодорожных складах. Предприятия гражданской промышленности не имели возможности завезти сырье и вывезти готовую продукцию. В сельскохозяйственных районах гнили овощи, фрукты. Были случаи срыва снабжения населения продуктами из-за отсутствия вагонов и т. д.
Строительная, полиграфическая, стекольная, шляпная, бумажная, часовая, ювелирная и другие отрасли гражданской промышленности жестоко страдали от войны. Они день ото дня сокращали производство, и это долго препятствовало рассасыванию безработицы в стране.
В военной промышленности царил ажиотаж. Прибыли военных заводчиков, навигационных компаний достигали фантастических размеров. Так, Навигационное общество Северной Италии, имея капитал в 5 млн. лир, получило в 1915 г. 11 млн. лир чистой прибыли и в одном только первом полугодии 1916 г. — 12 млн. В Пьемонте, Лигурии, Ломбардии возникали все новые оружейные, автомобилестроительные, авиационные и т. п. заводы. Правительство форсировало их строительство, финансируя их, давая им различные льготы. Новые предприятия строили в спешке, не заботясь о качестве, в то время как уже имевшиеся предприятия нередко стояли из-за отсутствия сырья. Это придавало росту военной промышленности лихорадочный, «астматический» характер.
Рост военной промышленности сопровождался ее концентрацией. «Итальянская промышленность, — писал в мае 1915 г. Энкель, — в результате военных заказов находится в состоянии непрерывной эволюции: образуются новые финансовые группы; крупные заводы при поддержке банков и правительства скупают более мелкие, увеличивая иногда в несколько раз их производство. Финансовые комбинации зачастую выходят из коммерческих рамок и получают общеэкономическое и политическое значение»[691].
В 1915 г. урожай зерна в Италии оказался ниже среднего и ввезти зерна из-за границы надо было не менее 20 млн. центнеров. Но рынки России и Румынии, где итальянские импортеры обычно закупали зерно, теперь были отрезаны и, чтобы установить торговые связи с зерновыми фирмами Америки, требовалось время. А в декабре 1915 г., когда хлеб, наконец, закупили, у Италии не оказалось судов, чтобы привезти его в страну. Итальянское правительство обратилось к английскому адмиралтейству с просьбой «одолжить» ему пароходы для транспортировки в Италию угля и зерна. Но английское правительство не торопилось помогать своей бедной союзнице. И в конце 1915 г. цена на хлеб в ряде местностей достигла, а в некоторых и превысила 60 чентезимо за кг. Предложение зерна на рынках, как сообщал русский консул в Генуе, не покрывало спроса, цены «крепли»[692].
Перед правящими классами страны вновь вставал призрак голодных волнений. Некоторые аккредитованные в Риме дипломаты опасались даже, что Италия заключит сепаратный мир. Русский посол в Италии М. Гире находил, что эти опасения не лишены оснований[693], а русский военно-морской агент в Италии Е. Беренс сообщал в январе 1916 г., что «положение Италии в жизненно важных для нее вопросах приближается к критическому», и подчеркивал, что «помощь Антанты должна быть быстрая и существенная, ибо отнюдь нельзя упускать из вида глухое недовольство населения»[694].
Русский министр иностранных дел С. Д. Сазонов, получив эти сообщения, поручил своим послам в Лондоне и Париже обратить внимание соответствующих правительств на «тяжелое положение Италии»[695]. Англия, понимая, что довести Италию до крайности было бы рискованно, дала ей корабли для перевозки наиболее необходимых грузов, и в марте 1916 г. итальянское правительство начало, наконец, вывозить из Канады закупленное зерно. Взяв снабжение населения хлебом в свои руки, оно продавало зерно себе в убыток по твердой цене аграрным консорциумам (объединениям), в свою очередь распределявшим его по твердым ценам между коммунами. Собственно итальянские хлебные ресурсы становились тем временем все скуднее. Сельское хозяйство Италии, и без того отягощенное грузом феодальных пережитков, к весне 1916 г. уже было обескровлено непрекращающимися призывами в армию, и в Южной Италии уже весной 1916 г. осталась необработанной часть посевных площадей. Цены на продукты, не фиксированные правительством, продолжали расти. Картофель вздорожал по сравнению с довоенным временем в два раза, вино — в полтора раза и т. д.
Борьба внутри правящих классов по вопросу об объявлении войны Германии
На другой день после вступления Италии в войну буржуазные нейтралисты заявили, что они «признают свершившийся факт». Они стали называть себя интервентистами и громко прокламировали свою готовность бороться за победу «вместе со всей страной». Даже Джолитти, живший, точно в добровольной ссылке, в маленьком городке Кавуре, заявил 5 июля 1915 г. на заседании муниципального совета провинции Кунео, что, когда король зовет страну к оружию, провинция Кунео, без различия партий, единодушна в своей верности королю и поддержке правительства[696].
Борьба по вопросу войны и мира среди правящих классов затихла. Но сложившееся в их среде в период нейтралитета разделение не исчезло. Споры между вчерашними нейтралистами и интервентистами, вспыхивая по самым, казалось бы, различным поводам, не прекращались в течение всех лет войны, и это придавало итальянской политической жизни особенно болезненный и напряженный характер.
Что бы ни являлось непосредственной причиной этих споров, в основе их неизменно лежало различное отношение к войне. Во второй половине 1915 — первой половине 1916 г. они шли в основном по вопросу об объявлении войны Германии, или, говоря языком того времени, по вопросу о «большой» и «малой» войне. По Лондонскому договору Италия обязалась вступить в войну не только с Австро-Венгрией, но и со «всеми врагами Антанты». Срок выполнения ею этого последнего обязательства в договоре указан не был.
В 1915 г. Италия действительно объявила войну Турции и Болгарии. С Германией дело обстояло, однако, сложнее.
Война, к которой стремился итальянский империализм, должна была не только принести ему terre irredente, т. е. адриатические провинции Австро-Венгрии, в которых жили, наряду со славянами, также и итальянцы и на которые давно уже претендовала Италия. Эта война должна была избавить империалистическую Италию от немецкой зависимости и помочь ей «сколотить» себе колониальную империю в Восточном Средиземноморье. Это должна была быть «большая война», и война с Германией входила в нее как составная часть. Не ведя ее, империалистическая Италия не могла бы претендовать на участие в дележе немецкого «наследства» и колоний!
Провозвестниками «большой войны» в Италии выступали те же партии, которые в период нейтралитета являлись застрельщиками вступления в войну вообще, т. е. националисты и интервентистская левая. Их поддерживали в этом крупнейшие итальянские машиностроительные и металлургические монополии; под их знаменем собирались те группы итальянского промышленного и финансового капитала, которые тяготились немецкой опекой и немецким демпингом в Италии, или те, чьи капиталы были вложены в различные колониальные предприятия в Африке и на Ближнем Востоке. К ним примыкали также и те, кто, поддавшись пропаганде «интервентистской левой», искренне верил, что война с Германией является войной «за демократию и свободу». Их было сравнительно немного, ибо Германия отнюдь не вызывала в Италии такой всеобщей неприязни, как Австро-Венгрия. За стремление к расширению войны сторонников войны с Германией называли в Италии «ультраинтервентистами» или «крайними». Им противостояли многочисленные группы итальянских промышленников, банкиров, аграриев, экономически связанных с Германией, а также те, кто боялся германской военной мощи. Эти группы имелись в промышленных центрах Северной Италии. Они были особенно многочисленны и влиятельны на аграрном Юге, где Германия издавна выступала основным покупателем сельскохозяйственной продукции и поставщиком дешевых, серийного производства промышленных изделий. Разрыв экономических отношений с Германией, наступивший после 23 мая 1915 г., сказывался на Юге весьма остро, возобновления их по окончании войны здесь ожидали с нетерпением, и о войне с Германией не хотели и слышать. Против «большой войны» были и клерикалы, следовавшие за Ватиканом, чья политика оставалась нейтральной формально и прогерманской и проавстрийской по существу. Против войны с Германией выступали и те широкие слои мелких и средних итальянских промышленников и торговцев, которые в период нейтралитета были против войны вообще, а теперь старались по возможности ее ограничить. Они ратовали за «малую войну» с одной только Австро-Венгрией, за «одно только» господство Италии на Адриатике (почему их и звали теперь умеренными интервентистами).
Конкретное содержание Лондонского договора — обязательство Италии вступить в войну «со всеми врагами Антанты», равно как и обещанные ей за это «компенсации», были общественному мнению неизвестны, и итальянские политические деятели, полагая, что они могут повлиять на разрешение этих вопросов, спорили о них с особой остротой и силой.
В этой обстановке положение итальянского правительства становилось все более сложным. Многие члены кабинета, хорошо зная, с каким трудом Италия ведет даже «малую войну» с Австро-Венгрией, войны с Германией боялись. Председатель совета министров Саландра был к тому же близок к группам итальянского капитала, экономически связанным с Германией, в частности к аграриям Юга Италии (он и сам был южанин по происхождению). Это побуждало его стремиться оттянуть войну с Германией. Не объявляя этой войны, он в то же время не высказывался против нее публично, и это делало его объектом нападок обеих спорящих сторон, не говоря уже о возрастающем нажиме союзников, от чьих займов, судов, поставок топлива, сырья и т. п. все более зависела Италия. Они все настойчивее требовали от Италии выполнения ее обязательств. В результате кабинет Саландры висел «на волоске» и не раз был близок к падению. Спасало его до поры до времени лишь то, что и сторонники, и противники «большой войны» равно боялись, что министерский кризис во время войны еще более осложнит и без того нелегкое положение Италии. Но после австрийского прорыва в Трентино (в мае 1916 г.) невозможность для Италии вести войну, рассчитывая на свои только силы, стала явной, и требование «ультра» объявить войну Германии во имя более тесного единения с союзниками зазвучало особенно настойчиво. Вкупе с недовольством и критикой правительства, вызванными военным поражением, это решило его судьбу. 10 июня 1916 г. кабинет Саландры пал, уступив место так называемому «национальному правительству» во главе с П. Бозелли. В это правительство входили представители всех фракций парламента (кроме социалистов). Преобладали в нем, однако, «ультра». В августе 1916 г. правительство Бозелли объявило войну Германии. Умеренные интервентисты и на сей раз поспешили «признать свершившийся факт», и в итальянском правящем стане вновь наступили дни некоего призрачного единства.
На ведении Италией военных действий объявление войны Германии (не говоря уже о Турции и Болгарии) фактически не отразилось. Не имея с этими странами общей границы и всячески доказывая своим союзникам, что на большее у нее не хватает сил, Италия и после августа 1916 г. продолжала посылать свои войска в основном только против одной Австро-Венгрии.
ИСП и война. Антивоенные выступления масс
Проиграв весной 1915 г. битву за нейтралитет, ИСП сформулировала свою дальнейшую позицию в формуле Non aderire e non sabotare la guerra, т. e. не поддерживать войну, но и не саботировать ее. Формула эта, выдвинутая Ладзари еще на совещании в Болонье в мае 1915 г., знаменовала компромисс между левыми группами ИСП, стремившимися к активной борьбе с войной, и правыми во главе с Турати и Тревесом, занимавшими формально антивоенную, а фактически скрыто (а моментами и открыто) оборонческую позицию. Сковывая активность рядовых членов партии, эта формула чем далее, тем более их не удовлетворяла и тормозила антивоенное движение в стране. Полностью остановить его она, однако, не смогла. Важно отметить, что антивоенная пропаганда в понятие саботажа войны (весьма, впрочем, неопределенное) не входила.
