Новая ивритская литература
Уже в двадцатые годы ивритская литература достигла высокой степени совершенства. Ее классики, жившие в большинстве своем в Эрец-Исраэль, продолжали творить и после провозглашения независимости. Главные достижения молодого государства в области литературы принадлежали таким заслуженным мастерам, как Аврахам Шленский, Ицхак Ламдан, Шин Шалом, Натан Альтерман, Лея Гольдберг, Ури Цви Гринберг, Хаим Хазаз и Шмуэль Иосеф Агнон. Глашатаи великих свершений Альтерман, Ламдан и Гринберг продолжали свои эпические саги о героизме и самопожертвовании халуцим. Но в стихах Леи Гольдберг, вероятно, самой широко читаемой израильской поэтессы, сохранилась и лирико-романтическая традиция.
Родившаяся в 1911 г. в Кенигсберге, Лея Гольдберг была одной из первых евреек своего времени, учившихся в светской ивритской гимназии. Затем она продолжила образование в Берлине и Бонне и со временем защитила докторат по философии. В 1935 г. она переселилась в Тель-Авив и примкнула к литературной группе "Яхдав”, которую возглавлял Шленский, оказавший Гольдберг помощь в подготовке к изданию ее первого сборника стихов. Поэзия Гольдберг, несмотря на ее смысловую символику, представилась читателям ясной и простой. Она разительно отличалась от прежней ивритской поэзии с ее тяжеловесными библейскими аллегориями. Преимущественно романтическая по образному строю, как и у многих других современников, ее поэзия была стилистически скупой и подчеркнуто сдержанной. Стихи Леи Гольдберг пользовались такой любовью, какой не знал ни один другой писатель того времени. Ее коллега, ведущий израильский поэт молодого поколения Иехуда Амихай вспоминал впоследствии, что во время Войны за независимость повсюду возил с собой истрепанную книжечку ее стихов "Ми-бейти ха-яшан” ("Из моего старого дома”).
Кроме эпоса и лирики, сохранилась и старая еврейская традиция вдумчивого отношения к ценностям диаспоры, включая и те, которые сионизм явно отвергал. Так, например, творчество Шмуэля Йосефа Агнона (Чачкеса), родившегося в 1888 г. в Галиции, было проникнуто напряженной атмосферой южнороссийского местечка с его хасидским "двором”[43] и погруженными в мессианские мечтания обитателями. Свои лучшие произведения Агнон создал после переселения в двадцатых годах в Эрец-Исраэль. Сугубо индивидуальный стиль писателя лишен пышности и приподнятости, но внутренний ритм повествования исполнен сдержанной мощи. Агнон искусно пользовался всеми выразительными средствами иврита — от Библии и ее многочисленных комментариев и Талмуда до кабалы и хасидского фольклора. Сюрреалистический гротеск органически сливается с нехитрым рассказом, фантастика — с бытом. Агнон мастерски выразил смятение современного еврейства в пору крушения вековых устоев, борьбу старого и нового начал. Его творчество было по заслугам оценено Нобелевским комитетом, присудившим ему в 1966 г. самую почетную в мире премию по литературе.
Начиная с тридцатых годов Агнон все больше внимания в своем творчестве уделяет еврейскому ишуву в Эрец-Исраэль. Быт современного Израиля он описывает архаическим языком и пропитывает повествование субъективной символикой. В основе многих произведений этого периода — неразрешимый конфликт между интеллектуальным наследием диаспоры и сионистским прагматизмом строителей еврейского государства. В понимании Агнона сионизм был благородной, но неудачной затеей, хотя и прежняя жизнь, со всем ее прошлым величием, безвозвратно уходила в небытие.
Определенная амбивалентность в отношении к наследию диаспоры и к сионистскому "ренессансу” прослеживается также в творчестве Хаима Хазаза, писателя на одиннадцать лет моложе Агнона, но во всех отношениях принадлежавшего к тому же литературному поколению. Хазаз, выросший в маленьком украинском местечке, бежал из России после деникинских погромов, жил в Константинополе и Париже, а в 1932 г. осел в Иерусалиме. Для всех произведений Хазаза — будь то рассказы двадцатых годов об украинском местечке в пору октябрьского переворота, или повести тридцатых о жизни евреев в подмандатной Палестине, или сороковых — об общинах йеменских евреев в Сане и Иерусалиме — характерно апокалиптическое настроение. Каждый поступок его героев приобретает космическое значение. Дело в том, что для Хазаза любое мессианское движение — коммунизм, религиозное подвижничество и даже сионизм — несло в себе семена потенциальной трагедии. Это его мироощущение особенно отчетливо проявилось в произведениях о жизни йеменских евреев. Не будучи в силах, по эмоциональным причинам, писать об уничтожении европейского еврейства, Хазаз вместо этого обратился к йеменитам, сделав их выразителями своего видения истории. Как ни удивительно, эта маленькая экзотическая община оказалась в центре его творчества последнего периода, ибо будучи тесно спаянной и глубоко погруженной в лоно еврейской традиции, она находилась на начальных стадиях модернизации и потому — внутренней дезинтеграции. Но хотя Хазаз был более оптимистичен в отношении сионизма, чем Агнон, он в конце своей жизни тоже пришел к необходимости осмыслить проблему еврейской государственности в экзистенциальном контексте. Оба эти гиганта современной ивритской литературы воспринимали разрыв связей с культурным наследием диаспоры как нечто немыслимое.
