Аграрный кризис и деревня
Как отмечалось, в течение 15 лет правления «правой» сельское хозяйство Италии переживало период достаточно благоприятной конъюнктуры, определяемой прежде всего постоянным ростом цен и повышением рыночного спроса на его продукцию. Положение в корне изменилось, когда к власти пришла «левая». Крупный аграрный кризис, вызванный массовыми закупками американского зерна, которые, в свою очередь, стали возможны из-за резкого сокращения стоимости морского фрахта, уже затронул другие европейские страны, а теперь достиг и Италии и был тем более тяжелым, чем более слабым и неспособным ему противостоять оказалось испытывавшее недостаток капиталов итальянское сельское хозяйство.
Массовый импорт американского и русского зерна, выросший с 1,5 млн центнеров в 1880 г. до 10 млн в 1887 г., вызвал огромную, почти 30-процентную, разницу в ценах на хлеб, что могло сделать невыгодным земледелие на бедных почвах Италии и привести к падению валовых показателей национального производства. Но аграрный кризис нанес удар не только выращиванию зерновых, являвшемуся, безусловно, господствующим в сельском хозяйстве страны. Серьезный урон понесли такие отрасли сельского хозяйства, как выращивание маслин, овощеводство, животноводство. Единственным сектором, улучшившим свое положение, оказалось виноградарство: его продукция выросла с 27 млн гектолитров в 1879–1880 гг. до 36 млн в 1886–1887 гг. В этом случае речь шла, однако, об исключительной конъюнктуре: французские виноградники были уничтожены филлоксерой. В целом общий объем продукции земледелия и животноводства упал с 28 млн 308 тыс. лир в 1880 г. до 25 млн 916 тыс. в 1887 г. (в пересчете по курсу 1938 г.).
Естественно, сильнее всего кризис ударил по самым бедным слоям деревни. Надо ли говорить, что средний уровень дохода в 1837 лир — самая низкая точка на графике изменения дохода надушу населения за всю историю существования единой Италии, — зафиксированный в 1881 г., являлся все же астрономической цифрой для огромной массы итальянских крестьян. Восемнадцать томов документов парламентского расследования, начатого в 1887 г. под руководством Стефано Ячини и посвященного условиям жизни крестьянства, проливают свет на то положение, в котором находился самый многочисленный класс итальянского общества в разгар аграрного кризиса. В то время власти страны знали, что в большинстве сельских регионов недоедание было обычным явлением; что на Юге свирепствовала малярия, а на Севере распространялась пеллагра — болезнь, возникающая вследствие преобладания в рационе кукурузы, — и что жертвы этих недугов ежегодно исчислялись тысячами. Им было известно о лачугах, о детях, вынужденных работать с самого раннего возраста, о неграмотности и вырождении.
Но, как известно, о парламентских расследованиях нередко забывают прежде, чем кто-либо успевает прибегнуть к мерам, предложенным их участниками. Впоследствии в Италии это, можно сказать, стало правилом: в истории итальянского парламента было немало расследований, проводившихся с большим усердием и серьезностью, — от расследования Ячини до расследования эпохи Джолитти относительно положения в Южной Италии и до более поздних расследований, посвященных безработице и нищете, — однако множество томов с их выводами куда чаще привлекают внимание ученых и историков нашего времени, чем использовались тогдашними политиками.
Однако жертвы великого аграрного кризиса ждать не могли, и у многих из них возникало решительное и отчаянное желание однажды разорвать заколдованный круг нищеты и вырождения, пленниками которого они являлись. И вот, вначале робко, а затем все быстрее, стал развиваться феномен массовой эмиграции, который во второй половине XIX и в первые десятилетия XX в. роднил Италию с наиболее бедными народами и районами Центральной и Восточной Европы. В нищих деревнях Юга страны единственным признаком современной цивилизации были открывавшиеся агентства крупных компаний, участвовавших в морских перевозках; толпы эмигрантов теснились в трюмах трансатлантических судов, чтобы стать рабочими и броситься в горнило жизни в Северной Америке или испытывать судьбу крестьянским трудом на просторах Латинской Америки. Другие, в особенности выходцы из Северной Италии, предпочитали постоянную или сезонную эмиграцию во Францию, в Бельгию, Швейцарию и прежде всего в Германию. Им не всегда было просто обустроиться в этих странах: иногда, как в Эг-Морте в 1892 г., происходили столкновения между местными рабочими и итальянскими иммигрантами, которых называли европейскими китайцами и обвиняли в том, что они продают свой труд дешевле, чем обычные рабочие. Зато многие из тех, кто возвращался в Италию, особенно из Германии, знали, что такое профсоюз, как организовать забастовку, и нередко использовали свой заграничный опыт на родине.