Оправившись от растерянности, вызванной вступлением страны в войну, партия эту пропаганду возобновила. Она вскрывала империалистическую сущность войны, показывала, что война приносит бешеные прибыли капиталистам и тяжелые страдания народу. Антивоенная пропаганда ИСП сыграла немалую роль в росте антивоенных настроений итальянского пролетариата в 1915–1918 гг. Она явилась одной из причин того, что итальянской буржуазии не удалось в эти годы внедрить шовинизм в сознание итальянских народных масс.
Вести антивоенную пропаганду партии приходилось в трудных условиях: немедленно вслед за началом войны на нее обрушился град репрессий. Многие ее члены были арестованы, немало выслано в административном порядке в глухие углы страны, еще больше было призвано в армию. Ряд низовых секций ИСП в результате закрылся. Многие провинциальные социалистические газеты перестали выходить. Рабочее движение было взято в жесткие рамки военных законов. Были запрещены уличные митинги, демонстрации. Рабочие собрания разрешались лишь в закрытых помещениях, созыв их обставлялся рядом формальностей, а вход на них был строго по билетам. Не один партийный функционер попадал в те годы в тюрьму за нарушение всех этих правил и запретов.
Еще в период нейтралитета ИСП выступила совместно со Швейцарской социал-демократической партией инициатором и организатором созыва международной социалистической конференции, которая восстановила бы разорванные войной международные социалистические связи и способствовала бы, как надеялись ее организаторы, восстановлению II Интернационала. Конференция собралась, как известно, в сентябре 1915 г. в Циммервальде. Глава итальянской делегации Ладзари рассказал ее участникам о самоотверженной борьбе итальянского пролетариата против войны, но «вместе с тем высказался против решительного осуждения социал-шовинизма» и, как сказано в протоколах Циммервальдской конференции, предлагал «не выносить приговор партиям», т. е. вождям, виновным в крахе II Интернационала[697]. Против Манифеста Циммервальдской левой, возглавленной В. И. Лениным, Ладзари возражал «в любой его формулировке»[698]. Позиция Серрати, также участвовавшего в совещании, была несколько иной, и свое выступление на совещании он начал с заявления, что «если бы война еще не была фактом, то я бы голосовал за резолюцию Ленина». Но в настоящий момент и он высказался против этой резолюции, так как теперь она была, как ему казалось, «преждевременна или запоздала». Критикуя политику реформистского руководства и профсоюзов, он звал II Интернационал «как можно быстрее вернуться к революционной борьбе»[699]. О необходимости восстановить II Интернационал говорил в Циммервальде правый итальянский социалист Модильяни[700]. В целом итальянская делегация присоединилась на конференции к центристскому ее большинству.
Руководство ИСП после возвращения делегации на родину полностью одобрило как эту ее позицию, так и принятый совещанием Циммервальдский манифест. Последний вскоре стал чем-то вроде официального «кредо» партии. Довести его до сведения масс в Италии было, однако, нелегко. Военная цензура не пропустила манифест в печать, и Серрати решился на смелый шаг: послав цензору на визу макет заполненного каждодневными материалами номера «Аванти!», он распорядился напечатать в очередном номере газеты Циммервальдский манифест и одобряющее его постановление руководства ИСП. Тираж был отпечатан и разослан подписчикам прежде, чем цензор обнаружил обман. Впоследствии Циммервальдский манифест еще не раз воспроизводился итальянскими социалистами в виде листовок. Отдельные его положения неоднократно варьировались ими в их собственных прокламациях, статьях. В итоге манифест стал известен едва ли не каждому итальянскому социалисту.
Зовя массы к борьбе за мир, манифест не связывал, однако, эту борьбу с борьбой пролетариата за власть, а самую борьбу за мир рисовал, как «нажим» пролетариата на правительство с целью заставить его заключить мир. В этом недостаточность и слабость Циммервальда, которые должны были с ростом движения превратить циммервальдские лозунги в тормозящую силу. Но на первых порах это сказаться еще не успело, и в конце 1915 — начале 1916 г. Циммервальдский манифест сыграл в Италии большую прогрессивную роль. К моменту его издания итальянское социалистическое движение уже оправилось после вызванных вступлением в войну растерянности и депрессии, внутри ряда секций уже шла борьба левых элементов с правыми, тянувшими партию на путь фактического сотрудничества с милитаристской буржуазией. Однако, восставая против оборончества и крохоборческого реформизма правых, левые социалисты еще часто ограничивались только отрицанием. Они выступали против сотрудничества с милитаристами, против участия в разного рода буржуазных комитетах по «организации тыла» (к чему звали правые) и пр. Возрождавшееся в стране антивоенное движение еще не выработало позитивной программы действий.
В этих условиях Циммервальдский манифест явился для широких слоев итальянских социалистов и рабочих, по определению газеты социалистов Флоренции «Дифеза», «искрой, оживляющей их энергию». Он дал антивоенному движению ту положительную программу действий, тот лозунг борьбы за мир, каких ему остро не хватало и чего формула Ладзари дать не могла. После этого, как писала та же «Дифеза», «идея мира стала завоевывать почву в Италии с каждым днем».
Подъем социалистического движения в Италии после Циммервальдского совещания был очевидным и проходил в значительной мере под его воздействием. Жизнь секций, до того зачастую томившихся в безделье, оживилась. Секции обсуждали Циммервальдский манифест, распространяли его среди гражданского населения и солдат. Начали собираться провинциальные социалистические конгрессы, вновь выходили закрывшиеся было с войной социалистические газеты, усилился приток в партию новых членов. Это были в основном вчерашние ремесленники, крестьяне, а также женщины и подростки, впервые втянутые в производственную жизнь войной. Вступая в ИСП, они занимали место на левом ее фланге, звали к активной и немедленной борьбе за мир.
Итальянские правые социалисты после безуспешных попыток помешать присоединению ИСП к циммервальдским решениям пытались какое-то время эти решения замалчивать. Но весной 1916 г. с появлением в Италии первых признаков нового революционного подъема позиция правых изменилась, и они начали на все лады «клясться» Циммервальдом. Выставляя себя ревностными его сторонниками, они всячески старались свести содержавшийся в Циммервальдском манифесте призыв к активной борьбе за мир к одним только парламентским речам и демаршам. Левые, наоборот, понимали циммервальдский призыв, как призыв к революционному, действенному давлению снизу. Их представление о том, какую именно форму это давление должно принять, было, однако, весьма смутно. Оно основывалось в значительной мере на неизжитых еще пережитках анархо-синдикалистских и анархистских воззрений. Одни левые звали к «прямому действию» и «саботажу» войны, другие — к «стачке скрещенных рук» (тогда военные заводы перестанут производить оружие и правительство будет вынуждено заключить мир), третьи говорили о революции, но понимали под ней не свержение власти буржуазии, а все тот же революционный нажим, который и вынудит правительство заключить мир.
Платформа возглавленной В. И. Лениным Циммервальдской левой подавляющему большинству итальянских социалистов оставалась в то время неизвестна. «Руководители ИСП, — писал позднее А. Грамши, — не сочли своим долгом информировать членов партии о происходивших в Циммервальде дискуссиях… и в итоге итальянские социалисты в массе своей не знали даже о существовании руководимой В. И. Лениным Циммервальдской левой»[701].
Однако весной 1916 г. на 2-й конференции циммервальдистов в Кинтале Серрати подписал внесенный Циммервальдской (Кинтальской) левой проект резолюции «Об отношении социал-демократии к вопросу о мире». «Сложите оружие, обратите его против общего врага — капиталистических правительств», — звал этот документ массы[702]. Серрати, говорилось в информационном письме представителей ЦК РСДРП, «как будто эволюционировал в нашу сторону: он подписал нашу резолюцию о программе мира и один боролся против пацифистских тенденций среди итальянского большинства»[703].
Вернувшись из Кинталя, Серрати, несмотря на сковывавшую «Аванти!» цензуру, сделал ряд попыток рассказать в газете о В. И. Ленине и большевиках как об активных и бесстрашных борцах за мир. Так, в частности, 13 мая 1916 г. эта газета опубликовала снимок пяти одетых в арестантские халаты и сосланных царским правительством в Сибирь за антивоенную деятельность членов большевистской фракции Государственной думы. Подпись под снимком гласила, что изображенные на нем депутаты русской Государственной думы — большевики. Они с гордостью носят арестантскую одежду, в которую их обрядило царское самодержавие. Это выступление «Аванти!» вызвало немедленный отклик итальянских социалистов. «Рисунок и краткое пояснение к нему, — сообщала через три дня «Аванти!» — вызвали у многих наших товарищей желание узнать, кто такие большевики». «Аванти!» попыталась объяснить это своим читателям, пересказав IV главу работы В. И. Ленина «Социализм и война». «С самого начала войны они (большевики) непримиримо оставались на своем посту и не только голосовали против военных кредитов, но и соответственно действовали среди масс»[704], — писала газета.
Выступая с докладами о Кинтале на собраниях некоторых социалистических секций Северной и Центральной Италии, Серрати, как можно понять из опубликованных в «Аванти!» отчетов, рассказывал своим слушателям не только об официальных решениях, принятых в Кинтале, но и о позиции и документах Кинтальской левой. Судя по некоторым данным, он собирался познакомить с этими документами всех членов ИСП. Это свое намерение он не выполнил, возможно, из-за протеста правых, раскола и разрыва с которыми он всячески старался избежать.
Характеризуя настроение широких масс итальянского народа, нельзя не отметить, что классовый мир во имя победы над «общим врагом», к которому звала в годы войны итальянская буржуазия, как и буржуазия других воюющих стран, в Италии не был установлен даже на самом первом этапе участия Италии в мировой войне. Ненависть итальянского народа к войне была для этого слишком велика, а страдания, приносимые войной, — слишком сильны. Сказалось здесь и то, что народная инициатива и активность к моменту вступления Италии в мировую войну уже были развязаны событиями периода нейтралитета. Борьба продолжалась, хотя формы ее и должны были на какое-то время измениться.
С запретом демонстраций, митингов, с введением военной цензуры печати на первый план выступила стачка. Уже в конце мая 1915 г., т. е. в самые дни всеобщей мобилизации, на итальянских предприятиях поднялась волна забастовок. В июне — июле 1915 г. она охватила едва ли не все основные отрасли итальянской промышленности. Формально экономические, эти стачки носили по сути политический характер: они были направлены против приносимого войной ухудшения условий труда и в конечном итоге против самой войны. Итальянское правительство ответило на них декретами о мобилизации промышленности: предприятия, связанные с поставками военному ведомству, объявлялись милитаризованными. Они получали ряд льгот в снабжении дефицитным топливом и сырьем, а их рабочие считались призванными на военную службу и лишь получившими временную отсрочку. Они должны были безропотно подчиняться устанавливаемому на этих предприятиях чрезвычайно суровому внутреннему режиму и за малейшее отступление от него могли быть оштрафованы, заключены в карцер, отправлены на фронт. Бастовать, уходить с работы или даже переходить с одного предприятия на другое им запрещалось. Виновные в совершении подобных «преступлений» подлежали суду военного трибунала, как дезертиры.
С введением этих драконовских законов стачечная волна на военизированных фабриках и заводах неизбежно спала, и лишь рабочие предприятий гражданской промышленности (в частности текстильной) еще продолжали осенью 1915 г. стачечную борьбу. С приближением зимы количество стачек резко сократилось и в антивоенной борьбе итальянского пролетариата наступил период некоторого затишья. Однако и в этот период то здесь то там происходили отдельные случаи народных выступлений, волнений, стачки, убедительно свидетельствующие о не прекращающемся в недрах народа брожении.
Весной 1916 г. проявления народного протеста участились и кривая стачечного движения, вновь пойдя вверх, превысила уровень соответствующих довоенных месяцев 1915 г. Основное количество забастовок все еще проходило на предприятиях гражданской промышленности, но короткие, стремительные стачки все чаще вспыхивали теперь и на военных фабриках и заводах.
