Пьеса Шамира ознаменовала начало новой тенденции в ивритской литературе. Изхар Смилянский (С. Изхар), родившийся в Палестине в 1916 г., довел это сомнение в достоинствах прежнего стиля и старых сионистских ценностей до крайнего предела. В своем главном произведении, двухтомном романе "Ямей Циклаг” ("Дни Циклага”), опубликованном в 1958 г., он описал неделю из жизни подразделения, сражающегося за стратегическую высотку в Негеве во время Войны за независимость. Использование приема "потока сознания”, впервые введенного в Израиле Ури Цви Гринбергом, позволило Изхару проникнуть во внутренний мир своих персонажей и до мельчайших деталей проследить коллизию между личными устремлениями и чувством долга перед коллективом. Изхаровские солдаты ведут себя подобно любым другим солдатам, жадно предвкушая свои отпуска, жалуясь на трудные обязанности и временами пытаясь их избежать. Мало кого из них вдохновляют высокие слова и избитые лозунги. Они довольно скептически оценивают свои личные качества, ценности молодого государства, разочарованы переменами, происходящими в стране, растущим разрывом между идеалом и действительностью. Герои Изхара высмеивают сионистскую риторику, называя ее "жерновом на шее”. Этот роман с большой достоверностью выразил безоглядное "иконоборчество” поколения Пал-маха, его нетерпимость к демагогии, его беспощадную самооценку.
Духовный кризис
Ни одна проблема не воспринималась послевоенным поколением столь остро, как проблема израильских арабов. В этом плане одним из важнейших событий, разрушивших эгалитарные претензии Израиля, было происшествие в Кфар-Касеме, где в самом начале Войны за независимость 43 арабских рабочих были убиты израильскими солдатами за нарушение комендантского часа. Правительство попыталось предать этот эпизод забвению, но широкая кампания в прессе и Кнесете вынудила его привлечь виновных к суду. Три офицера были приговорены к продолжительному тюремному заключению. Однако суд высшей инстанции принял их апелляцию, счел наказание слишком суровым и резко сократил его сроки. Вскоре президент принял решение о "частичном помиловании” виновных. Позже комитет за освобождение заключенных сумел добиться зачета трети срока, и в 1960 г., отсидев всего три года, все обвиняемые были освобождены. "Наша искренность, наша гуманность и наше мужество подверглись испытанию, — возмущенно писал по этому поводу редактор литературного журнала "Нер”, — и оказались недостаточными…” Изхар Смилянский гневно обвинял печать и религиозно-интеллектуальную элиту в "заговоре молчания”.
На самом деле в Израиле было очень мало таких писателей, которые пытались бы обойти как эти события, так и более ранние проявления несправедливости по отношению к палестинским арабам. Напротив, большинство из них были задеты этой несправедливостью до самых глубин своей художественной совести и стремились дать своим чувствам соответствующее выражение. Сам Изхар, например, в своем нашумевшем произведении "Сиппур Хир-бет-Хиза” ("Рассказ о Хирбер-Хизе”) беспощадно обнажил моральную коллизию, в которую попадает израильский солдат, участвующий в выселении жителей арабской деревни. Это было настолько резкое самообвинение, что когда в 1949 г. в печати появилось продолжение рассказа, названное "Ха-шавуй” ("Пленник”), военные власти предприняли безуспешную попытку запретить эту публикацию, ссылаясь на законы чрезвычайного положения. В то же время Моше Шамир в своей автобиографической повести "Хайяй им Ишмаэль” ("Моя жизнь с Измаилом”) настаивал: "Мы не обусловили абсорбцию миллиона евреев из арабских стран требованием изгнания хотя бы одного араба из пределов Израиля, — и продолжал: — Правда в том, что присутствие арабов на земле Израиля всегда воспринималось нами как естественная особенность этой страны, с которой мы должны — и можем — считаться”.
И действительно, молодым израильтянам в любом случае было легче понять арабов, чем их родителям. Они выросли среди них. Они не были вооружены вывезенными из Европы изощренными приемами, позволяющими объявить любое проявление арабского национализма несущественным или искусственно инспирированным. Соответственно, их чувство вины было неподдельным и жгучим. Смилян-ский, Мегед, Шамир и другие представители их поколения отказывались трактовать арабо-израильский конфликт в терминах "справедливости” или "несправедливости”. В первом романе молодого киббуцника Амоса Оза "Маком ахер” ("Другое место”) арабские противники были настолько вписаны в мифологический пейзаж, что в каком-то смысле составляли неотъемлемую часть окружающей природы. Оз явно пытался рассказать не только о реальной осаде какого-то киббуца, а имел в виду все государство, осажденное, окруженное разгневанным арабским большинством, которое нельзя ни устранить, ни игнорировать. В более позднем и получившем поразительную популярность романе "Михаэль шели” ("Мой Михаэль”) Оз язвительно изобразил женщину, одержимую воспоминаниями об арабских двойняшках, с которыми она ребенком играла в довоенном Иерусалиме. Теперь эти двойняшки возвращаются к ней в ее кошмарах, врываются в ее дом, насилуют и пытаются убить. Вплетая тему арабского террора в общую схему мифологического противостояния, Оз опять-таки давал выражение напряженному, пусть и подсознательному, ощущению своих сверстников, что смерть, подстерегающая их, неумолима и возмездие — столь же фундаментальная составная часть ближневосточного пейзажа, как сами арабы.