Очень скоро итальянская эмиграция приняла характер массового явления: за пять лет, с 1886 по 1890 г., среднее число выехавших за год составляло приблизительно 222 тыс. человек. Чтобы оценить общий размах этого процесса, достаточно вспомнить, что разница между естественным приростом населения и реальным приростом (включая поток мигрантов), которая в 1872–1882 гг. составляла 36 тыс. человек в пользу первого, в 1882–1900 гг. выросла до 114 тысяч. Это означает, что население Италии, которое, по переписи 1901 г., составляло примерно 34 млн человек, без эмиграции исчислялось бы 36 миллионами.
Но, естественно, уезжали далеко не все, и не все из тех, кто оставался, готовы были смириться с условиями своей жизни как с неизбежностью. Великий аграрный кризис 1880-х годов породил не только высокую эмиграционную волну — свои первые шаги делало в Италии крестьянское движение, также ставшее типичным явлением новой истории страны и обладавшее весьма оригинальными чертами. Колыбелью этого движения были деревни провинции Мантуя, где в 1884 г. проходили массовые волнения и забастовки сельскохозяйственных рабочих, а также Полезине, Ферраре и Равенне, т. е. провинций, расположенных в нижнем течении р. По, там где строились дамбы, велись широкие мелиоративные работы, находились новые деревни, лишенные вследствие этого обычного присутствия Церкви. Трудившиеся в этих местах батраки, которые нередко были выходцами из соседних провинций, объединились в социальный организм, непохожий на тот, который сформировался у сельскохозяйственного пролетариата других европейских стран. В отличие от крепостных крестьян из немецких земель к востоку от р. Эльба у них не было за плечами веков зависимости и покорности. Итальянское крестьянство являлось общественным классом новой формации, и в некоторых аспектах его менталитет был ближе к рабочим и служащим, чем к крестьянам. Сама среда, в которой они жили и работали, которая постоянно менялась, помогала им понять бессмысленность всех усилий, направленных на восстановление старого соотношения сил в деревне. Сельские жители возлагали надежды не на возвращение к прошлому, а, напротив, на будущее, прогресс и социализм. И действительно, именно среди батраков Паданской равнины пропаганда социалистических идей, которая до сих пор ограничивалась узкими слоями интеллектуалов и наиболее образованными городскими пролетариями, одержала первую крупную победу, и именно через эти слои социализм начал распространяться в деревне.
Уже упоминалось имя Андреа Косты. К нему можно добавить имена Камилло Прамполини в Реджо-Эмилии, врача Николы Бадалони в Полезине, Эджидио Бернароли в Мантуе, Нулло Бальдини в Равенне, Леониды Биссолати в Кремоне. Эти люди неутомимо и упорно организовывали первые «союзы» батраков, поощряли возникновение первых кооперативов, распространяли в Эмилии и в нижнем течении р. По социалистические идеи, возглавляли первые забастовки. Они скромно и незаметно завершали работу, значения и последствий которой сами они, возможно, не сознавали. Италия была единственной страной в Европе, где на протяжении последующих десятилетий развитие социализма и рабочего движения не наталкивалось на глухоту и недоверие крестьянских масс, и здесь, как бы то ни было, проблема «завоевания деревни» пролетарским авангардом и городскими интеллектуалами была сопряжена с меньшими трудностями. Более того, в некоторых случаях (типичной являлась ситуация в Эмилии) «красная» деревня осаждала и брала приступом «белый» город.