1 мая 1916 г. — в первый итальянский военный первомай — рабочая демонстрация, возглавленная молодыми социалистами и анархистами, двинулась с возгласами «Долой войну!» по улицам Милана. Одних только арестованных за участие в этой демонстрации оказалось 60 человек.
Осенью 1916 г. признаки приближения нового революционного подъема в Италии уже были многочисленны и бесспорны. Наиболее революционно и антимилитаристски настроенные итальянские социалисты переходили от антивоенной пропаганды к организации антивоенных выступлений. В Турине антивоенные собрания уже следовали, по свидетельству полицейского агента, «без передышки, одно за другим»[705]. Нередко они, несмотря на полицейские запреты, оканчивались уличными демонстрациями против войны. Запрещенные правительством публичные собрания, шествия, организованные социалистами и вспыхнувшие стихийно, происходили и в некоторых других районах Италии. В ряде мест они сопровождались, как и во времена нейтралитета, рукопашными стычками рабочих со сторонниками войны.
Зима 1916/17 г. была тяжела для Италии В стране продолжалось военное «просперити», возникали все новые металлургические, химические, машиностроительные и т. п. фабрики и заводы, усиленными темпами шла концентрация производства и капитала. Крупнейшие итальянские монополии — Ильва, Фиат, Ансальдо — превращались в гигантские промышленные комплексы, охватывающие весь производственный цикл получения и обработки металла, имеющие свои железные рудники, дороги, флот, электростанции и т. д. Действуя в неразрывной связи с крупными банками, они все более подчиняли себе производство, командовали экономической и политической жизнью страны.
Однако и в металлургии, и в машиностроении появлялись уже первые предвестники грозящего им по окончании войны краха. Их предприятия уже и теперь нередко работали не на полную мощность и даже простаивали из-за отсутствия топлива и сырья. Наиболее предусмотрительные и дальновидные представители итальянского «делового» мира уже предупреждали своих зарвавшихся коллег против спекулятивного, не обеспеченного топливом, сырьем, стабильными рынками сбыта расширения производственных мощностей[706].
Общие условия работы итальянской промышленности становились тем временем все тяжелее. Каждый день приносил все новые известия о закрывающихся предприятиях гражданской промышленности, обанкротившихся фирмах. Те, чьи фабрики, заводы еще работали, жили в ожидании краха.
Все труднее становилось и с продовольствием. На местах теперь отсутствовал минимально необходимый запас зерна и муки. Достаточно было любого перебоя в работе транспорта (а они случались каждодневно), чтобы местечко, город, целая провинция остались без хлеба. В некоторых местностях его не бывало и по неделе и даже по две. Не хватало и других продуктов — кукурузы, риса, сахара, даже овощей. Каждый день росли вздуваемые спекулянтами цены на товары широкого потребления.
Положение народных масс становилось невыносимым, и в январе — феврале 1917 г. вспыхнули массовые народные волнения в ряде провинций и местностей Италии. Их участницами были главным образом солдатки — жены и матери ушедших на фронт, а также подростки — их дети. Они шумели на городских площадях, протестуя против дороговизны, голода, требуя увеличения получаемого ими мизерного пособия. Нестройными колоннами, с возгласами «Верните наших мужчин из окопов!» проходили они по улицам итальянских городков и деревень. Даже подцензурная итальянская печать не могла не признать «повсеместного характера» этих стихийных антивоенных демонстраций. Нередко они принимали и бурный характер. Тогда звенели стекла окон, разбитые кинутыми в них булыжниками, мелькали в воздухе палки, дубинки. Голодные толпы с возгласами: «Да здравствует мир!», «Долой сеньоров!» — громили продуктовые лавки, пекарни. «Восстания в различных частях Италии. Женщины против войны», — занес еще в начале 1917 г. в свой дневник Ф. Мартини[707].
Поворот итальянской буржуазии к империалистическому миру.Борьба течений в ИСП
В итальянской палате депутатов и в буржуазной прессе шли завуалированные, а подчас и открытые споры о том, следует ли Антанте, в частности Италии, продолжать войну или закончить ее «достойным», но все же компромиссным миром. «Ультра» по-прежнему настаивали на «войне до победы». Но вчерашние нейтралисты все более открыто поворачивались к империалистическому миру. После 12 декабря 1916 г., когда итальянская печать опубликовала ноту германского правительства, предлагавшего «немедленно приступить к переговорам о мире», к требованию о начале мирных переговоров присоединилась даже часть тех, кто был за войну с первых дней нейтралитета. Все дни, вплоть до конца января, когда стало известно, что немецкая мирная нота отвергнута Антантой, в итальянских политических кругах царило чрезвычайное возбуждение, циркулировали списки уступок, которые Австро-Венгрия якобы предлагает Италии. В итальянской палате депутатов пацифистски настроенные ораторы переходили от утверждения необходимости мира к обсуждению конкретных условий, на которых он может быть заключен.
«Война, — заявил один из депутатов, — оказалась непредвиденно длительной. После наступления первых дней она приняла позиционный характер… и Европа еще долго должна будет приносить огромные жертвы экономическими ресурсами и людьми. Так что в конце концов победитель в агонии упадет на труп побежденного»[708].
Выступления лидеров социалистической фракции парламента были выдержаны в эти дни в том же духе, что и выступления склонявшихся к империалистическому миру буржуазных депутатов. Еще до опубликования немецкой ноты социалистическая фракция парламента внесла в палату проект «резолюции о мире», призывавший итальянское правительство поставить перед союзными державами вопрос о созыве конференции представителей воюющих стран для выяснения условий мира. Полностью отдавая вопрос о мире на усмотрение буржуазных правительств, этот проект, как признавал Турати, «отнюдь не носил социалистического характера»[709]. Ультра-интервентисты приняли его в штыки, буржуазные пацифисты скрыто, а подчас и открыто одобряли. Наделав массу шума, вызвав множество откликов, породив надежду на скорый мир среди широких слоев населения Италии, в том числе и среди рабочих, этот проект был, как и следовало ожидать, бесславно похоронен палатой. Две недели спустя, 17 декабря 1916 г., Турати выступил в Монтечиторио о речью, в которой заявил, что мир должен принести Италии исправление границ и «стратегические гарантии на Адриатике»[710]. Это его присоединение к программе империалистической войны вызвало в Италии, по определению В. И. Ленина, «необыкновенную — и заслуженную — сенсацию»[711]. Буржуазные депутаты парламента, «ультра» в том числе, рукоплескали «социалисту», буржуазные газеты посвящали ему приветственные статьи. Восхваление Турати итальянской буржуазией принимало скандальный характер, и «Аванти!», неизменно боясь раскола с правыми и смягчая поэтому отрицательное впечатление, которое его выступление производило на рядовых членов партии, поспешила заявить, что буржуазная пресса «неправильно толкует» слова Турати[712]. Руководство партии также не дало отпора Турати. А Ладзари в том же декабре 1916 г. звал итальянский пролетариат «отказаться от химеры окончательного (т. е. возможного лишь при социализме. — К. К.) мира»[713].
Буржуазный пацифизм правых и центристская позиция руководства партии вызывали, однако, возрастающую оппозицию левых групп ИСП. Социалисты Турина приняли резолюцию, осуждающую речь Турати. В конце февраля 1917 г. в Риме на консультативном совещании руководства ИСП совместно с представителями парламентской группы Всеобщей конфедерации труда и секций, насчитывающих более чем по 100 членов, с критикой правых впервые выступила широким фронтом откристаллизовавшаяся за годы войны новая левая оппозиция в ИСП. Эта оппозиция прошла школу войны, школу Циммервальда и Кинталя, и хотя в речах ее представителей на совещании и было еще немало путаницы и революционной фразы, полученных в наследство от «непримиримых революционеров», но в них звучали также и новые ноты.
Выступая на совещании, левые протестовали против центристской формулы «не поддерживать войну и не саботировать ее», критиковали выдвигаемый правыми шовинистический тезис «защиты родины» в империалистической войне и требовали от парламентской группы проведения «пролетарской политики», а от руководства ИСП — энергичной борьбы с войной, В резолюции, внесенной на совещании лидером неаполитанских левых А. Бордигой, еще не содержалось призыва к борьбе за пролетарскую революцию, как не было и постановки вопроса о неразрывной связи между борьбой пролетариата за мир и его борьбой за власть. В ней уже говорилось, однако, что партия должна «самым серьезным образом» отнестись к растущему в народе недовольству, должна способствовать его претворению в сознательные и пропитанные социалистической идеологией антивоенные выступления. Резолюция указывала на близость в Италии стихийного революционного взрыва и звала партию усилить пропаганду в массах, дабы быть готовой «во всех случаях» выполнить свое назначение. Резолюция Бордиги не собрала большинства голосов на совещании. Все же она получила около 40 % всех голосов, и это ясно показывает, как значительно было уже в это время левое крыло Итальянской социалистической партии.
Вот на такую и без того накаленную почву и упали в Италии первые известия о свержении самодержавия в России.
Русская революция и борьба классов и партий в Италии(март — июль 1917 г.)
«Я вижу, словно это было вчера, — вспоминал 40 лет спустя Марио Монтаньяна, в те годы молодой туринский рабочий, — двор завода Диатто Фрежюс в то утро, когда газеты принесли известие о Февральской революции в России… Сотни и сотни моих товарищей по работе собрались здесь группами перед входом на завод, взволнованные и счастливые, и, показывая друг другу газеты, говорили, спорили, обсуждали… В течение всего дня в цехах царило живейшее возбуждение…, атмосфера праздника, полная взволнованности и энтузиазма»[714].
Итальянские правящие круги, боясь революционизирующего воздействия русских событий на итальянский народ, подхватили версию Временного правительства о русской революции как о революции, свершенной «во имя более энергичного продолжения войны». Глава итальянского правительства Бозелли отправил приветственную телеграмму главе Временного правительства князю Львову, а итальянские буржуазные газеты восхваляли русскую революцию как революцию «во имя войны и свободы» и уверяли своих читателей, что «она была совершена всеми классами русского общества под водительством буржуазии».
За славословиями и приветствиями, однако, крылся страх — боялись роста революционного антивоенного движения в Италии и, как сообщал 25 марта 1917 г. Турати Анне Кулишовой, боялись, что весной и летом могут произойти серьезные волнения, которые приведут к повторению «Красной недели» или даже к чему-то большему», «особенно если русская зараза распространится»[715].
Боялись, что революционные события ослабят военную активность России и она не станет более оттягивать на себя большую часть австро-венгерских сил. Уже с конца марта — начала апреля 1917 г. итальянские правящие круги начали также опасаться, что Временное правительство не сумеет «сдержать» массы и в России возьмут верх «экстремисты», т. е. большевики. Со все возрастающим страхом и озлоблением следили итальянские буржуа и помещики летом и осенью 1917 г. за ростом влияния В. И. Ленина и большевиков в России. Разногласия в среде итальянских правящих классов под влиянием русских событий еще больше обострились.
Ультра-интервентисты по-прежнему твердили о «войне до победы». Но итальянские буржуазные пацифисты, еще зимой 1917 г. начавшие зондировать возможность заключения сепаратного мира с Австро-Венгрией, весной 1917 г. повели этот зондаж ускоренными темпами и на все более льготных для Австро-Венгрии условиях. Но последняя упорно не шла на компромиссы. Зондаж окончился неудачей[716].