Этот страх и эту тревогу попросту нельзя было изгнать из сознания. Аврахам Иехошуа, уроженец Иерусалима и современник Оза, говорил о том же, что и его коллега, хотя и в более сдержанных тонах. В рассказе "Мул ха-яарот” ("Перед лицом лесов”) некий выпускник университета нанимается сторожить лес, чтобы там, в одиночестве, закончить дипломную работу о крестовых походах (намек на постоянно проводимую арабами аналогию между сионистами и крестоносцами). Лес, который он охраняет, посажен на месте бывшей арабской деревни, разрушенной в ходе боев 1948 г. Один из жителей деревни, немой старик, все еще живет в лесу, присматривая за хижиной лесника. Поначалу студент-сторож напрягается изо всех сил, пытаясь добросовестно выполнять свои обязанности. Но постепенно становится понятным, что он подсознательно ждет, даже хочет, чтобы в лесу вспыхнул пожар. Поэтому, когда араб поджигает лес, студент молча поощряет его, захваченный видением давно исчезнувшей деревни, теперь воскресающей как птица-феникс. Нет, послевоенное поколение решительно не хотело, чтобы ошибки прошлого стерлись из памяти народа.
Не могло оно равнодушно пройти и мимо того нараставшего и уводившего в тупик прагматизма, который овладевал израильским обществом. Страх военного поражения и экономические тяготы, быть может, и смягчились к концу пятидесятых годов, но образ жизни по-прежнему оставался провинциальным — как по масштабу, так и по амбициям (Амос Оз блестяще выявил его приземленность в "Михаэль шели”). После Синайской кампании клаустрофобия усилилась. Люди чувствовали себя как-то устроившимися, быть может, — даже в большей безопасности, и именно поэтому стали задумываться над будничной скудостью своего существования. Их тревожили ориентализация и бюрократизация общества, эрозия идеализма, а больше всего — отсутствие новых горизонтов.
Парадоксально, но настроение во вполне зажиточном Израиле середины шестидесятых годов было более унылым, чем в нищей стране 1956 г. Отбрасывая прежние ценности и идеалы, общество не могло найти им замену. Еврейское государство было построено — стоило ли и впредь жертвовать еврейским универсализмом ради израильского национализма? Государство, созданное для того, чтобы привлекать евреев всего мира, стало их терять. Шоком для израильского общества стал не только отказ алжирских евреев переселиться в "страну обетованную”, но и тот факт, что в 1966 г. число людей, эмигрировавших из Израиля, превысило число иммигрантов.
Литература конца пятидесятых — начала шестидесятых годов отразила это национальное уныние. Ее герои снова и снова обнаруживали нежелание жертвовать своей жизнью ради идеалов, которые казались обанкротившимися, — они предпочитали искать свой "главный шанс”. Этот сдвиг ценностей проявился в растущем меркантилизме, в разительном упадке деловой морали, в резкой агрессивности личностных контактов и не в последнюю очередь в эрозии семейной ячейки. Шамир, Мегед и Изхар изображали разнузданное потребительство, бурлящее под спудом недовольство выходцев из стран Востока в целом ряде пьес и рассказов, посвященных также бесстыдному обогащению получателей немецких репараций, превращению самоотверженных киббуцников в карьеристов, разочарованию и десоциализации лишенных руководства восточных иммигрантов. Потрясенные этими противоречиями, а возможно, и процессом Эйхмана, который возродил в народе чувство вины перед погибшими и выжившими в Катастрофе, писатели нового поколения начали искать новые духовные ориентиры в обращении к своим еврейским корням. В их произведениях все более ощущалось настойчивое желание во всей полноте воспринять и понять исчезнувшие ценности мирового еврейства. Такой поворот был бы совершенно немыслимым для ''поколения Пал-маха” начала и середины пятидесятых годов.
Глава XXIШЕСТИДНЕВНАЯ ВОЙНА
Изменчивость египетской фортуны
Если к началу 1967 г. Израиль вышел наконец на устойчивую орбиту на ближневосточном небосводе, то этим достижением он был обязан прежде всего десятилетию почти непрерывных экономических и политических успехов. Однако рост израильской силы вызывал растущую ненависть со стороны арабов. Позорное поражение оставалось незаживающей раной не только в сознании палестинских беженцев, оплакивавших утрату своей земли и жилищ, — оно нанесло смертельный удар по самоуважению арабских народов и взлелеянной ими мечте о панарабском единстве. Какие бы обоснования ни подводились под разговоры о "восстановлении справедливости” или "отмщении”, предпочтительное решение неизменно оставалось одним и тем же — полная ликвидация Израиля, и ни на йоту меньше. Это требование про