Развитие капитализма и прусский путь
Для тех, кто, подобно Камилло Кавуру, Карло Каттанео или Франческо Ферраре, вырос в эпоху триумфального развития капитализма и свободной торговли, путь, который предстояло проделать Италии, чтобы превратиться в современную буржуазную страну, предполагал безоговорочное включение в систему европейской экономики. Однажды вдохнув суровый, но освежающий воздух конкуренции, итальянские земледельцы и предприниматели должны были смириться с необходимостью засучить рукава и модернизировать свои хозяйства, чтобы выдержать соперничество на международном рынке. На этом пути им, разумеется, пришлось натолкнуться на стену привилегий, несогласованности и особенностей, составлявших основу «старого порядка» в Италии. Поэтому борьба перенеслась на политическую арену — экономическое и общественное возрождение должны были прийти снизу, благодаря свободной инициативе отдельных производителей — так, как это произошло в крупнейших капиталистических странах Европы. Естественно, это был долгий процесс, но именно его постепенность являлась залогом успеха.
Правительства, сменявшие друг друга в первые двадцать лет существования единого государства, в основном оставались верны этой идее вообще и ее либеристским предпосылкам в частности. Подписанные ими торговые договоры, важнейшим из которых был заключенный в 1873 г. договор с Францией, как и те соглашения, которые подписал еще Кавур, несли на себе отпечаток ярко выраженного либеризма. Но преемники этого государственного деятеля — лишенные фантазии душеприказчики — не сделали, как мы убедились, ничего или почти ничего для преодоления препятствий, мешавших в противоречивых условиях новой Италии свободному развитию инициативы мелкой буржуазии.
Со временем, в условиях продолжающейся стагнации, подобная перспектива длительного развития снизу уже не представлялась для Италии столь заманчивой. Стране необходимо было наверстывать упущенное время, решать неотложные проблемы, внимательно прислушаться к общественному мнению. Возник вопрос: неужели Италия не может избрать ту кратчайшую дорогу, которая позволила новой Германии всего через несколько лет после национального объединения превратиться в сильнейшую независимую державу, чьи товары покоряли мировые рынки и чья техника вызывала зависть всех конкурентов? Так вырисовывалась пока еще нечеткая перспектива прусского пути развития капитализма — экономической перестройки, руководимой сверху при определяющей роли государства, под знаком протекционизма и усиления престижа страны на международной арене.
Около 1874 г., когда готовился переход власти к «левой», в Италии начали обсуждать «экономический германизм», и группа экономистов, среди которых самой заметной фигурой был Луиджи Луццатти, основала новый журнал — «Джорнале деи экономиста»[371], где обосновывалась необходимость пересмотра традиционной либеристской направленности итальянской политической экономии. Однако их идеи не получили бы той популярности в среде интеллектуалов и, что куда важнее, в предпринимательской среде, если бы они не отталкивались от условий итальянской действительности. Государству — строителю железных дорог и арсеналов, отводилась роль катализатора экономического развития не только в теории — этот принцип претворялся в жизнь всеми правительствами, сменявшими друг друга в Италии и в самом кавуровском Пьемонте. Другим условием экономического развития прусского типа, вызывавшим заметные аналогии с тем, что происходило в Германии времен Бисмарка с ее юнкерами и либеральными промышленниками, был модус вивенди, которого, как мы убедились, могли достигнуть наиболее влиятельные социальные слои: промышленная и торговая буржуазия Севера и землевладельцы Юга. Благодаря этому единству правящие классы Италии могли относительно легко противостоять неизбежным потрясениям и вполне предсказуемой реакции народа, которую нередко вызывают экономические преобразования, проводимые форсированными темпами и управляемые сверху. На самом деле существовала обоюдная уверенность, что игра ведется честно: никто из двух партнеров не был заинтересован ловить рыбу в мутной воде и использовать друг против друга возмущение и протесты низов общества.
Первые знаки нового экономического курса стали вырисовываться примерно в 1878 г., когда давление промышленников текстильной и машиностроительной отраслей Севера вынудило правительство впервые принять протекционистский таможенный тариф.
