Вторжение
Вскоре стало ясно, что новому правительству, во главе которого стоял Антонио Саландра (1853–1931), предстоит тяжелая борьба. И первым свидетельством тому стала «красная неделя» в июне 1914 г. Пожалуй, это слишком громко сказано относительно уличного бунта, которым страна была тогда охвачена. Как и следовало ожидать, эпицентром совершенно спонтанных и непредсказуемых по своему характеру событий стали Эмилия-Романья и Марке — области Италии, где особым влиянием пользовались республиканская, социалистическая и анархистская оппозиция. Это была революция провинции и руководили ею провинциалы — уроженцы Эмилии-Романьи Бенито Муссолини, Пьетро Ненни и анархист Энрико Малатеста. Побуждения, двигавшие участниками этих выступлений, также имели локальное или, лучше сказать, муниципальное происхождение. Эта была, если так можно выразиться, пролетарская и народная версия восстаний против папского правления, которые вспыхнули в тех же регионах в 1830–1831 гг. Крупные индустриальные центры Италии лишь частично откликнулись на призыв ИСП и ВКТ к всеобщей стачке солидарности с восставшими Анконы и Эмилии-Романьи.
«Красная неделя» едва ли была революцией, а некоторые эпизоды являлись скорее карикатурой на нее. И тем не менее она таила в себе грозные симптомы революционной ситуации для тех консерваторов, которым ее приход в то время представлялся куда более скорым, чем многим революционерам. В числе таких консерваторов был и А. Саландра, который отправил в Эмилию-Романью стотысячный воинский контингент, да и сам король, — такое сильное впечатление произвели на него воззвания к установлению республиканского строя, прозвучавшие во время «красной недели». Председатель Совета министров и монарх разделяли ту точку зрения, что для Италии настала пора принятия куда более решительных мер, чем те, которые использовались в эпоху Дж. Джолитти. По их мнению, крайне неблагоразумно и опасно было бы попустительствовать развитию революционного движения, повторяя прежние ошибки. Ганнибал стоял, так сказать, у ворот страны, и главная цель состояла в том, чтобы помешать его вторжению. Поэтому все более привлекательными казались решения в духе 1898 г., о которых никогда и не забывали окончательно.
Именно такова была обстановка в Итальянском королевстве в июле 1914 г., когда произошел инцидент в Сараеве[415] и Австро-Венгрия предъявила ультиматум Сербии. Италия все еще оставалась членом Тройственного союза, который незадолго до этого, в декабре 1912 г., был продлен. Среди политических деятелей страны были те, кто, как, например, националисты, полагал, что следует вступить в конфликт на стороне союзников, чтобы заполучить на Балканах то, что было предусмотрено договором по данному вопросу. Но Джолитти поспешно телеграфировал в Париж, что австрийский ультиматум Сербии не является, по условиям договора, казус федерис[416]. Правительство с этим согласилось и объявило о нейтралитете Италии в том мировом конфликте, которому предстояло разразиться в самом скором времени.
Это произошло в июле 1914 г. А девятью месяцами позже итальянское правительство в лице министра иностранных дел С. Соннино без ведома парламента заключило в Лондоне договор с державами Антанты[417]. Италия обязывалась вступить в войну через месяц при условии, если в случае победы ей отдадут Трентино, Южный Тироль, Триест и Далмацию, за исключением г. Фиуме[418]. Месяц спустя 24 мая 1915 г. Италия начала военные действия против Австро-Венгирии.
Последняя восприняла происшедшее как прямое предательство. Даже если это и не вполне справедливое обвинение, если толкование Джолитти договора о Тройственном союзе правомерно и если вспомнить факты истории Италии с июля 1914 по май 1915 г., то трудно отделаться от впечатления резкого «поворота». Пятнадцать лет эта страна вела внешнюю политику в духе умиротворения, совершенно не подготовилась к войне, и решение о вмешательстве в конфликт было принято спонтанно. Даже если ее требования и являлись законными, то не с меньшей степенью уверенности можно было сказать, что большая часть населения войну не одобряла. Против нее выступали и те слои общества, которые находились под влиянием социалистов и католиков, а также большинство членов парламента и Джолитти, все еще остававшийся весомой и влиятельной политической фигурой. Совершенно особую роль в принятии решения о военном вмешательстве сыграли интересы некоторых промышленных групп, в том числе занимавшихся производством черных металлов, связи которых с националистическим движением не были тайной. Но не стоит и упрощать проблему, приписывая активную роль только фабрикантам оружия. Не менее заинтересованными были и другие стороны. В частности, когда представители партии сторонников войны предъявили Джолитти ряд серьезных обвинений, в их числе было и то, что он находился на содержании у Банка коммерчиале, равно как и тот факт, что Джолитти располагал капиталами в немецких банках.
Разумеется, среди интервенционистов[419] хватало известных имен; это, в частности, Луиджи Альбертини, руководитель авторитетнейшего издания «Коррьере делла сера», уроженец Тренто Чезаре Баттисти, бежавший в Италию социалист, а также Л. Биссолати, Г. Сальвемини и Г. Д’Аннунцио. Последний как раз вернулся из Франции, для того чтобы произносить на площади Кварто и на Капитолии пламенные воинственные речи. Непривычным было лишь то, что его не преследовали, как обычно, кредиторы. И, наконец, в рядах этой партии находился Б. Муссолини, самый молодой и самый экспрессивный из сторонников войны. В 1914 г. он вышел из ИСП (по всей вероятности, с французской помощью), основал собственную газету под названием «Иль Пополо д’Италия», на страницах которой с пылом неофита Муссолини славил то, что должна была принести с собой война: возрождение национальной доблести и революционный дух. Толпы студентов и мелких буржуа вышли на площади в «блистательные дни» мая 1915 г., для того чтобы высказать протест против Джолитти и приветствовать начало боевых действий. Немало было и местных антивоенных выступлений рабочих и крестьян, но и тех и других без особого труда могла бы разогнать полиция. Этого не случилось. Более того, первые получили официальную поддержку, ибо правительство и королевский двор решили воспользоваться событиями, чтобы представить принятый в обход мнения парламента и населения Лондонский договор как некое проявление воли народа.
