Итальянская демократия в 1849–1857 годах
Опыт 1848 г. не изменил основных убеждений Дж. Мадзини и его политических предпочтений. Несмотря на поражение, он был уверен, что обстановка в Италии по-прежнему оставалась взрывоопасной и что близок подъем революционного движения, — иллюзия, которую питало большинство итальянских демократов. Эти люди полагали, что для предотвращения провала 1848 г. необходимо лишь, чтобы восстание различных угнетенных народов Европы — итальянцев, венгров, поляков — было всеобщим и скоординированным; словом, в противовес Священному союзу монархов необходимо создать Священный союз народов. С этой целью в Лондоне в июле 1850 г. Мадзини основал Центральный комитет европейской демократии, членами которого стали наряду с другими Арнольд Руге[351] от Германии и Альберт Дараш от Польши. Францию представлял Александр Огюст Ледрю-Роллен[352], которого Мадзини, к удивлению многих, предпочел Луи Блану[353]. В глазах генуэзского революционера Л. Блан являлся живым воплощением тех социалистических «систем», которые, по его мнению, привносили элемент раскола и мелочности в сферу национальной демократии, подрывали ее энергию и уменьшали ударную силу. Дело народа, дело освобождения угнетенных наций не терпело разногласий и раздоров. Поэтому взор генуэзского трибуна был устремлен не на Францию, а скорее на Венгрию, Польшу, Германию и, естественно, на Италию.
Однако не могла ли подобная политика лишить революционное движение тех народных сил, которые были бы способны обеспечить ему успех и для которых имел значение прежде всего не интересовавший Мадзини вопрос о «праве на труд»? Наконец, правомерно ли было решать социальные проблемы посредством решения проблем национальных, как это предполагал Мадзини? Тем, кто ставил перед собой такие вопросы, оказалось весьма полезным ознакомление с брошюрой Джузеппе Феррари «Республиканская федерация» (Federazione republicana), автор которой — уроженец Милана, бывший профессор Университета Страсбурга, — стал широко известен благодаря яростным выпадам против иезуитов и участию в ломбардском восстании 1848 г., не говоря уже о его остром, подчас своеобразном и парадоксальном интеллекте. В памфлете утверждалось, что революция в отдельных государствах, в отличие от того, как это произошло в 1848 г., должна предшествовать борьбе за независимость и что эта революция должна носить ярко выраженный социальный, более того, социалистический характер вплоть до безотлагательного провозглашения аграрного законодательства. Образцом служила революция, полыхавшая с января по июнь в 1848 г. в Париже. Из этого города должен был прийти и сигнал к восстанию. Феррари отвергал концепцию итальянской революции, выдвигавшуюся Мадзини, как провинциальную и утопическую.
Попытка создать на этой программной основе собственную фракцию в итальянском демократическом движении в противовес группировке сторонников Мадзини не увенчалась успехом: по той или иной причине идеи Феррари вызывали непонимание и недоверие. Одни, подобно его другу и земляку Карло Каттанео, которого в 1848 г. поддерживала значительная часть Временного правительства Милана, отвергали идею Феррари, придерживаясь буржуазных взглядов на развитие итальянского общества и его социалистическую направленность. Другие, как например, Карло Пизакане, в прошлом блестящий неаполитанский офицер, отличившийся при защите Римской республики, критиковали теорию, согласно которой революция во Франции играла бы главенствующую роль, поскольку это обрекало итальянских революционеров на выжидательную позицию. Что же касается социализма, то Пизакане не только был согласен с Феррари, но даже шел дальше: как раз в силу того, что Италия являлась более отсталой страной по сравнению с Францией и «крестьянский вопрос» здесь по-прежнему рассматривался в тесной взаимосвязи со «старым порядком», Италии было бы легче перескочить буржуазную фазу революции. Именно поэтому революция на Апеннинском полуострове должна была бы иметь четко выраженный национальный характер и автономное развитие. Таким образом, с одной стороны, при анализе движущих сил революции Пизакане чувствовал себя духовно близким Феррари, а с другой — убежденность в необходимости вести более активную работу внутри самого итальянского общества направляла его и в конечном счете привела к Дж. Мадзини.
В свою очередь, несмотря на «формализм» своей программы, Мадзини оставался единственным из итальянских демократов, кто имел последователей как среди эмигрантов, так и в самой Италии. Это объяснялось его личным обаянием, способностями тактика и политика и, наконец, огромным уважением, которым он пользовался благодаря сыгранной им роли в дни славной Римской республики. В 1850–1853 гг. Мадзини удалось восстановить прерванные в 1849 г. связи, создать значительную организационную сеть в Папской области, Тоскане и Лигурии, где он был связан с первыми рабочими обществами взаимопомощи, а также в Ломбардии. В частности, в Милане сторонникам Мадзини удалось наладить контакты с братствами рабочих и кустарей, с простыми горожанами. Лишь на Юге и на Сицилии организация Мадзини была представлена слабо. В феврале 1853 г., несмотря на то что конспиративная сеть в Лигурии незадолго до того сильно пострадала от полиции, он еще раз призвал к восстанию, которое планировалось начать 6 февраля в Милане и к которому должны были присоединиться другие города и области Италии. В случае победы революция должна была оказать давление на Турин, с тем чтобы побудить его вновь начать войну за независимость. В действительности же в назначенный день на улицы вышли только группы миланских простолюдинов (так называемых barraba), чьи попытки поднять восстание были легко пресечены.