С тех пор экономическая жизнь Италии становится более активной, а рынок капиталов более оживленным. Это явилось следствием проникновения в Италию новых форм кредита, например тех, которые впервые ввели во Франции братья Э. и И. Перье и которые имеют конечной целью финансирование инвестиций. По этому пути двигались новые банковские организации, такие как Кредито мобильяре и Банка дженерале. Часть их капиталов использовалась для инвестиций преимущественно спекулятивного характера: в 1880-х годах. Италия испытала первую лихорадку строительных спекуляций. Из-за сноса зданий, проводившегося в неограниченных масштабах в Риме, центр столицы принял претенциозный современный вид и был навсегда обезображен несколькими уродливыми сооружениями, самым монументальным из которых, без сомнения, является так называемый Алтарь Отечества, проект которого был утвержден в 1884 г. Во Флоренции полностью снесли старый исторический квартал Калимала, а на его месте построили уродливую площадь, которая ныне уникальна в этом городе красоты и несравненного архитектурного единства. В Неаполе также свирепствовали разрушители, причем полностью не была решена ни одна из традиционных проблем этого города: перенаселенность и антисанитария, вся тяжесть которых трагически проявилась во время разразившейся в 1878 г. эпидемии холеры. Однако значительная часть свободных рыночных капиталов была вложена в более продуктивные и долгосрочные промышленные инвестиции. В 1881–1887 гг. показатели производства в различных отраслях демонстрировали явные и постоянные тенденции к росту. В хлопчатобумажной промышленности импорт хлопка-сырца вырос с 218 тыс. центнеров в 1881 г. до 617 тыс. в 1887 г.; в металлургии рост, особенно с учетом низкого начального уровня, был ошеломляющим; заметный рост наблюдался также в химической, машиностроительной и горнодобывающей отраслях. Первые шаги делало и производство электроэнергии: Милан был одним из первых городов в Европе, где с сооружением электростанции в Санта-Радегонде в 1884 г. начались попытки применения электрического освещения.
В целом, согласно данным американского историка А. Гершенкрона, за период с 1881 по 1887 г. общий объем продукции итальянской промышленности вырос на 37 %, что составляло годовой прирост в 4,6 %. Главную роль в инициировании и ускорении этого процесса экономического развития сыграло поощрение и вмешательство со стороны государства: компания «Терни», начавшая в 1884 г. строительство первого в Италии завода по выплавке стали и во главе которой стоял инженер Винченцо Стефано Бреда, пользовалась с самого начала своей деятельности постоянной государственной поддержкой, а военно-морской флот страны являлся главным, если не единственным клиентом этой компании. Судостроение, наиболее заметным представителем которого был инженер Луиджи Орландо, также получило крупные субсидии от государства в размере 53 млн лир, выделенных в 1885 г. Подобным же образом обстояло дело с крупнейшими судоходными компаниями Флорио и Рубаттино, которые в 1881 г. объединились, создав «Навигационе дженерале итальяна». Заслуживает упоминания тот факт, что некоторые из новых капитанов итальянской промышленности воевали в прошлом в рядах демократов или мадзинистов: Луиджи Орландо являлся членом организации «Молодая Италия»; основатель каучуковой отрасли Дж. Б. Пирелли сражался в армии Гарибальди; Винченцо Флорио, самый заметный представитель упомянутой выше единой судоходной компании, был активным участником патриотического движения на Сицилии. Что же касается генуэзского судовладельца Раффаэле Рубаттино, то на двух принадлежавших ему пароходах отплыла для своего рейда «Тысяча» Гарибальди. Добавим к ним и судовладельца и руководителя машиностроительной компании Эразмо Пьяджо, который в прошлом тоже был гарибальдийцем.
Таким образом, первый скромный промышленный подъем совпал в Италии с началом великого аграрного кризиса, о котором шла речь в предыдущем параграфе, что создавало типичную конъюнктуру «ножниц цен». Рост стоимости промтоваров, защищенных таможенными тарифами, шел одновременно с понижением цен на сельскохозяйственные продукты, так что отток капиталов из деревни в город, с Юга на Север, происходил все более быстрыми темпами. Стало очевидно, что для продолжения экономического развития следовало каким-то образом компенсировать земельным собственникам потери, которые они понесли, и восстановить на новой основе равновесие во взаимоотношениях между правящими классами Италии. Так в 1887 г. был принят новый таможенный тариф, который знаменовал важнейший этап в истории итальянского капитализма и который действительно можно оценить как знак рождения системы, названной Антонио Грамши (1891–1937) аграрно-промышленным блоком правящих классов Италии. Его последствия для новой истории страны оказались не меньшими, чем итоги совершенного в 1879 г. консервативного протекционистского поворота Бисмарка для истории Германии.