Каковы же истинные причины данного шага? Сопротивление, оказанное французами в битве на Марне[420], могло иметь большое значение в принятии такого решения. Кроме того, свою роль здесь сыграло убеждение в том, что конфликт продлится недолго, несмотря на опыт первых военных лет. Сам Джолитти, наиболее пессимистически настроенный на этот счет, утверждал, что война продлится три месяца, но никак не три года. Но не эти аргументы имели решающее значение. Возможно, главную роль сыграло убеждение, будто короткая и победоносная война могла бы помочь восстановлению дисциплины в стране. А это облегчило бы переход к авторитарному, в духе 1898 г., государству, придало бы новое дыхание консервативным силам, стремившимся сохранить существующий порядок, предотвратило бы угрозу восстания. То есть вступление в войну оказалось не только и не столько актом внешней, сколько внутренней политики, чем-то вроде небольшого государственного переворота, облеченного в законную форму. В результате подавляющим большинством голосов парламент отдал самые широкие властные полномочия правительству. Но речь шла о законодательном собрании, утратившем отныне свою свободу действий и попавшем в тиски между полномочиями исполнительной власти и мнением народа. Возможно, что в мае 1915 г., когда Джолитти отказался от борьбы за сохранение нейтралитета страны, он сделал это, уловив, какой отклик находит проблема вступления в войну во внутренней политике. Вероятно, он даже признал положения Лондонского договора, так как отдавал себе отчет в том, что отказ от него повлечет за собой дискредитацию короля, чья подпись стояла под документом, хотя сам он отрицал это в своих мемуарах. Не исключено также, что Джолитти поступил так, поскольку был уроженцем Пьемонта и верным слугой короля.
Таким образом, Италия вступила в войну, будучи совершенно к ней не готова — ни психологически, ни с военной точки зрения. Дурман патриотических лозунгов интервенционистов и патетических высот риторики Д’Аннунцио понемногу рассеивался — по мере того как первые санитарные эшелоны стали возвращаться с фронта.
Италия в войне
Итак, объявление Италией войны Австро-Венгрии, а в августе 1916 г. и Германии с военной точки зрения означало ведение позиционных боевых действий, рассчитанных на изматывание противника. Как ни старались итальянская и австро-венгерская стороны переломить ситуацию в свою пользу, к октябрю 1917 г. не произошло никаких значительных изменений в позициях противников: итальянцы расположились на р. Изонцо, а австро-венгры — в долине р. Адидже и на плоскогорье Азиаго. Это зыбкое равновесие было нарушено лишь единожды, когда в августе 1916 г. итальянцы заняли г. Горция. В октябре 1917 г. австро-венгерские и немецкие войска все же смогли прорвать итальянский фронт в районе г. Капоретто[421] и захватить Венецианскую долину, хотя незадолго до того они потерпели поражение на русском фронте. Их наступление было остановлено только на р. Пьяве, где итальянские воинские части показали себя с лучшей стороны и продемонстрировали успешное сопротивление. В ноябре 1918 г. прекратила свое существование Австро-Венгерская империя, и расформирование ее войск помешало итальянцам перейти в наступление и с триумфом вступить в Тренто и Триест. Италия потеряла на полях сражений 600 тыс. человек убитыми, но в целом показала достойный уровень боеспособности. Вчерашние крестьяне, брошенные в окопы, выполняли свой воинский долг с тем же фаталистическим чувством смирения, с каким тяжело трудились в мирной повседневной жизни. И это если учесть, что в первые два года войны итальянская армия была одной из наименее обученных и хуже всего вооруженных из всех, что сражались на фронтах Европы в то время, и командование ею тоже осуществлялось не лучшим образом. Потому остается только удивляться и воздавать должное мужеству и самоотверженности итальянских солдат. Ведь поначалу вооруженным силам Италии не хватало пушек, пулеметов, грузовиков, офицеров, которых по большей части набирали в спешке. Нетрудно было предвидеть результаты этой политики. Не лучше обстояло дело с высшим военным руководством во главе с генералом Кадорной, который командовал армией вплоть до разгрома под Капоретто. Эти чины часто совершенно не соответствовали занимаемым должностям, а вражда, существовавшая между некоторыми самыми высокопоставленными лицами, мало помогала повышению боеспособности армии. За поражение при Капоретто «красные» и «черные» прозвали Кадорну «пораженцем», причем это прозвище проникло и в ряды вооруженных сил, хотя скорее здесь речь шла просто о нескоординированности командования отдельными армейскими частями.
