Первый камень в сооружении интервентов был зало жен. Москву я нашел на осадном положении.
Чешский дипломатический корпус был арестован. Арестовано и посажено в тюрьмы множество контррево люционеров. Газеты были запрещены. Я получил спеш ное поручение от Чичерина использовать мое влияние для мирного разрешения чешского инцидента. Была так же телеграмма от Кроми с просьбой немедленно выехать в Петербург для свидания с одним из офицеров генерала Пуля, который должен был приехать туда на следующий
ДеНЯ провел следующий день в интервью с Чичериным и
Караханом. За неимением подробностей происшеег*. .
Сибири мы не могли прийти ж чемунибудГопг^де^нн^
МУ по поводу чешского инцидента. Было
ясно, что большевики стараются уладить
мирным путем но, так как я еще не успел"ол?ч»£
инструкций из Лондона, я мог только обетадть Сдел!ть
все, что в моих силах. сделать
Одно было для меня несомненно после этого ин тервью: подозрения большевиков возникли со всей силой Они были, как я всегда и думал, точно осведомлены о деятельности французов. Они знали, что генерал Пуль прибыл в Северную Россию. У них уже было подсвреняе, что чехи были авангардом антибольшевистской интет> венции. Я мог им дать только один ответ: предложение британского правительства военной помощи против Гер мании еще в силе. Чичерин горько рассмеялся.
«Союзники были заодно с контрреволюционерами. У большевиков не было выбора. Они будут сопротивляться интервенции союзников, интервенции против желания России, так же, как они стали бы сопротивляться против немецкой интервенции».
В гот же вечер, решив, что я могу улучить время, я выехал в Петербург. Там я нашел Кроми и Мака Грзса, английского офицера, который выехал с генералом Пу лем. Мак Грэс меня в одном смысле успокоил. Несколько недель тому назад Троцкий в минуту депрессии высказал предположение, что я был только орудием британского правительства, которое пользовалось мной для того, что бы я успокаивал большевиков в то время, как оно подго товляло антибольшевистское нападение. Я тогда пришел в страшное негодование. Теперь я был сбит с толку. Мак Грэс меня несколько утешил. По его словам, интервен ционистский план не очень продвигался, и у Англии, в сущности, не было политики относительно России. Пока Пуль не представит донесения правительству, никакого решения принято не будет.
В этом заявлении Мака Грзса можно было найти некоторое утешение, хотя бы и отрицательного свойства, но он же меня расстроил. Пуль был сторонником интер венции. Торнхилл, который был в Мурманске, ярый сто ронник интервенции. Линдли, который был нашим упол номоченным charge d'affaires, когда я прибыл в Петербург теперь должен был приехать снова. Это моглГоТн^ч^Гтолько одно. Лондон не доверял мне. Я
вернулся в Москву в состоянии полной подавленности к которой еще примешивалось чувство унижения от того что весь Петербург знал о приезде Линдли, тогда как меня мое правительство не позаботилось поставить об этом в известность.
По приезде в Москву я нашел инструкции из Лондона касающиеся чешского события, и в тот же день вместе со своими французскими и итальянскими коллегами я от правился в Комиссариат иностранных дел.
Прием был холодноформальный. В кабинете Чичери на, длинном и голом, не было никакой обстановки, за исключением стола посередине. Мы сидели на простых деревянных стульях против него и Карахана. Один за другим мы прочли наши протесты. Мой был самый резкий. Я сказал обоим комиссарам, что в течение не скольких месяцев я прилагал все усилия, чтобы привести их к соглашению с Антантой, но они всегда держались со мной неопределенно и уклончиво. Теперь, после того как они обещали свободный выход чехам, защищавшим в свое время славянские интересы и направлявшимся во Францию, чтобы продолжать сражаться против врага, который был также врагом большевиков, они уступили угрозам немцев и с оружием напали на тех, кто всегда оставался их друзьями. Мне было поручено моим прави тельством заявить, что всякая попытка разоружить чехов и всякое столкновение с ними будет рассматриваться, как акт, инспирированный Германией и враждебный союзни кам.
Большевики выслушали наши протесты молча. Они были преувеличенно вежливы. Несмотря на то что у них был повод, они не сделали никаких попыток возражения. Чичерин, более чем когдалибо похожий на мокрую кры су, смотрел на нас грустными глазами. Карахан казался совершенно сбитым с толку. Наступило тяжелое молча ние. Нервы у всех были несколько натянуты, и больше всех у меня, так как совесть моя была не совсем чиста. Затем Чичерин кашлянул.
«Господа, — сказал он, — я принял к сведению все сказанное вами».
Мы неловко пожали друг другу руки и один за другим вышли из комнаты.