Этот тариф не только существенно укрепил таможенные барьеры, созданные для защиты зарождающейся итальянской промышленности, но принцип протекционизма был распространен на ряд отраслей сельского хозяйства. В первую очередь этим воспользовались производители сахара, конопли и риса — все эти культуры выращивались в основном в Северной Италии, — а также в значительной степени производители важнейшей культуры — пшеницы. Так был поставлен барьер на пути массового импорта американского зерна, и вновь получили поощрение лень и абсентеизм тех землевладельцев Юга Италии, которые извлекали основной доход из экстенсивного культивирования зерновых. Продукция Северной Италии — шерсть из Бьеллы и Вальданьо, ломбардские хлопчатобумажные изделия — полностью завоевали национальный рынок, а развитие итальянской промышленности вступило в фазу подъема; в то же время Юг из-за своей отсталости и подчиненного положения оставался накрепко скованным. Вместо выравнивания и возрождения базиса развитие капитализма пошло в Италии по пути углубления и без того тяжелого социального и регионального дисбаланса в стране. Так появилась та социальная ткань, в которой противостояло друг другу и переплеталось старое и новое; в которой капитализм со всеми чертами данного В.И. Лениным определения империализма: высоким уровнем монополистической концентрации, слиянием промышленного и банковского капитала, государственным протекционизмом — сосуществовал с сельским хозяйством, которое в ряде регионов находилось еще на полуфеодальной стадии, и с вездесущим семейным ремеслом.
«Современное государство, — писал Антонио Лабриола (1843–1904) в 1896 г., — в почти целиком аграрном обществе с низким уровнем развития сельского хозяйства порождает всеобщее ощущение нужды и всеобщее сознание несогласованности во всем». «Несогласованность» — этот термин будет постоянно возникать при изложении истории современной Италии.
Тройственный союз и колониальные амбиции
Внешняя политика Пьемонта, а впоследствии и Италии строилась в основном на под держании дружественных отношений с Англией и Францией. С первой из этих держав на протяжении всей истории Италии отношения неизменно основывались на сердечности и понимании, за исключением эпохи фашизма. Противоположным образом обстояло дело с Францией: эпизод в Ментане положил начало постепенному охлаждению в отношениях, которые продолжали обостряться и вылилось в конце 1880-х годов в открытую напряженность. Одновременно с этим отдалением от Франции во внешней политике Италии все более вырисовывалась линия на сближение с Германией (договор был подписан в 1866 г.), а впоследствии также и с Австро-Венгрией. В 1873 г. Виктор Эммануил II посетил с официальным визитом Вену и Берлин. Через два года последовал визит австрийского императора Франца Иосифа I в Венецию. Державы Центральной Европы и в особенности Бисмарк прилагали все усилия, чтобы поддержать этот новый курс в итальянской политике и углубить пропасть, которая открылась во франко-итальянских отношениях. Много раз в 1876–1877 гг. со стороны Австро-Венгрии и Германии высказывалась поддержка намерений Италии оккупировать Тунис, где тогда проживало существенное итальянское меньшинство. Таким образом, центральноевропейские державы надеялись одновременно ослабить итальянские претензии на Трентино, громко высказывавшиеся ирредентистами[372], и создать новый повод для разрыва между Италией и Францией.
Первоначально итальянская дипломатия, кажется, не была расположена прислушиваться к этим знакам поддержки, и на Берлинском конгрессе 1878 г. Италия проводила политическую линию неразделения ответственности, которая была названа доктриной «чистых рук». Естественно, эта политика вызывала шумный протест тех, кто обвинял правительство (председателем Совета министров был тогда Бенедетто Кайроли) в том, что оно не смогло обусловить австрийскую аннексию Боснии и Герцеговины присоединением Трентино к Италии, и — в более общем виде — в том, что оно продолжало проводить политику уступок. Этот протест усилился, когда в апреле-мае 1881 г. Франция начала оккупацию Туниса и превратила его в свой протекторат. Идея окончательного разрыва союза с Францией и сближения с державами Центральной Европы приобретала все большую популярность в обществе, за исключением непримиримых «ирредентистов». Она получила свое выражение в подписанном в мае 1882 г. договоре между Италией, Германией и Австро-Венгрией, вошедшем в историю под названием «Тройственный союз».