Трактовка русских событий итальянскими социалистами (особенно левыми) и отношение их к этим событиям были, конечно, иными. Для читателей «Аванти!» свержение самодержавия в России не явилось неожиданностью. Еще в январе — феврале 1917 г. в газете печатались статьи «Юниора», русского эмигранта в Италии эсера В. Сухомлина, утверждавшего, что революция в России неизбежна. Когда же революция произошла, «Аванти!» встретила ее с ликованием. С первых же дней свержения русского самодержавия «Аванти!» и в редакционных своих статьях, и в статьях того же Юниора говорила о русской революции как о революции подлинно народной. Газета решительно восставала против утверждений буржуазной прессы, будто революция эта совершена «для войны». «Красное знамя, поднятое рабочими Петрограда, имеет совсем иное значение, чем присоединение русских трудящихся к нынешнему положению (т. е. к войне. — К. К.), — утверждала «Аванти!» 19 марта 1917 г. Уже в мартовских номерах этой газеты начали также появляться высказывания, свидетельствующие о еще более глубоком и дальновидном понимании происходящего в далекой стране. «Грандиозность событий не отвлекает нас от нашей идеи-фикс, — читаем мы в редакционной передовой «Аванти!» от 30 марта 1917 г. — Революция не будет окончена, пока земля не будет принадлежать народу, а фабрики — рабочим». «Вы аплодируете концу, — обращался к буржуазным журналистам автор передовой, по всей видимости, Серрати, — мы приветствуем начало». И далее, обходя цензурные рогатки и скрыто указывая на коммунистический идеал, к которому стремятся русские революционеры, он вспоминал Бабефа, Дарте, Буонарроти. «Наши товарищи в России, — заключал он, — занимают ныне такую же (как бабувисты. — К. К.) позицию… и мы ими восхищаемся и желаем им большего счастья, чем то, какого в силу экономических условий своего времени достигли их предшественники»[717].
Выраженная в этих строках мысль о возможности и желательности перерастания русской буржуазно-демократической революции в пролетарскую вызвала возражения буржуазной прессы. «Русская революция неизбежно будет по своим результатам буржуазной революцией. Бабеф, Буонарроти и Пизакане не лишили французскую и итальянскую революции буржуазного характера… Все остальное — это романс двухтысячного года», — безапелляционно заявляла близкая к социал-реформистам «Секоло»[718].
Против тезиса о перерастании русской буржуазно-демократической революции в пролетарскую выступили и Турати, и Тревес. Но принципиальные противники революций, они были слишком опытными деятелями рабочего движения, чтобы не считаться с фактами. Турати, выступая 23 марта 1917 г. в Монтечиторио, заявил, что «было бы сектантством отрицать или уменьшать ценность замечательных русских событий лишь потому, что они не укладываются в заранее намеченные рамки»[719], а очередной номер «Критика сочиале» вышел с несколько декламационным призывом отдать революции «красные розы» и поднять в ее честь «алые знамена»[720].
Опасения, терзавшие в связи с русскими событиями итальянскую правящую верхушку, не были, однако, чужды левым реформистам. Возможность ослабления в результате революции военной активности России тревожила и их, и Турати, выступая 23 марта 1917 г. в Монтечиторио и лавируя, как между Сциллой и Харибдой, между буржуазной прессой и «Аванти!», выразил двусмысленное пожелание, чтобы русская революция оказалась полезна «как для целей войны, так и для целей мира»[721] А Тревес (так же, как, впрочем, и Турати) прямо заявлял в «Критика сочиале», что революционная Россия будет и впредь посылать свои войска в помощь Антанте[722]. Оба они всячески подчеркивали «буржуазный» характер русских событий и звали русский пролетариат примириться с тем, что он совершил революцию «для буржуазии». «История иногда делает скачки после длительного застоя, но никаким скачком не перепрыгнуть океана», — так Турати и Тревес «доказывали» принципиальную возможность перерастания буржуазно-демократической революции в пролетарскую[723].
Отвергнутая правыми, мысль Серрати была, однако, подхвачена левыми социалистами Италии. «Русская революция, — утверждал в «Гридо дель Пополо» один из ее редакторов, совсем еще молодой тогда А. Грамши, — не просто совершена пролетариатом.
Она носит пролетарский характер и неизбежно должна привести к установлению социалистического режима»[724].
Уже в апреле 1917 г. эта мысль перекочевала со страниц левосоциалистической прессы в устную пропаганду итальянских левых социалистов и начала проскальзывать в приветствиях русскому пролетариату и русской революции, во множестве принимаемых в то время рабочими собраниями и низовыми секциями ИСП (хотя представление широких масс итальянских социалистов и тем более беспартийных рабочих о характере и тенденциях развития русских событий неизбежно еще было смутным).
Важно отметить, что возможность перерастания русской революции в пролетарскую уже с марта 1917 г. неразрывно связывалась в представлении итальянских левых социалистов, в частности Серрати, с В. И. Лениным и большевиками. «Аванти!» весной 1917 г. не раз обращалась к Ленину и большевикам как к борцам за пролетарскую революцию в Россию. В России «есть граждане, которые думают, что революция не окончена, что надо идти до конца. Это экстремисты, крайние… мы с ними», — писал Серрати 17 апреля 1917 г. «Ленин… утверждает социалистические международные цели русской революции, которая иначе могла бы ограничиться простым буржуазным завоеванием. Вполне понятна поэтому ненависть, которую питает к нему буржуазия, так же как логична и наша глубокая к нему симпатия», — еще более четко формулировала «Гридо дель Пополо» ту же мысль[725].
В последней декаде апреля, после возвращения В. И. Ленина на родину, буржуазная пресса всех стран, в том числе Италии, подняла кампанию яростной на него клеветы. «Аванти!» смело выступила на защиту В. И. Ленина. Она не только правильно освещала историю возвращения В. И. Ленина на родину, но и высмеивала утверждения буржуазной прессы о В. И. Ленине как немецком агенте и вновь попыталась рассказать своим читателям о взглядах В. И. Ленина и большевиков. Материалы на эту тему были почти полностью сняты в «Аванти!» цензурой. Все же внимательный читатель мог узнать из газеты о В. И. Ленине, как о страстном борце против войны и власти буржуазии.
Видя в В. И. Ленине вождя грядущей пролетарской революции в России, редакция «Аванти!» сделала весной 1917 г. попытку установить непосредственные контакты с большевиками. «Восхищаемся вашим образом действий, шлем пожелания стойко держаться до конца», — гласило «Приветствие от, Аванти!», напечатанное в органе московских большевиков, газете «Социал-демократ» 31 марта 1917 г. «Нам особенно дорого это приветствие итальянских социалистов, — писала редакция большевистской газеты, — итальянские товарищи наиболее стойко и единодушно исполнили заветы II Интернационала, и руководимый ими итальянский пролетариат остался верен принципам социализма и классовой борьбы»[726].
В своем ответе «Аванти!» орган московских большевиков благодарил итальянских товарищей за их братский привет и в свою очередь приветствовал их как «настойчивых и верных солдат Интернационала»[727].
Дружба между «Аванти!» и большевистской газетой на этом не прекратилась. Из Милана в Москву шли номера «Аванти!», и 20 мая в «Социал-демократе» появилась за подписью «Всеслав» большая статья «„Аванти!" о русской революции». В этой статье автор рассказывал о том, как «Аванти!» пытается дать правильное освещение русским событиями, писал, что «Аванти!» «верит, что русская революция вызовет к жизни новые, социалистические порядки», и «надеется, что другие народы не смогут долго оставаться в тисках военной реакции. Должны исчезнуть и итальянские душители свободы»[728].
Подчеркивая социальную направленность и тенденцию развития русских событий, «Аванти!» в вопросах войны и мира оказалась бессильной перед псевдореволюционной демагогией. Искренняя симпатия к В. И. Ленину и большевикам и правильная оценка их роли в русских событиях совмещались на страницах «Аванти!» со славословиями в честь лидеров русских меньшевиков и эсеров Церетели, Чернова, Чхеидзе. Газета печатала их речи, помещала портреты, восхищалась их ораторскими, журналистскими и т. п. успехами, отзывалась о них, как о подлинных представителях русского пролетариата. Более того, в трактовке важнейшей для того времени проблемы войны и мира «Аванти!» долгое время стояла на тех же позициях, что и русские меньшевики.
Призыв, обращенный в марте 1917 г. Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов к пролетариям всего мира, звал пролетариат воюющих стран добиться от своих правительств заключения мира. Это соответствовало излюбленным итальянскими социалистами циммервальдским концепциям, и этого оказалось достаточно, чтобы «Аванти!», не замечая меньшевистской ограниченности и внутренней слабости документа, объявила его «наиболее точным выражением мыслей русского пролетариата»[729]. А отсюда вытекало и безоговорочное — на первых порах — одобрение газетой революционного оборончества русских меньшевиков, и восторженное отношение к выдвинутой ими формуле мира без аннексий и контрибуций. Восхищаясь этой формулой. «Аванти!» не отдавала себе отчета в том, что подобный мир может быть заключен лишь взявшим власть в свои руки пролетариатом.
Отношение «Аванти!» к меньшевикам и эсерам начало изменяться после того, как они в мае 1917 г. вошли в состав Временного правительства. Отрицание всякого сотрудничества с буржуазией издавна было характерной чертой итальянских левых групп и течений, и сотрудничество меньшевиков с русскими либералами вызвало у редакции «Аванти!» плохо скрываемое недоумение.
Не высказывая своего неодобрения открыто, она пользовалась теперь любым поводом, чтобы подчеркнуть своим читателям, что меньшевики стоят за сотрудничество с буржуазией, а Ленин и большевики — за переход власти к пролетариату.
В июле 1917 г. расстрел коалиционным Временным правительством демонстрации петроградских рабочих побудил «Аванти!» высказаться открыто. 22 июля, в разгар клеветнической кампании, поднятой итальянской буржуазной прессой против В. И. Ленина и большевиков, «Аванти!» выступила с редакционной передовой, в которой прямо заявила, что большевики — это та партия и та сила, которая ведет за собой массы. В этой же передовой открыто порицалось сотрудничество меньшевиков и эсеров с кадетами и высказывались первые критические замечания «Аванти!» в адрес внешней политики меньшевиков, ранее безусловно ею одобрявшейся. «Русские максималисты (т. е. большевики), — писал в эти же июльские дни 1917 г. А. Грамши, — это сама русская революция… ее продолжение, ее ритм. Это они опрокинули все до сих пор делавшиеся попытки преградить путь революции, и это благодаря им революция не останавливается, но завершает свой цикл». За это их ненавидит буржуазия и на них клевещет буржуазная пресса[730].
Разочаровываясь в «революционном оборончестве» меньшевиков и с нетерпением ожидая, когда власть в России перейдет к пролетариату (который и заключит мир), нельзя было не задуматься над тем, что и в Италии борьба пролетариата за мир и за власть не отделены друг от друга. И действительно, уже в августе 1917 г. в высказываниях туринских левых обнаруживаются проблески понимания этой взаимосвязи. В сентябре — октябре 1917 г. они встречаются уже и в высказываниях социалистов других городов Италии. Основанные скорее на интуиции и на догадках, чем на глубоком понимании проблемы, эти первые ласточки еще не делали весны. Они ее, однако, уже предвещали.
Опасения итальянской правящей верхушки, что русские события еще более революционизируют итальянские народные массы, не были напрасны и необоснованны. Итальянский народ слишком страдал от войны, чтобы поверить, что другой народ, также от нее страдавший, мог совершить революцию ради более энергичного продолжения кровавой бойни. Итальянские рабочие поняли русскую революцию как совершенную пролетариатом революцию мира. Ежедневно, ежечасно ожидая выхода революционной страны из войны, они стремились добиться того же и в Италии. «Русский пример» звал к действию, к борьбе, и уже в марте 1917 г. туринские рабочие сделали попытку этому примеру последовать: 25 марта 1917 г. они шумной толпой направились к помещению местной Палаты труда. Лидерам профсоюзов (в большинстве правым), которые кинулись уговаривать рабочих вернуться на фабрики и заводы и подать мемуар о желательных им (экономических) улучшениях, рабочие отвечали: «Нет, мы хотим сделать, как в России». Лишь с трудом удалось лидерам уговорить демонстрантов возобновить работу.