Наш протест произвел глубокое впечатление, не сколько месяцев спустя, когда я был в тюрьме, Карахая говорил мне, что его и Чичерина удивила запальчивость
моих выражений. С этого дня они начали 1юдозревать меня. Их подозрения были обоснованны. Прежде^м^ осознал это, я связал себя с движением, кото^ка^ бы ни была его первоначальная цель, было на^влея^ против Германии, a irpora фаллического JJreS
Я должен объяснить мотивы, которые вовлекли меня в такое противоречивое положение. Четыре с половиной месяца я был против японской шпервенижи и вообще всякой интервенции, не получившей санкции большеви ков. Я плохо верил в силу русских аетиболыпе^ских войск и совсем не верил в возможность восстановления восточного фронта против Германии. Кроме того я был в тесном контакте с Чехословацким советом Чешская армия, восстание которой вызвало кризис, состояла из военнопленных. Они были славяне, только формально австрийские подданные, и в начале войны тысячами пере ходили на сторону русских. Они не любили царского режима, который отказывался признать их как самостоя тельную национальность. Они были демократы по ин стинкту, сочувствовали русским либералам и соци алистамреволюционерам. Они не могли дружно рабо тать с царскими офицерами, составлявшими основные кадры в армиях антибольшевистских генералов.
Почему я стал приверженцем политики, которая обе щала очень мало успеха и навлекла на меня обвинения в непоследовательности? Несмотря на мое желание строго придерживаться правды, — ответить нелегко. Счастли вые последователи традиции, которые с колыбели ста новятся сторонниками существующего строя и решают каждую политическую задачу при помощи простой фор мулы: «Эти люди — друзья, а те — враги», они мне чужды. Так смотреть на дело я не мог. Меня вернули в Россию для того, чтобы я осведомлял британское прави тельство о действительном положении дел. Эту задачу я старался выполнить по мере сил. Особенной симпатии к большевикам я не чувствовал, и постоянные обвинения в большевизме не могли увеличить настойчивости, с кото рой я выдерживал объективное и беспристрастное отно шение к политической ситуации. В то же время я не мог не чувствовать инстинктивно, что за мирной программой большевизма и его экономической программой скрывает ся идеалистическое обоснование, которое ставит его го раздо выше обычного определения: «Движение черни под
руководством германских агентов». В течение месяцев я жил бок о бок с людьми, которые работали 18 часов в сутки и в которых жил дух самопожертвования и аскетиз ма, вдохновлявший пуритан и ранних иезуитов. Если считать, что быть современником движения, которое имеет большее историческое значение, чем Французская
революция, значило быть сторонником большевизма
то я имел право им называться. Из телеграмм моей же ны — позже они подтвердились из других источников — я знал, что мои взгляды неприемлемы для английского правительства. Мне следовало подать в отставку и вер нуться на родину. В настоящее время я пользовался бы репутацией пророка, который с замечательной точ ностью предсказал все фазы русской революции.
Я этого не сделал. Я мог бы сказать, что прежде всего у меня был долг по отношению к родине, что, когда моя родина повела иную политику, я не имел права проти виться ей, что уходить в отставку в разгар войны было бы равносильно дезертирству. Я не ссылаюсь на эти оправдания. У меня были другие мотивы. Тремя месяца ми позже, когда я был в тюрьме, Карл Радек в письме Артуру Рэнсому описывал меня как карьериста, который, \ увидев, что его тактика не имеет никаких шансов быть принятой, лихорадочно мечется, стараясь вновь завое вать милость своих хозяев. Это также несправедливое обвинение, хотя оно и ближе к истине. Два мотива опре деляли мое поведение. В глубине души, хотя тогда я не спрашивал себя об этом, мне не хотелось уезжать из России изза Муры. Другой мотив, более сильный — и это я вполне сознавал — заключался в том, что у меня не хватало духу уйти в отставку и занять позицию, которая навлекла бы на меня ненависть большинства моих сооте чественников.
Был и еще один мотив, более достойный. В моей самонадеянности я воображал, что если союзники решат ся на вооруженную интервенцию в России, то мое знание русской конъюнктуры пригодится и поможет им избе жать главных ловушек. Я знал большевиков ближе, чем всякий другой англичанин в то время. Я был в курсе событий в России с января месяца. Кучка военных эк спертов, которые извне вопили об интервенции и считали большевиков неорганизованной толпой, которую можно смести зарядом картечи, не имели этих знании в силу своего территориального положения. Перейдя на сторону
l^^HiS Г£5 TESTES *
собны свергнуть большевиков даже при поллетгг7п«Г гаМи и вооружением союзников и подТу^д^мс^ зных офицеров. До конца я настаивали bSSSSL^ „меть большие союзные силы, без чего mSESSSZ был провалиться. Я даже выработал спепиаль™ Нюг? мулу: поддержка которую мы получим^л^^ русских, должна быть прямо пропорциональна количест ву наших войск. Однако перемена фронта дискредитаю вала меня в глазах других. Интервенты смотав, га меня, как на упрямого осла, который в конце концов пришел к их образу мыслей. Я был препятствием кото рое удалось устранить. Теперь со мной можно было не считаться. Большевики разделяли мнение Радека на мой счет. Я сел между двумя стульями и до сих пор страдаю от этого. Для большевиков я — воплощение контррево люции. Для интервентов я все еще сторонник большевиз ма, который разрушил их планы.