Тяжелые последствия войны превзошли самые пессимистические прогнозы; внутри самой Италии потери были огромны и с трудом поддавались подсчету. Не стоит забывать, что объединенная страна отпраздновала 50-летие своего существования лишь в 1911 г., т. е. только за три года до начала Первой мировой войны. Это было еще очень молодое и нестабильное с политической точки зрения государство. Свидетельством чему стало то, что, несмотря на все призывы к борьбе, в Италии не существовало какого-либо целенаправленного движения. Решительные военные действия требовали прежде всего соответствующего усиления промышленности. Необходимо было увеличение производства именно тех пушек, оружия, транспортных средств, которых так не хватало; кроме того, нужно было одеть и обуть миллионы солдат. Все основные отрасли итальянской промышленности работали на полную мощность: производство автомобилей в 1914–1920 гг. возросло с 9200 до 20 000 единиц, а электрической энергии — в 2 раза. Значительный рост наблюдался в металлургии. В экономике военного периода понятия торговли и ценовой политики были почти отменены, но, разумеется, подобная деятельность приносила доходы и большое увеличение капитала. В 1914–1919 гг. концерн ФИАТ умножил свои капиталы с 17 млн до 200 млн лир. Цифры говорят за себя, даже если учесть довольно значительные темпы инфляции. Война только способствовала дальнейшему усилению самых характерных черт итальянского капитализма — высокой степени концентрации производства, срастанию промышленной и банковской систем, зависимости от государственных заказов, поглощению отраслей в интересах рынка. Крупнейшие тресты, такие, как «Ильва», «Ансальдо» и возглавлявшие их крупнейшие банки, среди которых были Банка коммерчиале, Кредито итальяно, Банко ди Рома, Банка ди сконто, глубоко проникли в недра национальной экономики. По этому поводу либерально настроенный экономист Риккардо Баки писал в 1919 г., что итальянской экономикой управляет «узкая, немногочисленная прослойка крупных финансистов и промышленников». Теперь появились владения настоящих промышленных и финансовых баронов, с которыми государство было вынуждено постоянно идти на сделку.
Само государство также претерпевало процесс глубоких преобразований. Прежде всего, оно стало более авторитарным; теперь исполнительная власть постоянно преобладала над законодательной. Конечно, парламентарии по-прежнему заседали, но уже реже, обсуждались также вопросы доверия правительству и правительственных кризисов. Так, в июне 1916 г. после австро-венгерского наступления на плоскогорье Азиаго кабинету Саландры пришлось уйти в отставку, уступив место коалиционному правительству национального согласия во главе с Паоло Бозелли. В октябре 1917 г., после поражения при Капоретто, премьер-министром нового кабинета стал Витторио Эмануэле Орландо. Все-таки по такого рода торжественным случаям парламент собирали для того, чтобы продемонстрировать некую солидарность и патриотизм. Но в целом он мало работал во время войны и в результате практически утратил какой-либо контроль над ситуацией. Об этом пишет в своих мемуарах Джолитти, без колебаний заявляя о том, что «правительство, по сути, упразднило работу итальянского парламента совершенно неслыханным среди государств-союзников образом», а также о том, что «все дискуссии по поводу бюджета и контроль над государственными расходами были отменены», и что «парламент держали в неведении относительно финансовых обязательств государства». Не лучше приходилось и прессе, особенно оппозиционным и социалистическим изданиям, и очень часто газеты выходили в свет с пробелами на страницах из-за строгостей цензуры. По отношению к лицам, подозреваемым в подрывных и пораженческих настроениях, порой применялись такие меры, как ссылка или домашний арест.
Но даже если Итальянское государство военной эпохи и было более авторитарным, то от этого оно совсем не стало более сильным, в том смысле, который мы обычно вкладываем в этот термин, подразумевая под ним суровую, но эффективную государственную машину. Многочисленные потребности, характерные для того времени, привели к тому, что прежняя государственная структура, классическая система либерального государства с небольшим количеством министерств, сильно разрослась и глубоко модифицировалась. Теперь появились новые ведомства, увеличилось число государственных организаций и комиссариатов, усложнилась бюрократическая машина Комитета по мобилизации промышленности, во главе которого стоял генерал. Данный комитет должен был контролировать функционирование всех 1996 предприятий, работавших на оборону. Вся эта военная переориентация государственной системы была проведена весьма поспешно и привела к многократному, почти хаотическому нагромождению должностей, полномочий и привилегий; дробление бюрократического аппарата превратило эту машину в систему разрозненных сфер, в которых всевластно правили чиновники. Антонио Грамши писал по этому поводу, что «число автократов увеличивалось стихийно», и каждый из них «делал, переделывал, нагромождал и разрушал». Также и те, кто руководил этой военной экономикой, представляли собой крайне противоречивую структуру, в которую входили бюрократы «старой министерской школы», военные, держатели промышленных капиталов, какое-то время занимавшие высшие государственные посты. Вся эта измененная система отношений способствовала формированию нового типа сознания у управленцев: промышленники восприняли от военных манеру управлять производством на основе железной дисциплины, военные научились у промышленников тому, как надо проявлять инициативу, а политики перенимали опыт и тех и других.
Итак, в государстве произошли радикальные изменения, в результате которых оно стало более авторитарным, но менее эффективным, более склонным к коллективизму и подчинению давлению частных интересов. Без этого трудно было бы представить появление всей этой системы протекций, договоренностей, способов получения властных полномочий, которая сделала возможными эпизоды вроде выступления Д’Аннунцио в Фиуме, или же акты насилия со стороны фашистов, остававшиеся безнаказанными. Иными словами, война расстроила механизм работы либерального государства и лишила его остатков былого престижа. И это произошло в тот момент, когда самые широкие круги общества раздвигали рамки своего кругозора, прежде ограниченного провинциальным мышлением, когда всему обществу в силу создавшейся ситуации как никогда ранее было необходимо осознание общей судьбы, существования национального единства.
Прежняя Италия — ограниченная и провинциальная, жители которой видели свою главную проблему в том, чтобы свести концы с концами, а свой край или деревню покидали только для того, чтобы уехать в Америку, — эта Италия изменилась. Страна была втянута в войну, и населявшие ее бедняки почувствовали себя гражданами, только став солдатами и попав в окопы, только когда им пришлось сражаться. Более того, можно сказать даже, что собственно общественное мнение в широком смысле появилось в Италии лишь по окончании Первой мировой войны, первого всеобщего испытания для итальянского народа. Достаточно сказать что это самое общественное мнение проявилось в обстановке повсеместного разочарования и горя. Отныне, если крестьянин начинал думать о родине, единственное, что приходило ему на ум, — это образ военной формы и окопов, страданий, жертв и унижений. А вот для мелкой буржуазии и чиновничества связь понятий «родина» и «война» носила самый позитивный характер. Италия для них была страной Витторио-Венето[422], прославляемая со всей поэтической вычурностью в стиле Д’Аннунцио. Так сформировались два типа психологической установки итальянского народа: для одних быть итальянцем, патриотом означало быть также сторонником Д’Аннунцио и идей участия в войне. А для других — демократические, революционные, да просто республиканские убеждения ассоциировались в той или иной мере с пораженческими настроениями. Печальные результаты этого раскола в общественном мнении сказались очень быстро и в полной мере сразу после окончания войны.