Суть подобного соглашения состояла прежде всего в обоюдных гарантиях, принятых подписавшими его державами, против возможного нападения со стороны Франции и во взаимных обещаниях поддерживать благожелательный нейтралитет в случае, если война против Франции будет начата Австрией, Италией или Германией. Таким образом, этот Союз являлся по сути своей оборонительным соглашением исключительно по отношению к Франции. По настоянию Италии в договор была включена статья, предусматривавшая, что соглашение ни в коем случае не должно быть направлено против Англии. В 1887 г., когда Союз был обновлен, в нем, кроме того, по требованию итальянского министра иностранных дел графа ди Робилана появилось дополнение о том, что Италия имеет право на компенсации, если статус-кво на Балканах будет изменен в пользу Австро-Венгрии. Это было единственным способом держать открытым вопрос об итальянских землях, до сих пор находившихся под австро-венгерским суверенитетом.
Однако, если оставить в стороне эти уз ко дипломатические аспекты, соглашение о Тройственном союзе имело также политический смысл и значение, особенно в области внутренней политики. Известно, что присоединение Италии к Союзу рассматривалось также в качестве добровольного проявления близости с бисмарковской Германией, с нацией, которая доказала всей Европе, что сохранение внутренней иерархии и внешняя политика, основанная на демонстрации силы и престижа, являются лучшими предпосылками для экономического и культурного развития страны. Как известно, особенно восприимчивыми к пониманию Тройственного союза в консервативном и иерархическом ключе оказались не только новый итальянский король Умберто I (Виктор Эммануил II скончался в 1878 г.) и его супруга, королева Маргарита, в жилах которой текла немецкая кровь, но также широкая группировка политиков и часть общественного мнения. Кроме того, по их мнению, Италия со вступлением в Союз вышла из-под опеки, перестала считаться державой второго сорта, частично вернув себе международный престиж, утраченный в ходе катастрофической войны 1866 г. Можно также сказать, что с этой позиции заключение Тройственного союза внесло существенный вклад в осознание и оформление националистических мотивов и тенденций, зревших в стране. Борьба между народами, учила модная философия позитивизма, столь же необходима для эволюции, как борьба за выживание.
Но национализм по определению всегда направлен против кого-то, и этим «кем-то» для большинства итальянцев был не кто иной как «вечный враг» Австро-Венгрия, до сих пор владевшая итальянскими городами Тренто и Триест. Однако Тройственный союз не давал надежд на разрешение этого вопроса, и, когда в 1882 г. Гульельмо Обердан, ирредентист из Триеста, был повешен австрийцами, правительство Италии, за несколько месяцев до того подписавшее договор о Тройственном союзе, оказалось в затруднительном положении и должно было противодействовать мощным студенческим манифестациям. Но если надежды расширить границы страны до Бреннера и Кварнаро приходилось лелеять с осторожностью, то существовали другие области, где Италия могла тешить свою вновь обретенную национальную спесь. Разве не могла итальянская нация, которая была средиземноморской, а значит — всегда стремилась к колонизации, включиться, к примеру, в процесс колониальной экспансии, в котором участвовали все остальные европейские державы? Идея средиземноморской цивилизаторской миссии Италии завоевала популярность прежде всего у «левой», ее высказывали даже некоторые первые социалисты, которые полагали, что колонии смогут принять часть тех эмигрантов, которые устремлялись тогда за океан, и предоставить землю для смелых экспериментов по внедрению сельскохозяйственной кооперации. Нельзя считать случайностью тот факт, что командующим первой военной экспедицией в Африке был назначен генерал Орест Баратьери, в прошлом гарибальдиец. Перспектива колониальной экспансии встречала сочувствие прежде всего в наиболее реакционных кругах, среди людей, проникнутых националистическим духом. Впрочем, итальянский колониализм — не важно, был ли он по своей природе демократическим или реакционным, начался ли он из гуманных побуждений или от бессмысленной дерзости, — заключал в себе с самого начала стигматы беспочвенности, или, как выразился В.И. Ленин, «империализма оборванцев». Это был, можно сказать, империализм для внутреннего пользования, изобретенный для нужд внутренней политики и призванный убедить итальянцев, что их страна также является великой державой, и окружить ореолом престижа государство, которое в другом случае было бы почти лишено его.