Так, стихийно, снизу, родился в промышленной столице Италии — Турине знаменитый лозунг итальянского пролетариата: «Fare come in Russia!» («Сделать, как в России!»), вскоре зазвучавший и в других городах Италии. Весной и летом 1917 г. этот лозунг звал в первую очередь к окончанию войны. Под воздействием внутренних трудностей и русского примера в стране, учащались антивоенные митинги, демонстрации, стихийные вспышки народных волнений. Охватившая народные массы жажда мира становилась повелительной и нетерпеливой, что ярко сказалось 1 мая 1917 г. Этот день прошел в Италии, по свидетельству очевидца, «под знаком русской революции»[731]. В Милане, Флоренции, Турине распространялись в тот день нелегальные прокламации, звавшие следовать примеру русских. Их составляли социалисты, анархисты, подчас и беспартийные, рабочие и ремесленники. В больших и малых городах на созванных ИСП первомайских собраниях ораторы рассказывали о русских событиях, рабочие и крестьяне под возгласы «Evviva!» принимали резолюции с приветствиями русским братьям. В Ломбардии царившее в стране напряжение вылилось деревенской бедноты демонстрировали по улицам ломбардских городов с криками «Долой войну!», громили продуктовые лавки, дома богачей, вступали в рукопашные бои с полицией, портили трамвайные и железнодорожные пути, по которым власти могли подтянуть и двинуть против них войска. В Милане, куда 1 мая вошло, прорвавшись сквозь полицейские кордоны, около 20 тыс. крестьянок окрестных деревень, события приняли особенно грозный для правящих классов характер. Лишь с помощью Гурати удалось властям избежать формального объявления всеобщей антивоенной забастовки в этом крупнейшем промышленном центре страны.
Ломбардские события не были для Италии чем-то качественно новым. Бурный, «взрывчатый» характер рабочих выступлений, их слияние со стихийными волнениями городской и деревенской бедноты, погромы лавок, кидание камней, стычки с полицией и т. п. были характерны в первые два десятилетия XX в. для рабочего движения страны. Но количественный размах ломбардских событий был так велик, а стихийная сила народного гнева и народной воли к миру сказались в них так явственно, что впечатление, произведенное этими событиями на итальянских социалистов (не говоря уже о правящих классах), было огромно.
Боясь стихийного взрыва революционного антивоенного движения в стране, Турати и Тревес уже не один месяц предпринимали сложные маневры с целью ослабить антивоенное движение масс. В апреле 1917 г. они выступили с вызвавшей отпор левых «теорией», по которой свержение самодержавия в России и вступление в войну США в корне изменили характер мировой войны. Из борьбы двух империалистических группировок она превратилась в войну демократических держав (т. е. Антанты) против милитаризма и империализма Германии и Австро-Венгрии. Это была, если верить им, новая война, по сути отрицание войны (antiguerra), и на нее, как уверял Тревес, «становится трудно глядеть теми же глазами, что и на прежнюю»[732].
Первомайские волнения в Ломбардии еще более усилили неприязнь правых к революционным выступлениям народных масс, и 8–9 мая на заседании руководства ИСП совместно с парламентской группой, редакцией «Аванти!» и представителями наиболее крупных секций Турати потребовал от партии безоговорочного осуждения movimenti di piazza, т. е. уличных выступлений народных масс. Левые социалисты и на сей раз с ним не согласились. Ломбардские выступления они восприняли как новое доказательство возможности добиться мира, опираясь на массы, и Серрати, выступая на миланском совещании, выразил их общее мнение, заявив, что партия должна возглавить народнее движение, дабы заставить правительство заключить мир. Однако идти в этом споре с правыми до разрыва с ними участники совещания не решились. Резолюция, единогласно принятая в Милане, носила центристский характер. Не порицая народных выступлений в принципе, она предлагала все же членам партии «не выступать инициаторами изолированных местных выступлений». Правых это устраивало. «Всеобщие стачки (очевидно, общегородские. — К. К.) или какое-либо подобное выступление становятся невозможны, по крайней мере на какое-то время», — комментировал резолюцию Турати[733].
Но борьба по вопросу об отношении к народным выступлениям еще только начиналась. Уже 10 мая миланские решения были отвергнуты на спешно созванном заседании Центрального комитета федерации молодых социалистов. Отвергая их, молодые социалисты говорили о том, что «ломбардские события осмеяли, вместо того чтобы их возглавить», и что произошло это потому, что «некоторые члены партии рассматривают созданное войной положение с буржуазной точки зрения»[734]. В последующие несколько дней резолюции, протестующие против миланских решений и требующие от партии «подымать, руководить, направлять к социалистическим целям стихийные выступления народных масс», приняли левые социалисты Флоренции, Турина, Неаполя и многих других больших и малых городов Италии. Ряд секций высказался, однако, в поддержку миланских решений, и в июне 1917 г. дискуссия о них уже была в ИСП в разгаре. Голоса левых звучали все настойчивей, сочувствие им основной массы членов партии становилось все более явным, и в начале июля левые одержали в ИСП свою первую — в национальном масштабе — победу: 7 июля секретариат ИСП сообщил членам партии, что «решения, принятые 8–9 мая в Милане, не препятствуют им выступать инициаторами местных политических манифестаций»[735]. В том же июле 1917 г. левые образовали в составе ИСП единую революционную фракцию с местопребыванием во Флоренции. Это был значительный шаг вперед на пути организационного их объединения.
Поздним летом 1917 г. экономическая разруха — плод затяжной войны и общей слабости итальянского империализма — уже привела Италию на край катастрофы. Положение с топливом и сырьем становилось трагическим. Перспектива еще одной военной зимы вызывала не только возмущение народных масс, но и серьезную озабоченность правящей верхушки. Из-за отсутствия топлива страдало теперь даже производство оружия и боеприпасов. Возрастающими темпами шел процесс сжатия гражданской промышленности. В стране возрождалась исчезнувшая было безработица. Рос пауперизм. В то же время сельское хозяйство (на которое падала основная тяжесть призывов в армию) задыхалось от отсутствия рабочих рук, урожаи падали все ниже, и хлеба — да и других продуктов — теперь не хватало целым провинциям и по целым неделям.
Истомленное войной население реагировало на возрастающие лишения все более бурно. Классовые противоречия обострялись, и в итальянских деревнях усиливалось озлобление против «синьоров», которые начали войну, а теперь хотят, чтобы она длилась еще два года. Антивоенные демонстрации женщин и подростков принимали все более решительный, «импульсивный» характер. Народные манифестации против войны одна за другой происходили в Турине, Милане, Флоренции. Власти, напуганные их массовым характером, не решались репрессировать их участников со всей строгостью военных законов. Переплетаясь и нарастая, народные выступления создавали предгрозовую обстановку в стране. Правящая верхушка жила теперь в каждодневном ожидании революционного взрыва.
«Мы идем навстречу ужасному положению, которое может стать почти что революционным. Представь только, что может произойти в день, когда из-за отсутствия топлива или сырья придется закрыть основные фабрики и выбросить на мостовую тысячи или даже сотни тысяч рабочих», — писал в августе 1917 г. Нитти главе итальянского правительства Бозелли[736].
Утомление войной, тревога за ее исход все более проникали теперь в широкие слои итальянских промышленников, торговцев. Уменьшение количества сторонников войны принимало, по свидетельству Энкеля, «тревожные размеры»[737].
Сознание непосильности войны для Италии и боязнь революционного взрыва в стране не оставляли и правых социалистов. В страхе перед народом и нежелании опереться на него они искали опоры у джолиттианской буржуазии. 30 июня, выступая в палате, Турати обещал буржуазному правительству, которое сделает достаточные усилия, чтобы подготовить «перед лицом врага и на совете наций» мир «достойный и быстрый… мир прежде всего итальянский» (т. е. приносящий определенные выгоды итальянскому буржуазному государству), голоса социалистической группы парламента[738]. Месяц спустя на очередном совещании руководства ИСП совместно с представителями парламентской группы он потребовал для последней права «жить своей жизнью», т. е. не зависеть от руководства партии. Споры, вызванные этим его выступлением, среди итальянских социалистов еще не успели улечься, как произошел тот революционный взрыв, которого и правые социалисты и буржуазные политические деятели Италии так боялись.
В первых числах августа в Италию приехала делегация Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, командированная последним по решению I Всероссийского съезда Советов в Англию, Францию и Италию для переговоров об участии социалистов этих стран в Стокгольмской конференции. Делегация — два меньшевика, один бундовец и один эсер — пользовалась покровительством Временного правительства. Итальянские власти разрешили ей поэтому въезд в Италию и смотрели сквозь пальцы на организованную ИСП поездку делегатов по стране и на созываемые в их честь итальянскими социалистами грандиозные митинги. Власти надеялись при этом на «умеренность и благоразумие» меньшевиков, но митинги приняли грозный для властей характер.
«Мы пересекли весь полуостров от Рима до Бардонеккио, — писал позднее Серрати, сопровождавший делегатов в их поездке по Италии, — под несмолкающие крики: «Да здравствует Ленин! Долой войну!» Единый цвет этих бушующих дней был красный цвет. Рим, Флоренция, Болонья, Равенна, Милан, Новара, Турин приняли представителей русских Советов, как посланцев мира»[739].
Плохо разбираясь в борьбе партий в далекой стране, итальянские рабочие не думали возгласом «Evviva Lenin!» оскорбить своих гостей, в которых они видели прежде всего посланцев русских Советов. Но мир был самым горячим их желанием, а Ленин — вождем тех, кто зовет за мир бороться. Как проникло это представление о В. И. Ленине в толщу итальянских народных масс уже летом 1917 г., до Октябрьского переворота в России? Нельзя полностью объяснить это выступлениями «Аванти!» и других органов левой социалистической прессы. Как ни парадоксально, но росту популярности В. И. Ленина в Италии немало способствовала клевета, возводимая на него буржуазной прессой. «Мы не знали их (В. И. Ленина и большевиков. — К. К.) доктрины и идеологии, — писал о себе и о своих товарищах туринских рабочих Марио Монтаньяна, — но мы были с ними потому, что они выступали против продолжения войны, и, возможно, потому, что на них нападали, их оскорбляли все поджигатели войны, все буржуа Италии»[740].
Меньшевики были растеряны. Руководитель делегации Гольденберг рассказывал впоследствии корреспонденту «Арбейтер Цейтунг», что уже с первых дней поездки по стране его не покидало ощущение, что «стремление к миру достигло в Италии наивысшей степени… Каждое слово о русской революции электризовало массы. — говорил он о митинге во Флоренции. — Энтузиазм был такой, как в первые революционные дни в России». Ораторы требовали прекратить войну, и Гольденбергу «пришлось заявить, что сепаратный мир для России невозможен». «Я счел себя обязанным, — признался разоткровенничавшийся меньшевик, — предостеречь рабочих от восстания»[741]. Он предупреждал рабочих против восстания и в Милане, и в других городах Италии, и особенно в Турине. Этот город, превратившийся за годы войны в крупнейший промышленный центр страны, уже с весны 1917 г. жил в атмосфере кануна восстания, в напряженном ожидании какого-то слова, лозунга, события, которые послужат сигналом к началу открытой вооруженной борьбы за мир. Антивоенные манифестации следовали здесь одна за другой, и префект Турина еще в мае 1917 г. просил объявить город на военном положении (что тогда сделано не было). Митинг в честь «делегатов русских советов» принял здесь особенно грандиозный характер. В нем участвовали тысячи (по некоторым данным — десятки тысяч) человек. Речи, произносимые в Турине были особенно горячи. Ораторы звали сделать, как в России, и возглас «Evviva Lenin!» вырывался из тысяч грудей, гремел не переставая.
