Карл XII был роста высокого и телосложения стройного, с большими, исполненными приятности глазами и правильным носом. Однако нижняя часть лица его имела неблагообразный вид и слишком часто искажалась неприятным смехом. У него не росла борода, и он был почти лыс. Говорил он очень мало, имея привычку отвечать одним лишь смехом. За его столом всегда соблюдалась глубокая тишина. При всей несгибаемости характера он был застенчив и не умел поддерживать беседу, поелику, целиком отдавшись трудам государственным и воинским, не имел возможности привыкнуть к тонкости светского обращения. До своих досугов в плену у турок прочел он лишь «Комментарии» Цезаря[117] и историю Александра Македонского. Однако Карл записал некоторые свои соображения касательно кампаний 1700–1709 гг., но почитал рукопись сию погибшей в несчастном Полтавском сражении, о чем сам говорил кавалеру де Фолару. Некоторые хотели представить сего государя изрядным математиком. Несомненно, обладал он умом проницательным, но доказательства математических его познаний не вполне убедительны. Он будто бы хотел переменить десятеричный способ счета и взять за основу число шестьдесят четыре, поелику содержит оно и кубическую, и квадратичную степени, и ежели делить его пополам, то окончательный результат сводится к единице. Таковая мысль доказывает лишь то, что он во всем любил необычайное и затруднительное.
Что касается его религии, то хотя чувства государя не должны влиять на других людей и мнение столь малосведущего человека, как Карл XII, не имеет никакого веса в подобных материях, однако надобно удовлетворить на сей счет, как, впрочем, и на все другие, любопытство тех людей, кои желают знать о нем буквально все. От той особы, каковая доверила мне главнейшие воспоминания, послужившие основою сей истории, мне известно, что Карл XII был правоверным лютеранином вплоть до 1707 г., когда он встретился в Лейпциге со славным философом Лейбницем, каковой мыслил и говорил с полнейшей свободою и вкоренил таковое вольнодумство не одному только Карлу. Я не думаю, чтобы из бесед с сим философом шведский король вынес безразличие к лютеранству, ибо разговаривал с ним не долее одной четверти часа. Однако господин Фабрис, который на протяжении семи лет находился с королем в близких отношениях, говорил мне, что во время досугов своих в Турции король, познакомившись с разными религиями, стал еще более склоняться к безверию. Даже Ламотрэ в своих «Путешествиях» подтверждает сие; таково же мнение и графа де Круасси, который не раз говорил мне, что государь сей сохранил из первоначальных своих убеждений лишь веру в абсолютное предопределение — догмат, поощрявший его отвагу и оправдывавший все безрассудства. У царя были такие же понятия о религии и судьбе человеческой, но он чаще говорил о сем предмете, ибо запросто общался со всеми своими фаворитами и превосходил Карла еще и тем, что изучал философию и обладал даром красноречия.
Не могу не упомянуть здесь и слишком часто повторяющуюся после смерти государей клевету об отравлении или убийстве. В Германии распространился тогда слух, что короля застрелил господин Сигье. Сей оговор доводил до отчаяния доблестного сего офицера, и однажды, говоря об этом, сказал он мне буквально следующее: «Я имел возможность убить короля шведского, но я столь почитал сего героя, что даже при желании не осмелился бы на сие».
Конечно, сам Сигье дал повод фатальному сему обвинению, коему и до сих пор еще верит часть шведов. Он рассказывал мне, что в припадке горячечной болезни сам выкрикивал, будто убил короля, и даже, не помня себя, вскакивал к открытому окну и молил о прощении за сие смертоубийство. Но когда после выздоровления узнал он о своих речах, то чуть не умер от горя. Мне не хотелось сообщать об этой истории при его жизни. Я виделся с ним незадолго до того, как он скончался, и могу утверждать, что сей человек не только не убивал Карла XII, но сам тысячу раз пошел бы на смерть ради него. И будь он действительно повинен в сем преступлении, то, конечно, совершил бы оное для какой-нибудь державы, которая щедро вознаградила бы его. Однако недостаток средств заставил его прибегать к помощи друзей, и умер он во Франции в крайней нужде. Если же подобных доказательств недостаточно, следует принять в соображение еще и то, что Сигье мог произвесть подлый сей выстрел лишь из спрятанного под мундиром пистолета, а поразившая Карла XII пуля была слишком велика для такового оружия[118].
После гибели короля осада Фредериксхалля была снята. За единое мгновение все переменилось. Шведы, более отягощенные, нежели гордые славою своего государя, думали лишь о замирении с врагами и об укрощении той абсолютной власти, все крайности коей были показаны им бароном Гёрцем. Сословия свободно избрали на престол сестру Карла XII Ульрику Элеонору, поставив непременным условием, дабы оная принцесса отказалась от каких-либо притязаний на наследственную власть, а правила бы лишь в силу народного избрания. Она поклялась никогда более не восстанавливать произвольного правления, а впоследствии пожертвовала всеми соблазнами королевской власти ради супружеского согласия и уступила корону своему мужу, убедив сословия избрать сего принца, который взошел на престол, приняв те же условия, что и она сама.
Барон Гёрц после смерти Карла XII был сразу же арестован и приговорен стокгольмским Сенатом к отсечению головы у подножия виселицы. Вердикт сей явился скорее примером мести, нежели правосудия, и жестоким афронтом для памяти того короля, коим вся Швеция восхищается и до сего дня.
