Цена объединения
Тому, кто весной 1859 г., когда франко-пьемонтские войска переходили Тичино, предположил бы, что всего через год с небольшим весь Апеннинский полуостров, за исключением Венецианской области и Лацио, будет объединен, мало кто поверил бы. Вероятно, не поверил бы и Кавур. Однако великое событие произошло, и 4 марта 1861 г. субальпийский парламент, собравшись после падения Гаэты, последнего оплота Бурбонов, торжественно провозгласил объединение Италии. Ему способствовала очень благоприятная дипломатическая обстановка, которой великолепно воспользовался Кавур, мятежный дух Гарибальди и его «звезда», кровь, пролитая на полях сражений в Ломбардии, и кровь крестьян, замученных в Дучеа-ди-Бронте, т. е., к объединению привел целый ряд событий, переплетение противоборствующих сил, что редко случается в истории одновременно, но когда такое происходит, то возникает представление, будто обычный ритм жизни общества стал значительно быстрее.
Но все напряжения и ускорения имеют свою цену; объединение Италии имело свою.
В первую очередь в буквальном смысле слова. Как мы увидим, это почувствуют и первые председатели Совета министров, первые министры финансов нового Итальянского королевства. Однако цена объединения была в основном политическая, и ее следует рассматривать как последствие способа достижения самого объединения. Уже отмечалось, что оно произошло путем ряда последовательных присоединений к Пьемонту различных, ранее независимых итальянских государств. Желание ускорить события и поставить Европу перед свершившимся фактом и в первую очередь твердое стремление Кавура и умеренных противостоять демократической и гарибальдийской инициативе, вплоть до того, чтобы свести ее на нет, привели к тому, что структура нового государства с самого начала выглядела скорее как распавшийся старый Пьемонт, чем как новое политическое образование. И дело не в том, что до 1864 г. столицей королевства продолжал оставаться Турин, оказавшийся на окраине страны, так что депутатам из Южной Италии, учитывая состояние железных дорог, приходилось совершать многодневные путешествия; дело не в том также, что первый король нового государства как ни в чем не бывало продолжал называться Виктором Эммануилом II. Значительно важнее то, что не были осуществлены разработанные Луиджи Карло Фарини и Марко Мингетти проекты административного устройства, основывавшиеся на автономии областей и децентрализации, а была принята система жесткой централизации, согласно которой префект, например, становился полновластным арбитром местной жизни, как происходило в наполеоновские времена, а не в современной Франции. И даже избирательный закон, распространенный на всю территорию страны, был тем же самым, что действовал в Пьемонте после 1848 г. В результате в связи с низким уровнем экономического развития большей части других областей, и особенно Юга, и без того жесткая цензовая система еще более ужесточалась, и в ряде областей Италии право голоса стало привилегией лишь немногих нотаблей. На первых в итальянской истории выборах, прошедших в 1861 г., в списках избирателей Северной Италии числилось 167 тыс. человек, Центральной Италии — 55 тыс., Юга — 129 тыс. и на островах— 66 тыс. человек. Тех же, кто действительно смог осуществить свое право голоса, насчитывалось еще меньше: были депутаты, избранные всего несколькими десятками голосов. Таким образом, Итальянское королевство при своем зарождении несло значительный отпечаток бюрократизма и цензовости, и в представлении большинства своих новых граждан его олицетворяли налоговый инспектор и обязательная воинская повинность. Поэтому вскоре стала усиливаться «непопулярность» этого государства, тем большая, чем большими были надежды, вызванные общим политическим переворотом. И именно эта «непопулярность», этот разрыв между правящими кругами и управляемыми наиболее значительная плата за то, каким образом произошло объединение. Еще и сегодня Италия расплачивается за это.
Подобный разрыв, а также пропасть между элитой и народными массами, проявившиеся с первых лет жизни Итальянского королевства, вероятно, можно было смягчить и уменьшить, если бы существовало движение оппозиции, способное направить недовольство народа в определенное русло и предложить ему реальные альтернативы. Но Гарибальди удалился на маленький остров Капрера, а Мадзини все еще находился в изгнании. Кроме того, оба эти деятеля были уже не молоды, много испытали в жизни и во многом разочаровались: нет ничего тяжелее для революционера, чем видеть, что главное из твоих планов осуществлено его противниками. Они еще могли — ив этом мы скоро убедимся — вести агитацию за присоединение к родине Рима и Венеции, устанавливать более тесные, чем в прошлом, контакты с народными массами, примкнув к Первому Интернационалу (1864–1876) или превознося новую восходящую звезду социализма, но их упорство, равно как и упорство их немногочисленных последователей, было упорством уцелевших. И если доктрины Мадзини еще могли вызвать определенное понимание среди мелкой буржуазии и городских ремесленников, то значительно меньшее сочувствие, если не сказать полное его отсутствие они встречали среди городских низов и многочисленного крестьянства. А последнее, предоставленное самому себе, оказалось вынужденным выражать свой протест и обиду в самых примитивных и непосредственных формах.