Первые шаги итальянской колониальной политики были столь же неудачными и фальшивыми, как и вся ее история. Следуя за Англией, которой в 1882 г. она противопоставила fin de non-recevoir[373], когда та предложила участвовать в оккупации Египта, Италия захватила город Массауа в Эритрее. После разгрома английского генерала Гордона суданскими дервишами в 1885 г. итальянцы оказались вовлеченными в военную операцию против Эфиопии. В январе 1887 г. отряд из 500 человек был атакован и полностью уничтожен в Догали превосходящими эфиопскими силами под командованием раса (местного вождя) Алулы. Эффект, который это событие произвело в Италии, был огромным, и министр иностранных дел ди Робилан, тот самый, который успешно и твердо довел до конца переговоры по возобновлению Тройственного союза (1891), был вынужден уйти в отставку. Таким образом, не слишком значительный инцидент стал вопросом национальной чести, и Италия считала себя морально вынужденной продолжать колониальную политику, от которой получала лишь разочарования.
Литературная и культурная жизнь
Картина литературной жизни Италии 1880-х годов отличалась крайней пестротой: от миланских «растрепанных» («скапильятура») — итальянского аналога парижской богемы, типичных представителей программного авангардизма, или «веристов» — поклонников Эмиля Золя, до эпигонов Мандзони или, наконец, до находящейся в упадке поэзии на итальянских диалектах — спектр течений и экспериментов был достаточно широким. Однако по большей части речь шла о не слишком значительных прозаиках и поэтах, которых уже давно никто не читает и чьи имена сохраняются лишь в трудах по истории литературы и в названиях городских улиц. Единственный человек, которого, возможно, следовало бы упомянуть — это Эдмондо Де Амичис (1846–1908), однако, естественно, не за его литературные способности, но из-за того, что в своих книгах и репортажах он был честным и искренним выразителем настроений и гордости мелкой итальянской буржуазии, и за то, что в книге «Сердце»[374] (1886) писатель явил редкий образец итальянской литературы для детей.
Только два писателя, Джованни Верга (1840–1922) и Джозуэ Кардуччи, действительно противостояли упадку того времени. Первый из них, большую часть жизни проведший в Милане, без особого успеха попробовав себя в качестве автора буржуазных романов, нашел свое истинное призвание в романах и повестях, посвященных его родине — Сицилии. Юг в изображении Верги, с его гордыми разорившимися аристократами, разбогатевшими скупыми крестьянами, покорным плебсом, имеет все атрибуты реальности или скорее той внутренней правды, которую может увидеть лишь сосредоточенный и участливый литературный взгляд. Такие герои, как Мастер Дон Джезуальдо, настоящий self-made man, который женится на аристократке и доживает свои дни в праздности и унынии, хотя начинал жизнь с отчаянного желания добиться успеха, или хозяин Нтони, старый и безропотный глава обреченного на гибель семейства рыбаков, стали почти символами жизни Южной Италии.
Но Верга был вновь открыт и оценен совсем недавно. При жизни у автора романов «Мастер Дон Джезуальдо» (1887) и «Семья Ма-лаволья» (1881) (последние годы жизни он провел в родной Катании, не написав ни строчки, и умер в 1922 г.) было гораздо меньше читателей и приверженцев, чем в наши дни. Его истории о крестьянах и рыбаках не слишком привлекали буржуа, который вскоре с энтузиазмом стал воспринимать сверхчеловека или эстетов из романов Габриеле Д’Аннунцио (1863–1938).
Не такими были судьба и жребий Джозуэ Кардуччи, всеми признанного и провозглашенного еще при жизни князем среди поэтов новой Италии, или, как говорил он сам, «пророком Италии самой прекрасной поры». Его слава была увенчана Нобелевской премией, присужденной в 1906 г. Это и понятно: эволюция настроений и поэзии Кардуччи очень точно отражала вкусы буржуазного общественного мнения Италии в период между окончанием Рисорджименто и первыми проявлениями национализма. Республиканец и якобинец в молодости, прославлявший Французскую революцию в цикле сонетов «Ç
Если, как мы убедились, панорама литературной жизни Италии 1880-х годов была достаточно пестрой, то этого нельзя сказать о спектре философских течений. Господствовала переживавшая расцвет философия позитивизма. В то время как писатели-веристы посвящали свои романы проституткам и наследственным болезням, социологи измеряли черепа, чтобы доказать предрасположенность к преступной деятельности. Один из них, Ничефоро[375], обнаружил, что различие между Севером и Югом происходит от разного строения мозга у жителей этих регионов. В свою очередь философы писали о «естественном отборе» и борьбе за выживание, политики теоретизировали насчет роли различных элит и политического класса, а литературная критика Де Санктиса уступила место научной филологии. «Наука» и «прогресс» — таковы были наиболее популярные слова той эпохи, и симпатии интеллектуалов склонялись в сторону тех стран, которые с точки зрения новых идей казались им показательными и образцовыми. В библиотеках и кабинетах итальянских ученых преобладали немецкие книги, интеллектуальное воздействие германского мира успешно спорило с традиционным влиянием французской культуры. На идейном поприще, так же как в политике и экономике, настал час Германии.