Победоносная война не решила ни одной из насущных проблем итальянского общества. Более того, она привела к их обострению и углублению. Все повторилось вновь: трагедия непоследовательности, вечная для итальянской истории. Италия получила крайне сконцентрированный и внутренне разбалансированный промышленный комплекс, а также раздутый государственный аппарат, который был расширен весьма поспешно и необдуманно, в результате чего он оказался раздробленным и в значительной мере подчиненным интересам сильнейших экономических группировок. Правящий класс страны сильно обновился, но оставался слишком разнородным; ведущей и общей была только склонность к принятию авторитарных решений. Общественное мнение сформировалось в условиях войны и всеобщего отчаяния, что оказало на него глубокое влияние. Старые несчастья повторялись на новом, трагическом уровне.
Неудавшаяся революция?
Эйфория, вызванная военными успехами, быстро рассеялась. В апреле 1919 г. председатель Совета министров Орландо и министр иностранных дел Соннино покинули Парижскую мирную конференцию[423] в знак протеста против ущемления итальянских интересов со стороны других стран-победительниц. Это только усилило настроение разочарования, витавшее в воздухе; недовольство резко возросло, и правительство было вынуждено уйти в отставку.
Это послужило рождению мифа о потерянной, даже «искалеченной» победе. На самом же деле мирные соглашения, вскоре подписанные новым правительством, вовсе не были столь уж суровы к Италии. Ей отходили не только Трентино и г. Триест, что удовлетворяло традиционные требования интервенционистов, но также Альто Адидже, где проживало значительное немецкое национальное меньшинство, и Истрия, с ее еще более многочисленным славянским населением. В отношениях с новым Югославским государством[424] нерешенным остался вопрос о Далмации, которая по Лондонскому договору 1915 г. передавалась Италии. Кроме того, неясной была судьба г. Фиуме, который, напротив, в соответствии с тем же договором и с точки зрения союзников и президента США Вудро Вильсона должен был быть превращен в открытый город. Несмотря на всю настойчивость, проявленную представителями Италии в достижении этих целей, страны-союзницы на подобные уступки, разумеется, не пошли. В этом отношении итальянская дипломатия в конце концов потерпела поражение, хотя в целом многие политики Италии, в том числе и Биссолати, также считали, что в порядке соблюдения принципа права наций на самоопределение следовало бы отказаться от Далмации. Конечно, речь не шла о каком-то дипломатическом Капоретто, о крахе. Но очевидно, что если бы итальянское правительство проводило более последовательную, решительную политику и заняло не столь откровенно амбициозную позицию, то условия мирного договора могли бы быть более выгодными для Италии. В реальности настроение всеобщего недовольства, которое распространилось в стране с апреля по июнь 1919 г., имело тот же источник, что и миф о потерянной победе (в Италии даже отказались от празднования даты вступления в войну). Корни этих явлений были намного древнее и глубже, и не стоит искать их только в дипломатическом поражении 1919 г. Оно оказалось всего лишь той каплей, которая переполнила чашу.
Когда ситуация несколько прояснилась, вновь стало очевидно, что Италия по-прежнему бедна. Кроме того, страну тяготили изрядные задолженности союзникам. Не в восторге были крестьяне — вернувшись с войны, они нашли дома ту же нищету, которую оставили, уходя на фронт; их поля были заброшены, а стойла пусты. Что же до патетических официальных обещаний грядущего возмещения убытков, то едва ли они могли стать достаточной компенсацией для тех, кто три года провел в окопах. Речь шла о смехотворной сумме, выплачивавшейся обесцененными деньгами. У вчерашних солдат возникал естественный вопрос: за кого они сражались? ради чего отдали жизнь 600 тысяч итальянцев?
Надо сказать, что значительной части населения страны потребовалось совсем немного времени, чтобы перестать задавать подобные вопросы и осознать, каким безумием была эта война с ее утратами, расходами и спекуляциями. Да разве папа Бенедикт XV (1914–1922) в ужасном 1917 году не призвал власти прекратить это «бессмысленное кровопролитие»? Появилось осознание того, чем на самом деле была эта бойня. Те мощные общественные силы, которые раньше определяли существование итальянского государства, те, кто надеялся, что вступление в войну предотвратит революцию, потеряли свое влияние. Наступило время новых революционных сил, которые день ото дня угрожающе росли.
В истории Италии не так уж много периодов, в течение которых глубокий, общий кризис общества и государства сочетался бы с революционной ситуацией. И самый яркий из этих периодов, кроме разве что 1943 г. — это 1919 год. В состоянии лихорадочного возбуждения пребывали рабочие: если в первые годы войны число вступивших в профсоюз исчислялось сотнями тысяч, то теперь — миллионами. Размах забастовок и количество их участников были таковы, что оказались превзойдены прежние высшие показатели, зафиксированные в 1901–1902 гг. Бастовали все. Так, фабричным рабочим удалось таким путем достигнуть значительного увеличения заработной платы и введения восьмичасового рабочего дня. Бастовали работники общественных служб — железнодорожники и почтовики, наемные сельскохозяйственные рабочие Паданской долины и испольщики регионов Центральной Италии и даже традиционно лояльные по отношению к власти служащие министерств. В деревнях области Лацио и Южной Италии вернувшиеся с войны крестьяне вступали в ассоциации, состоявшие из бывших солдат. Это вдохновляло их на захват земель, принадлежавших крупным собственникам. Они принуждали правительство в той или иной форме признать подобные захваты в качестве свершившегося факта. В июне 1919 г. во многих городах начались сильные волнения, причиной которых были высокие цены, причем в некоторых случаях все это очень напоминало восстание. А в июле прошла всеобщая забастовка, пусть даже и не вполне удавшаяся, но она была предпринята в знак солидарности с революционной Россией. В сентябре того же года Г. Д’Аннунцио со своими легионерами совершил «поход на Фиуме».