Антивоенное восстание туринского пролетариата
После этого митинга атмосфера в Турине накалилась до предела. 22 августа, когда в булочных рабочих кварталов вовсе не оказалось хлеба (его остро не хватало в Турине уже с конца июля), в городе вспыхнули голодные волнения, которые в тот же день переросли во всеобщую забастовку и в тот же вечер — в антивоенное восстание туринского пролетариата. К этому моменту хлеб, спешно испеченный из муки, отпущенной военным командованием, уже поступил в продажу. Но остановить события это не могло. Голод послужил для туринских рабочих лишь толчком, лишь поводом для начала борьбы. Утром 23 августа рабочие предместья Турина уже были опоясаны баррикадами. На баррикадах слышались возгласы: «Долой войну! Да здравствует Ленин!»
Туринское восстание было самым крупным антивоенным выступлением итальянского пролетариата в годы I мировой войны и могло стать для Италии началом перерастания империалистической войны в гражданскую. В нем участвовали десятки тысяч рабочих. Им сочувствовало и помогало все население рабочих кварталов, вся беднота Турина, а также многие мелкие служащие и мелкие буржуа. На головы двинутых против повстанцев солдат падала с крыш сброшенная невидимыми руками черепица, лился крутой кипяток из окон. Вооруженные лишь ружьями и гранатами, рабочие стойко выдерживали натиск двинутых против них правительством кавалерии, артиллерии.
У повстанцев не было, однако, четкого понимания стоящих перед ними задач. Они хотели с оружием в руках добиться конца войны, которую вел итальянский империализм, но думали, что этого можно достичь, оставив власть в руках империалистов. У них не было и подлинно боевого руководства. Восстание вспыхнуло стихийно. Руководители социалистических организаций Турина, узнав о его начале, отправили гонца в Милан просить руководство ИСП дать указания, а возможно, и призвать к борьбе рабочих других городов. Сделав это, они в ожидании ответа, которого так и не последовало, предоставили событиям идти своим чередом. Почти никто из них не принял участия в боях. Левые социалисты, в основном социалистическая молодежь, были с народом. Но возглавить восстание они не смогли, им не хватало для этого опыта, теории. «Никто из нас не знал, что надо делать, каковы ближайшие, какие отдаленные цели движения»[742], — вспоминал М. Монтаньяна. — Встречаясь вечерами в районных клубах, мы не составляли никаких проектов, никаких планов на завтра. Фактически мы не руководили восстанием, но следовали за его стихийным ходом»[743].
В результате восстание, происходившее в XX столетии, в период империализма и в империалистической стране, приобрело многие характерные черты рабочих восстаний первой половины XIX в., распадалось на множество не связанных между собой единством плана и замысла эпизодов, стычек. Рабочие пригороды находились в руках повстанцев, и непосредственный успех их борьбы зависел от того, сумеют ли они захватить оставшуюся в руках правительства центральную часть Турина. Им надо было немедля наступать, а их силы дробились, тратились на бесплодные эксцессы. Они захватили и разгромили одну церковь, устроили нечто вроде высмеивающего попов театрализованного представления — в другой. Лишь в Баррьере ди Милано — рабочем предместье, где во главе повстанцев встала спаянная группа молодых социалистов и анархистов, рабочие сделали 24 августа попытку прорваться в центр. Но к этому моменту улицы, ведущие в центральную часть города, уже оказались захваченными правительственными войсками. На крышах домов стояли расставленные ими пулеметы. Атака рабочих была отбита. После этого восстание в Баррьере ди Милано пошло на убыль.
В других районах города также сказывалась усталость повстанцев от непрерывных боев. Они чувствовали себя изолированными, брошенными на произвол судьбы. Среди них все шире распространялись слухи о том, что руководство партии не одобряет их борьбу, что в других городах Италии «все спокойно». А правительство наступало, вводя в мятежный город новые войска. Они «прочесывали» улицы, разрушали баррикады, арестовывали, убивали. 25 августа войска уже овладели основными стратегическими пунктами города. 26–27 прекратилась и всеобщая стачка.
В дни боев правящая верхушка пуще всего боялась распространения восстания на другие города и местности Италии. Оно, действительно, уже начало охватывать ближайшие к Турину промышленные городки. Там тоже бастовали, портили железнодорожные пути, воздвигали баррикады. Стремясь помешать дальнейшему распространению огня, правительство окружило восставший город железной стеной молчания: военная цензура не пропускала в печать ни единого слова о восстании. Даже «Аванти!» была вынуждена выходить в дни боев с заполненными обычными материалами полосами.
В ближайшие к Турину города вести о восстании доходили в виде слухов, подчас фантастических, более отдаленные узнали о восстании уже после его поражения. Не довольствуясь этим, власти вновь обратились в эти дни за помощью к правым социалистам. Едва лишь в Турине начались бои, как начальник кабинета министра внутренних дел Каррадини с ведома и с одобрения министра телеграфировал префекту Милана, чтобы тот повлиял на Турати и Тревеса: пусть они вмешаются прямо или косвенно в ход событий. «Настаивайте (в разговоре с Турати. — К. К.), как только сможете, чтобы была избегнута опасность объявления всеобщей стачки» (сочувствия туринским рабочим), — вновь телеграфировал Коррадини префекту день спустя[744]. Можно не сомневаться, что Турати выполнил просьбу префекта. В Милане «рабочие-машиностроители были потрясены, — рассказал впоследствии секретарь федерации машиностроителей. — Было собрание, на котором решили оставаться спокойными, так как события в Турине не имеют политического характера» (?!)[745].
Потом были массовые репрессии и аресты в Турине, горячее сочувствие и восхищение итальянских рабочих и левых социалистов «героической борьбой туринских пролетариев за мир» (как гласила выпущенная в Милане нелегальная прокламация), страх и ненависть буржуа и правых социалистов. С барским пренебрежением писали последние о туринских повстанцах, как о людях, которые «с яростью безумцев бьются головой о стену, которую хотят разрушить»[746].
«…Какое государство сейчас не устало, какой народ не говорит открыто об этом? Возьмите Италию, где на почве этой усталости было длительное революционное движение, требовавшее прекращения бойни», — говорил В. И. Ленин на Втором всероссийском съезде Советов 8 ноября 1917 г.[747]
Приближалась зима. Все острей не хватало хлеба, и в Монтечиторио депутаты с нескрываемым ужасом говорили о тысячных толпах, которые в холод и дождь собираются у дверей продуктовых лавок и топливных складов. Снова и снова вспыхивали в разных концах страны огоньки народных волнений, раздавались мятежные выкрики «Да здравствует мир! Долой войну!» Над страной сгущалась атмосфера глухой реакции. Шли массовые аресты, издавались драконовские законы, распоряжения, запрещавшие даже в частных письмах сообщать о положении страны сведения, расходящиеся с официальными, каравшие пятью годами тюрьмы за слова и поступки, которые только могли «угнетающе» повлиять (даже не повлияли!) на настроение в стране. Правительство, как сообщал Гире, арестовывало и бросало в тюрьмы даже не за участие в антивоенной демонстрации — просто за неосмотрительно вырвавшееся проклятье войне[748].
Наиболее оголтелым «ультра» это казалось, однако, недостаточным. Еще в первые годы войны националисты вкупе со сторонниками Муссолини выступали с заявлениями о том, что парламентская система управления изжила себя. В марте 1917 г. после получения в Италии известий о свержении самодержавия в России они обратились к правительству с требованием применять более жесткие меры к противникам войны. Они настаивали на запрете значительной части социалистических газет, запрете всех, даже закрытых рабочих собраний и т. п. Большинство итальянских политических деятелей, не только либералов, но и часть самих «ультра», во главе с социал-реформистами, предпочитали, однако, действовать более привычным методом либерального лавирования и частичных реформ. Весной и летом 1917 г. выдвигаемые ими проекты реформ (разумеется, послевоенных!) — налоговой, финансовой, административной, аграрной — не сходили со страниц итальянской буржуазной прессы. Авторы этих проектов не скрывали соображений, которыми они при этом руководствовались. «Отсталые государства оставляют проведение реформ революции, которая следует за великой войной. Просвещенные государства проводят реформы сами», — писала «Нуова антолоджиа»[749].
Против политики «зажима» были и глава итальянского правительства Бозелли, и министр внутренних дел Орландо. «Внутренняя политика Италии во время войны, — писал впоследствии Орландо, — была политикой, широко вооружавшей государство полицейскими средствами, и давала ему достаточно широкие возможности вмешательства и репрессий». И если она не доходила до запрета «политической партии, выступающей против войны» (т. е. ИСП), то это происходило «не из фетишистского почтения к принципам свободы… но из соображений пользы», ибо «излишние репрессии и насилия могли принести плоды, опасные для государства»[750].
Сторонники «жесткой линии», тем не менее, не унимались. Война (и рост влияния военщины на внутреннюю жизнь страны) способствовала тому, что многие из них видели своего «дуче» (вождя) в фактическом главнокомандующем итальянской армии Кадорне.
После первомайских волнений в Ломбардии Муссолини и его друзья зачастили в ставку к Кадорне: они ездили договариваться с ним о государственном перевороте, который свергнул бы правительство, «основанное на парламентской формуле», и привел к власти правительство военной диктатуры. Но Кадорна, вначале согласившийся действовать заодно с заговорщиками, взял затем свое согласие назад. От планов государственного переворота им пришлось отказаться[751].
После туринского восстания голоса сторонников военной диктатуры начали звучать все настойчивей. «Туринские события, — писала «Идеа национале», — показали, как распространен в Италии дух возмущения и восстания. Поэтому нам нужно правительство, которое сумело бы любой ценой добиться единства нации» (т. е. задушить классовую в ней борьбу. — К. К.). Эта газета звала итальянскую буржуазию «учесть пример России» и покончить с парламентаризмом и с «иллюзиями демократии»[752]. «Парламент стар, мы отказываемся собираться под его знаменем», — заявлял Муссолини[753]. С углублением революционного кризиса в стране число сторонников подобной политики росло. Часть итальянских деловых кругов также склонялась теперь к мысли о диктатуре, и газета «Траффико» — орган крупных кораблевладельцев и спекулянтов Генуи — прямо заявила в октябре 1917 г., что если Италии был нужен когда-либо диктатор, то это сейчас[754]. Но большинство итальянских политических деятелей и деловых людей все еще считало подобную политику черезчур опасной. «Мы должны сохранить в неприкосновенности парламент, этот великолепный охранительный вал», — заявляла джолиттианская «Стампа»[755]. «Она (палата. — К. К.) неизменная основа существующего строя. Тот, кто захочет действовать помимо нее, неизбежно приведет страну к режиму клубов и советов», — утверждал полуофициоз «Джорнале д’Италия»[756].
20 октября, когда открылась сессия итальянского парламента, палата депутатов с первого же дня оказалась расколотой на сторонников и противников военной дактатуры. Итальянское правительство, не примыкая официально ни к тем, ни к другим, вновь оказалось между двух огней.
Теоретическая дискуссия в ИСП о путях борьбы за мир
Страстные дискуссии — иного, конечно, порядка — шли поздней осенью 1917 г. и в ИСП. Проходили они в ходе подготовки к очередному конгрессу ИСП. Решение о его созыве было принято руководством партии по настоянию левых, надеявшихся, что конгресс укажет партии путь для борьбы с войной. Правые, тщетно противившиеся принятию этого решения (они боялись, что окажутся на конгрессе в меньшинстве), выступили в предсъездовской дискуссии с платформой, призывавшей к союзу с джолиттианской буржуазией и к защите демократических свобод. Левых социалистов, с подобной программой действий не согласных, правые упрекали в отсутствии чувства реальности, звали к отказу от догм, к числу которых относили «понимаемую с жреческой суровостью» борьбу классов[757].