Единственным островком решительного сопротивления развивавшемуся наступлению позитивизма оставалась группа гегельянцев в Неаполе — последних представителей исторического идеализма, которые оставили особый отпечаток в культуре эпохи Рисорджименто. Они были одинокими осколками этой эпохи, однако именно в кружке сформировался единственный оригинальный мыслитель, которым могла гордиться Италия второй половины XIX в., — Антонио Лабриола.
Ученик Бертрандо Спавенты[376], наиболее авторитетный представитель неаполитанского неогегельянства, Антонио Лабриола впоследствии испытал влияние философии Гербарта[377], чтобы прийти уже в зрелом возрасте к открытию марксизма, теорию которого он излагал в серии очерков, увидевших свет в 1895–1900 гг. «Открытие», возможно, является неверным словом: в 1880-х годах имя Карла Маркса уже получило известность в Италии, были уже переведены некоторые его труды. Карло Кафьеро, являвшийся соратником М.А. Бакунина в период Первого Интернационала, издавший конспект «Капитала» и печатавший в Лоди социалистическую газету «Ла плебе» уже многое сделал для распространения в Италии знаний о теории Маркса. Однако восприятие марксизма проходило в стране в рамках господствующих идей позитивизма, и вследствие этого наиболее популярным мнением относительно марксизма стало его определение как некоего «социального дарвинизма» и «экономического детерминизма», нечто вроде календаря, в котором с научно-позитивистской точностью указывались этапы упадка капитализма вплоть до его неизбежной смены социализмом. В целом эта версия и эта позитивистская вульгаризация марксизма не были исключительно итальянским феноменом. Такое видение существовало во всей Европе в период Второго Интернационала, его развивали такие теоретики, как Карл Каутский, Поль Лафарг, Г.В. Плеханов.
Антонио Лабриола был единственным из этих теоретиков марксизма — если можно применить к нему определение, которое ему самому не нравилось, — кто дал историческому материализму объяснение, прямо противоположное господствующему. По мнению этого мыслителя, марксизм не был цельной и всеобъемлющей философской системой, но представлял собой историческую идеологию, «практическую философию», квинтэссенцию политического и интеллектуального опыта, накопленного определенным субъектом истории — промышленным пролетариатом — в ходе освободительной борьбы, так что истина марксизма заканчивается там, где кончается этот исторический опыт. Материалистическая концепция истории мыслится, таким образом, как система, открытая новым веяниям и способная к развитию, — именно поэтому Лабриола, в отличие от своего младшего друга Бенедетто Кроче[378], сохранял незыблемыми свои социалистические убеждения перед лицом волны ревизионизма, возглавляемой Эдуардом Бернштейном[379] и Жоржем Сорелем[380], в конце XIX в. Тот факт, что социальная эволюция пошла не по тому пути, который предусматривали марксисты позитивистского толка, да и сам Карл Маркс, доказывал лишь ошибочность их теоретических схем, но не бесполезность самой борьбы пролетариата: он продолжал сражаться и думать, накапливать новый опыт, создавать социализм, а не ожидать его.
Эта концепция марксизма как «практической философии» привела к тому, что Лабриола чувствовал себя морально обязанным участвовать в политической борьбе. Он внес свой активный и разумный вклад в организацию зарождавшегося рабочего и социалистического движения в Италии. Впрочем, об этом будет сказано в свое время. Здесь мы ограничиваемся лишь тем, что обращаем внимание читателя на новизну и оригинальность данного Лабриолой определения марксизма, и показываем, что именно из-за этой оригинальности у него не было сторонников и последователей.