а) Истоки, характер и ход первого этапа крестьянской войны
Уже с конца XVIII в. корейское село вошло в полосу острейшего кризиса. Развитие обмена и появление — хотя бы и в зачаточных формах — коммерческого сельского хозяйства вели, в условиях быстрого роста населения, к обеднению и маргинализации значительных слоев крестьянства, терявших землю, превращавшихся в батраков, а зачастую вынужденных обращаться к нищенству, бродяжничеству и разбою. Арендаторы, по обычаю (восходящему еще ко временам Корё) отдававшие хозяину половину урожая, равно как и получавшие очень скудное вознаграждение батраки, жили на грани голода и в традиционном обществе. В условиях же последовавшего за массовым экспортом риса и бобов в Японию в 1880-е годы невиданного роста цен на все виды продовольствия и потребительских товаров эти низовые группы сельского населения были поставлены в безнадежную ситуацию. Отягчал их положение и постепенный упадок традиционных сельских ремесел, важного источника дополнительного заработка — импортные фабричные товары вытесняли примитивную по сравнению с ними традиционную продукцию. Все более ухудшалось и положение средних и относительно зажиточных слоев села — мелких сельских янбанов (потерявших возможность пойти на государственную службу и обычно совмещавших учительство в сельской школе с земледелием) и крестьян-середняков. Рост цен и инфляция — систематическое обесценивание монеты, проводившееся кланом Минов с целью «залатывания прорех» в государственной казне — лишали этот слой сбережений, делали невозможной нормальную хозяйственную жизнь. К экономическим бедам прибавлялись и социально-политические — вымогательство со стороны чиновников, собиравших «военное полотно» даже с мертвецов и грудных детей (числившихся в официальных списках трудоспособными мужчинами!), сгонявших силой крестьян на трудовые работы в свою пользу и накладывавших бесчисленные «дополнительные налоги», разоряло даже крепкие хозяйства. Богатые крестьяне и торговцы, не защищенные привилегиями янбанства, часто оказывались в еще более тяжелом положении. Многие коррумпированные местные администраторы регулярно сажали богачей в тюрьму по выдуманным обвинениям, требуя выкупы за освобождение. Нередко разбогатевшие крестьяне опасались перестраивать и расширять свои усадьбы, зная, что это может привлечь внимание чиновных вымогателей и привести семью к разорению. Иностранные путешественники 1890-х годов, называвшие корейских провинциальных чиновников «лицензированными вампирами», отражали создавшееся у масс к тому времени представление о полной гнилости традиционного административного аппарата. Отчаяние масс выливалось в бунты, ставшие к началу 1890-х годов практически ежегодными и охватывавшими значительную часть страны, а также насилие по отношению к японским торговцам. Особенно сильным было сопротивление крестьянства в сельских местностях плодородной провинции Чолла, коррупция и вымогательство в которой пользовались печальной «славой» по всей стране. К середине 1890-х годов крестьянские вожаки практически контролировали многие деревни, карая, при полной поддержке большинства жителей, вымогателей-чиновников и особенно ненавистных крестьянам местных янбанов. Как часто бывает в традиционном обществе, массовое разочарование в существующих порядках не только вели к прямому насилию против государственной администрации и местных эксплуататоров, но и находили религиозное выражение. Наиболее известным корейским аналогом простонародных протестантских сект Западной Европы XVI в. и китайских тайпинов первой половины XIX в. было учение тонхак («восточное учение»), ставшее на какой-то момент знаменем крестьянской борьбы против бюрократического произвола, сословных привилегий и иностранной экспансии.