В Южной Италии, наиболее отсталой части страны, это принимало традиционные и безнадежные формы бандитизма. Поддержка, которую получали от бурбонских и папских агентов образовавшиеся в этом регионе еще в период похода Гарибальди банды, основную часть которых составляли крестьяне и уклонившиеся от призыва в армию, не дает полного объяснения того упорства, с каким они в течение четырех лет вели герилью против 100-тысячного контингента регулярных войск, которому они нанесли потери значительно большие, чем во всех войнах эпохи Рисорджименто. Становясь бандитом, крестьянин Юга намеревался не столько выразить свою привязанность к старым устоям — и это подтвердил опрос, проведенный по инициативе итальянского парламента, отчет о котором весьма проницательно сделал депутат Массари, — сколько показать свое неприятие нового, дать выход разочарованию и безнадежности. Он вел ужасную крестьянскую войну — жестокую и бесчеловечную. Такими же стали в конце концов и репрессии победителей.
На Юге проявления народного недовольства наблюдались и в городах, как, например, восстание в Палермо в 1866 г., для подавления которого пришлось направить экспедиционный корпус. На Севере мощные и широко распространившиеся крестьянские восстания полыхали в 1869 г. в связи с введением крайне непопулярного налога на помол. И в этом случае также возникла необходимость использования войск, тысячи людей были арестованы. Протесты народных масс становились постоянным явлением в политической и общественной панораме новой Италии.
Именно на этот фон недовольства и ожесточения и следует ориентироваться, чтобы понять особенности того, как в Италии впервые зародилась организованная народная и революционная оппозиция. Человеком, яснее других понимавшим и более других работавшим в данном направлении, был Михаил Бакунин. После активного участия в бурной революционной деятельности он оказался в Италии, будучи убежден, что эта страна является самым слабым звеном европейской реакции и поэтому здесь открываются наиболее многообещающие революционные перспективы. Влияние Бакунина стало определяющим в том, чтобы сделать популярными среди многих из уже существовавших на Апеннинском полуострове рабочих и народных кружков наиболее радикальные, революционные концепции, а также подорвать прежнее воздействие на эти кружки идеологии Мадзини. Бакунинский прозелитизм имел особенный успех в Неаполе и на Юге, на том самом Юге, где идея о том, что крестьянские массы станут движущей силой итальянской революции, витала в воздухе еще со времен Пизакане. Осуждение со стороны Мадзини Парижской коммуны (1871) еще больше способствовало росту престижа Бакунина, а его революционная нетерпимость становилась в глазах многих символом того таинственного и мощного Интернационала, под знаменем которого сражались героические парижские коммунары. В Италии очень мало знали о бурной полемике, развернувшейся именно в те годы в Первом Интернационале между последователями Карла Маркса и сторонниками Михаила Бакунина, а также о растерянности, продемонстрированной сначала Генеральным советом Интернационала в отношении Парижской коммуны. К 1871 г. «анархизм», «социализм» и «интернационализм» являлись в Италии если не синонимами, то эквивалентами, а Бакунин был там значительно популярнее Маркса. Именно под его влиянием количество итальянских секций Интернационала увеличивалось, а деятельность их филиалов становилась более интенсивной. В августе 1874 г. была предпринята попытка путча с эпицентром в Романье, но она провалилась с самого начала. Так, движение интернационализма, рассеявшееся по всей Европе после Парижской коммуны, появилось в Италии в высшей стадии кипения и активности, и, что важнее, выступления итальянской народной и пролетарской оппозиции проходили под знаком анархизма — идеологии, которая в других странах, кроме Испании, переживала упадок.
Это, естественно, следует напрямую связать с отсталостью итальянских общественных и экономических структур и, в частности, с той медлительностью, с какой проходил процесс создания современной индустрии и промышленного пролетариата. Членами итальянских секций Интернационала являлись в подавляющем большинстве ремесленники и представители мелкой буржуазии, адвокаты без практики и студенты-бильярдисты, о которых с сарказмом говорил Фридрих Энгельс. Однако необходимо иметь ввиду, что в стране, где разрыв между правительством и управляемыми, непопулярность государственной власти, как мы убедились, глубоко укоренились, анархизм представлял собой неизбежный этап на пути формирования народной оппозиции: отрицание государства, в конце концов, являлось первым осознанием того факта, что оно все-таки существует и необходимо его изменить.