И снова, несмотря на предательства и жесточайшую критику, Мадзини не сдался. Укрывшись в родной Генуе, где прожил три года в подполье, он создал новую политическую организацию — Партию действия, которой, как видно из ее названия, отводилась роль авангарда, организации, состоящей из профессиональных революционеров, умеющих воевать малыми группами. Таким образом, будучи оторванным от масс, Мадзини вновь сделал ставку на революционную элиту, которая своим примером и борьбой повела бы за собой народ. На такой основе и развивалось в тот период сотрудничество между Мадзини и Пизакане.
Последний, как уже сказано, придерживался иной, значительно более передовой, чем Мадзини, концепции и историко-политических взглядов на итальянскую революцию, но был с ним согласен относительно необходимости военных действий и постыдности выжидательной тактики. Было достаточно соединить политическую активность Мадзини с точным пониманием сути «итальянского вопроса», чтобы появилась точка опоры, необходимая для разрушения всего здания. Наиболее слабое звено в цепи оборонявшейся реакции в Италии находилось, как считал Мадзини, не в городах Севера, среди простого люда и буржуазии Милана, Генуи и Ливорно, а на Юге, в среде безземельных и жаждущих справедливости крестьян. Они и станут движущими силами итальянской революции. Таким образом, родилась идея, в дальнейшем близкая М.А. Бакунину, а после него — многим итальянским демократам: революция произойдет не путем завоевания обездоленного Юга буржуазным Севером, но, наоборот, благодаря революционному взрыву на Юге, волны от которого прокатятся затем по всей стране; словом, революция начнется «снизу» как географически, так и в социальном смысле. Результатом встречи Дж. Мадзини и К. Пизакане стало выступление, которое можно считать последним революционным экспериментом мадзинистов, а именно экспедиция в Сапри в июне 1857 г. Отплыв из Генуи во главе небольшого отряда патриотов, к которому затем присоединились освобожденные на о. Понца заключенные, Пизакане высадился в Сапри вечером 28 июня. Однако крестьянскую жакерию, на которую столь рассчитывал революционер, вызвать не удалось. Более того, местные крестьяне поддерживали Бурбонов. Пизакане и почти все его товарищи погибли. За несколько месяцев до трагической развязки газеты опубликовали его политическое завещание: оно показало кристальную революционную чистоту намерений, с которыми Пизакане пошел на эту авантюру, полностью отдавая себе отчет в ее опасности и малых шансах на успех, но будучи глубоко убежденным, что свой долг революционера он обязан исполнить до конца.
Первое, к чему привела катастрофа в Сапри, — это вновь образовавшаяся пустота вокруг Дж. Мадзини, что, по мнению многих, уже не раз было вызвано его опрометчивостью. Но сейчас, в отличие от того, что произошло после 1848 г., перебежчики из лагеря Мадзини устремились не к радикалам, а к более умеренным. Такая переориентация была вызвана и самим Мадзини, который в последние годы, как и в 1848 г., избрал политическую линию (так называемое «нейтральное знамя»), направленную на то, чтобы подчинить решение всех проблем, включая и определение формы правления, достижению единства и независимости. Если во времена колебавшегося Карла Альберта на Пьемонт едва ли было возможно положиться в борьбе за дело Италии, то отныне ситуация существенно изменилась. В старом Пьемонте рождалось нечто новое, коренным образом отличавшееся от всей его предшествующей истории.
Кавур и Пьемонт
Одна из легенд, созданных итальянской историографией периода Рисорджименто, гласит, что после поражения при Новаре и Виньяле во время встречи Йозефа Радецкого с новым королем Сардинского королевства Виктором Эммануилом II последний не получил возможных территориальных компенсаций на том основании, что отказался отменить Альбертинский статут[354]. В действительности же такого предложения никогда не делалось, и точно известно, что Виктор Эммануил II обещал Австрии бороться против партии демократов, к чему в общем-то он был склонен и сам. Подавив восстание в Генуе, король не колеблясь распустил в ноябре 1849 г. палату депутатов, которая воспротивилась утверждению мирного договора. Декрет о роспуске палаты сопровождался весьма недвусмысленным воззванием (написанным премьер-министром д’Адзельо), в котором проглядывалась возможность отмены Статута, если выборы не принесут победы умеренным. Укрепление позиций умеренных и твердость д’Адзельо позволили, однако, избежать опасности абсолютистской реставрации в Пьемонте — единственном из всех итальянских государств продолжавшим оставаться конституционной монархией. Более того, после окончания критического послевоенного периода правительство, вопреки оппозиции сторонников «муниципализма» и консерваторов, преодолев замешательство самого короля, вернулось к проведению реформаторской политики, характерной для различных итальянских правительств в 1846–1848 гг. В феврале 1850 г. граф Джузеппе Сиккарди, министр юстиции в кабинете д’Адзельо, предложил парламенту серию законов, направленных на ограничение привилегий духовенства (ликвидация церковного суда и права убежища, уменьшение количества праздничных дней), чтобы привести пьемонтское законодательство в той области, в которой оно было особенно отсталым, в соответствие с законодательством других итальянских государств. Законы Сиккарди были приняты, не встретив значительного сопротивления. Иначе получилось с законом о гражданском браке, также предложенным д’Адзельо, который из-за сопротивления, оказанного его проекту в палате депутатов и особенно королем, был вынужден в октябре 1852 г. уйти в отставку. После мучительного кризиса формирование правительства было поручено графу Камилло Бенсо Кавуру, занимавшему в составе предыдущего кабинета пост министра земледелия и торговли. Он обязался не ставить вопрос о доверии в связи с законом о гражданском браке.
