Это в высшей степени характерно для настроения итальянской интеллигенции в первом предвоенном 15-летии XX в., когда так остро ощущался глубокий кризис духовных ценностей Отточенто. Как раз в 1907 г., когда перестал выходить «Леонардо», Кроче в статье о характере итальянской литературы самого последнего времени неожиданно вспомнил о литературе периода 1865–1885 гг. и нашел доброе слово даже для веристов. Правда, он повторил свои обычные обвинения против натуралистической эстетики, но при этом подчеркнул честность и «добрые намерения» веристов. Теперь, заявил Кроче, в искусстве и в философии появились совершенно иные персонажи. И он находит крайне резкие слова для этих персонажей: «У нас нет больше патриотов, веристов, позитивистов. Теперь у нас есть империалисты, мистики, эстеты или как там еще они себя называют, с многочисленными вариациями в названиях. Но у всех них, несмотря на разные имена, из-под различных масок проглядывает одно лицо. Все они — мастера одного и того же искусства: великого искусства пустоты»[839].
Это — настоящий обвинительный акт. В нем говорится о кризисе итальянской литературы. Впоследствии о кризисе, который переживала в те годы вся итальянская культура, с большой силой скажет Пальмиро Тольятти: «Старые идеологи, характерные для XIX столетия, подвергаются нападкам и рушатся, а все представления об истории нашей страны испытывают глубокие потрясения»[840].
В этой атмосфере кризиса в декабре 1908 г. Преццолини основывает во Флоренции новый еженедельник, посвященный вопросам культуры, — «Воче». Папини также некоторое время играет видную роль в журнале. Платформа, с которой предстал перед читателем «Воче», значительно отличалась от программы «Леонардо». Новый журнал призывал к искренности, широте взглядов, серьезности, писал об «этичности интеллектуальной жизни», проявлял некоторый интерес к социальным вопросам, обещал информировать о лучших произведениях литературы, появляющихся за границей. Идейные позиции журнала, влиятельного и крайне противоречивого, были смутными и эклектическими, к тому же они менялись в зависимости от того, кто руководил «Воче». Сотрудничали в нем люди разной интеллектуальной формации и разных политических взглядов; впоследствии из ряда бывших вочеанцев вышли и фашисты, и антифашисты.
На первой стадии существования «Воче» можно говорить о враждебности к позитивизму и даннунцианизму в литературе, хотя некоторые авторы журнала испытывали в своем творчестве влияние прозы Д’Аннунцио.
Журнал, действительно, широко знакомил итальянских читателей с новинками зарубежной художественной литературы, способствовал развитию художественного вкуса в Италии и в некоторых отношениях играл очень положительную роль. Тяга к обновлению была бесспорной. Но очень скоро верх одержали не люди с серьезными культурными интересами, а Папини и «воинствующие идеалисты». Потеряв то, что было его первоначальной сутью, «Воче» изменил свое лицо, и теперь о нем следует судить как о «литературном эксперименте, в рамках которого стремление к духовному и общественному обновлению постепенно исчезло, уступив место приспособлению к интересам правящих классов»[841].
Среди журналов первого десятилетия XX в. надо упомянуть еще об одном флорентийском журнале — «Гермес», который в 1904 г. начал выпускать Джузеппе Антонио Борджезе (1882–1952), в то время крайне националистически настроенный и считавшийся лидером молодых империалистов. В программной статье, открывавшей первый номер журнала, Борджезе писал: «Мы объявляем себя идеалистами в философии, аристократами в искусстве, индивидуалистами в жизни… Скажут, что мы язычники и даннунцианисты. Да, мы любим и восхищаемся Д’Аннунцио больше, чем каким-либо другим современным нашим поэтом, умершим или живым, и от него мы идем в нашем искусстве. Мы — последователи Д’Аннунцио, подобно тому как Д’Аннунцио был последователем Кардуччи, а Кардуччи — последователем Фосколо и Монти»[842].
Журнал очень много занимался проблемами литературы и искусства. Он просуществовал всего два года и, хотя не сыграл особой роли, вписывается в панораму времени. В нем был эклектизм; сам Борджезе находился то под обаянием творчества Д’Аннунцио, то под влиянием Кроче, который так сурово судил о Д’Аннунцио. При всем том он был авторитетным литературным критиком и у него бывали точные и тонкие находки. Так, в 1911 г. в статье, посвященной лирике нескольких поэтов, он впервые употребил термин crepuscolarismo (от слова crepuscolo — «сумерки»). Под этим названием вошло в историю итальянской литературы целое течение в поэзии и драматургии.