Историческая «правая» и «римский вопрос»
В июне 1861 г., через несколько месяцев после провозглашения Итальянского королевства, неожиданно скончался граф Кавур, и Италия внезапно лишилась авторитетного руководства. Однако этот человек оставил в политической практике нового государства такое наследие, создал такой стиль, от которых с трудом могли отойти его непосредственные преемники. Те, кто взвалил на собственные плечи тяжкий груз наследства и образовывал так называемую историческую «правую», приложили все свои старания, чтобы не слишком далеко отойти от пути, намеченного великим пьемонтским государственным деятелем: умеренность, скрупулезное исполнение Альбертинского статута были типичными для проводимой ими политики. Многие из этих преемников, такие, как Урбано Раттацци, который дважды был премьер-министром, Джованни Ланца, председательствовавший в Совете министров с 1869 по 1873 г., Квинтино Селла, несгибаемый и честнейший министр финансов, — все они являлись пьемонтцами и уже поэтому были более предрасположены воспринимать уроки умеренности Кавура. Другие же, в частности тосканец Б. Риказоли или выходцы из Эмилии Мингетти и Фарини, работали вместе с графом во время сложнейшей операции аннексий, и правые оппозиционеры считали их «пьемонтизировавшимися», если использовать выражение, очень популярное в те времена. Как бы там ни было, пьемонтцы или пьемонтизировавшиеся представители «правой» образовывали, несмотря на неизбежные трения между некоторыми из них, политически очень однородный класс, и им был присущ такой стиль работы, каким не мог гордиться ни один из кабинетов министров, которые после них сменялись у власти вплоть до сегодняшнего дня. Их честность временами доходила до аскетизма; они были слишком аристократы, чтобы культивировать ту жажду власти и то наслаждение дешевой популярностью, которые свойственны выскочкам. Но им не хватало той инициативности, какой в высшей степени обладал Кавур; поэтому эти люди оказались лишь способными администраторами при накопленном наследстве.
Главной проблемой в национальной политике, вставшей перед правящим классом сразу после объединения, стало присоединение Венецианской области и Рима к новой итальянской родине. Первая из этих целей была достигнута в 1866 г. путем того, что называют, используя эвфемизм, «третьей войной за независимость»[364]. В военном плане эта кампания разворачивалась самым катастрофическим образом для итальянских вооруженных сил, разгромленных на суше при Кустоце, а на море — у острова Лисса, что явилось, конечно, несчастливым дебютом для новой армии и ее Генерального штаба. Завоевание Венецианской области стало возможным лишь после разгрома Австрии в сражении при Садове (Садовой) Пруссией, союзницей которой была Италия[365].
Достижение другой цели — освобождения Рима было более трудным и встретило большее сопротивление. Проблема состояла не только в том, чтобы присоединить новую провинцию к Итальянскому королевству, но ив первую очередь в том, чтобы ликвидировать светскую власть пап. Тот факт, что Италия присоединит последний кусок территории, не имеющий никакого стратегического значения и расположенного в самом сердце Апеннинского полуострова, не мог встретить сопротивления со стороны канцелярий, но то, что святейший понтифик вновь, через многие века, получит пощечину в Ананьи, — это вызывало гнев и противодействие всей католической общественности Европы, в частности французской, которой Наполеон III потакал по многим причинам. Нельзя забывать и то, что в Риме еще размещался французский гарнизон, а Вторая империя взяла на себя моральное обязательство перед папой защищать его светскую власть. Это проявилось в августе 1862 г., когда Гарибальди во главе отряда добровольцев, которых ему всегда удавалось находить, снова переправился через Мессинский пролив, чтобы повторить свой освободительный поход 1860 г. и на этот раз дойти до Рима. Отношение правительства (председателем Совета министров был Раттацци) к этой акции выглядело если не вполне сочувственным, то, во всяком случае, двусмысленным, но дипломатическое давление, оказанное Францией, и обещавшая мало хорошего перспектива столкновения между гарибальдийцами и регулярными французскими войсками заставили кабинет министров быстро изменить это отношение. Навстречу гарибальдийцам были двинуты регулярные войска, которые и добились быстрой победы при Аспромонте в Калабрии. Гарибальди, раненный в этом сражении в ногу, был арестован.