Как мы увидим, речь шла о первых признаках того правого поворота в государственной политике, который увенчается «походом на Рим» Б. Муссолини. Впрочем, это событие было с энтузиазмом встречено и левыми силами, что служит лишним доказательством существования революционной ситуации, а также свидетельством того, что ростки неповиновения проникли в ряды армии. Вновь произошло объединение националистической подрывной деятельности Д’Аннуцио с массовым революционным действием. В итоге были налажены контакты между этим поэтом-солдатом и некоторыми итальянскими социалистами и анархистами. Становилось понятно, что происходит распад государства, что дни либеральной Италии сочтены. В ноябре 1919 г. в стране были объявлены выборы, впервые проведенные по системе пропорционального представительства. И многие из тех избирателей, которые традиционно голосовали за партию власти и правительства, не явились на избирательные участки — отчасти из-за убеждения, что любая попытка исправить ситуацию лишена смысла, а отчасти просто из страха перед предстоящим неминуемым крушением государства. Результаты выборов подтвердили, пусть даже и отчасти, эти опасения, так как на первом месте с триумфом оказались социалисты, получившие 1 756 344 голоса и 156 депутатских мест. А за ними шла только недавно образованная Итальянская народная партия («Пополяри», ИНП), завоевавшая 1 121 658 голосов и более 100 депутатских кресел. Она получила голоса католических избирателей. И если бы не поддержка провинций Юга с их архаическим укладом, системой клиентелы и давлением на избирателей, то поражение старой правящей партии оказалось бы просто катастрофическим. Это был грандиозный успех ИСП, причем в самых значимых зонах — и в промышленных центрах Севера, и в плодородных сельскохозяйственных районах Паданской долины.
Увы, успех этой партии еще не означал, что ее внутренние противоречия уже преодолены. Трезвый взгляд на ситуацию и возможности дальнейшего развития ИСП был не слишком утешительным. Часто считается, что основной трудностью для нее в первый послевоенный период являлся внутренний раскол между максималистами и реформистами. Первые не скрывали своих революционных устремлений, а вторые, напротив, выступали за проведение политики реформ и сотрудничества с наиболее прогрессивно настроенным флангом буржуазных партий. Исходя из этой предпосылки, часто считают, что если бы не «предательство» реформистов, то в Италии, без сомнения, произошла бы революция. И наоборот: если бы не поспешность и не демагогические высказывания максималистов, то в стране можно было бы провести серию политических реформ и предотвратить победу фашизма.
В действительности деятельность ИСП оказалась застопорена, но причиной тому являлись скорее не разногласия между двумя внутрипартийными течениями, а, если угодно, отсутствие четкой политической позиции. Будь то в революционной патетике максималистов или в выступлениях реформистов. Первые в лице своих лидеров Н. Бомбаччи, К. Ладзари, а также Дж. Серрати, постоянно провозглашали неизбежность скорого прихода революции. Реформисты же, в частности Ф. Турати, упорно не желали брать на себя прямую ответственность и опасались, что пребывание в составе правительства сделает их причастными к крушению буржуазного государства. ИСП в целом демонстрировала явное непонимание новой послевоенной ситуации, сложившейся в сельском хозяйстве. А происходила настоящая погоня за землей; крестьяне благодаря замораживанию арендной платы и росту цен на сельскохозяйственную продукцию могли наконец получить наделы, о которых мечтали. В период между переписями 1911 и 1921 гг. процент мелких земельных собственников увеличился с 21 до 35,6. Однако социалисты упорно призывали к социализации земли и всеобщей экспроприации, чем окончательно оттолкнули от себя широкие слои крестьянства. Возможно, никто из них и не догадывался о том, что В.И. Ленин, которым все они так восхищались, во имя успеха революции пошел на реализацию аграрной программы эсеров. А эта программа была основана на увеличении числа мелких собственников. Итак, верхушка ИСП не только совершенно не понимала сути «крестьянского вопроса», но и с откровенной враждебностью относилась к ИНП и ее профсоюзным организациям, базировавшимся в основном на поддержке со стороны сельского населения. Социалисты так и не смогли преодолеть своего традиционного антиклерикализма и не попытались привлечь к себе наиболее прогрессивные организации и деятелей католического толка. А ведь таким образом можно было бы разрушить конфессиональное единство ИНП, которая в остальном с политической и социальной точек зрения была куда менее однородной. Но своими действиями социалисты только способствовали дальнейшему сплочению католиков, в результате была затруднена возможность контакта между социалистически и католически настроенными профсоюзами и рабочими.