Основатель учения, уроженец Кёнджу по имени Чхве Джеу (1824–1864), был выходцем из среды разорившихся сельских янбанов (чанбан) — социального слоя, на себе ощущавшего всю тяжесть обрушившегося на страну кризиса, и в то же время достаточно образованного для того, чтобы попытаться отыскать базовое решение стоявших перед обществом проблем. За свою относительно недолгую жизнь Чхве Джеу изъездил всю страну, пытаясь — в итоге неудачно — вернуть своей семье благосостояние через занятие торговлей. Скитания по самым отдаленным уголкам Кореи дали молодому янбану живое представление о том, как далеко зашел распад чосонского общества, сколь тяжела жизнь обездоленных. Отличаясь восприимчивым характером и рано прорезавшимися духовными интересами, Чхве Джеу попытался найти приемлемый для всех выход из бездны отчаяния в религии. Объектом его интереса стали традиционно игнорировавшиеся конфуцианцами буддизм и даосизм, и даже строго запрещенный католицизм. Последний, впрочем, Чхве осознавал, скорее, как угрозу традиционному дальневосточному обществу — вести об «опиумных войнах» и произволе европейцев в Китае навели его на мысль о том, что проникновению европейской идеологии в Корею нужно поставить заслон. Однако официальное неоконфуцианство, скомпрометированное в народных глазах как идеология коррумпированной янбанской верхушки, такой роли явно выполнить не могло, а буддизм и даосизм казались слишком абстрактными для решения наболевших корейских проблем. Все это привело Чхве к идее создания новой религии, способной спасти страну и мир от зол — коррупции, административного хаоса, безжалостной эксплуатации, жесткого неравенства и «нашествия западных варваров». В соответствии с канонами корейской религиозной жизни, тексты тонхак описывают основание нового вероучения как «откровение свыше», пришедшее к Чхве после долгих, томительных постов и молитв. Главным в якобы полученном Чхве от верховного небесного божества Хануллим «откровении» был тезис о природном равенстве всех людей, каждый из которых метафизически «тождественен Небу» (иннэчхон). Идея о природе (сон) человека как тождественной метафизическому Небесному принципу (ли) уже существовала в неоконфуцианской догматике, но Чхве наделил ее новым смыслом, подчеркивая, что новое вероучение упраздняет в религиозном смысле, в том числе, сословные различия между людьми. Неоконфуцианские догмы, признавая универсальное равенство человеческой природы, идеологически освящали в то же время сословные различия через доктрину о «изначальном неравенстве человеческих способностей». Против этого тезиса и было направлено новое учение. Хорошо известен в традиции тонхак эпизод с освобождением Чхве его двух домашних рабынь после получения им «откровения» — рабство признавалось несоответствующим «небесному достоинству» человека. Впрочем, от других янбанов Чхве подобного милосердия не требовал и за немедленное упразднение сословных различий не выступал, довольствуясь установлением в той или иной степени эгалитарных порядков лишь в рамках общин своих последователей. Учениками Чхве становились как разорившиеся сельские янбаны, так и простолюдины, и даже рабы — картина, для неоконфуцианской традиции немыслимая. Надсословный характер и явные эгалитаристские тенденции в учении Чхве отражали чаяния сельского простонародья, видевшего в янбанских привилегиях основу для чиновного произвола и вымогательства. Из популярного даосизма Чхве заимствовал — и развил — идею о циклическом характере периодов расцвета и упадка в обществе, объявив, что «мир зла» идет к закономерному концу и вскоре сменится «раем на земле». Чтобы подготовиться к грядущим космическим и социальным переменам, люди должны были, по мысли Чхве, практиковать традиционные конфуцианские добродетели (уважение к старшим, преданность друзьям, и т. д. — в этой области Чхве остался консерватором), а также повторять магические формулы, способные обезопасить их от бушующего вокруг зла и насилия. Такое необычное сочетание конфуцианского морализма с элементами даосско-шаманской магии отражало пестрый социальный состав последователей нового «пророка». Мистик по натуре, Чхве не был революционером и не выдвигал конкретных социально-политических требований — «рай на земле», по его мысли, должен был наступить независимо от действий людей, которым предписывалось, прежде всего, неустанное моральное самосовершенствование. Однако распространение во всех слоях общества южных провинций Кореи ячеек последователей Чхве (чопсо), с их проповедью надсословного сплочения и взаимопомощи вызвало понятную тревогу у властей. Чхве несколько раз арестовывали, и в 1864 г. он был по приказу двора публично казнен в городе Тэгу как «еретик и смутьян». Казнь, в которой последователи Чхве видели мученичество за веру, лишь увеличила популярность нового учения. Ячейки тонхак, отличавшиеся дисциплиной и взаимовыручкой, стали к началу 1890-х годов важнейшей формой самоорганизации сельского общества южной части Кореи, организуя отпор коррумпированным чиновникам, помогая голодающим и больным, и т. д. До середины 1890-х годов деятельность этих ячеек в целом носила мирный характер, но к 1894 г. ухудшение экономической ситуации и новые витки чиновного произвола, переполнившие чашу терпения крестьянства, превратили «альтернативную религию» простонародья в идеологическое знамя крестьянской войны.