После отставки Раттацци и краткого пребывания на посту премьера Фарини, новый председатель Совета министров Марко Минигетти поспешил покончить с политикой и личными инициативами Виктора Эммануила II, которые сыграли далеко не второстепенную роль во время тяжелых дней сражения при Аспромонте, и стал искать решение «римского вопроса» путем переговоров с Францией. В сентябре 1864 г. была заключена конвенция, на основе которой Франция обязывалась в течение двух лет вывести свои войска из Рима, а Италия — гарантировать Папской области защиту от внешних нападений. Дополнительный протокол устанавливал, что столица Итальянского королевства должна быть перенесена из Турина во Флоренцию. Речь шла, однако, о промежуточном, временном решении: было ясно, что правительство страны рассматривало перенос столицы во Флоренцию как этап в походе на Рим и что «римский вопрос» был далеко не закрыт, а лишь отложен. Два месяца спустя после заключения сентябрьской конвенции вновь вернуться к этому вопросу и показать, какие осложнения в мире он может вызвать, вынудила публикация энциклики «Силлабус» (Sillabus), самого настоящего манифеста об объявлении войны либерализму и предвестника того самого догмата о непогрешимостями пап, который будет провозглашен на Ватиканском соборе 1869 г. Итальянское правительство ощутило, что помимо легитимистской Европы существовала Европа светская и антиклерикальная, не говоря уже о католической общественности, тоже либеральной. Антиклерикальная волна в Италии была очень сильна и привела в 1866 г., в частности, к тому, что парламент принял ряд важных мер явно выраженного светского характера (ликвидация многих религиозных орденов, передача в казну их собственности, обязательность гражданского брака, обязательность военной службы для семинаристов), а в 1867 г. — к повторению попытки гарибальдийцев при Аспромонте. На этот раз председателем Совета министров был снова Урбано Раттацци, который, надеясь на то, что римляне восстанут, разрешил, более того — поощрял подготовку, проводимую Гарибальди. Однако премьер еще раз натолкнулся на решительное противодействие со стороны Франции, вновь направившей в Рим войска, которые были выведены оттуда согласно условиям упомянутой конвенции 1864 г. Третьего ноября, всеми оставленные, гарибальдийцы потерпели поражение от французских войск при Ментане[366]. «Римский вопрос» возвращался к своему началу, и итальянское правительство, с одной стороны, подталкиваемое демократическим общественным мнением, возмущенным случившимся при Ментане и вынудившим Раттацци уйти в отставку, а с другой — сдерживаемое Францией и европейским легитимизмом, оказалось в настоящем тупике. Выйти из этого положения ему помогло неожиданное событие, которое было невозможно предвидеть, а именно Франкопрусская война (1870–1871) и катастрофа при Седане[367]. Две недели спустя после поражения французов, 20 сентября 1870 г., итальянские войска вступили в Рим через пролом в стене на Порта Пиа. Как в свое время сражение при Садове отдало Италии Венецию, так теперь битва при Седане возвратила ей ее столицу.
Оставляя в стороне довольно удачный способ достижения поставленной цели, следует отметить, что «правая» упорно продолжала присоединение Рима к родине, несмотря на неуверенность и ошибки, и еще раз Гарибальди и демократы из Партии действия были вынуждены смириться, видя, как их требования осуществляются их же противниками. Рим не только стал итальянским, но это произошло без переговоров со светскими властями, за счет применения силы. Через год после провозглашения догмата о непогрешимости пап ex cathedra[368], пролом на Порта Пиа становится символом победы европейского либерализма и демократии и придает историческим событиям эпохи Рисорджименто отпечаток универсальности.
Для Италии, страны, чей Альбертинский статут провозглашал католичество государственной религией, возникла сложная проблема отношений с папством. Разрешение ее предусматривалось так называемым законом о гарантиях (1871), принятым парламентом сразу же после занятия Рима. По этому закону государство обязывалось уважать неприкосновенность и свободу папы, предусматривалось ежегодное возмешение его убытков в размере 3 млн лир и Церковь отделялась от государства. Закон не был принят Пием IX, который отверг любую возможность соглашения и компромисса и заперся в Ватикане. Таким образом, для итальянских католиков возникла проблема, как совместить их обязанности гражданина с обязанностями верующего. Например, стали бы они участвовать в выборах, оправдывая таким образом действия правительства-узурпатора? Ответ Ватикана был ясным и четким: не выдвигать свои кандидатуры и не ходить на избирательные участки. Но в действительности, начиная с выборов 1874 г., эта полная непримиримость постепенно смягчалась. Кроме того, из 500 тыс. итальянских избирателей, по большей части из класса буржуазии, непримиримых и «клерикалов» было немного, и можно предполагать, что принцип non expedit[369] являлся продуманным шагом, чтобы не укреплять возможных католических кандидатов в борьбе, которую скорее всего они могли проиграть. Что касается крестьянства, то Церковь и духовенство времен «Силлабус» и Ватиканского собора не были, конечно, склонны в силу своего политического и социального консерватизма рассчитывать на недовольство крестьян: «коммунизм» или «социализм», осужденные энцикликой, с точки зрения клерикалов не были меньшими ошибками, чем победивший буржуазный либерализм, и не настолько они были ожесточены и слепы, чтобы взять на вооружение теорию «чем хуже, тем лучше». Наиболее проницательные из воинствующих католиков понимали, что однажды они потребуются новому буржуазному государству: тогда и можно будет поторговаться на более равноправных условиях. А сейчас им следовало придерживаться официального отношения полной нетерпимости и в то же время воспользоваться свободой, предоставленной итальянским государством Церкви, чтобы поддерживать католическое сознание верующих.