Так пришел к власти человек, с именем которого связано объединение Италии, один из немногих деятелей в итальянской истории, запечатлившийся в памяти потомков как победитель, а не побежденный. Будучи младшим сыном в старинной дворянской семье, Камилло быстро оставил военную карьеру, которую ему прочил отец, и посвятил свои молодые годы путешествиям, спекуляциям, учебе и любви, а в зрелом возрасте он стал политиком. В обществе, в котором многие из аристократов превратились в скопидомов-буржуа, а многие буржуа стремились походить на дворян, Кавур обладал всеми достоинствами и буржуа, и аристократа: ему были свойственны живой интеллект и привычка отдавать приказы, он получал удовольствие от зарабатывания денег и от их траты, — иными словами, он обладал бурлящей энергией нового общественного класса и стилем поведения старого. Придерживавшийся умеренных политических взглядов, чуждый всякой симпатии к революции и политическому романтизму сторонников Дж. Мадзини, Кавур в то же время понимал, что невозможно игнорировать демократические настроения, получавшие все более широкое распространение в буржуазных и мелкобуржуазных слоях общества. Поэтому, прежде чем взять в руки нити управления кабинетом министров, этот политик обеспечил себе поддержку твердого большинства в парламенте, заключив альянс (так называемый «коннубио») с наиболее умеренными течениями среди левых и с их виднейшим представителем Урбано Раттацци. Таким образом, защитив себя от нетерпеливых сторонников Мадзини и ностальгирующих ретроградов — «муниципалистов» королевского двора, Кавур смог относительно беспрепятственно осуществлять программу либерализации и модернизации пьемонтского общества.
В первую очередь, в области экономики как внимательный читатель трудов Адама Смита, просвещенный сельский предприниматель и деловой человек, каковым Кавур, собственно, и был, он вынашивал либеристскую[355] концепцию экономического развития. Путь развития пьемонтского общества шел, по его представлениям, через победу уже существовавших в нем рыночных и капиталистических тенденций. Предпосылкой для этой победы являлась радикальная либерализация внутреннего рынка и полное включение Сардинского королевства в широкое взаимодействие с экономиками других европейских стран. Будучи глубоко убежден в правильности и плодотворности этой перспективы экономического развития, Кавур за 18 месяцев своего пребывания на посту министра земледелия и торговли заключил ряд торговых соглашений — с Францией, Англией, Бельгией, Австрией — в духе явно выраженного либеризма. Его взгляд на капиталистическое развитие основывался главным образом на глубокой убежденности в том, что это развитие будет происходить снизу, будет питаться смелой инициативой отдельных производителей и сельских хозяев, подобно тому что имело место в развитых странах Западной Европы, таких, как Англия и Франция. Но для этого потребовалось бы много времени, и Кавур, который не был доктринером и прекрасно понимал разницу между теоретической экономикой и экономической политикой, не исключал возможности сократить путь, отыскать средства, которые позволили бы экономике Пьемонта или же Италии в целом наверстать часть упущенного времени. Эту цель, т. е., ускорение и облегчение свободного развития капитализма в экономике, и должно преследовать государство. Кавур действовал именно в этом направлении, планируя и осуществляя широкомасштабные общественные работы по созданию инфраструктуры: были построены канал, получивший его имя и позволивший провести ирригацию сельских районов Новары и Верчелли, туннель у Фрежюса, железные дороги. В этом же плане следует рассматривать и создание крупной централизованной государственной кредитной системы — Банка национале[356] — этого зародыша будущего Банка д’Италия[357].
Плоды этой экономической политики проявились очень скоро. В начале 1859 г. только в Пьемонте было проложено 850 км государственных и частных железных дорог по сравнению с 986 км во всей остальной Италии, тогда как внешняя торговля Сардинского королевства значительно превосходила аналогичные показатели соседнего процветающего Ломбардо-Венецианского королевства. Таким образом, в Италии, где темпы экономического развития после периода подъема в 1830–1846 гг. замедлились, Пьемонт был единственным государством, которому удавалось каким-то образом гнаться за стремительно развивавшейся капиталистической экономикой Европы.
