Эту мысль Хазаз развивает в своем последнем романе — Бе-колар эхад (“В одной петле”), опубликованном в 1963 г. Действие романа происходит уже перед самым концом британского мандата; два героя книги сидят в тюремной камере — это юные террористы, арестованные англичанами, один из них — ашкеназ, другой — сефард. В ожидании смертной казни через повешение они говорят о сионизме и о будущем еврейского народа; их рассуждения понятны и близки читателям Хазаза, и суть их сводится к тому, что страна обречена, если ее народ забудет мессианские идеалы (“Без Мессии нет Земли Израиля”). Горькое презрение — такова участь тех, кто отказывается от этой мечты, кто намерен жить только сегодняшним днем. Хотя Хазаз воспринимал сионистские идеи с большим оптимизмом, чем Агнон, но к концу своего творческого пути он также связал свое видение израильской государственности с еврейством в самом широком понимании этого слова. Для обоих этих гигантов современной ивритской литературы идея еврейства в отрыве от всех ее философских и исторических коннотаций была просто немыслимой.
Поколение “Палмаха”
Израильские интеллигенты следующего поколения — те, кто участвовал в Войне за независимость, а затем боролся за свое выживание в послевоенные годы строгой экономии, имели мало общего с писателями и мыслителями нового ишува. Для их предшественников в 1930-1940-х гг. был характерен едва ли не фанатичный интерес к “смыслу жизни”, а также чисто еврейское стремление к поиску абсолютной истины и закономерностей, управляющих историческими процессами. Типично еврейской была также убежденность сионистских первопоселенцев в том, что существует лишь один-единственный идеологический путь избавления еврейского народа — причем такого мнения придерживались и социалисты, и ревизионисты, и ортодоксы. В отличие от них, израильские студенты и писатели послевоенной поры, испытывавшие экономические затруднения и зачастую вынужденные работать в двух местах, чтобы свести концы с концами, под давлением жизненных обстоятельств занимали более прагматическую и приземленную позицию. Они проявляли ограниченный интерес к вопросам, которые не касались их напрямую, и в массе своей склонны были считать любую идеологию пустым звуком. Иным, чем у предшественников, было и их отношение к диаспоре. Не испытывая особой преданности или привязанности к еврейской истории и судьбе, молодые израильтяне, похоже, вовсе не ощущали связи с поколением Агнона или Хазаза. В отличие от своих родителей, они не могли сказать, что приемлют либо не приемлют часть своего народа, живущую в диаспоре, — их отношение, по сути дела, было скорее безразличным.
Само собой разумеется, что новые израильтяне были евреями, — но при этом они со всей очевидностью были, в первую очередь и исключительно, израильскими евреями. Это обстоятельство не могло не суживать их кругозор, что, в свою очередь, оказывало определяющее воздействие на все аспекты их творческой и интеллектуальной деятельности. По их мнению, создание Государства Израиль окончательным образом решило все проблемы еврейского существования. Таким образом, они полагали, что у них, в отличие от их предшественников, нет ни времени, ни терпения предаваться мучительным размышлениям над этими вопросами. Пожалуй, самый решительный отказ от связей с диаспорой был сформулирован в идеологии основанного еще до 1948 г. движения Кнааним[108] (“Ханаанцы”). Немногочисленные члены этого движения, циничные молодые бунтари, объявили о своем отделении от евреев, живущих вне Эрец-Исраэль, провозгласив себя некой ближневосточной расой (ханаанцами) и выставляя на посмешище еврейство диаспоры и синагогальный иудаизм своих отцов. Ударяясь в крайность, они — по их мнению, подобно настоящим ханаанцам — носили бороды от подбородка.
В значительно менее карикатурной форме стремление отрешиться и отречься от прошлого было характерно и для писателей нового послевоенного поколения — первого поколения, для которого иврит с колыбели стал родным языком, а Израиль — местом рождения. Эта группа известна как Дор га-Палмах (“Поколение Палмаха”), и в ее состав входили прозаики Изгар Смилянский[109], Моше Шамир, Агарон Мегед[110], Игаль Мосинзон[111], Натан Шахам[112] и поэты Иегуда Амихай, Амир Гильбоа[113], Ицхак Шалев[114], Аба Ковнер[115], Хаим Гури[116], Тувия Рибер, Карми Чарни[117], Гилель Омер. Их несходство с писателями предыдущих поколений было очевидным — в первую очередь речь идет о несходстве стиля. Амихай, самый значимый из поэтов этого поколения, писал верлибром, и интонация его стихов была неброской, порой просто разговорной. Он, как и Гильбоа, и Шалев, отрицал сочную, отчасти вычурную манеру письма, свойственную традициям раннего Шлёнского и Альтермана. Отошли от манеры своих предшественников и прозаики, писавшие скупым, простым языком, широко используя арабизмы.