Итак, пока почти все левые главным звеном в подготовке революции считали пророчества о скором и неизбежном ее наступлении, появилась одна группа, которая подошла к этой проблеме с более серьезных позиций. Объединение состоялось в Турине, и единомышленники называли свою группу «Ордине нуово» («Новый строй»)[425]. В ее состав входили Антонио Грамши, Анджело Таска (1892–1960) и Пальмиро Тольятти (1893–1964). Турин был, без сомнения, самым пролетарским городом страны, а его рабочие — самой прогрессивной частью итальянского пролетариата. В апреле 1917 г. они встретили прибывшую в Италию делегацию меньшевиков возгласами «Да здравствует Ленин!» (меньшевики приехали для того, чтобы провозгласить необходимость продолжения войны). А в августе того же года местные рабочие приняли самое деятельное участие в восстании, направленном против дороговизны; оно было жестоко подавлено войсками. На некоторых главных предприятиях Турина, в том числе и на фирме ФИАТ, они на манер российских Советов организовали собственные фабричные Советы[426], которые в руках членов группы «Ордине нуово» быстро стали действенным орудием революционной борьбы. Затем, когда эта цель была достигнута, они добились и введения рабочего самоуправления, что стало примером для всего итальянского пролетариата. Конечно же, в случае с революционными Советами речь идет об авангарде революционного движения в Италии, наиболее прогрессивной и сознательной его части. И увы, как и любой авангард, его без труда удалось бы отделить от основной массы и ликвидировать. Что очень быстро удалось понять промышленникам, которые в конце 1919 — начале 1920 г. оправились от недавнего поражения и преобразовали свою ассоциацию «Конфиндустрия» в настоящую контрреволюционную организацию. Турин стал первым полем сражения в этой борьбе. В крупной апрельской забастовке 1920 г., на которую пришлось пойти из-за провокации со стороны хозяев предприятия, туринские металлурги потерпели поражение. Грамши ничего не оставалось делать, как констатировать, что Турин не стал итальянским Петроградом; что надежда на это была лишена оснований; что в Италии авангард слишком далек от привычного для большинства ритма жизни. Для Грамши это был первый шаг на долгом и тяжком пути к созданию им в фашистских застенках в работе «Тюремные тетради» модели итальянской революции, более приближенной к противоречивой и разносторонней действительности этой страны со всеми ее контрастами и перекосами.
С поражением забастовки туринских металлургов начался спад революционной борьбы, на некоторое время всколыхнувшей итальянское общество. Изменение ситуации последовало благодаря революционному движению, ибо оно по-прежнему было сильно. Произошла перегруппировка консервативных сил, которые сами теперь начали переходить в наступление. Это был период неопределенности, переходного состояния, которое могло завершиться только окончательной победой одной из сторон. В этом отдавал себе отчет только Антонио Грамши: или революция, или победа махровой реакции.
Экономический кризис и истоки фашизма
В течение бурного 1919 года и в первые месяцы 1920 г. правительство Италии возглавлял Франческо Саверио Нитти. Этот лишенный предрассудков и малокультурный политик-южанин, необычайно компетентный для премьер-министра в экономических вопросах, тем не менее не обладал авторитетом и энергией, требовавшихся в текущий момент. Истинный демократ, он безуспешно искал поддержки и сотрудничества с левыми партиями, и это стремление поссорило Нитти с партиями правого толка и военными кругами, которые ненавидели его как человека, амнистировавшего дезертиров. Слабость премьер-министра четко обнаружилась во время «похода на Фиуме» Д’Аннунцио, в отношении которого он действовал нерешительно и двусмысленно. Когда в июне 1920 г. правительство Нитти было вынуждено подать в отставку, единственным политиком, который пользовался достаточным доверием, чтобы возглавить страну в тот трудный период, был очень пожилой Джолитти. Он являлся противником вступления Италии в Первую мировую войну и пять лет мог оставаться в стороне, ожидая реванша. Возвращение Джолитти знаменовало собой, после множества невзгод и авантюр, возврат к мудрости и нормальной жизни старой, довоенной Италии, и в тот момент казалось вполне вероятным, что старый пьемонтский политик сможет совершить чудо и воскресить прошлое.
Как раньше, сохраняя верность отказу от всякой империалистической и авантюрной внешней политики, Джолитти прежде всего постарался покончить с вопросом о Далмации, который все еще оставался нерешенным, и в ноябре 1920 г. подписал с Королевством сербов, хорватов и словенцев договор[427], по условиям которого Италия отказывалась от претензий на Фиуме и Далмацию в обмен на признание ее суверенитета над всей Истрией и над портом Зара (Задар), в то время как Фиуме был объявлен независимым государством. Д’Аннунцио пришлось поневоле смириться со свершившимся фактом, и в декабре он со своими «легионерами» покинул этот город. Таким образом был уничтожен опасный очаг национализма, который во многом перегревал и отравлял общественное мнение страны. Этому успеху во внешней политике предшествовала другая, куда более значительная победа в области внутренней политики. В сентябре 1920 г. рабочие-металлисты, давно вовлеченные в профсоюзный конфликт со своими работодателями, заняли заводы, подняли красное знамя и защищались с оружием в руках. Несколько дней казалось, что наконец пробил час революции. Джолитти, как и во время всеобщей забастовки 1904 г., напротив, сразу понял, что руководители ИСП и ВКТ не осмелятся — как это и случилось в действительности — развивать до логического конца движение, которое к тому же не имело реальной возможности перерасти в революцию, и смог выждать момент, когда противоборствующие стороны решат прибегнуть к его посредничеству и прийти к соглашению, которое позволило бы и тем и другим сохранить лицо.
Казалось, что послевоенные конвульсии прекратились и что Италия под руководством самого мудрого из своих политиков сможет вернуться на ту дорогу, по которой она так успешно двигалась в течение первых десяти лет ХХ в.