Но экономическую свободу невозможно было представить без свободы политической, свободу буржуа — без свободы гражданина. Кавур прекрасно понимал это и потому твердо двигался по пути придания государству светского характера, продолжая дело, начатое еще д’Адзельо. Так, в 1855 г. ради принятия закона, предусматривавшего упразднение значительного количества монастырей, премьер-министр без колебаний пошел на тяжелый правительственный кризис (так называемый «кризис Калабьяна»). Он не уступил и королю, который обещал папе Пию IX, что этот закон не пройдет. При Кавуре Пьемонт был единственным среди итальянских государств, где не только политическая и парламентская жизнь проходила по нормам конституционной монархии и согласно Альбертинскому статуту, но и единственным государством, в котором действительно существовала свобода печати, ассоциаций и образования. Это привело к тому, что Сардинское королевство превратилось в центр притяжения для многих итальянских политических эмигрантов, которые, приезжая жить в Турин, назначались на ответственные посты в сферах образования и управления. Количество этих людей очень скоро достигло нескольких десятков тысяч, что поставило вопрос об их совместном проживании с населением Пьемонта. Среди них были такие известные и авторитетные люди, как Луиджи Карло Фарини из Романьи; уроженец Ломбардии Чезаре Корренти; Манфредо Фанти из Модены, ставший впоследствии генералом пьемонтской армии; крупный экономист, инициатор публикации многотомной «Библиотеки экономиста», познакомившей Италию с классиками современной политической экономии, сицилиец Франческо Феррара; неаполитанский философ гегельянской школы Бертрандо Спавента и Франческо Де Санктис, тоже неаполитанец, выдающийся итальянский критик и историк литературы XIX в. Будучи выходцами из различных областей Италии, поселившиеся в Пьемонте политические эмигранты объединялись также в зависимости от политических воззрений. Одним — как, например, Мамиани, Бонги, Бьянки — были ближе пьемонтские умеренные и сторонники Кавура, другие (речь идет о довольно многочисленной группе эмигрантов в Генуе, в которой выделялись Розолино Пило, Агостино Бертани и сам Карло Пизакане) все еще оставались приверженцами Мадзини. Как уже отмечалось, после неудачи при Сапри в рядах эмиграции стала наблюдаться переориентация на позиции Кавура. Так, под влиянием Ла Фарины и Даниэле Манина возникло Национальное общество, которое ставило целью объединить вокруг себя под знаменем монархии всех патриотов Италии. К этой организации примкнул и Джузеппе Гарибальди. Мадзини оказался в полной изоляции. Как будет показано далее, сначала негласно разрешенное, а затем поддержанное публично и официально, Национальное общество стало основным орудием внешней и внутренней политики Кавура.
Дипломатия Кавура и вторая война за независимость
Очень распространено мнение о Кавуре как о дипломате и терпеливом «ткаче», создавшем широкое полотно объединения Италии. Однако было бы ошибочным полагать, что с самого начала этот пьемонтский государственный деятель четко представлял себе ту великую цель объединения страны, которой он впоследствии достиг, и что вся его дипломатическая деятельность была целиком и полностью направлена на реализацию этой задачи. В действительности же долгое время Кавур считал, что объединение Италии под главенством Савойской династии практически неосуществимо, и его искусство состояло не столько в выдержке, способности выждать удобный момент, когда обстановка созреет и наступит решающий день, сколько в опыте того, кто умеет извлекать максимальный результат из возникающих время от времени обстоятельств. Кавур мог так действовать, поскольку был глубоко убежден в том, что для решения «итальянского вопроса» политику требуется гибкость и поистине европейский размах.
С этой точки зрения обстановка в 1850-х годов представлялась значительно более благоприятной, чем та, которая сложилась в июльские дни. Приход бонапартизма — и Кавур одним из первых понял это — вовсе не означал, несмотря на свой лозунг «империя — это мир», возвращения Франции к изоляционистской внешней политике или, еще хуже, к политике легитимизма. Учитывая, что Англия продолжала проводить на европейском континенте собственную динамичную и прогрессивную политику, пьемонтская дипломатия получила новый шанс на успех в результате ухудшения австро-русских отношений после событий 1848 г. вплоть до полного разрыва в связи с возникновением «восточного вопроса» и началом Крымской войны (1853–1856). Эта война, как известно, стала событием, позволившим Пьемонту, который направил свой экспедиционный корпус сражаться вместе в французскими и английскими войсками под Севастополь, войти в круг великих держав, в большую европейскую политику и участвовать в Парижском конгрессе 1856 г. В действительности же не столько Кавур, сколько Виктор Эммануил II оказывал давление в пользу вмешательства, но именно первому, без сомнения, принадлежит заслуга в том, что он сумел извлечь из участия Пьемонта в войне значительную политическую выгоду. Парижский конгресс, в котором Кавур принял участие в качестве представителя Сардинского королевства, не дал Пьемонту столь желанных территориальных приобретений (предполагалась аннексия герцогств Модена и Парма). Дискуссия по «итальянскому вопросу», на чем настаивал премьер-министр, имела место лишь на последнем заседании и свелась к обвинительной речи английского делегата, лорда Кларендона, по поводу притеснений, которые испытывали подданные Папской области и Неаполитанского королевства. На заседании не было принято никакого согласованного документа. Вместе с тем если на Парижском конгрессе по «итальянскому вопросу» не удалось добиться многого, то лихорадочная дипломатическая деятельность Кавура, направленная, в частности, на укрепление и без того неплохих личных отношений между ним и французским императором Наполеоном III, очень быстро дала видимые плоды. Более того, именно на том основании, что Парижский конгресс не принес практических результатов, Кавур утвердился в своем убеждении, что «итальянский вопрос» не может быть решен дипломатическим путем и что для этого нужно со всем мужеством рассматривать вероятность возобновления вооруженной борьбы против Австрии. «Только пушка, — писал Кавур Эммануэле д’Адзельо, — может побудить нас к действию».