СМЕРТЬ КАРЛА XII
Из письма Обри де Ламотрэ к Вольтеру[119]
Описывая обстоятельства смерти Короля, вы говорите, что все сообщаемое многими писателями, и в том числе мною, о разговоре сего Государя с инженером Мегрэ не заслуживает никакого доверия. Однако мне неизвестно, чтобы кто-либо другой вообще упоминал об этом разговоре. Посему я повторю здесь в главных чертах уже сказанное, равно как и то, что узнал от заслуживающих доверия особ, в том числе и тех офицеров, кои присутствовали при сем событии. Они же доставили мне и план крепости Фредериксхалль, помещенный во втором томе моих «Путешествий»[120]. Начало сего разговора вполне соответственно написанному мною, но все последующее, столь безоговорочно вами отвергаемое, заключается в том, что инженер Мегрэ, видя, как Король опирается на бруствер и высовывает- голову, сказал ему: «Это не ваше место, Государь; здесь хлещет пулями и ядрами», на что Его Величество ответствовал: «Ничего, не пугайтесь». — «Я боюсь не за себя, а за Ваше Величество, ведь бруствер насыпан для защиты, а вы им пренебрегаете». Король, никогда ничего не боявшийся и не желавший, чтобы его заподозрили в этом, сказал: «Идите к своим работам, я спускаюсь». Присутствовавшие при сем офицеры отошли в сторону, чтобы объяснить Мегрэ, еще не знавшему Короля, что стоит только сказать ему о какой-нибудь опасности, и он сразу же идет именно туда. Теперь надобно было исхитриться и как-то выманить его с бруствера, для чего предлагали спросить его совета об осадных работах и отвести на другое место. Услышав свист пролетающей пули, Мегрэ воскликнул: «Как бы чего не случилось» и побежал к брустверу, на котором увидел Короля все в той же позе, однако ночная темень помешала ему разглядеть, что он уже мертв. Мегрэ два или три раза позвал его и даже потянул за кафтан, подумав, уж не заснул ли он. Не слыша никакого ответа, Мегрэ закричал: «Господа, тут что-то неладное! Принесите огня!» Один из них (кажется, это был королевский адъютант итальянец Маркетти) побежал за фонарем к работавшим на траншеях и увидел сего Героя всего окровавленного, с головой почти совсем свернутой назад от страшного удара, который разбил ему левый висок, вмял левый глаз, а не правый, как вы говорите, в чем все желающие могут убедиться из приведенного в моей книге плана. По величине отверстия определили, что это была фальконетная[121] пуля, ибо в него можно было вложить четыре пальца. После сего господин Сигье отправился к принцу Гессен-Кассельскому, находившемуся со всей армией в лагере у Торпума. Как рассказывал мне господин Маркетти, величина раны свидетельствовала о непричастности всех присутствовавших к смерти Короля и, следовательно, отводила все возможные подозрения и от господина Сигье. Ведь пуля не делает разницы между королем и простым солдатом.
ПОСЛЕСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА
Карл XII, почти единственный из чужеземцев, прочно утвердился в исторической памяти русского народа. Наряду с ханом Мамаем он вошел в народную поговорку, чего не удостоился даже сам Наполеон Бонапарт. Но если Наполеону посвящены десятки переводных и оригинальных книг на русском языке, то совершенно иная картина в отношении знаменитого шведского короля. По существу, лично к нему можно отнести лишь несколько страниц в труде академика Е. В.Тарле о Северной войне (не считая, правда, одного узкоспециального исследования[122]). Что касается книги Вольтера, то несколько ее переводов появились еще до революции, но в сокращенном виде (кроме одного, однако весьма неисправного). Их тиражи были столь микроскопическими, что они уже давно исчезли не только из книжного оборота, но даже из поля зрения читающей публики.
В апреле 1726 г. малоизвестный за пределами Парижа и не вполне ставший еще Вольтером Мари Франсуа Аруэ (хотя было ему уже тридцать два года) поссорился с родовитейшим аристократом, кавалером Роганом-Шабо, был избит его слугами и посажен за это в Бастилию. Не найдя в сей обители никаких перемен к лучшему со времени первого своего пребывания там девять лет назад (за дерзкие стихи о герцоге Орлеанском), он попросил отпустить его в Англию и уже через десять дней вступил на британский берег. В Лондоне в среде высшего общества Вольтер встречался с близким к Карлу XII человеком — бароном Фабрисом, который столь активно помогал королю в Турции. Разговоры с ним и послужили основой, а может быть, и побудительной причиной для написания биографии прославленного шведского монарха. Вольтер разговаривал и со многими главными персонажами своей книги: графом Понятовским, графом Вильлонгом, даже с королями Станиславом и Августом. Бывал он и у вдовы великого Мальборо, который за свою долгую военную карьеру не проиграл ни одного сражения. Он узнал от нее о встрече герцога с Карлом XII в Альтранштадте. Вольтер также посылал письменные запросы другим участникам описывавшихся событий, стараясь выяснить некоторые, иногда, быть может, и не очень существенные подробности. О добросовестности и даже кропотливости его работы свидетельствует неподъемный том infolio с автографами подготовительных материалов, который хранится в парижской Национальной библиотеке. Все эти, собранные им по горячим следам свидетельства, хотя и не всегда вполне достоверные, но, благодаря его расторопности, не канувшие в историческое небытие, придают его труду особенную ценность. Сам Вольтер так писал о своей работе: «Наиболее затруднительным для меня был не поиск свидетельств и воспоминаний, а отбор из них того, что можно почитать пригодным для книги. Кроме сего, есть и еще одно неудобство, когда пишешь современную историю. Каждый пехотный капитан, служивший у Карла XII и лишившийся в походе своего ранца, полагает, что это заслуживает всеобщего сведения. Но если нижестоящие жалуются на мое молчание, то генералы и министры весьма недовольны моей откровенностью»