назывался «Эрика и ее братья», но писатель прервал работу над ним, потому что началась гражданская война в Испании, ставшая для многих людей поколения Витторини (он родился в 1908 г.) переломной вехой. Он не был в Испании и не сражался в рядах интернациональных бригад, но подобно многим другим честным художникам Витторини понял, что работать по-старому уже невозможно. Антифашистские настроения перешли в убеждения, возникло чувство гражданского, нравственного долга, лежащего на деятелях культуры. Позднее это стало называться по-французски engagement, по-итальянски — impegno, но еще до того, как появилось это четкое определение, смысл новой позиции таких художников, как Витторини, стал ясен.
В 1938–1939 гг. в журнале «Леттература», также флорентийском, из номера в номер печаталась одна из лучших и наиболее значительных вещей Витторини — повесть «Сицилианские беседы». Ее опубликование вызвало громадный резонанс не только в кругах интеллигенции, но и в самых широких слоях общества. Повесть была написана скупо, сжато, предельно простым языком, да и сам сюжет ее также предельно прост, фабулы почти нет. Витторини не только показал условия человеческого существования, вызывавшие чувство безысходности и глубокой печали, он пошел дальше: один из персонажей, которому писатель сознательно не дал имени, подчеркнув тем самым его значение, произносит очень важные и ответственные слова о том, что существуют «иные обязанности», «иной долг». Конечно, это зашифровано, но в условиях фашистского режима слова об «иных обязанностях» прозвучали как откровенный политический намек. Намек был понят и услышан, об этом имеется множество достоверных свидетельств. Когда в 1943 г. повесть была переведена на французский язык, в бельгийской печати Сопротивления писали: «К нам пришла из фашистской страны антифашистская книга, крик скорби и протеста всех угнетенных». Несомненно, что эта книга Элио Витторини оказала сильнейшее влияние на формирование идеологии итальянского и — как свидетельствуют бельгийцы — не только итальянского движения Сопротивления.
В «Сицилианских беседах» с предельной отчетливостью выражено гуманистическое кредо Витторини. Писатель понимал, что возникло новое сознание, начинается — скоро начнется — новая историческая эпоха. «Иные обязанности» предстают как абсолютный нравственный императив. Не будет преувеличением сказать, что повесть Витторини была переломным моментом в истории молодой итальянской прозы. Его роман «Люди и нелюди»[773] о миланском подполье в страшную зиму 1943 г. — одно из лучших произведений литературы итальянского Сопротивления.
Среди героев и мучеников Сопротивления было много представителей передовой интеллигенции, сражавшихся против наци-фашизма вместе с рабочими. Ректор университета в Падуе, один из крупнейших итальянских филологов, коммунист, Кончетто Маркези 28 ноября 1943 г., открывая академический год, призвал студентов идти в партизанские отряды и первый подал им пример высокого гражданского мужества. «Студенты, — сказал он, — я покидаю вас с надеждой, что еще вернусь к вам как учитель и товарищ, после того как нас свяжет братскими узами общая борьба. Во имя веры, которая воспламеняет нас, во имя презрения, которое вас обжигает, — не позволяйте угнетателям распоряжаться вашей жизнью, создавайте боевые батальоны, освободите Италию от бесчестия!»[774]
Когда через полтора года после падения фашизма Маркези вернулся на свой пост, он обратился к студентам с воззванием, в котором с законной гордостью писал, что Падуанский университет положил началу Второму Рисорджименто. Он заявил, что спасителями родины будут рабочие, партизаны, боровшиеся с фашизмом, и молодежь. «Вы вернете Италии, — писал он, — радость жизни, сознание свободы, возможность мыслить и желать, вы вернете ей ту ясность духа, которая в лучшие времена помогала народу дарить миру чудеса и искусства и цивилизации»[775].