Но кто стал бы союзником Пьемонта в новой войне за независимость? Вполне обоснованные надежды, что таким союзником могла бы стать Франция Наполеона III, казалось, рассеялись, когда 14 января 1858 г. в Европе распространилась весть, что император чудом избежал покушения и что покушавшийся был итальянцем Феличе Орсини, который хотел наказать могильщика Римской республики, «человека 2 декабря»[358]. Произошло непредвиденное: достоинство, с каким Орсини держался на судебном процессе и с каким встретил смертную казнь, письмо, направленное им Наполеону III и призывавшее императора освободить Италию, публикация которого была разрешена, вероятно, самим адресатом, — все это убедило монарха в необходимости и безотлагательности решения «итальянского вопроса». Через шесть месяцев после покушения Наполеон III встретился с Кавуром в Пломбьере, и в ходе их переговоров был заложен фундамент будущего союза и того устройства, которое получит Апеннинский полуостров в случае победы. В соответствии с Пломбьерским соглашением от 21 июля 1858 г. Пьемонт уступал Ниццу и Савойю Франции и получал всю Северную Италию по ту сторону Апеннин; территории Центральной Италии, за исключением Рима и прилегающего региона, образовывали свое государство (монарх которого еще не был назван), Южная Италия сохранила бы свое единство и границы, там была бы заменена правящая династия (Наполеон III, вероятно, думал о сыне Иоахима Мюрата). В итоге эти три итальянских государства должны были образовать конфедерацию под председательством папы римского. Данные договоренности, только в части, касавшейся создаваемого под скипетром Савойской династии королевства в Верхней Италии и уступки Ниццы и Савойи, нашли отражение в заключенном в январе 1859 г. договоре и были подкреплены женитьбой принца Наполеона Жозефа Шарля Поля Бонапарта на дочери Виктора Эммануила II принцессе Клотильде.
Для Кавура настали долгие месяцы нервного ожидания, проведенные им в опасении, что английское посредничество помешает осуществлению его плана. Но австрийский ультиматум от 19 апреля, представлявший собой тот самый казус белли[359], который и предусматривался договором, избавил пьемонтского премьер-министра от этих тревог. Военные действия начались 29 апреля и сразу же получили вполне благоприятный для франко-пьемонтской армии оборот: победа французов при Мадженте открыла ворота Милана, а победы при Сольферино и Сан-Мартино дали возможность быстрого победоносного окончания кампании. Но возможность эта не была использована из-за новых и неожиданных (по крайней мере, для Наполеона III) событий.
В Центральной Италии, правители которой были изгнаны в результате бескровных восстаний, все более популярной становилась идея о присоединении к Пьемонту, поддерживаемая людьми из Национального общества. Такое развитие событий, а также опасение возможного вступления в войну Пруссии подтолкнули Наполеона III к поспешному заключению в селении Виллафранка предварительных условий мирного соглашения с Австрией (11 июля), по которым Пьемонту передавалась лишь Ломбардия, за исключением укрепленного района Модены, а в остальном, кроме создания гипотетической итальянской федерации, сохранился статус-кво. Австрия еще твердо удерживалась на Апеннинском полуострове. Оказавшись перед свершившимся фактом, разочарованный Кавур подал в отставку. Формирование нового кабинета было поручено маркизу Ла Марморе. Однако если Кавур больше не возглавлял правительство, то его сторонники и члены Национального общества оставались весьма активны: в Болонье, во Флоренции, в легатствах Папской области все больше настаивали на присоединении к Сардинскому королевству. Наполеон III, решительно выступавший в Виллафранке против того, чтобы свергнутые монархи были возвращены на свои троны посредством австрийской интервенции, оказался в крайне неприятном и сложном положении. Он рисковал вызвать недовольство всех: австрийцев, которые хотели восстановить в Италии статус-кво; итальянцев, воспринявших достигнутые в селении Виллафранка соглашения как предательство, и, наконец, французов, которые должны были отказаться от Ниццы и Савойи. Намерение императора выйти из этого затруднения путем удовлетворения интересов итальянцев не могло осуществиться до тех пор, пока в январе 1860 г. Кавур не вернулся к власти и не вышел из крайне запутанной ситуации, проведя переговоры о единственно возможном решении: аннексия Тосканы и Эмилии Пьемонтом и аннексия Ниццы и Савойи Францией, причем в обоих случаях следовало прибегнуть к давно испытанной типично наполеоновской форме — плебисциту. Одиннадцатого и двенадцатого марта 1860 г. плебисциты прошли в Эмилии и Тоскане, а 15 и 22 апреля — в Ницце и Савойе. Подавляющее большинство их участников высказались за присоединение, соответственно, к Сардинскому королевству и Франции. Но «чудесный год» итальянского Рисорджименто не закончился. Еще до его завершения произошли не менее важные события, благодаря которым цель, продолжавшая считаться недостижимой, — объединение Италии — была достигнута.
