Из того, как восторженно приняли читатели труд Мендельсона, ясно, что большинство их в те годы составляли неевреи, ценившие его умозаключения за то, что они подводили рациональную основу под любую религию. Но за лаврами пришли и тернии: в 1769 году швейцарский теолог Иоганн Каспар Лафатер, только что опубликовавший немецкий перевод труда Шарля Бонне «Философский палингенез», вызвал Мендельсона на спор: тот должен был либо опровергнуть доказательства догматов христианства, содержащиеся у Бонне, либо принять крещение. Мендельсон не был прирожденным полемистом, но счел себя обязанным ответить на такой вызов. Объявив себя верным религии отцов, философ указал, что, в отличие от христианства, которое обещает спасение лишь уверовавшим, иудаизм утверждает возможность спасения для всех. Этот образ иудаизма как толерантной религии, допускающей свободу совести, наиболее ярко обрисован Мендельсоном в его классической работе «Иерусалим, или О религиозной власти и иудаизме» (Jerusalem, or on Religious Power and Judaism; 1782–1783):
Проложите путь хотя бы счастливому потомству к этому высшему проявлению культуры — ко всеобщей терпимости, по которой до сих пор безуспешно вздыхает человеческий разум! Не надо ни вознаграждать, ни наказывать за приверженность той или иной религиозной доктрине; не надо ни убеждением, ни подкупом искушать человека присоединиться к тем или иным религиозным воззрениям! Да будет позволено каждому говорить то, что он думает, и призывать Бога так, как он сам хочет, или так, как то делали его отцы, и искать вечного спасения там, где он думает его найти, если только он не нарушает общественное благополучие и действует честно по отношению к законам государства, к вам и к собственным согражданам.
Как и Спиноза веком ранее, Мендельсон призывал к отделению религии от государства. Личным интересам бесправных евреев, живших в христианских странах, как нельзя лучше соответствовали ценности личного религиозного сознания, поднятые на щит в эпоху Просвещения. Для Мендельсона, как и для Спинозы, истинная религия представляет собой набор разумных и нравственных истин, доступных каждому. Но для Мендельсона, в отличие от Спинозы, особое место иудаизма обусловлено получением Торы в ходе откровения: еврейский Закон направлен на поддержание чистоты религиозных представлений и защиту их от посягательств идолопоклонников. Он призывал современников-евреев осознать, что насущность этой проблемы со временем не уменьшилась:
Даже и сегодня нельзя дать Дому Иакова более мудрого совета, чем этот. Приспосабливайтесь к морали и уставу земли своего изгнания; но твердо держитесь и веры отцов. Несите обе ноши так хорошо, как только сможете! Да, с одной стороны, ноша гражданской жизни для вас тяжелее из-за религии, которой вы храните верность, а с другой стороны, климат и эпоха делают соблюдение ваших религиозных законов в некоторых отношениях более утомительным, чем они сами по себе являются. Но, несмотря ни на что, упорствуйте, стойте твердо на посту, доверенном вам Провидением, и терпите все, что обрушивается на вас по давнему пророчеству вашего же законодателя [2].
Непосредственным влиянием на немецкое еврейство Мендельсон был обязан не столько особой убедительности своей религиозной философии, сколько примеру, который показывал он сам своей жизнью знаменитого немца, хранящего верность иудаизму. Его перевод Торы на немецкий язык (записанный еврейскими буквами) с комментариями на иврите, где вывод прямого смысла текста в русле средневековой еврейской традиции сочетался с замечаниями эстетического характера (таким образом, Мендельсон модернизировал изучение Библии, хотя и не столь революционным образом, как Спиноза с его критическим подходом), пользовался большой популярностью у читателей. Мендельсон и в дальнейшем публиковал не только немецкоязычные труды по философии, но и работы на иврите, например комментарий на Екклезиаста (1768), и его стремление использовать свое влияние во благо еврейских общин Германии и Швейцарии, наряду со строгим личным соблюдением традиционных еврейских религиозных обычаев, привело к тому, что все разнообразные течения в иудаизме, появившиеся в Германии в течение века после его смерти, считали его своим вдохновителем [3].
По иронии судьбы, идеи христианского философа Иммануила Канта, побежденного Мендельсоном в конкурсе философских эссе в Берлине в 1763 году, повлияли на дальнейшее развитие иудаизма сильнее, чем труды Мендельсона. Новаторский подход Канта заключался в полном отрицании возможности познания в тех областях метафизики, которые Спиноза и Мендельсон пытались постичь путем умозаключений. Для Канта доказательное знание возможно только в мире чувственного восприятия, и, следовательно, существование Бога разум может только постулировать как необходимое условие, без которого стало бы невозможным «распределение счастья в точной соразмерности с нравственностью». Истинная религия для Канта — религия этическая, а к этому идеалу наиболее близко подходило идеализированное, возвышенное, основанное на любви учение христианства [4].