Экономическая политика «правой»
Если в плане внешней политики и осуществления национального единства 15-летнее правление «правой» завершилось с положительными итогами, то несколько сложнее обстояло дело с ее экономической политикой.
Альфой и омегой тех, кто сменял друг друга в правительстве с 1861 по 1876 г., являлась борьба за оздоровление государственного бюджета — ликвидация его угрожающего дефицита и достижение равновесия между доходами и расходами. Тяжелым грузом лежали на итальянских финансах просроченные долги, связанные с существенными расходами Пьемонта на заключительном этапе Рисорджименто, а также и те, что были взвалены на новое единое государство. Одно только незначительное участие в Крымской войне обошлось в 50 млн лир. Затем война за освобождение Венеции поглотила огромные суммы, отодвинув еще дальше достижение баланса между доходной и расходной частями бюджета. В 1866 г. дефицит более чем на 60 % превышал общую сумму бюджета и поэтому пришлось установить принудительный курс бумажных денег, выпущенных Банка национале, — столь велика была потеря доверия к обесцененным итальянским процентным бумагам. Это было самой нижней точкой падения финансов Италии: с 1869 г. благодаря проведенному по инициативе премьер-министра Селлы резкому закручиванию гаек в налоговой политике (введение уже упоминавшегося налога на помол относится как раз к январю 1869 г.) положение в сфере финансов постоянно улучшалось, и, наконец, в 1876 г. была достигнута столь желанная цель — доходная и расходная части бюджета сравнялись. В то же время, хотя финансовая политика «правой» и вошла в историю как «политика скопидомов», сохранялся данный К.Б. Кавуром импульс, направленный на проведение общественных работ и создание инфраструктур. Особенно большое внимание уделялось строительству железных дорог, и в результате их протяженность увеличилась в Италии с 2175 км в 1870 г. до 8713 км в 1880 г. Верно, что в железнодорожном строительстве огромную роль сыграл иностранный капитал, но и государство внесло значительный вклад.
Конечно, в стране с ограниченными экономическими ресурсами политика в сфере общественных работ и оздоровления бюджета, более половины которого составляли военные расходы и оплата государственного долга, не могла осуществляться иначе, кроме как путем жестких фискальных изъятий средств за счет введения косвенных налогов. Итальянский налогоплательщик очень скоро стал самым несчастным в Европе: с 1862 по 1880 г. налоговые поступления в государственный бюджет более чем удвоились. Результаты такой фискальной политики, естественно, сказались на уровне потребления, который оставался в основном на одном и том же уровне, и как следствие — на производстве. Безусловно, крайне низкая покупательная способность широких масс не способствовала развитию уже существовавшей промышленности, не способной выдерживать конкуренцию с иностранной продукцией, для которой политика свободы торговли, проводившаяся «правой», открыла все границы. В частности, на Юге сочетание фритредерской политики и налогообложения практически привело к исчезновению домашних ремесел. Что же касается сельского хозяйства, то если оно и получило кое-какие выгоды от роста цен на продукты и смогло таким образом компенсировать значительные потери из-за налогов, то в смысле модернизации и уменьшения тяжести абсолютной ренты ничего не изменилось, особенно в Южной и Центральной Италии. Осуществленное государством значительное отчуждение собственности, принадлежавшей ранее религиозным орденам (около 1 млн га), глубоко не затронуло существовавшую систему и распределение собственности. В сельском хозяйстве во многих районах Италии рядом жили мелкие владельцы, способные прокормить лишь самих себя, и крупные латифундисты если не феодального, то, во всяком случае, докапиталистического типа.