После очистительной грозы Сопротивления стало очевидно, что время оторванного от жизни, изысканного искусства прошло. Пальмиро Тольятти не раз повторял, что «Сопротивление и его ценность были общенациональными». Это движение носило всенародный характер, после Освобождения создалась атмосфера подъема, жизнь во всей ее пестроте, сложности и противоречивости хлынула на страницы книг. Возродился жгучий интерес к социальной тематике, у людей возникла острая потребность зафиксировать на бумаге опыт пережитого. В литературе выступило множество непрофессиональных писателей. Характерно опубликование огромного количества автобиографий, дневников, мемуаров. Немного было, разумеется, таких блестящих книг, как очерки Карло Леви «Христос остановился в Эболи» (это произведение принесло Леви международную известность). В большинстве случаев книги писателей-«непрофессионалов» не стояли на высоком художественном уровне. Подчас в них было слишком много морализирования, прямолинейности, их реализм зачастую был «сырым», грубым, чересчур фотографическим, но и в них был аромат подлинности и правды. Пытаясь классифицировать все эти произведения, некоторые итальянские критики разделяют их тематически: литература о войне, о тюрьмах, об оккупации, о подпольной борьбе, о вооруженной борьбе. Это, разумеется, схематично, но отражает подлинное положение в первые послевоенные годы. Один из крупнейших итальянских писателей-антифашистов Чезаре Павезе так писал об этом 11 февраля 1947 г.: «Все пишут стихи и воспоминания, прозу и памфлеты, речи, мемуары, исповеди. Одна из характерных особенностей этих лет — прикладное искусство: все хотят что-то показать, о чем-то свидетельствовать. Больше не встретишь страницу, которая решительно ни о чем не говорит, или отполированный сюжет, типичный для имперской аркадии времен Муссолини»[776].
Здесь может вызвать возражение только эпитет «прикладное» по отношению к искусству неореализма, хотя известно, что Павезе относился к этому искусству с большим уважением. Мы не затрагиваем сейчас проблемы кино, хотя, как известно, именно итальянские неореалистические фильмы принесли неореализму мировую славу. Дать обобщающую формулу этого движения нелегко. Вот как охарактеризовал его Карло Салинари на конгрессе, посвященном реализму в Италии (этот конгресс провел Институт Грамши в Риме в 1959 г.): «Неореализм возник как выражение кризиса, который в 1944–1945 гг. потряс все итальянское общество. Следовательно, в его основе лежало новое мировоззрение, новая мораль, новая идеология, присущая антифашистской революции. В нем было сознание кризиса старых правящих классов, сознание того места, которое впервые в нашей новой истории заняли народные массы. В нем было стремление раскрыть реальную Италию и в то же время революционная вера в возможность обновления и прогресса для всего человечества. Это было подлинное движение авангарда (уже не просто формального в недрах культуры правящего класса), ибо оно стремилось к перестройке действительности, а не только культуры»[777].
К этому надо добавить, что литература Сопротивления и искусство неореализма носили глубоко человечный, демократический характер, и одного этого достаточно, чтобы привлечь к ним пристальное внимание историков и литературных критиков. Большой интерес представляет предисловие, которое в 1964 г. написал один из крупнейших представителей этого течения, Итало Кальвино, в связи с переизданием после 17-летнего перерыва своего романа «Тропинка к паучьим гнездам», написанного о партизанах и для партизан. Предисловие, в котором Кальвино пытается осмыслить свое, и не только свое, прошлое, можно по праву рассматривать как. серьезный человеческий документ, как исповедь и портрет целого поколения деятелей итальянской культуры.
Кальвино все время говорит «мы», хотя и подчеркивает, что никакой неореалистической школы не было. Он вспоминает о себе и о своих товарищах: они были так молоды, что «едва успели стать партизанами». Будущие писатели варились в той же гуще событий, что и их будущие читатели, у них был общий жизненный и боевой опыт.
Кальвино убежден в том, что хотя «школы», как таковой, не было, у неореалистов была сознательная эстетическая платформа. «Язык, стиль, ритм имели огромное значение для нас, для этого нашего реализма, который должен был быть как нельзя более далеким от натурализма». И — само собою разумеется — они ненавидели риторику и олеографию, которыми отличалось официальное фашистское искусство. Отвращение к риторике было так велико, что книги молодых неореалистов бывали зачастую сознательно полемическими, была в них нередко наивность, чрезмерный интерес к темам жестокости и пола, было и влияние экспрессионизма.
В предисловии к роману Кальвино выразил очень важную мысль. Полемизируя с теми, кто представляет себе неореалистическую литературу как своего рода иллюстрацию к определенным, заранее установленным тезисам, он заявляет, что нет ничего более ошибочного, чем такой взгляд: «То, что называют impegno, engagement, здесь было прежде всего образом и словом, взрывом, схваткой, презрением, вызовом, стилем»[778].
И еще одно интересное место в предисловии. Осмысливая свой литературный дебют, Кальвино пишет: «Как входит этот роман в литературу Сопротивления? В то время, когда я писал его, создание литературы Сопротивления было еще не решенной задачей, написать роман о Сопротивлении было императивом». И он уточняет: «Миланские группы патриотического действия (ГАП. — Ц. К.) уже получили свой роман — «Люди и нелюди» Витторини, а мы, партизаны с гор, также хотели иметь свой роман, с иным ритмом и фабулой». И Кальвино подчеркивает, что его «Тропинки» были «letteratura impegnata в самом широком и богатом смысле слова»[779]