Экспедиция гарибальдийской «Тысячи» и объединение Италии
Итак, до весны 1860 г. политическая инициатива находилась в руках Кавура и партии умеренных: демократы, и в первую очередь Мадзини, оказались отодвинуты на второй план, они более не определяли ход развития событий. Однако после проведения плебисцитов в обществе возникло (и совершенно обоснованно) ощущение того, что Пьемонт и Франция уже достигли тех самых геркулесовых столпов, дальше которых двигаться уже невозможно. Это ощущение придало демократам новые силы, оживив их программу полного объединения Италии. Они полагали, что нельзя остановиться на полдороге и если короли и дипломаты не в силах довести дело до конца, то это сделает народ. В таких условиях эмигранты-сицилийцы, в частности Франческо Криспи и Розолино Пило, все больше склонялись к идее, некогда высказанной Карло Пизакане и Джузеппе Мадзини, об организации экспедиции на Юг, на Сицилию, охваченную с первых чисел апреля 1860 г. антибурбонским восстанием, с тем чтобы затем оно перекинулось с острова на территорию Апеннинского полуострова вплоть до Рима и, может быть, даже до Венеции. Криспи и Пило удалось убедить Гарибальди, чьи отношения с Кавуром незадолго до того ухудшились, возглавить поход. Ни Виктор Эммануил II, отказавшийся предоставить Гарибальди полк, который тот у него просил, ни Кавур не поддержали подготовку экспедиции, начало которой откладывалось на протяжении многих дней и в успех которой мало кто верил. Как бы то ни было, 6 мая 1860 г. отряд — «Тысяча» — отплыл[360], вооруженный ружьями, более подходящими для военного музея, чем для ведения боевых действий, и имел в своем распоряжении всего 94 тыс. лир. Кавур распорядился задержать эту «Тысячу», как только бойцы высадятся в порту Кальяри, но пропустить, если отряд проплывет вдали от берега. Обходной маневр, который совершили два парохода с добровольцами на борту в Таламоне, чтобы получить оружие, увел суда далеко от берегов Сардинии, и поэтому они смогли спокойно дойти до сицилийского порта Марсалы, где гарибальдийцы и высадились 11 мая. Сделать это именно в данном месте им посоветовали встреченные в море рыбаки, сообщившие, что там нет бурбонских гарнизонов. Счастье помогает мужественным.
Первое столкновение с войсками Бурбонов произошло 15 мая 1860 г. при Калатафими и было очень тяжелым. Победа, которая в конце концов улыбнулась гарибальдийцам, придала им новые силы, подняла дух у отрядов «пиччотти» — присоединившихся к ним сицилийцам, — и 30 мая после великолепного маневра по уклонению от встречи с основными силами Бурбонов и трехдневных боев на марше Гарибальди овладел Палермо. Европа с изумлением и восторгом наблюдала как горстка вооруженных людей победила мощную регулярную армию и поставила под вопрос судьбу целого королевства.
Кавур, по его собственному признанию, находился «в полнейшей растерянности». Конечно, Гарибальди, принимая титул диктатора Сицилии, делал это от имени Виктора Эммануила II и, казалось, был тверд в своей лояльности по отношению к монархии. Но, с другой стороны, он со всей решимостью намеревался двинуться на Рим где, начиная с 1849 г. находился французский гарнизон. Англия приветствовала поход Гарибальди, однако нельзя было исключать дипломатических осложнений иного рода. И все же наибольшую растерянность у Кавура вызывало предчувствие, если не полная уверенность в том, что присоединение территорий Юга значительно изменит характер проблем, которые предстояло решить будущим итальянским правительствам. Южная Италия со всеми своими атрибутами — «галантуомини», иссушенными зноем полями и жаждущими справедливости крестьянами — была совсем непохожа на Пьемонт и Ломбардию с их сельскими хозяевами-предпринимателями, каналами и относительным процветанием экономики. Для Юга, конечно же, не годились те планы медленного и поступательного капиталистического развития «снизу», которые были пригодны для паданской Италии. И эта обеспокоенность часто проявлялась в переписке Кавура с его корреспондентами в Южной Италии в тот период.