Но этому не суждено было сбыться. После весьма бурного, полного эйфории развития военного времени, после нисходящей фазы экономического цикла, характерной для первых послевоенных лет, итальянская экономика действительно вступала в период всеобщего острого кризиса. Производство испытывало застой, и трудности в некоторых важнейших отраслях промышленности очень быстро отражались на состоянии финансовых учреждений. В декабре 1921 г. Банка ди сконто прекратил операции, что привело к разорению тысяч мелких вкладчиков и вызвало ощущение, что возвращаются времена банковских скандалов конца XIX в. Одновременно росли показатели безработицы, а параллельно этому количество забастовок сокращалось. Главной жертвой кризиса, как обычно, стали профсоюзы; численность их членов и возможности для маневров резко сократились. Стагнация, на которую были обречены все, привела к обострению разногласий и столкновений в лагере социалистов, проявившихся ранее, во время захвата фабрик и апрельской забастовки в Турине. В этой обстановке в ИСП зрела цепь расколов. Первым таким событием, имевшим наиболее значительные последствия, было отделение левого крыла в январе 1921 г. и создание Итальянской коммунистической партии (ИКП) — крошечной группы, экстремистский радикализм которой не предвещал еще, что судьба сможет улыбнуться ей позднее. Вслед за коммунистами в октябре 1922 г. ушли реформисты, так что к моменту прихода к власти фашистов старая славная ИСП оказалась разрубленной на три части.
Экономический кризис, ослаблявший рабочее социалистическое движение, оказал, напротив, возбуждающий и укрепляющий эффект на «итальянскую реакцию», если понимать под этим термином все те общественные слои и группы — военные, промышленные, аграрные, — которые оказались неспособными противостоять бунтарской волне 1919 г. и мечтали о восстановлении дисциплины и государственного порядка военных лет. В кризисе профсоюзов и социалистического движения, в разочаровании и растерянности, которые росли в массах, угадывалась возможность окончательного решения проблем авторитарным путем. Джолитти и его традиционная взвешенная политика теперь представлялись устаревшими. Требовался более энергичный человек, с более дерзкими взглядами, который вместо непрочного и нестабильного баланса был бы способен обеспечить стране долгое и окончательное равновесие.
Таким человеком стал, как известно, Бенито Муссолини. После своего скандального выхода из ИСП и перехода в лагерь интервенционистов темпераментный уроженец Романьи завербовался в армию и оставался там ровно столько, сколько требовалось для того, чтобы затем украсить себя званием ветерана, раненного на войне, хотя, кажется, установлен факт, что он никогда не был на передовой, а его ранение приписывается случайности во время учений. После этого Муссолини вновь возглавил газету «Пополо д’Италия», а в 1919 г. основал фашистское движение. В действительности это новое политическое объединение, состоявшее из отщепенцев и авантюристов и имевшее в своей основе исключительно разнородную и демагогическую программу, было типичным побочным продуктом дезориентации общества послевоенных лет, а то небольшое влияние, которым это движение пользовалось, являлось отражением «похода на Фиуме» Д’Аннунцио, ибо Муссолини был одним из наиболее громогласных защитников и глашатаев этой акции. На выборах в ноябре 1919 г. фашисты смогли выставить свой список кандидатов лишь в Миланском округе и получили там смехотворную поддержку — немногим более 4 тыс. голосов. Именно после этого Муссолини всерьез задумался о том, чтобы оставить политическую деятельность и посвятить себя какому-нибудь из своих многочисленных увлечений — от авиации до театра, — к которым он, как ему казалось, имел призвание.
В первой половине 1920 г. фашистское движение все еще оставалось в целом ограниченным и незначительным явлением. Единственным городом Италии, где оно смогло укрепиться, был Триест, который по многим аспектам являлся исключением из правил: близость Фиуме, подчинение режиму военной администрации и особенно постоянное напряжение между славянским и итальянским населением, только усилившееся с концом австрийского посредничества, — все это делало Триест необычайно благоприятным местом для ярко выраженного националистического движения, такого, как фашистское. При услужливом соучастии местных властей первые фашистские бригады начали громить места собраний славян, нападать на палаты труда и держать в осаде рабочие кварталы, ожидая, когда можно будет применить такие же методы на остальной территории страны.
Однако эти ожидания были бы, разумеется, обмануты, если бы внезапное начало экономического кризиса не создало в Италии исключительно благоприятную обстановку для развития фашистского движения. Способность рабочего движения к сопротивлению сильно ослабла, возросшие и усилившиеся авторитарные наклонности правящих слоев и привилегированных классов, наличие и неорганизованность широких масс безработных, refoulement[428] мелкой буржуазией рабочего и социалистического движения — сочетание всех этих факторов облегчило первые шаги и успехи фашизма. Несомненные политические способности и чутье Муссолини, глубокий кризис государства и либерального правящего класса довершили остальное. Длительный экономический кризис, который, как многие надеялись или боялись, должен был породить революцию, вместо этого привел к реакции: ситуация в Италии в 1921–1922 гг. во многом предвосхищала то положение, которое сложилось в Германии в годы, непосредственно предшествовавшие приходу нацистов к власти.
Фашисты приходят к власти
Важный дебют фашистских отрядов состоялся в Болонье — цитадели социалистов — 21 ноября 1920 г. По случаю вступления в должность новой социалистической городской администрации местные фашисты смогли спровоцировать серьезные инциденты и создать в городе атмосферу гражданской войны. С этого момента в деревнях Эмилии-Романьи и Тосканы началось беспощадное сражение фашистских отрядов с социалистическими и рабочими организациями, распространившееся затем и на другие области страны. В первые месяцы 1921 г. не проходило почти ни дня, чтобы газеты не сообщили о том, что где-то была подожжена Палата труда, ограблен кооператив, о социалистических или даже республиканских вождях, которых заставляли пить касторку и «изгоняли» из городов. Это была провинциальная война, со всем сектантством и ожесточением провинциальной борьбы, но, кроме того, это была классовая борьба, не считавшая удары. Ненависть, которую землевладельцы Эмилии-Романьи, финансировавшие отряды действия (squadre d’azione), питали к своим крестьянам, была не меньшей, чем ненависть националистов Триеста к славянскому населению, — ненависть инстинктивная, почти расовая.