Не отрицая необходимости борьбы за демократические свободы, левые социалисты, однако, подчиняли эту борьбу задачам борьбы против войны. В их доводах против сотрудничества с джолиттианцами чувствовался подчас привкус сектантства (например, когда они заявляли об отсутствии какого-либо различия между Джолитти и Саландрой). Им нельзя было, правда, отказать в чувстве «исторической реальности», когда они указывали, что Джолитти не хочет активно бороться за мир.
Но главное внимание левых в ходе дискуссии обращалось на другие вопросы. Им нужно было выяснить путь для самих себя и для этого преодолеть не одну догму, хотя и заключались эти догмы не в том, в чем их видел Турати. Левые социалисты рвались к действию, к реальной борьбе за мир. Они хотели делать «что-то большее», чем просто агитировать, пропагандировать, разоблачать. «Итальянские социалисты, — писала еще в июле 1917 г., «Дифеза», — чувствуют, что наступило время придать своим действиям характер более живой, энергичный и боевой. Гордая изоляция, в которую мы себя поставили, не присоединяясь к войне, наша постоянная критика господствующих классов… не могут более удовлетворять. Мы пацифисты, а не толстовцы и должны не ждать мира, а всеми силами работать, чтобы его ускорить»[758].
На пути к действенной борьбе с войной стояла, однако, догма о необходимости единовременных и согласованных действий пролетариата всех основных стран Европы, широко распространенная в партиях II Интернационала еще в предвоенные годы. Летом и осенью 1917 г. правые не раз пользовались этой догмой для доказательства нецелесообразности антивоенной борьбы в Италии.
В августе 1917 г. против догмы о «единовременных действиях» выступил один из руководителей левой фракции и один из будущих основателей Итальянской коммунистической партии — Э. Дженнари. «Можно ли рассматривать социалистическое развитие мира как вращение глобуса, при котором все пункты поворачиваются одновременно? — писал он в «Дифезе». — Это — детская концепция. Совместные действия образуются из частичных, которые друг друга обгоняют, догоняют, сливаются и расширяются. Все великие революции были первоначально ограничены национальными рамками. Русская революция произошла в пределах бывшей царской империи, но разве не стала она надеждой всех народов, ужасом всей буржуазии?»[759].
Главной осью дискуссии стала проблема, которую итальянские социалисты называли «проблемой родины» (ее следовало бы определить как проблему патриотизма или проблему поражения «своего» правительства в империалистической войне). Можно ли, должно ли социалисту способствовать такому поражению своими антивоенными действиями? Может ли он, должен ли он ослаблять свою родину перед лицом врага? Эта проблема вставала перед итальянскими левыми и раньше. Сейчас, когда они стремились к антивоенным действиям в общенациональном масштабе, она стала для них особенно актуальной и жгучей.
Известно, как ставил и решал этот вопрос В. И. Ленин. Ставка на поражение «своего» правительства в империалистической войне была в его концепции неразрывно связана с борьбой пролетариата за власть и последующей защитой им отечества, ставшего революционным после взятия власти. Но итальянские левые, по-прежнему отрывавшие борьбу пролетариата за мир от его борьбы за власть, решали этот вопрос иначе. Не умея иным путем разрешить проблему, они объявляли самое «понятие родины» устаревшим и «превзойденным» пролетариатом, у которого «есть большая родина — интернационал». Этот национальный нигилизм левых не только давал карты в руки правым, противопоставлявшим ему понятие «естественной родины», которая «объединяет на одной территории людей одной расы» (т. е. и буржуазию, и пролетариат. — К. К.). Национальный нигилизм левых отталкивал от них и те срединные, колеблющиеся между правыми и левыми группы ИСП, которые, отвергая тезис об отрицании родины, по остальным вопросам склонялись в это время к левым. Такова была, в частности, позиция Ладзари и его группы.
Более того, национальный нигилизм левых вносил разлад и смущение в их собственные ряды. Многие из них не могли втайне согласиться с отрицанием родины. Отсюда их неоднократные упоминания о «коллизии между чувством и рассудком» и даже о «неуверенности мысли», которую предстоит преодолеть. Дискуссия «о родине», охватив едва ли не все секции партии, шла в ИСП в течение почти трех месяцев с такой силой и страстностью, как будто, по выражению одного из правых, «именно эта абстракция вызвала войну». Вопрос о конкретных мерах против войны оказался в итоге оттесненным на второй план. Дискуссия принимала академический, оторванный от жизни характер. К концу октября 1917 г. она была еще очень далека от завершения. А между тем Итальянское государство приближалось к одному из самых критических моментов своей истории.
Разгром итальянских войск при Капоретто
Еще в холодную и трудную зиму 1915/1916 г. в итальянской армии проявились первые признаки солдатского недовольства: нарушения воинской дисциплины, «гороховые бунты», вызванные плохим качеством пищи, долгим пребыванием в окопах и т. п. Социалистов в итальянской армии было относительно немного, а те, что были, топтались в замкнутом кругу циммервальдских лозунгов и концепций. Они не сумели ни прояснить, ни поднять до уровня сознательного протеста, ни организовать и координировать стихийные выступления солдат.
На втором году участия Италии в мировой войне эти выступления участились, и теперь уже дело доходило до отказов отдельных рот выступить на фронт и до попыток восстаний в отдельных бригадах. Итальянское командование, не умея совладать с нарастающим в армии антивоенным движением, шло по пути репрессий. Оно расстреливало солдат за малейшие проступки, лишало целые подразделения отпуска в наказание за дезертирство отдельных солдат. Осенью 1916 г. был издан циркуляр военного командования, обязывающий командиров «мятежных» частей расстреливать по жребию каждого десятого солдата[760]. Циркуляр этот проводился в жизнь[761]. Но солдатские выступления не прекращались, число уклонившихся от призыва и дезертировавших из итальянской армии росло, и к осени 1917 г. одних только дезертиров насчитывалось более 50 тыс. чел. В покрытых лесом горах Южной Италии их вооруженные отряды скрывались при помощи населения от полиции и карабинеров и при встрече вступали с ними в кровавые бои.
Все же до поздней весны 1917 г. итальянское военное командование еще могло успокаивать себя тем, что на путь возмущения вступают отдельные части и отдельные солдаты. В мае 1917 г., в дни очередного итальянского наступления, окончившегося, как и предшествующие, стратегическим провалом, Кадорна почувствовал, что «в настроении солдат (всех вообще! — К. К.) что-то изменилось»[762]. Целые батальоны сдавались врагу без боя, целые воинские части отказывались вступить в бой, срывая этим планы итальянского командования. Брожение, став массовым, охватило едва ли не всю армию.
Летом и осенью 1917 г. положение в итальянской армии уже серьезно беспокоило не только итальянских политических деятелей и генералов, но и аккредитованных в Риме иностранных послов. Из уст в уста передавались рассказы о полках и батальонах, сдававшихся врагу с возгласами «Да здравствует мир!» и «Да здравствует русская революция!»[763], о надписях «Долой войну!», которыми были испещрены стены окопов. Военная цензура кипами конфисковала в это время письма солдат в тыл, в которых солдаты просили своих родных не сеять хлеб, дабы вынудить правительство заключить мир[764]. Конфисковывала она и письма солдатских жен, матерей, «инструктирующих» солдат, как им нанести себе ранение, чтобы получить освобождение от военной службы.
«Они не могут, они не хотят больше воевать», — с ужасом рассказывали побывавшие на фронте итальянские политические деятели, журналисты. Вот в такой обстановке и произошел 24 октября 1917 г. разгром итальянских войск у Капоретто. У австро-венгерского командования не было в этот момент подавляющего превосходства сил, которое бы в достаточной степени объяснило разгром и итальянские историки по сей день спорят о его причинах. Некоторые из них объясняют поражение итальянской армии только военными причинами (недостатками занятой итальянскими войсками позиции, отсутствием у итальянского командования за линией фронта нужных резервов и т. п.), другие — только моральными, т. е. нежеланием итальянских солдат воевать, третьи — взаимодействием военного и морального факторов. Видимо, последние ближе к истине. Следует, однако, сказать, что по мере того, как события у Капоретто отходят в памяти у современников все дальше, да и самих этих современников остается в живых все меньше, в итальянской историографии берет верх тенденция лишить эти события своеобразия, представив их «обычным поражением», подобным тем, которые терпели в I мировую войну армии других стран. Этому способствует то, что если военная история событий у Капоретто выяснена весьма детально, то основным источником, позволяющим судить о настроении итальянских солдат в дни Капоретто, по сей день остаются трехтомные, очень богатые фактическими данными материалы «Комиссии по обследованию причин поражения итальянской армии у Капоретто», созданной по решению итальянского парламента еще в 1919 г. Опубликованные с тех пор дневники, записные книжки, воспоминания очевидцев лишь подтверждают если не выводы комиссии — они неправильны, то рисуемую ею общую картину.
Наступление австро-германских войск началось 24 октября на одном из самых тихих, точно забытых войной, участков итальянского фронта. Наступлению предшествовала непродолжительная артиллерийская и газовая подготовка. В то утро шел густой снег, и многие итальянские солдаты и офицеры говорили впоследствии, что они заметили вражеских солдат лишь тогда, когда те, вынырнув из-за густой пелены снега, оказались около самых их окопов. Нетрудно представить себе ошеломление и ужас измученных, давно уже тяготившихся навязанной им войной людей в момент неожиданного и грозного появления врага. Его успех оказался неожиданным даже для австро-германского командования. Уже к 10 часам утра австро-германцы прорвали все три линии итальянского фронта. Они прошли их, почти не встретив сопротивления, по выражению современника, «как нож сквозь масло». К 11 часам они уже взяли местечко Капоретто, бывшее жизненным центром всего этого участка фронта и расположенное в 15 км от передовой. А к концу дня брешь, пробитая вражеским наступлением в линии итальянского фронта, достигала 30 км в ширину.
Главная опасность для Итальянского королевства заключалась, однако, не в этом (брешь, по свидетельству военных специалистов, еще можно было «заделать»), а в том массовом уходе итальянских солдат с фронта, для которых военное поражение послужило, по меткому определению Энкеля, лишь «толчком»[765]. Уходила вся 2-я, самая большая, итальянская армия — и то незначительное меньшинство ее солдат, которые непосредственно подверглись 24 октября австро-германскому нападению, и то подавляющее их большинство, которое даже не знало, что, собственно, произошло, и уходило потому, что так делали все вокруг и, самое главное, потому, что солдаты не хотели больше воевать.
Итальянские солдаты — в подавляющем большинстве неграмотные и полуграмотные крестьяне — были твердо убеждены, что с их уходом наступит конец войне. Поэтому они не только оставляли врагу свои пушки. Устав нести ружья, они кидали их на обочины, и те грудами лежали на дорогах, отмечая путь уходящей армии. По единодушным отзывам очевидцев, солдаты не походили ни на беглецов, ни на бунтарей. У них был скорее вид возвращающихся с работы батраков. Они брели, неся свои котомки, по размытым дождем дорогам, присаживались отдохнуть на обочинах. «Эй, вы, берите Триест сами! Мы заключили мир!» — кричали они встречным. Разбитая армия не хотела больше воевать и шла домой — в этом, независимо от чисто военной истории поражения, и заключается основная особенность событий у Капоретто, и это сближает их не с «обычными» поражениями первой мировой войны, что любят делать итальянские буржуазные историки, а с уходом русской армии с фронта в 1917 г. и немецкой в 1918 г., как понял еще в 1919 г. двадцатишестилетний П. Тольятти[766], — с тем, конечно, весьма существенным различием, что русские, а в какой-то мере и немецкие солдаты шли в тыл делать революцию, итальянские же полагали, что их ухода достаточно, чтобы установить мир.