И все же он, как опытный игрок, принял вызов, хотя и не играл в этой партии первой скрипки. Конечно, нельзя было противиться или мешать Гарибальди, но можно было попытаться вырвать руководство из рук последнего и демократов; именно этот путь и избрал Кавур. Таким образом, между Кавуром и Гарибальди началась скрытая борьба, в ходе которой пьемонтский премьер-министр проиграл часть сражений, а некоторые — выиграл, сумев в конечном счете победить в войне. В сущности, ему не удалось ни убедить Гарибальди немедленно провозгласить присоединение Сицилии к Италии (остров продолжал временно управляться правительством, в котором magna pars[361] играл Криспи), ни отговорить от высадки на континенте (но это вопрос спорный). Не удалось Кавуру и вызвать в Неаполе восстание, которое смогло бы привести к созданию там правительства умеренных еще до триумфального вступления в город Гарибальди 7 сентября 1860 г. Вместо этого Кавур сумел вырвать у Наполеона III согласие на то, чтобы один корпус регулярной армии Пьемонта двинулся в южном направлении для оккупации областей Марке и Умбрия.
В начале сентября, после вступления гарибальдийцев в Неаполь, тонкая игра, которую уже давно вел пылкий знаменитый генерал со скрытным пьемонтским премьер-министром, достигла своего апогея. Одиннадцатого сентября Гарибальди, зная, что Виктор Эммануил II враждебно относится (возможно, в силу комплекса неполноценности) к своему премьеру, письменно попросил короля отправить Кавура в отставку. Но последний предвидел этот шаг Гарибальди и в беседе с монархом сентября 1860 г. в присутствии Ла Фарины добился от монарха формального обязательства поддерживать свою политическую линию. Получив такое заверение, Кавур 11 октября заручился согласием парламента на проведение плебисцитов на Сицилии и на Юге по вопросу об аннексии, подобных тем, которые прошли в Эмилии и Тоскане, разрушив таким образом все надежды Гарибальди и демократов на закрепление военных побед на политическом уровне. Плебисциты состоялись 21 октября, и абсолютное большинство жителей как на Юге Италии, так и в Сицилии, высказалось в пользу аннексии. В очередной раз Кавур победил. В создавшейся ситуации Гарибальди решил не идти на Рим. Ему ничего не оставалось, как передать пальму первенства Виктору Эммануилу II, который во главе пьемонтской армии, преодолев сопротивление папских войск, продвигался на Юг, чтобы там соединиться с гарибальйцами, нанесшими Бурбонам последнее, и решающее, поражение при Волтурно. Встреча Гарибальди с пьемонтским монархом, ставшим к тому времени фактическим королем Италии, произошла в Теано 27 октября 1860 г. и была далеко не столь сердечной и торжественной, какой она предстала в патриотических хрониках.
Между тем причины нового поражения Гарибальди следует искать не только и не столько в дипломатической ловкости Кавура, сколько — и в первую очередь — в развитии внутренней обстановки на Сицилии и в Южной Италии. На момент высадки в Марсале и по мере продвижения по острову и итальянскому Югу Гарибальди представлялся местным крестьянским массам сказочным освободителем, почти мессией, который отомстит за их страдания. Эти надежды, казалось, были подкреплены первыми законодательными актами созданного Гарибальди на Сицилии правительства: ликвидировался ненавистный налог на помол и издан декрет от 2 июня о разделе коммунальных земель. Однако очень скоро наступило разочарование: 4 августа в Дучеа-ди-Бронте Нино Биксио, доверенный наместник легендарного генерала, подавил с помощью массовых арестов и расстрелов один из многих прокатившихся по всей Сицилии в дни эйфории и надежд крестьянских бунтов. Крушение надежд народных масс выразилось не только в сокращении притока добровольцев в ряды гарибальдийцев, но иногда в самых настоящих восстаниях. В сентябре в Ирпинии произошло всеобщее выступление крестьян, в ходе которого было убито 140 либералов. Его подавили только после того, как туда прибыл отряд гарибальдийцев под командованием венгра Иштвана Тюрра. Появились и первые признаки бандитизма, того самого явления герильи[362] и крестьянской жакерии, которая в первые годы существования единого Итальянского государства буквально потопит в крови обширные сельские районы Южной Италии.
С другой стороны, разочаровав крестьянские массы Юга, Гарибальди не сумел заручиться поддержкой собственников и состоятельных людей. Они полагали, что возвращение к нормальной жизни и восстановление порядка в сельской местности были бы осуществлены значительно лучше законным королем при помощи регулярной армии Пьемонта, нежели народным вождем, назвавшимся генералом и окруженным опасным сборищем демократов-пропагандистов. Будучи автономистами или сторонниками единства в зависимости от обстоятельств, сицилийские нотабли и аристократы всегда оставались консерваторами и ничуть не меньше своих собратьев на континенте ратовали за интервенцию Пьемонта и предложенный Кавуром путь аннексии посредством проведения плебисцитов. Таким образом, крестьяне Юга опускали в урну бюллетень с их «да» единству Италии (вспомним блестящее описание плебисцита в одном из сицилийских сел в романе Дж. Томази ди Лампедузы «Леопард», 1958) под бдительным оком местного дворянина и управляющего. Италия же помимо притока новых сограждан получала в наследство их страдания и обиды — тяжелый и трудноразрешимый «южный вопрос».