В хаотической обстановке начала 1890-х годов у местной администрации начало формироваться впечатление, что именно тонхак стоит за непрекращающейся серией волнений, мятежей и бунтов. Преследования сторонников запрещенной религии приобрели крайне ожесточенный характер; во многих случаях коррумпированные администраторы специально обвиняли местных богачей в «сочувствии еретикам», чтобы принудить их вносить крупные суммы в качестве отступного. В сложившейся обстановке сход лидеров ячеек, собравшийся в начале 1893 г. в уезде Самне (провинция Северная Чолла), потребовал от правительства легализации учения и официальной реабилитации Чхве Джеу, видя в этом единственный способ прекратить гонения. Те же требования выдвинул и второй сход весной 1893 г., но оба раза безо всякого положительного отклика со стороны властей. К середине 1893 г. лидеры ячеек разделились на две группы — высшее руководство (в том числе духовный наследник основателя учения, верховный лидер тонхак Чхве Сихён) предлагало продолжать петиционную кампанию и делать упор на мирную проповедь учения, в то время как ряд местных лидеров из уездов, особенно страдавших от коррупции и произвола, желал начать вооруженную борьбу с чиновными насильниками, а также изгнать из страны «японских и западных варваров». В какой-то мере можно сказать, что последняя группа стояла в безвыходной ситуации. Рядовые члены секты — разоряемые властью крестьяне — требовали от местного руководства секты решительных действий, и лидерам ячеек (зачастую выходцам из пришедших в упадок янбанских семей) приходилось волей-неволей бросать ненавистным народу администраторам открытый вызов.
Непосредственной причиной для массового выступления тонхаков послужили действия начальника уезда Кобу (провинция Северная Чолла) Чо Бёнгапа, «прославившегося» взиманием с крестьян грабительских «дополнительных налогов» за использование дамбы и водохранилища, построенных крестьянским же трудом, а также арестами и пытками деревенских богачей с целью выколачивания выкупа. Отчаявшиеся в возможности избавиться от чиновного грабителя законным путем, местные тонхаки, во главе с лидером ячейки, сельским учителем из разорившихся янбанов и талантливым поэтом Чон Бонджуном (1854–1895), напали на уездную управу, расправились с самыми ненавистными приспешниками вымогателя, освободили из тюрьмы его жертв, а также раздали награбленное правителем уезда зерно голодающим беднякам (15–20 февраля 1894 г.). После этого вооруженный отряд тонхаков ушел в горы, встав, таким образом, на путь открытого противостояния с властями. Поняв, что крестьян довела до бунта коррупция, правительство отстранило Чо Бёнгапа от должности, тем самым выполнив основное требование восставших. Однако присланный в качестве «следователя по факту возмущения» (анхэкса) крупный сановник Ли Ёнтхэ (1854-?) увидел в тонхаках «банду бунтовщиков» и применил к населению Кобу жесткие репрессии, казни без суда семьи ушедших с Чон Бонджуном в горы участников бунта, а заодно обогащаясь на имуществе казненных. Бессмысленная жестокость была последней каплей, переполнившей чашу терпения крестьян провинции Северная Чолла. Призвав всех лидеров ячеек тонхак в окрестных уездах к оружию, Чон Бонджун вновь занял со своим отрядом Кобу и изгнал оттуда правительственную администрацию. Его примеру последовали ячейки тонхак уездов Тхэин, Муджан, Чонып, Пуан и ряда других. Под контролем восставших оказалась значительная часть провинции Северная Чолла. Выбрав Чон Бонджуна верховным командующим и двух других популярных вожаков, Сон Хваджуна и Ким Гэнама, его помощниками, повстанческая армия провозгласила своей целью «истребление коррупционеров, изгнание варваров, умиротворение народа и помощь государству» и начала расширять сферу своего контроля. Конечной целью повстанцев был поход на столицу. Как считают некоторые историки, часть руководителей восставших первоначально думала вернуть к власти Тэвонгуна, считавшегося «истинно кофуцианским» правителем и уважаемого за попытки борьбы с коррупцией.