"Поколение Палмаха”
Молодое поколение израильских писателей — тех, кто прошел Войну за независимость и трудные годы экономического кризиса, — мало чем напоминало писателей и мыслителей раннего ишува. Их предшественников отличала почти фанатическая увлеченность поиском смысла жизни, абсолютной истины, всеобъемлющей системы, закономерностей истории — очень еврейская черта. Типично еврейским было также убеждение пионеров-поселенцев, что существует один и только один (в зависимости от их политической ориентации) путь возрождения еврейского народа — согласно социалистической, ревизионистской или религиозной идеологии. В противоположность этому, израильские писатели послевоенной эпохи, жившие очень трудно, вынужденные постоянно искать источники заработка, чтобы как-то сводить концы с концами, склонялись к более утилитарному мировоззрению. Они проявляли куда меньший интерес к высоким материям и относились к любой идеологии как к пустому набору громких фраз. Совершенно по-другому относились они и к диаспоре. Лишенные сантиментов, эти молодые люди не ввязывались в споры, не отрицали и не утверждали — они попросту были равнодушны к галуту и его наследию.
Конечно, эти успевшие повоевать израильтяне были евреями. Но они были израильскими евреями — и многие из них никогда не видели родины своих отцов. Это решающим образом сказывалось на всей их интеллектуальной деятельности. Для них образование Израиля раз и навсегда решило еврейский вопрос. У них не было ни времени, ни терпения заниматься мучительными размышлениями о еврейской судьбе. Такое безоговорочное отрицание диаспоры и всех ее проблем проявилось еще до 1948 г. в виде так называемого "движения ханаанцев” (кнааним). Оно было создано группкой циничных молодых бунтарей, которые спародировали разрыв всех связей с евреями диаспоры, провозгласив себя "аборигенами Ближнего Востока”, некой особой "ханаанской расой” и обрушившись с насмешками на галутную "еврейскость” и синагогальный иудаизм своих отцов. Культурные истоки "новой нации” они искали в языческих цивилизациях Древнего Востока, в особенности в цивилизации ханаанских племен, населявших Эрец-Исраэль до возникновения иудаизма.
То же отрицание прошлого, хотя и в менее карикатурных формах, было свойственно литературным представителям послевоенного поколения — тем, для кого иврит был родным языком, а Израиль — естественной средой обитания. Расплывчатый термин "поколение Палмаха” (дор ха-Палмах) объединил таких разных прозаиков, как Изхар Смилян-ский, Моше Шамир, Ахарон Мегед, Игал Мосинзон, Натан Шахам, поэтов Иехуду Амихая, Амира Гиль-боа, Ицхака Шалева, Аббу Ковнера, Хаима Гури, Тувию Рибера, Гарми Чарны и Хиллела Омера. Их разрыв с литературой прошлого был очевиден во всем, даже в стилистике. Амихай, самый влиятельный из этих молодых поэтов, писал свободным стихом, в приглушенно-разговорных тонах. Как и Гильбоа, Шалев и прочие, он отвергал цветистый и порой напыщенный стиль прежней традиции Шленского — Альтермана. Та же сдержанность и прямота, открытость жаргонным выражениям и арабизмам была характерна и для нового поколения романистов.
Но принципиальным отличием литературы "поколения Палмаха” была ее тематическая новизна. Этим молодым писателям Израиль уже не представлялся конечной целью еврейской истории, а просто элементом их бытия. Они воспринимали этот факт на фоне опыта Войны за независимость. В сущности, их литература и родилась-то 31 мая 1948 г., в самый разгар боев, когда в Камерном театре была поставлена инсценировка романа 27-летнего Моше Шами-ра "Ху халах ба-садот” ("Он шел по полям”). То была история киббуцного паренька Ури, родители которого развелись, когда он был мальчиком. Типичный сабра (уроженец Израиля), Ури тщательно маскирует свои истинные чувства, когда заводит роман с молодой иммигранткой из Польши, до прибытия в киббуц пережившей ужасы гетто. Призванный войной, Ури торопливо покидает киббуц, чтобы присоединиться к своему отряду, и грубо отвергает мольбу возлюбленной остаться еще на несколько дней; он не удосуживается даже выслушать ее признание, что она ждет от него ребенка. Вскоре после этого он гибнет в отчаянной вылазке добровольцев. Пьеса не была лишена композиционных слабостей. Но важным ее достоинством было глубокое проникновение в образ нового израильтянина, правдивый показ его внутреннего мира. Иммигранты прежнего поколения, с их европейской, сформированной в диаспоре ментальностью, впервые увидели урожденного израильтянина — смелого, сильного, грубоватого, отвергающего родительский авторитет, и главное — глядящего сверху вниз на все, что "отдает галутом”, и кроме того, презирающего сионизм в его приподнято-эпическом толковании.