Искусство и культура Рисорджименто
Существует, конечно, — и об этом уже неоднократно упоминалось, — культура периода Рисорджименто. В основном она носила романтический и историко-национальный характер, т. е. была призвана сформировать национальное сознание обращением к истокам истории итальянской нации и культуры.
Неогвельфы и неогибеллины расценивали историю итальянской нации по-разному. Как полагали первые, знамя борьбы против имперского универсализма и рыцарской иерархии феодального мира первыми подняли поддерживавшиесяе папством свободные коммуны. По светским же представлениям неогибеллинов, итальянцы были нацией, породившей Арнольда Брешианского и других средневековых еретиков и осуждавшей вместе с Н. Макиавелли светскую власть пап. Италия была не только родиной писателей и торговцев, но и родиной солдат, сражавшихся против иноземцев, — Альберто да Джуссано, победителя Барбароссы, Франческо Ферруччи, мужественного защитника независимости Флоренции и героя исторического романа Гверрацци, и, наконец, Этторе Фьеромоски — персонажа исторического романа Массимо д’Адзельо, — нанесшего поражение французу Ла Мотту на турнире в Барлетте. Помимо этих произведений, ярких и в то же время наивных, эпоха Рисорджименто внесла большой вклад в историю итальянской культуры. Причем речь идет не только о проведенной романтиками огромной работе по возвращению культурного наследия. Наиболее важной, оставившей глубокий след в сознании будущих поколений итальянцев стала «История итальянской литературы» Франческо Де Санктиса, первая история литературы, задуманная не как хрестоматия лучших страниц лучших авторов в духе XVIII в., но как картина исторического развития итальянской литературы и культуры. Поэтому данный труд является не только историей литературы, но ближе, чем всё, что дала нам культура XIX в., подводит к общей истории Италии.
Наряду с Де Санктисом мы могли бы вспомнить и имя Д. Феррари, последователя Сисмонди и Э. Кине, оставившего нам интереснейшие работы по истории городов и итальянских революций. Можно назвать и Микеле Амари, автора уникального исторического исследования, посвященного мусульманской Сицилии, или Никколо Томмазео, составившего ценнейший толковый словарь итальянского языка. В целом работа, проделанная итальянской культурой периода романтизма, была огромна и еще сегодня лежит в основе преподавания гуманитарных наук в высшей школе. Это, естественно, не означает, что отсутствуют лакуны: например, открытие Возрождения как исторической эпохи было сделано в основном иностранными учеными, такими, как Жюль Мишле и Якоб Бургхарт.
Словом, если культура Рисорджименто существует, то нельзя с такой же уверенностью говорить о существовании литературы Рисорджименто. Конечно, это не значит, что нет литературных произведений и текстов, авторы которых пытаются выразить чувства и гражданские страсти поколений, переживших Рисорджименто. Дело в том, что эти произведения и тексты представляют собой лишь весьма относительную литературную ценность. Речь идет о многочисленных исторических романах, о которых уже упоминалось и в которых было бы бесполезно искать след великого урока, преподанного Мандзони. Это относится к патриотической лирике Берше и его подражателей. Стихи, подобные тем, какие Фузинато посвятил осаде Венеции, или экспедиции стихотворение Меркантини в Сапри[363], представляют лишь в искусственно элегическом свете исторические эпизоды совершенно иного драматического содержания. Среди итальянских поэтов периода Рисорджименто только Джузеппе Джусти в сатирах и бурлесках проявил, пусть в меньшей степени, свою творческую личность. Среди прозаиков один лишь Ипполито Ньево, демократ, придерживавшийся весьма передовых идей и участвовавший в сицилийской экспедиции Гарибальди 1860 г., сумел в своей «Исповеди итальянца» достичь значительного художественного уровня. Что касается театра периода Рисорджименто, — кстати, жанра с отчетливо выраженной гражданской позицией, — то его практически не существовало: такому знатоку театра, как Н.В. Гоголь, путешествовавшему по Италии в первые десятилетия XIX в., итальянская сцена показалась «убогой и пустой», способной лишь «повторять вечного старика Гольдони». Историко-патриотические трагедии Джованни Баттисты Николини и Сильвио Пеллико не могли, конечно же, заполнить эту пустоту.
Одним словом, единственным художником Рисорджименто, сумевшим решить в самом широком плане подлинные и оригинальные творческие задачи, которого можно считать подлинным художником этого периода, являлся Джузеппе Верди. Его оперы на сюжеты в духе Виктора Гюго, его романтизм и понятная широким массам музыка зажигали сердца зрителей — его современников. Однако искусства, даже подобного искусству Верди, в котором врожденный и традиционный элемент — итальянский «темперамент» — занимает такое огромное место, все же недостаточно, чтобы оно наложило свой отпечаток на целую историческую эпоху.