Перед лицом относительно организованной, дисциплинированной, и поддерживаемой большей частью населения армии восставших (около 10 тыс. человек) правительственные войска проявляли полную беспомощность, терпя одно поражение за другим. Из отборных столичных частей, посланных на подавление мятежников, еще до начала решающих схваток бежало более половины солдат, не желавших рисковать жизнью ради вымогателей и коррупционеров. После того, как повстанцы в конце мая 1894 г. заняли центр провинции Чолла, город Чонджу, ряд представителей клана Минов (прежде всего известный тесными связями с Юань Шикаем сановник Мин Ёнджун), опасавшихся того, что на них будет возложена ответственность за хаос и коррупцию, которые довели массы до восстания, высказался за обращение к помощи китайских войск. Несмотря на возражения более дальновидных сановников, предвидевших, что вооруженное вмешательство Китая может привести к интервенции других держав и новой вспышке борьбы за гегемонию на Корейском полуострове, правительство Коджона, верное средневековым представлениям об «опоре на старшее государство», послало цинским властям официальную просьбу о присылке воинского контингента. Ли Хунчжан, недальновидно считавший Японию слабым государством, неспособным всерьез покуситься на Корею, счел ситуацию хорошим предлогом для укрепления китайского влияния в Корее и, не ожидая никаких последствий, санкционировал посылку войск. 9-12 июня 1894 г. более 2 тыс. китайских солдат высадились на берег Асанского залива на западном побережье Кореи. Тем самым, само того не ведая, цинское правительство совершило роковой шаг, ставший в итоге предлогом для вооруженного вмешательства Японии в корейские дела и, в конце концов, японо-китайской войны 1894–1895 гг.
Вести о прибытии китайских солдат застали повстанцев врасплох, внеся в их ряды смятение. Хотя восстание уже распространилось и на соседние провинции Кёнсан и Чхунчхон, было ясно, что с вооруженной современным оружием китайской армией корейские крестьяне — имевшие в своем распоряжении в основном мечи, пики, луки со стрелами и устаревшие ружья — не справятся. Осознавая серьезность положения, руководство восставших сразу же вступило в переговоры с осадившими Чонджу правительственными войсками и заявило о готовности сложить оружие на определенных условиях. Условия эти можно разделить в целом на две группы. Во-первых, требуя запрета на вымогательство, искоренения коррупции, снижения официальных налоговых норм и т. д., крестьяне стремились, по сути, восстановить традиционные порядки в несколько более приемлемой для них форме. Во-вторых, требуя запрета на вывоз зерна из страны и проникновение японских торговцев во внутренние районы, крестьяне желали оградить традиционное полунатуральное хозяйство от разрушающего воздействия мирового рынка. Ряд второстепенных требований имел характер своеобразной «реакционной крестьянской утопии» — так, восставшие желали демонтировать телеграфные линии. Командир правительственных войск Хон Гехун (?-1895) принял все требования, после чего между ним и повстанцами 11 июня 1894 г. было заключено так называемое Чонджуское соглашение, предусматривавшее, что те преобразования, которые требовали восставшие крестьяне, будут осуществляться совместно правительственными чиновниками и лидерами тонхак. После этого отряды тонхаков разошлись по родным уездам, располагая теперь преобладающим влиянием в общественно-политической жизни на местном уровне и возможностью осуществить на практике свои требования. Государственная администрация на местах, полностью парализованная восстанием, в основном соглашалась на сотрудничество с руководством тонхак, всеми силами стараясь сохранить хотя бы остатки своего влияния.