Некоторые ученые утверждали, что экономическая политика, которую мы попытались обрисовать, соответствует начальной фазе капиталистического развития, предшествующей его подлинному «подъему», — фазе, в которой основными проблемами являются «первоначальное» накопление капитала и создание необходимых инфраструктур: словом, данная фаза предваряет индустриализацию. Именно это и стала делать историческая «правая», с одной стороны, прибегая к жесткой фискальной политике, с другой — с помощью общественных работ, в частности в железнодорожном строительстве. С точки зрения некоторых историков проблема состояла не в том, чтобы содействовать развитию промышленного производства, что было бы преждевременно, и не в том, чтобы изменить существовавшую систему земельной собственности, поскольку с формированием мелких крестьянских собственников это не могло бы не сказаться отрицательно на темпах накопления капитала. Проблема заключалась в том, как уже говорилось, чтобы способствовать этому накоплению и подготовить условия, при которых стал бы возможен «подъем».
Другие ученые, отвечая на эти доводы, ссылаются на статистические данные, имеющиеся и в нашем распоряжении, начиная с дохода на душу населения (который существенно не менялся в течение всего двадцатилетия с 1860 по 1880 г.). Эти историки отмечают, что создается «общее впечатление… что, какими бы ни были экономические изменения, начавшиеся в эти “подготовительные” десятилетия, они не были достаточно значительными, чтобы оказать действительно определенное влияние на национальную экономику в целом» (А. Гершенкрон). Другими словами, тот факт, что в последние десятилетия XIX в. реально произошел «подъем» итальянской индустриализации, вовсе не означает, что все ему предшествовавшее являлось необходимой к тому подготовкой. Не стоит объяснять медленное экономическое развитие единого государства в первые 20 лет его существования быстрыми темпами роста населения. В значительной степени это тоже исторический элемент: высокий показатель рождаемости часто свойствен тем странам, сельское население которых (в Италии оно составляло 60 % дееспособного населения) в большинстве своем связано с условиями жизни, характеризующимися наличием одновременно двух факторов — избытком рабочей силы и недостаточным уровнем потребления, т. е., когда лишняя пара рук приносит больше, чем съедает лишний рот.
В области экономической политики «правой» мы снова сталкиваемся с тем, о чем уже говорили, когда затрагивали проводимую ею общую политику. «Правая» ограничилась лишь ролью распорядителя наследием Кавура, и она правила Италией так же, как он управлял Пьемонтом. Но Италия — это не Пьемонт: она была сложнее и противоречивее. И «правая» должна была это очень скоро почувствовать.
К установлению порядка
Десятилетие с 1861 по 1870 г. может считаться в некотором роде продолжением Рисорджименто. Проблема национального единства, решение которой началось с завоевания области Венето и завершилось присоединением к Италии Рима, не могла не казаться политикам, сформировавшимся в ходе битв эпохи Рисорджименто, самой важной; не могла не быть пробным камнем для любого правительства. И то, что «правая» продемонстрировала, что она в общем-то справилась с этой задачей, естественно, очень способствовало тому, что общественное мнение и избиратели выразили свое согласие быть управляемыми этими государственными деятелями, в то время как другие стороны их деятельности давали немало оснований для недовольства. Со взятием Рима героический период Рисорджименто закончился, и внимание общественности стало концентрироваться на внутренних проблемах и экономической жизни.
Выяснилось, что неграмотные составляли 78 % населения; что условия жизни в сельской местности были ниже прожиточного уровня; и в первую очередь выяснилось, что на Юге Италии царила крайняя отсталость. К 1874 г. относится обследование условий жизни тамошних крестьян, проведенное Леопольдо Франкетти, затем, в 1876 г., по инициативе того же Франкетти и Сиднея Соннино подобное обследование было осуществлено относительно крестьян Сицилии. Таким образом, зарождался жанр политикосоциального очерка, так называемая меридионалистская[370] литература, затрагивавшая проблемы возрождения Юга, — жанр, в котором работали многие выдающиеся деятели науки и культуры в течение всего периода истории современной Италии. Среди них одним из наиболее тонких исследователей был Джустино Фортунато, чьи труды внесли значительный вклад в развенчание мифа о Южной Италии как матери плодородия — мифа времен Виргилия, который, как это ни покажется странным, был еще распространен среди некоторых слоев общества. Фортунато многое сделал и для того, чтобы показать горькую действительность Юга, где не было ни воды, ни цивилизации.
По мере того как все более проявлялся интерес общества к внутренним проблемам страны крепло убеждение, что больше невозможно проводить спартанскую политику, навязанную «правой»; что стране необходимо передохнуть, уменьшить налоги и дать больше свободы. На смену старой оппозиции, вдохновленной идеями Мадзини и Гарибальди (Мадзини умер в 1872 г., Гарибальди умрет в 1882 г.), пришла новая, не столь твердая в своих принципах, но более прагматичная, — на смену исторической «левой» пришла (так она и называлась) «молодая левая». На выборах 1865 г., в ходе которых на Юге наблюдалось отставание правительственных кандидатов, наметился процесс образования оппозиционного картеля, который после паузы в 1870 г. окончательно сформировался в 1874 г.