Кант стал близким другом Мендельсона, но считал вслед за Спинозой, что иудаизм не достиг уровня истинной религии, так как требует только внешнего соблюдения законов, а не внутреннего морального убеждения; евреев, находившихся на пути к эмансипации, философия Канта привлекала именно тем, что позволяла заменить привычный иудаизм религиозной приверженностью исключительно нравственным законам и освободиться тем самым от уз обрядов и общины. Отсюда и любовь к Канту заблудшего хасида Соломона Маймона, чьи полные разочарования замечания о хасидизме мы цитировали в главе 15.
Сочинение «Трансцендентальная философия» составлено Маймоном в форме пояснительных замечаний к «Критике чистого разума» Канта — как писал сам автор, по мере того, как «постепенно контуры… системы становились строже и ясней». Удивительно, что у Маймона хватило уверенности в себе все-таки послать, хотя и ближе к концу жизни, рукопись «Трансцендентальной философии» самому Канту. Родился Соломон в местечке Суковыборг в Великом княжестве Литовском и с детства славился познаниями в Талмуде, но из-за сложного характера долго странствовал по Европе, большей частью без гроша в кармане; некоторое время жил в замке у графа Адольфа Калькройта близ Фрайштадта в Силезии, несколько лет провел в кружке Мендельсона, но в конце концов был вынужден покинуть Берлин из-за беспутного образа жизни. В Гамбурге Маймон сделал отчаянную попытку убедить лютеранского пастора крестить его, но сам признался, что не верит в христианские доктрины, и пастор отверг его просьбу. Оценил, по некоторым данным, своего критика только сам Кант, писавший, что никто из оппонентов не понял его философию так хорошо, как Маймон. Так или иначе, когда в 1800 году Маймон умер, его похоронили за оградой еврейского кладбища как «еретика» [5].
Среди еврейских мыслителей Маймон был не единственным, кто погрузился в восхитительный новый мир философии Просвещения, но практически не оставил следа в религиозной жизни евреев — своих современников. Маскил из Галиции Нахман Крохмаль в начале XIX века разработал на основе идей Вико[165] и Гердера, а также Канта, Шеллинга и Гегеля собственную идеалистическую философию. По Крохмалю, монотеистический Бог иудаизма есть абсолютный дух, в котором существует все (в том числе и божества других народов), а у каждого народа (в том числе и у евреев) есть свое духовное начало, которое проходит в своем развитии жизненный путь от рождения до гибели. При жизни Крохмаля (он умер в 1840 году) эти идеи почти не были распространены, но после его смерти получили известность благодаря участникам движения Wissenschaft des Judentums и, в частности, Леопольду Цунцу, подготовившему в 1851 году издание ряда его трудов. Столь же независимым мыслителем был младший современник Крохмаля — врач и поэт Соломон Штейнхейм, который родился в Германии и даже после переезда в Италию писал на немецком языке. Штейнхейм свирепо атаковал как христианство, так и мендельсоновский рационалистический подход к религии; он настаивал, с одной стороны, что истины откровения не есть плод человеческого разума, а с другой — что они должны подтверждаться философией. Представление Штейнхейма о том, что религиозный опыт так же следует подвергать эмпирической проверке, как и другие стороны человеческой жизни, оказалось чуждым как традиционалистам (для которых его философия была слишком рационалистической), так и реформаторскому духу, к моменту его смерти (1866) царившему среди немецких евреев и плодившему внутри иудаизма новые деноминации, влияние которых прослеживается и по сей день [6].
В проповеди 1853 года Самуэль Гольдхейм, раввин реформистской общины Берлина, занимавший эту должность с 1847 года до своей смерти в 1860 году, выразил главное желание реформистского движения — чтобы евреи, пользуясь своим рассеянием между народами, освободились от специфически национальных черт, свойственных традиционному иудаизму как религии исключительно сынов Израиля, и несли свет духовности всему человечеству:
Израилю суждено изливать свет своих мыслей, пламя своих чувств, жар своих переживаний на все души и на все сердца земли. Тогда все эти народы и нации, каждый в соответствии с особенностями своей земли и историческими характеристиками, приняв наши учения, зажгут свои собственные светильники, которые будут уже светить самостоятельно, согревая их души. Иудаизм станет исполненной благословениями и обетованиями рассадой для народов, но не полнорослым зрелым деревом с корнями и стволом, увенчанным сучьями и ветками, цветами и плодами, — деревом, которое нужно всего лишь пересадить в чужую почву… В этом и состоит наша задача: поддерживать иудаизм внутри еврейского народа и в то же самое время распространять иудаизм среди народов мира; защищать еврейское чувство единства, нашу жизнь и нашу веру, но не в ущерб чувству единства со всем человечеством; лелеять любовь к иудаизму, но не в ущерб любви к человеку. Да поможет нам Бог и даст нам силы разыскать путь истины, не сойдя с тропы любви!