После заключения соглашения все 53 уезда провинции Чолла оказались под контролем чипкансо («управлений по поддержанию порядка») — органов самоуправления тонхаков, с которыми сотрудничали представители государственной власти. На уровне провинции администрацию тонхак представляло тэдосо — центральный орган повстанческой администрации. Не имея квалифицированных кадров для управления, чипкансо, как правило, привлекали к работе низших местных чиновников (сори) и янбанов, не запятнавших себя коррупцией и насилиями в особенно крупных масштабах, при условии принятия ими религии тонхак. Деятельность чипкансо носила компромиссный характер. С одной стороны, лидеры тонхак строго следили за справедливым расчетом налогов, делали все для предотвращения коррупции, конфисковали имущество наиболее ненавистных народу насильников. Запрещена была на территории провинции и торговая деятельность монополистов-побусанов, разорявшая деревенских торговцев. С другой стороны, лидеры чипкансо — многие из них были выходцами из сельских янбанских семей — строго следили за соблюдением порядка, препятствовали самосудам и грабежу имущества богачей деклассированными элементами деревни. Как сам Чон Бонджун, так и большинство его соратников считали себя верными подданными Коджона, выполнившими долг истинного конфуцианца — очистку местной администрации от «мелких людишек» (коррумпированных элементов). Лишь очень немногие из лидеров тонхакских отрядов — в основном за пределами провинции Чолла — видели свой идеал в низвержении чосонской династии и установления власти нового, тонхакского правителя. В основном тем конкретным идеалом, который чипкансо пытались осуществить на практике летом 1894 г., была реформа местного управления и введение традиционной налоговой эксплуатации крестьянства в более-менее допустимые для самих крестьян рамки. Став «властью», тонхакские лидеры в основном пытались вести себя как «образцовые», в конфуцианском смысле этого слова, чиновники — заботливые в отношении народа, преданные правителю и династии. Тот факт, что часть из них была выходцами из крестьян, а сами тонхакские общины включали членов всех сословий, способствовал некоторому размыванию сословных различий. Однако бытующее в корейской левонационалистической историографии со времен колониального периода мнение о том, что тонхаки якобы требовали — и проводили в жизнь — полную отмену сословных различий, противоречит известным историкам фактам. Религиозное равенство между верующими различного сословного происхождения не переходило в контролируемых тонхаками районах в полную отмену сословных норм в светской жизни: те из янбанов, кто не был обвинен в коррупции, сохраняли свое привилегированное положение и землю. Наступление сословного равенства виделось многим тонхакам делом будущих времен, когда наступит «рай на земле», а не целью социально-политических преобразований.
