До тех пор пока щепетильность викторианских моралистов не подчинила себе нравственность в колониях, общество в Британской Северной Америке было грубым, решительным, энергичным и отчаянным. Жизнь была трудной и опасной. Частой и нежданной гостьей была смерть. Жизни множества молодых людей уносили внезапные бури, падающие деревья, неустойчивые каноэ, неисправная техника, дизентерия и другие болезни, тяжелые роды. Бесчисленное множество здоровых людей становились калеками из-за неточных ударов топора, падений и других несчастных случаев. Там, где жизнь была столь ненадежной, она и ценилась невысоко. Повсеместно распространенными источниками отдохновения, утешения и тепла служили ром и виски, тогда как более обеспеченные люди в огромных количествах потребляли импортный кларет и портвейн. В результате самые незначительные разногласия часто перерастали в неистовые ссоры. Соседи дрались друг с другом на кулаках. Джентльмены предпочитали дуэли. Во время политических дебатов и при общении социальных групп, соперничавших по определенным вопросам, привычными были словесные оскорбления. Яростные стычки между политическими фракциями во время выборов, а также между протестантами и католиками ежегодно 12 июля, несомненно, носили ритуальный характер, от которых получали удовольствие как от формы развлечения, так и от присущей им воинственности. Но они указывали и на глубоко скрытый анархизм. Сколько бы усилий ни тратили местные судьи, назначаемые констебли и другие чиновники в попытках навести на обжитых землях порядок, законы повсюду ценились только за то, что их можно было нарушать. Скваттеры игнорировали установленные правила и попросту присваивали принадлежащие Короне земли. Лесорубы регулярно пользовались уловками, чтобы не платить сборы за поваленные ими деревья. И те и другие вполне могли применять силу или угрожать ее применением, чтобы не подпускать близко конкурентов и напугать рьяных инспекторов. В целом такое поведение свидетельствует о значительной независимости ума, духе индивидуализма и беспечности характера. Все эти качества конкурировали с сильным желанием властей создать упорядоченное, законопослушное общество.
За пределами южных отрогов Канадского щита жизнь была совершенно иной. Европейцы здесь составляли незначительное меньшинство, затерянное на бескрайних, малонаселенных просторах. По сравнению с колониями на востоке на Земле Руперта и в Новой Каледонии[246] почти не было следов европейского проникновения. Случайному наблюдателю жизнь аборигенов могла представляться точно такой же, какой она была полвека тому назад. Большинство местных племен сохраняли традиционный для них образ жизни. Почти повсюду рыбная ловля и охота все еще давали основные средства к существованию небольших, далеко разбросанных друг от друга групп индейского населения. Отряды индейцев передвигались как хотели по всей территории, по обыкновению не подчиняясь каким-либо европейским предписаниям. Только редкие фактории мехоторговцев — эти маленькие островки английского быта на принадлежавших аборигенам землях — были единственными наглядными свидетельствами того, что данные области входят в орбиту Британской империи. Однако перемены произошли и здесь. Значительное число местных аборигенов боролись за выживание. Алкоголь облегчал им торговлю пушниной, но ослаблял дух индейцев. Европейские запросы и европейские ружья истощали природные ресурсы, от которых зависели их промысел и жизнь. Некоторые группы переселились на новые территории, появился новый этнос смешанного индейско-европейского происхождения. К 1840 г. на реке Ред-Ривер проживало 2,5 тыс. метисов, т. е. в пять раз больше, чем в 1821 г. Все сильнее завися от охоты на бизонов, в связи с чем летом 1840 г. свыше 1,2 тыс. повозок отправилось на равнины с этой реки, метисы играли большую роль в снабжении продовольствием факторий КГЗ. Их активность вынуждала другие индейские племена, проживавшие на равнинах и на окраине зоны парковых лесов, приспосабливаться к новым условиям. Несмотря на кажущуюся стабильность, география населения внутренних районов континента была крайне подвижной.
В целом Британская Северная Америка была необычайно рыхлым политическим образованием. Жившие в ней люди плохо знали друг друга. Разделенные по происхождению и роду занятий, языку и религии, они жили как бы в разных пространствах и временах. В то время как индейские племена на западе подчинялись смене времен года, передвигались вслед за дичью и сохраняли древние верования в анимистическую вселенную, инженеры восточных колоний прославляли мощь и надежность пара. На фоне гибких, изменчивых ритмов сельскохозяйственной деятельности фабрики и плавильные производства Монреаля порождали призрак соблюдения работы по часам и строго заведенного порядка. Людей отличали также условия жизни, внутренние устремления и стиль поведения. Поселенцы, вынужденные жить в переполненных бревенчатых хижинах с земляным полом, со всех сторон окруженных лесом, имели очень мало общего с теми, кто своими прическами, элегантной одеждой и остроумными беседами завоевывал всеобщую благосклонность на модных официальных soirée[247]. Столь же символично, что манеры янки постоянно портили мечтания тори. Когда к кроткой, благовоспитанной Сюзанне Муди как к равной обратилась «наглая» девица — «существо <…> облаченное в ветхое, грязное красноватое одеяние из дрянной ткани, имеющее очень глубокий вырез спереди <…> с нечесаными, спутанными прядями, падающими прямо на ее худое, назойливо-любопытное лицо…», возмущению Сюзанны не было предела от небрежной фамильярности со стороны «безродных» соседей.