Офицеры не могли, а в первые дни отступления и не пытались остановить солдат. Нередко они вместе с ними уходили по ведущим в тыл дорогам или же с возгласами «Да здравствует мир!» сдавались в плен врагу. В первые дни общее число уходящих с фронта солдат составляло около 300 тыс. Но линия итальянского фронта была такова, что отход 2-й армии ставил под угрозу окружения остальные итальянские армии. Поэтому 27 октября Кадорна отдал приказ об отступлении также 1, 3 и 4-й армий. Теперь по дорогам, уводящим в тыл, двигалось уже все итальянское войско — более 1 млн. чел. а также около полумиллиона беженцев из оставляемых врагу провинций. Беженцы тащили с собой жалкий скарб, вели овец, коз, свиней. Дороги были до отказа переполнены людьми, хаос и сумятица, царившие на них, были невообразимы.
Известие о событиях на фронте вызвало ужас и ошеломление в итальянском тылу. Многие считали в первый момент, что все потеряно, врага не остановить; многим чудилось, что «все колокола Италии звонят об агонии родины»[767]. В стране царила паника. Даже в отдаленных от фронта городах, таких, как Милан, ждали врага и готовились к эвакуации, а более состоятельные люди действительно уезжали, забрав с собой свои капиталы. Встревоженные вкладчики штурмовали окошки сберкасс и банков. Биржи, дабы прекратить начавшееся падение курсов, спешно закрыли. Правительственный аппарат в местностях, которым грозило вражеское нашествие, фактически распался (многие чиновники удирали вместе с населением, иногда впереди его), в местностях же более отдаленных он не справлялся с возросшими задачами. Железнодорожное движение сначала прекратилось в зоне отступления (где полотно железных дорог было до предела забито уходящими в тыл солдатами), потом почти полностью прекратилось во всех остальных районах страны. Снабжение продовольствием населения многих городов и местностей стало фактически невозможным.
Правящая верхушка была в первые дни поражения точно парализована ужасом. Ее положение, и без того нелегкое, еще более осложнялось тем, что 24 октября, когда о событиях на фронте в Риме еще только распространялись смутные слухи, кабинет Бозелли подал в отставку, не выдержав наскоков сторонников и противников военной диктатуры. Сформировать новое правительство в условиях поражения, несмотря на истерические призывы итальянской буржуазной прессы к единству, оказалось нелегко. В правящем стане раздавались голоса в пользу заключения сепаратного мира, шли слухи о создании с этой целью кабинета Джолитти и толки об отречении короля.
Как ни трагично было положение на фронте, страх перед собственным народом терзал в эти дни итальянских буржуа и помещиков не меньше, если не больше, чем страх перед врагом.
«Когда австрийское войско прорвется в Венецианскую равнину, — писал Джолитти генерал-лейтенант Роффри, — с обороной будет покончено… Толпы рабочих останутся без работы, и голод заставит их присоединиться к массам дезертиров. Будет бунт, потом революция…»[768]. Многие разделяли эти опасения.
Насколько они были обоснованны, — на этот вопрос исчерпывающе ответить можно было лишь после детального обследования итальянских архивов. Итальянская буржуазная пресса в дни поражения и итальянская буржуазная историография по сей день настойчиво твердят об охватившем итальянские народные массы в дни поражения «патриотическом воодушевлении». Бесспорно, что какую-то часть населения, в том числе и рабочих, эти настроения действительно захватили. И все же многие свидетельства и факты сигнализируют о неисчезнувших и даже усилившихся с поражением антивоенных настроениях масс и их вражде к «синьорам, которые хотели войны». Буржуазная пресса недаром клеймила в те дни «паникеров», распространяющих среди крестьян убеждение в том, что «нашествие немцев не сулит им вреда. Немцы будут лучше платить и накажут сеньоров, которые хотели войны». «В Марке крестьяне в восторге от происшедшего. Они верят и надеются, что таким путем мы сразу придем к миру», — рассказывал в дни Капоретто в сугубо приватной беседе Л. Биссолати[769]. Надежду на то, что поражение приведет к миру, питали в те дни не одни крестьяне. На улицах Турина раздавались, как писала «Джорнале д’Италиа», «антипатриотические» (т. е. антивоенные. — К. К.) возгласы[770]. В Милане, по свидетельству травного редактора «Коррьере делла сера» Альбертини, «угрожающе распространялось наиболее острое негодование против тех, кто хотел войны»[771].
Поражение явилось ярким свидетельством банкротства правящих классов и их неспособности защитить национальные интересы страны. Партия, поднявшая в эти дни знамя борьбы за власть и в защиту революционного отечества от нашествия, могла бы найти поддержку многих, кто сейчас пугливо жался к правительству. А паралич правящей верхушки создавал объективные предпосылки для ее успеха. Но такое знамя поднято не было. Итальянский пролетариат и его партия не были к этому готовы. Отсутствие революционной перспективы, тот факт, что итальянские социалисты в своей пропаганде и организаторской деятельности неизменно отрывали борьбу пролетариата за мир от его борьбы за власть, сказались в эти дни в полной мере. В ИСП и в дни поражения продолжались споры между правыми и левыми. Правые восприняли поражение, как сигнал для открытого перехода на оборонческие позиции, и заявляли, что «когда в нашу родину вторгся враг… самый гнев против людей, которые довели ее до этого, отходит на второй план». Они звали солдат на фронте и граждан в тылу сомкнуть ряды для «высшего сопротивления»[772]. Левые подчеркивали свою верность антивоенным принципам. Но, критикуя правых, они не сумели противопоставить их оборончеству четкой интернационалистской программы действий. Они еще не закончили свои споры о родине, и «Аванти!» даже в дни поражения выходила со статьями, продолжающими теоретическую дискуссию. Статьи были длинные, путаные, с цитатами из Канта, Гегеля, Манцони. Все же многие из левых рвались в эти дни, как никогда, к активной борьбе за мир, и в октябре — ноябре в Риме на заседании ИСП совместно с руководителями революционной фракции встал вопрос о действиях, к которым призывали левые. Члены руководства ИСП, как видно из полицейского отчета, обвиняли руководителей фракции в том, что их действия могут привести к серьезному расколу.
В партии, а руководители фракции в свою очередь обвиняли партийных лидеров в намерении под предлогом защиты единства партии уклониться от всякого участия в событиях[773].
Неясно, о каких именно действиях шла речь. Возможно, об общенациональной забастовке против войны. Сделано, во всяком случае, не было ничего, и партия в целом оказалась не способна «превратить пассивное сопротивление народных масс… в активную революционную борьбу»[774].
А между тем дни шли, и паралич, овладевший правящей верхушкой, начал постепенно ослабевать. В конце октября стало известно, что Англия и Франция посылают свои войска на помощь Италии, и итальянские политические деятели ухватились за это, как утопающий за соломинку. 31 октября было, наконец, сформировано — под знаком продолжения войны — новое итальянское правительство. Во главе его встал Орландо, и это свидетельствовало о поражении сторонников военной диктатуры. Министром иностранных дел остался Соннино, что должно было символизировать в глазах союзников Италии ее верность своим обязательствам. Армия продолжала, однако, неудержимо откатываться на запад, войска союзников, прибывая в Италию, дислоцировались в тылу, экономическая разруха принимала чудовищные размеры, и судьба итальянского буржуазного государства по-прежнему висела на волоске.
31 октября Гире передал в Петроград просьбу итальянского правительства организовать если не большое наступление, то хотя бы военную демонстрацию на русско-австрийском фронте. Итальянское правительство надеялось, что «если подобная демонстрация и не приведет к крупным военным последствиям, то в политическом отношении она будет иметь серьезное значение для итальянцев»[775]. Временное правительство, цеплявшееся за все, что, как оно думало, могло бы отвлечь русских солдат и рабочих от революции, ответило принципиальным согласием, и русский министр иностранных дел Терещенко вел на эту тему переговоры в ставке.
Доживая последние дни, Временное правительство реализовать эти планы не сумело. Спасло итальянское государство на сей раз то, что австро-германское командование оказалось захваченным врасплох собственной победой. Австро-венгерские солдаты преследовали отступающие итальянские войска по пятам. Но, чем далее углублялись они в чужую страну, тем дальше оказывались от своих баз, источников снабжения. Их наступательный порыв все более слабел, и они так и не нанесли уходящим в тыл итальянским войскам решающего удара, хотя легко могли это сделать. В то же время и в среде отступающих начали происходить перемены. Часть офицеров, придя в себя после первоначального шока, начала пытаться как-то организовать солдат, и солдаты, лишенные руководства, предельно усталые и голодные, им в этом не мешали.
В первых числах ноября, после перехода беглецами реки Тальяменто, в толпе отступающих уже можно было различить первые признаки приданной им командирами организованности. Буржуазный «порядок» начал восстанавливаться, и карабинеры уже разгоняли голодных солдат, громивших хлебные лавки в городах, через которые проходил их путь, а военное командование распространяло среди отступающих первые манифесты, содержащие списки солдат, казненных за «нарушение воинской дисциплины».
Начали приходить в себя и переходить к репрессиям — массовым обыскам, арестам — и итальянские власти в тылу.
9 ноября итальянские войска перешли реку Пьяве, и здесь командованию удалось, наконец, остановить солдат Уже позднее специалисты подсчитали, что события у Капоретто стоили итальянской армии 10 тыс. убитыми, 30 тыс. ранеными, 265 тыс. пленными и 350 тыс. ушедшими в глубь страны. Армия потеряла также 3152 пушки, 3020 пулеметов, 1732 мортиры, 300 тыс. ружей (считая находившиеся на оставленных врагу складах и не считая тех, что солдаты кинули, отступая, на дороге). Были потеряны воинские склады продовольствия, 4 млн. квинталов зерна, 5 тыс. голов скота. Враг занял территорию провинций Удине и Беллуно, часть земель провинций Тревизо, Венеция и Виченца, а также почти всю территорию, завоеванную итальянской армией за два с половиной года войны, всего около 14 тыс. кв. км.[776]
После 9 ноября самые тяжелые моменты, связанные с поражением, для Италии уже позади. Но итальянская правящая верхушка еще отнюдь не уверена в том, что итальянской армии удастся закрепиться на новом рубеже, и среди итальянского командного состава, равно как и среди итальянских политических деятелей, еще долго будут шептаться о неизбежности сепаратного мира. Сотни, а позднее десятки тысяч ушедших с фронта солдат еще долго будут бродить по стране, скрываясь у населения и отказываясь вернуться в приготовленные для них концентрационные лагеря. Правительственная казна пуста, склады — то же, и союзники, подбрасывая Италии деньги, продовольствие, войска, все крепче забирают потерпевшую поражение страну в свои руки, все более открыто вмешиваются в ее внутреннюю политику.
Барахтаясь в пучине поражения, итальянские правящие круги не могут в дни Капоретто следить за событиями в России с той пристальностью, с какой они делали это ранее. В общей сумятице остается в первый момент незамеченной появившаяся 9–10 ноября на последних полосах газет краткая телеграмма о «максималистском» (т. е. большевистском. — К. К.) перевороте в Петрограде. Только Муссолини выступит 11 ноября в «Пополо д’Италиа» с передовой, которая озаглавлена «Вперед, микадо» и в которой он призовет к интервенции в Советскую Россию[777], да «Аванти!», со страстным нетерпением ожидавшая поздней осенью 1917 г. пролетарского переворота в России, будет в эти дни выходить с белыми от цензурных изъятий столбцами.