Однако успех карательных экспедиций и фашистских рейдов не был бы возможным без круговой поруки и одновременно без поддержки армии и исполнительной власти. Многие префекты и генералы соревновались в том, кто чаще закрывал глаза на акты насилия и агрессии, совершавшиеся фашистами, однако с особой жестокостью зверствовали в ответ на возможную реакцию с противоположной стороны. Ответственность за защиту фашистских бригад ложилась в основном на плечи военного министра в кабинете Джолитти, бывшего социалиста Иваноэ Бономи, который возглавил правительство в июле 1921 г. Тем не менее тот факт, что военные, префекты, министры и даже сам Джолитти покровительствовали или, по крайней мере, не препятствовали действиям фашистов, не должен восприниматься как знак и доказательство того, будто политический класс Италии проявил готовность допустить фашизацию государства и смириться с положением дел. В действительности общим для многих политиков той эпохи было убеждение, что фашизм из-за неоднородности своей программы и социального состава, а также из-за того, что он являлся скорее эмоциональным, чем политическим движением, обречен на недолгую жизнь и будет разрушен изнутри. Им можно неплохо воспользоваться, а потом в подходящий момент избавиться от него.
Муссолини также хорошо отдавал себе отчет во внутренней слабости и противоречивости фашистского движения. В отличие от Д’Аннунцио он не верил в риторику своих слов и был далек от того, чтобы принимать желаемое за действительное. Очень скоро Муссолини понял, что без конкретной и близкой перспективы фашизм может войти в полосу кризиса и исчезнуть как только изменится кратковременная политическая конъюнктура, которой он был порожден. Такой перспективой мог быть только захват власти и отождествление фашистского движения и государства. Однако, чтобы достигнуть этого результата, следовало придать фашизму больше «респектабельности», очистив его от наиболее экстремистских элементов. С лета по ноябрь 1921 г. Муссолини ведет в своей партии успешную борьбу против «левых» течений в фашизме, возглавлявшихся бывшим республиканцем из Эмилии-Романьи Дино Гранди; успокаивает монархию, сначала приглушая свои прежние республиканские высказывания, а потом открыто отрекаясь от них; заслуживает доверие промышленников, провозглашая политику цельного экономического либерализма; наконец, отказывается от своих прежних антиклерикальных убеждений и говорит о всемирной католической миссии Рима. В Ватикане не остались совершенно равнодушными к этому соблазну: новый папа Пий XI, избранный в феврале 1922 г., отказавшись от поддержки Церковью ИНП и ее боевого вождя дона Л. Стурцо, внес вклад в конечную победу фашизма.
Мало-помалу фашизм стал казаться благонамеренным людям более респектабельным, падали воздвигнутые против него препятствия и преграды. Один за другим представители старого либерального правящего класса — и прежде всего Саландра, глава интервенционистского лагеря, — передавали оружие фашистам или сами переходили на их сторону. Некоторые, подобно Джолитти, до последнего момента питали иллюзии, что могут контролировать ситуацию, и ввязались в непростую игру полемики, переговоров и торга, которой легко управлял Муссолини. При каждой «победе» своих отрядов, при каждом успешном ударе он повышал цену и собственные требования. На протяжении нескольких месяцев политическая жизнь Италии была возбужденной и судорожной, и ее судороги типичны для периодов, предшествовавших установлению окончательного порядка. Поверхностным наблюдателям могло показаться, что ситуация все еще выглядела неопределенной и оставалась возможность для нескольких решений, но в действительности игра была уже сделана и речь шла лишь о том, чтобы поставить в ней последнюю точку. В октябре 1922 г. эта комедия экивоков наконец завершилась: в то время как Ватикан все больше дистанцировался от ИНП, а ИСП разорвала соглашение о совместных действиях с ВКТ; в то время как последние оппозиционеры оказались разобщены и терпели поражения, Муссолини начал открыто шантажировать монархию и государство, угрожая восстанием. Двадцать четвертого октября, после сбора фашистов в Неаполе, с согласия Муссолини их «квадрумвиры»[429] решили идти в «поход на Рим». Исполняющий обязанности председателя Совета министров Луиджи Факта, преданный сторонник Джолитти, предложил королю подписать декрет о введении чрезвычайного положения, однако тот после некоторых колебаний отказался его утвердить. Муссолини, ожидавший в Милане, как будут развиваться события, и готовый, в случае если дела примут неприятный оборот, укрыться в Швейцарии, немедленно прибыл в спальном вагоне в Рим, где получил от короля мандат на формирование нового правительства и представился парламенту, объявив, что теперь исключительно от его доброй воли будет зависеть, превратится ли законодательное собрание в «бивак для его отрядов». Несмотря на эти хвастливые заявления, палата депутатов проголосовала, подав 306 голосов «за» при 116 голосах «против», за доверие новому правительству Муссолини, в которое вошли также представители Либеральной партии и ИНП. Среди депутатов, поддержавших это правительство, были И. Бономи, Дж. Джолитти, В.Э. Орландо, А. Саландра и Альчиде Де Гаспери[430].
Таким образом, «фашистская революция» свершилась с согласия и одобрения законных властей, и в Италии после четырех лет конвульсий и колебаний воцарился наконец порядок, поскольку, несмотря ни на что, приход к власти фашизма был, как и всякая реставрация, в некотором роде выходом из создавшейся ситуации, в том смысле, что он делал возможным восстановление равновесия и наведение «порядка». Однако речь шла о наиболее простом, а следовательно, о наихудшем из исторически вероятных решений. Революционные силы Италии расплачивались поражением с тяжелейшими последствиями за свою незрелость и допущенные ошибки. Тем не менее последние отчаянные арьергардные бои в Парме, в рабочих кварталах Рима, в старинном Бари, в Турине и крупные забастовки августа 1922 г., с самого начала обреченные на поражение, спасли пролетарскую честь и создали предпосылки для продолжительной антифашистской борьбы.