Термин «картель» употреблен неслучайно: в «молодой левой» сливались различные направления и уровни политического сознания. В нее входили в первую очередь представители широких буржуазных кругов и мелкой буржуазии Севера, которые помимо менее притеснительной налоговой политики требовали расширения избирательного права вплоть до того, чтобы распространить его на верхушку рабочего сословия, большей децентрализации и, в более общем плане, «реформ», направленных на большую демократизацию государства. Программным манифестом этой части общества стала речь, произнесенная в Страделле в октябре 1875 г. Агостино Депретисом, бывшим депутатом субальпийского парламента и соратника Гарибальди на Сицилии. Но помимо буржуазии Милана и Северной Италии «молодая левая» была и партией многих «галантуомини», а также значительной части буржуа — преуспевающих гуманитариев и специалистов Юга. Эти люди не особенно заботились о реформах, об обязательном начальном образовании или о расширении избирательных прав, когда не противодействовали этому. Все, чего они с большой настойчивостью требовали, сводилось к снижению налогового бремени и увеличению ассигнований для Юга, который они отождествляли с собственными интересами и привилегиями. Они хотели также, чтобы государство было менее «пьемонтским» и более щедрым по отношению к южным провинциям, но отнюдь не думали, что проблемы этих провинций можно было бы решить в рамках общей демократизации политической жизни в Италии. Более того, неверно понимаемый местный патриотизм часто заставлял их закрывать глаза на экономическую и социальную действительность родных мест и приписывать все локальные застарелые болезни и неприятности политике кабинетов министров центрального правительства, сменявших друг друга после объединения.
Выборы 1874 г. показали, особенно на Юге, значительное укрепление «левой», которая, хотя и не завоевала большинства мест в парламенте, выдвинула серьезную кандидатуру для управления страной. Настало время изменения направления общей политики, и, когда 18 марта 1876 г. из-за банальнейшего процедурного вопроса пало правительство Марко Мингетти, общество сразу поняло, что случилось что-то очень важное, и все заговорили о «парламентской революции». Следующие всеобщие выборы стали триумфом «левой», которому, впрочем, способствовали угрозы и различные махинации при проведении этих выборов со стороны нового министра внутренних дел Джованни Никотеры, в прошлом соратника Карло Пизакане во время экспедиции в Сапри, но который с тех пор сильно разбавил водой вино своего демократического радикализма.
Приход к власти «левой» не явился радикальным изменением курса, чего многие опасались и на что некоторые надеялись. Итог проведенных ею реформ не мал, но и не слишком велик. Был принят закон о бесплатном и обязательном обучении детей от 6 до 9 лет (действовавший ранее закон Казати от 1859 г. предусматривал лишь два года обязательного обучения), но и этот новый закон применялся далеко не так, как следовало бы. В 1879 г. был ликвидирован налог на помол. Проведены реформа законодательства (в нем нашло отражение даже ограниченное признание права на забастовку) и, наконец, реформа избирательной системы от 1882 г., о которой еще будет сказано. Но все почувствовали основное изменение, происшедшее в стиле и характере управления, в тональности политической и общественной жизни: наступило время так называемого «трансформизма». Этим термином обычно обозначают парламентскую практику, мастером которой был Депретис, состоявшую в том, чтобы правительство имело в парламенте соответствующее большинство. Это достигалось или путем предварительных переговоров с наиболее видными депутатами и их возможного включения в состав правительства, или путем фаворитизма и подкупа менее влиятельных депутатов «болота», которое существует во всех палатах, или, наконец, путем использования обоих этих способов. Таким образом, начался процесс трансформации традиционных партий и образования стабильного проправительственного большинства, в чем-то аналогичного тому, которое было сформировано в субальпийском парламенте в результате соглашения Кавура с левыми конституционалистами. Частые правительственные кризисы не должны нас вводить в заблуждение: в большинстве случаев они были спровоцированы Депретисом в расчете на улучшение состава или изменение соотношения сил в правительстве; и действительно, с 1876 по 1887 г., год его смерти, Агостино Депретис был верховным судьей и великим режиссером итальянской политической и парламентской жизни. Литераторы, подобные Джозуэ Кардуччи (1835–1907), проклинали его, называя источником коррупции и первопричиной снижения тона общественной жизни; «трансформизм» был принят без возражений всеми итальянскими политическими силами — от левых до правых, за исключением группы крайних республиканцев, и стал знаменем, под которым политическая жизнь будет проходить и после смерти Депретиса. Сам Джованни Джолитти (1842–1928), крупнейший после Кавура итальянский государственный деятель, станет прибегать к нему в течение своего долгого руководства деятельностью парламента.