Каковы истоки сумеречной поэтики? Известный итальянский критик-марксист Салинари считает, что она в известной мере испытала влияние «Д’Аннунцио в моменты его усталости» и преимущественно неоромантического поэта Джованни Пасколи (1855–1912). О неоромантизме интересно писал известный итальянский философ Антонио Банфи (1886–1957): «Когда на рубеже двух веков буржуазное развитие капитализма привело к возникновению его империалистических форм и все традиционные духовные ценности, которые буржуазное сознание все же сохранило с периода Просвещения, пали, когда интеллектуальное сознание буржуазии увидело, что такое подлинно новая социальная действительность, оно снова стало искать выхода в романтическом эскапизме; перед нами неоромантизм, появляющийся в начале XX века и развивающийся в дальнейшем»[843].
Пасколи в свое время примкнул к социалистическому движению, но это длилось недолго, его социалистические убеждения были расплывчатыми и туманными, да к тому же с сильными националистическими оттенками. О Пасколи мы не раз встречаем упоминания в «Тюремных тетрадях» Грамши, порою очень суровые. Так, Грамши писал, что Пасколи мечтал стать лидером итальянского народа, но видел стремление новых поколений к социализму, такое же сильное, как сильна была мечта предшествующих поколений к национальному единству. «Поэтому, — замечал Грамши, — его темперамент влечет его к тому, чтобы стать знаменосцем национального социализма, который кажется ему отвечающим требованиям времени. Он — создатель концепции пролетарской нации, а также других концепций, развитых потом Коррадини и националистами синдикалистского толка… Интересно это внутреннее противоречие духа Пасколи: хотел стать эпическим поэтом и народным бардом, в то время как по своему складу был скорее «интимистом». Отсюда также его художественные затруднения, которые проявляются в тяжеловесности, празднословии, риторике, в уродстве многих его произведений, в наигранной наивности, превращающейся в настоящее ребячество»[844]. Эта характеристика чрезвычайно интересна. Поэтика Пасколи основывалась на том, что он воспевал то «вечно детское», что сохраняется в душе каждого человека. Настойчивое обращение к теме детства отвечало какой-то общественной потребности. Детство превращалось в символ мира и невинности, и это импонировало сознанию и чувствам многих людей. Поэтика незначительных, интимных событий и чувств была очень далека от протеста, от настоящей оппозиции по отношению к окружающей действительности. Пасколи был не способен понять человека в том «новом измерении», как это делали большие художники-веристы. Символы, которые любил Пасколи — Поэзия, Страдание, Смерть, Судьба и т. п., — были внешними и по-своему риторическими; обнаруживалась у него и склонность к морализированию. В самом «мифе детства» многие итальянские критики находят элементы декадентского искусства, потому что этот миф означал бегство от проблем современного мира. Пасколи закрывал глаза на жестокую эксплуатацию, на обезличивание человека в капиталистическом обществе, он был не способен к сопротивлению.
Среди писателей сумеречного направления надо назвать Арденго Соффичи. Одно из его стихотворений некоторые итальянские критики склонны считать чуть ли не манифестом школы. Соффичи, его друг, и подруга-ирония идут по жизни. Они видят людей и предметы удивительно будничные, повседневные: какой-то лысый господин, какие-то парикмахеры, священники, огородники, старушка, няня с ребенком, офицерик с моноклем, кафе, мещанские абажуры, размеренный ритм жизни, мелкие семейные радости. И это все. Неужели все? Такое существование кажется ему бессмысленным. Усталость, пассивность, безверие, отказ от идеалов, ощущение щемящей пустоты. Стихотворение заканчивается тем, что к двум писателям и их подруге-иронии прибавилась еще одна подруга — меланхолия. Она сама взяла их под руку и с ними пройдет через всю жизнь.
Среди «сумеречников» безусловно встречались очень одаренные писатели, лучшие из них испытывали сильное отвращение не только к риторике, но и ко всем громко прокламируемым духовным ценностям того времени. Но характерной особенностью предвоенного 15-летия в Италии была быстрая смена убеждений, поиски, приводившие к удивительным и странным сочетаниям и превращениям. В этом смысле Соффичи — фигура характерная: один из наиболее известных «сумеречников», он потом стал футуристом. И он же в 1912 г. написал роман «Леммонео Борео», где как бы предвосхитил психологию и нравы тех сквадристов, которые через 10 лет будут свирепствовать во время «похода на Рим». В этом романе Соффичи предстает как законченный циник, полный презрения к «добрым чувствам», признающий только коварство и силу как высшие качества людей. Эта мифология силы — еще один вариант ницшеанского сверхчеловека — прямая предтеча фашистской идеологии.
В 1910 г., почти накануне войны в Ливии, организационно оформилась националистическая партия. На первом конгрессе националистов Коррадини сделал доклад, в котором заявил, что, подобно тому как социализм разъяснил пролетариату значение классовой борьбы, националисты должны разъяснить итальянцам значение международной борьбы. Классовая сущность национализма, которую впоследствии пытались затушевать разными пышными фразами, совершенно бесстыдно выступала в некоторых высказываниях его идеологов.