Если учесть то состояние раздробленности, которое сложилось к 1840 г., то создание Конфедерации колоний было, конечно, смелой идеей, осуществление которой начиная с 1867 г. являлось триумфом технологий и ответственного подхода. И тем не менее фундамент в основание современного государства был заложен в период с 1760 по 1840 г. Торговля пушниной, связавшая долину реки Св. Лаврентия с Западом континента, формировала процесс заселения и открыла возможность создания нации a mari usque ad mare. По мере расширения ареала поселений сложились и основные структуры и типы в сельской жизни. Проведенные в этот период землеустроительные работы и появившиеся города изменили ландшафт. На дорогах, проложенных до 1840 г., появились новые виды транспорта. Мировоззрение последующих поколений канадцев сформировали взгляды и ценности, выкованные в процессе колонизации.
В середине XIX в. Британская Северная Америка была менее радикальной, чем США, и не столь консервативной, как Британия. Жители Верхней Канады в большей степени следуют лозунгу «Вперед!»[248], чем их английские кузены. Обитатели Новой Шотландии, по заверениям коробейника-янки Сэма Слика, «вечно ленивы»; пока мы «идем вперед», они «тащатся в обратную сторону». Колонисты были более эгалитарными и, как уверяли некоторые, более жадными, чем английские мужчины и женщины, хотя своими манерами и мыслями отличались от янки. Они были менее экспансивными и выражали больше почтения к властям по сравнению с соседями. Одна англичанка, прибывшая в середине XIX в. в Торонто из США, точно, хотя, возможно, и совершенно случайно, подытожила смещение большей части представлений современников, заметив, что горожане там «не носятся “ второпях ” по улицам», как это делается южнее (в США. — Ред.), и что «там не видно и слоняющихся без дела».
Эти представления в значительной мере сложились под влиянием условий развития Британской Северной Америки. В целом англоязычные колонисты были народом-мигрантом. Согнанные с обжитых мест индустриализацией, перенаселенностью или по идеологическим убеждениям, преследованиями, они оказались в окружающем пространстве, где все находилось в движении. Миграция и смешение обесценивали традицию. Привязанность к месту ослабела в связи с переездами. Сообщества всякий раз приходилось организовывать заново. До 1840 г. земли в колониях было вдоволь, стоила она недорого и была доступна. Поэтому складывавшиеся здесь общины были очень не похожи на те, которые существовали в густонаселенной, малоземельной Европе. В Новом Свете было мало очень богатых и очень бедных людей; первых — поскольку земля per se[249] не давала одним возможности разбогатеть, а вторых — потому что доступ к земле позволял большинству семей получить определенный уровень безопасности и хотя бы минимальные средства к существованию. Это относилось ко всем колониям, в том числе и к Нижней Канаде периода до 1840 г., и поэтому мечты лоялистов о создании земельной аристократии здесь быстро улетучились.
Экономические и социальные различия, разумеется, существовали. Некоторые иммигранты прибыли в колонии с капиталом, тогда как другие имели мало денег или вовсе не имели. Местные земельные рынки были подвержены инфляции в связи с ростом населения и с земельными спекуляциями. Когда цена на землю росла, имевшие ее колонисты оказывались в выигрыше, а тем, у кого земли не было, вообще становилось труднее ее получить. Однако по меньшей мере до 1840 г. переселенцам, желавшим приобрести землю, можно было совершить еще один переезд — в поселение по соседству, где она еще была относительно дешевой. А тем франкоканадцам, которых не привлекали земли на отрогах Канадского щита, не слишком далекими казались рабочие места на текстильных фабриках Новой Англии. В колониях, как и в США, резервы доступной земли оказывали на общество уравнительное воздействие и приводили всякого «простолюдина» в Британской Северной Америке к утешительной мысли о том, что во многих отношениях он на самом деле «ничуть не хуже своего хозяина».
Тем не менее вера в индивидуалистический, эгалитарный образ жизни никогда не была столь вездесущей в Британской Северной Америке, как у ее южного соседа. Во все более замыкавшемся в себе франкоканадском обществе с его семейными связями, приходами, сплоченными поселениями, находящимися в долинах, усиливалось чувство общности. Здесь признавали обязательства перед священником и сеньором и выражали им почтение. Люди все еще помнили о своих корнях и были крепко привязаны к традиционным институтам. Все это воспитывало чувство этнической и региональной обособленности, которое привязывало каждого франкоканадца к организованному сообществу. В других колониях время от времени возникавшие либеральные тенденции восставали против врожденного консерватизма провинциальных политиков и устремлений колониальных элит, очень преданных британским традициям. Краеугольным камнем англоязычного консерватизма в Британской Северной Америке была лояльность, а это понятие здесь включало в себя не только преданность британской Короне, но и одобрение государственной Церкви, британских свобод и английского империализма. Все это, как надеялись колонисты в середине XIX в., должно было привести к тому, что их манеры, политика и общественное устройство станут не просто «отличаться от американских, но и значительно их превзойдут». К тому же суровый климат, кислые почвы и ограниченное количество пригодной для проживания земли в Канаде мешали местным жителям воспринимать территорию своего обитания как бескрайнюю империю, населенную добродетельными йоменами. Такая «поэтическая идея», говоря словами Алексиса де Токвиля, едва ли могла захватить воображение канадцев в той мере, в какой она господствовала в сознании американцев. Вместе взятые прочные связи с Британией и реалии северной жизни умерили дерзкий, агрессивный индивидуализм, ассоциировавшийся с американским фронтиром.