Причины успеха нового курса в итальянской политической жизни не следует искать лишь в тех изменениях, которые произошли в это время в парламентской практике, т. е. в том, что незаметный эволюционный процесс установил принцип ответственности министров перед палатами парламента, а не только перед королем, как должно было быть согласно Альбертинскому статуту. Правительства «правой» тоже являлись правительствами парламентского типа, подчинявшимися на практике вотуму доверия палаты депутатов. Причины успеха следует искать глубже, в частности в составе и взглядах новых политических деятелей, которых приход к власти «левой» поставил у руководства страной.
Мы уже видели, какой была оппозиция, оформившаяся на выборах 1874 г. и пришедшая к власти в 1876 г. Она представляла собой не столько настоящую партию, сколько своего рода картель весьма различных общественных сил и политических направлений, она была коалицией тех, кто зачастую имел противоположные интересы. Трансформизм являлся главным образом средством и инструментом, давшим возможность продолжить, также и в плане деятельности правительства, существование этой коалиции. Более кратко и четко его можно определить как компромиссное соглашение буржуазных слоев Северной Италии с «галантуомини» на Юге, дававшее преимущества обеим сторонам. Северной буржуазии открывался путь к политике реформ и демократизации государства при условии, что не будут затронуты основные интересы господствующих кругов Юга. А они, в свою очередь, для большей уверенности требовали быть представленными достойным образом в правительстве. Действительно, с приходом к власти «левой», представительство Юга в министерствах значительно увеличилось, и с тех пор процесс усиления присутствия южан в администрации стал типичен для современной Италии.
Нотариальный акт этого соглашения и стал той реформой избирательной системы 1882 г., о которой уже упоминалось. Она была одобрена после многолетнего обсуждения в парламенте и в стране. Среди разных предложений было отвергнуто, как слишком радикальное и содержащее много неизвестного, предложение о всеобщем избирательном праве, хотя оно и выдвигалось очень авторитетными парламентариями как левого толка, в частности Франческо Криспи, так и правыми, такими, как Сидней Соннино. Однако победило предложение понизить для избирателей возрастной и образовательный цензы и ввести голосование по спискам. Число избирателей, таким образом, возросло с 500 тыс. до более чем 2 млн человек, а в процентном отношении — с 2 до 7 % населения. Но стоит отметить, что реформа была задумана так, чтобы быть более выгодной городам, чем сельским жителям. Поэтому наибольший выигрыш от расширения избирательного права получила мелкая буржуазия, а также верхушка рабочего класса и ремесленников. Неслучайно именно в период, когда проводилась реформа, часть анархистов отказалась от своей непримиримости и от неучастия в политической жизни, переходя на более реалистические позиции и склоняясь к социализму. Главный выразитель этого нового направления итальянской народной оппозиции, Андреа Коста из Романьи, арестованный в связи с волнениями интернационалистов в 1874 г., на выборах 1882 г. был избран по избирательному округу Имола и стал первым — и в то время единственным — депутатом-социалистом. Классовая ограниченность избирательной реформы 1882 г. проявилась еще сильнее в Южной Италии, где абсолютное увеличение числа избирателей было меньше и где значительно ярче проявлялось преобладание избирателей в сельской местности, чем на Севере с его толпами адвокатов без дел, самозванцами-журналистами и карьеристами, с его вечными студентами. Таким образом, в политической жизни Юга по-прежнему доминировали главным образом клиентела и «галантуомини».
Компромисс, достигнутый путем трансформизма и закрепленный избирательной реформой 1882 г., привел, без сомнения, к определенному порядку, смягчил социальные и региональные контрасты, которые стали следствием того, каким образом произошло объединение страны. С тех пор северная буржуазия, в частности предприниматели в Ломбардии, получила больше свободы действий и возможности для своих экономических инициатив, в то время как на Юге перед сыновьями «галантуомини» все шире раскрывались двери канцелярий, судов, да и самого правительства. Югу же досталась и большая часть средств бюджета, предназначенных для проведения общественных работ. Но все это не столько решало, сколько затягивало, откладывало на будущее решение важнейших проблем страны, обостряя их таким образом еще сильнее. Считалось само собой разумеющимся, что сельские и наиболее отсталые районы Италии еще не созрели для демократического развития, которое уже шло в городах и более развитых областях, и создавались предпосылки для неравномерного развития и обострения уже существовавших противоречий между городом и деревней, между Севером и Югом. Далее будет показано, как начиная с 1880-х годов политическое и экономическое развитие в Италии соответствовало этим предпосылкам.