Однако в первую очередь авторы “Поколения Палмаха” отличались тематикой своих произведений. Для этих молодых писателей создание Государства Израиль было уже не извечной мечтой еврейского народа, а свершившимся фактом. Об этом они и писали, используя свой опыт, полученный в боях Войны за независимость. Собственно говоря, можно назвать точную дату рождения этой группы — 31 мая 1948 г., самый разгар Войны за независимость, когда на сцене Камерного театра состоялась премьера инсценировки романа двадцатисемилетнего Моше Шамира Гу галах ба-садот (“Он шел по полям”). Это рассказ о жизни кибуцного парня Ури, сына разведенных родителей. Типичный сабра, уроженец Израиля, Ури старательно маскирует свои чувства, сближаясь с новой репатрианткой из Польши, которой довелось пройти мучительные испытания в Европе, прежде чем она попала в кибуц. Когда для Ури приходит час расставания (он должен явиться в свой палмаховский отряд), он угрюмо отказывается побыть с девушкой хотя бы еще несколько дней и уезжает, так и не дождавшись ее признания в беременности. Вскоре после прибытия в отряд Ури вызывается добровольцем для проведения опасной операции и погибает. Хотя пьеса и не была свободна от некоторых композиционных недостатков, ее несомненным достоинством стало то интуитивное понимание, с каким автор представил новый тип сабры, его мировоззрение, манеру вести себя и этические принципы. Его родители-репатрианты, с их психологией гетто, как бы впервые увидели своего сына в истинном свете: сильного, отважного, с пренебрежением относящегося к родительскому авторитету, а главное — с презрением взирающего на все, что “отдает галутом”, и презирающего сионизм в его эмоционально-эпическом толковании. Становится очевидным, что основной мотив поведения нового поколения израильтян — прагматизм и стремление к достижению поставленной цели.
Это произведение Шамира означало начало нового течения в ивритской литературе. За ним последовали и другие книги, в которых война не только не прославлялась, но изображалась во всей ее обыденной и беспощадной жестокости. Сам Шамир в 1954 г. опубликовал исторический роман Мелех басар ва-дам (“Царь из плоти и крови”), в котором Ури волей автора перевоплощается в Александра Яная[118], одного из последних правителей династии Хасмонеев[119]. Александр стремится к абсолютной власти, он расширяет границы Израиля, жестоко убивая при этом всех своих противников. Автор, по всей видимости, вознамеривается предостеречь своих читателей относительно того, что положительные свойства, присущие сабрам, уроженцам страны, могут в определенном контексте стать отрицательными и что излишнее преклонение перед национальными ценностями и одновременно пренебрежение основными принципами гуманизма способны обернуться моральной катастрофой. Эта тема, с различными вариациями, рассматривается в произведениях других писателей-сабр, в первую очередь в книгах Игаля Мосинзона и Натана Шахама, где нашли отражение мучительные противоречия между гуманистическими сионистскими идеалами и зачастую недостойной действительностью израильской повседневной жизни.
Изгар Смилянский, родившийся в Палестине в 1916 г., развивает эту тему во всей ее полноте, подвергая сомнению принципы и сионистские ценности прежних лет. В своем основном произведении, двухтомном романе Иемей Циклаг (“Дни града Циклаг”), опубликованном в 1958 г., Изгар описывает одну неделю Войны за независимость, будни воинского подразделения, ведущего бои за стратегический пункт в пустыне Негев. В манере потока сознания, впервые введенной в ивритскую литературу Ури Гнесиным[120], Изгар проникает во внутренний мир своих героев и детально описывает бесчисленные противоречия между их личными желаниями и долгом по отношению к товарищам. Солдаты Изгара ведут себя точно так же, как солдаты любой другой армии: с нетерпением ждут отпуска, высказывают недовольство своими обязанностями и порой пытаются увильнуть от их исполнения. Такое ощущение, что мало кого вдохновляют славные перспективы национального развития. Они скептически относятся к своим личным ценностям и ценностям молодого государства, высказывают разочарование тем разрывом, который проявился между идеалами и их претворением в жизнь. Герои Изгара насмешливо говорят о “гордом знамени” и жалуются, что сионистская риторика висит у них, “как жернов на шее”. Книга точно и безошибочно отражает свойственное поколению Палмаха беспощадное иконоборчество, неприятие лицемерия и ханжества, безжалостную самооценку.