Деятельность тонхаков по реформе местной власти имела, в определенной мере, прогрессивное значение. Останься провинция Чолла под контролем чипкансо на более продолжительное время, положительный эффект от ликвидации коррупции, вымогательства и гильдейских торговых монополий мог бы сказаться на укреплении крестьянского хозяйства, помочь росту местной торговли и предпринимательства. Реально от реформ чипкансо больше всех выиграли богатые крестьяне, чьему имуществу более не угрожала коррумпированная власть. Однако желание тонхаков защитить местный рынок от японских торговцев было явно неосуществимо — Корея уже была опутана сетью неравноправных договоров, разорвать которую могла лишь современная военная сила, которой не было ни у повстанцев, ни у режима Коджона. Кроме того, идеология тонхак, при всех свойственных ей религиозно-эгалитаристских устремлениях, не выходила за рамки конфуцианского мировоззрения в широком смысле слова, представляя собой своеобразный религиозный вариант конфуцианства, популяризированный через синтез с даосской и шаманской магией. Равными тонхаки были лишь внутри религиозной общины, как почитатели верховного небесного божества и провозвестники грядущего «рая на земле»: вне общины от них требовалось неукоснительно проявлять уважение к старшим, быть преданными государю, бороться с «западными ересями» (католичеством и протестантизмом). Последние обвинялись тонхаками, в частности, в «аморальном упразднении жертвоприношений предкам», в результате чего якобы «души предков становятся одинокими и голодными». Одним словом, называть конфуцианский лозунг Чон Бонджуна «Защитим нашего государя, изгоним варваров» символом «раннего популярного национализма», как это делает левая националистическая историография в Южной Корее в наши дни, означает принимать желаемое за действительное, подстраивая реалии корейской истории под заранее заданные схемы. Тонхаки — отказывавшиеся воевать с армией Китая, «старшего государства», а затем и помогавшие ей в ходе китайско-японской войны (см. ниже), — оставались на конфуцианских позициях и видели Корею частью дальневосточного «цивилизованного мира», а вовсе не «нацией» в современном смысле этого слова. Консерватизм тонхаков и явно утопические элементы в их мировоззрении сыграли свою роль в изоляции восставших от умеренных реформаторов в среде столичной бюрократии, выступивших в конце концов союзниками японских интервентов в подавлении восстания.
б) Японская интервенция, китайско-японская война и второй этап крестьянской войны
Высадка китайских войск в Корею представила Японии прекрасную возможность начать давно планировавшееся вытеснение Китая с Корейского полуострова. Стремясь любым путем — в том числе и через вооруженное столкновение — вытеснить Китай из Кореи и превратить последнюю в зависимое государство (протекторат), японские власти преследовали несколько целей. Во-первых, они желали вытеснить с Корейского полуострова китайский капитал, успешно конкурировавший с японским в экспорте в Корею фабричных товаров. Во-вторых, Корея должна была стать поставщиком в Японию дешевого риса и других сельскохозяйственных продуктов, потребность в которых на японском внутреннем рынке резко увеличивалась в связи с быстрым ростом населения и урбанизацией. В то же время планировалось и массовое переселение в Корею деревенской и городской бедноты с целью уменьшения социальной напряженности в самой Японии. В-третьих, почти неизбежная в ходе вытеснения китайского влияния с полуострова война с Китаем должна была послужить «сплочению нации», укреплению внутренних позиций олигархии Мэйдзи в обстановке постоянных вспышек социального протеста в деревне и городе (начало 1890-х годов было отмечено плохим урожаем, ростом цен и общей обстановкой недовольства в «низах»). Важна была война и для отношений режима с влиятельными группами интеллигенции, видевшими в «экспансии на континент» способ поднять Японию до уровня колониальных держав «цивилизованного» Запада, закрепить за страной ее новый «вестернизированный» статус. Наконец, в-четвертых, правительство Мэйдзи и само стремилось, показав западному миру военные возможности «новой» Японии, ускорить пересмотр навязанных Западом в конце 1850-х — начале 1860-х годов неравноправных договоров и перейти к системе равноправных военно-дипломатических альянсов с ведущими европейскими державами. «Дальние» планы японской элиты включали и превращение Кореи в базу для экспансии в сам Китай в случае ослабления династии Цин. Немедленная колонизация Кореи не являлась непосредственной целью войны — к 1894 г. у Японии не было ни достаточных средств, ни опыта, ни необходимой базы поддержки внутри значительной части корейского правящего класса. Однако ясно было, что включение Кореи в японскую сферу интересов, о котором любили рассуждать в середине 1890-х годов видные японские политики и интеллектуалы, могло быть также и промежуточным шагом к полной колонизации полуострова.
Подготовка к «большой войне» будущего шла полным ходом уже с начала 1880-х годов. В 1883 и 1889 гг. был радикально пересмотрен закон о воинской повинности и отменен ряд отсрочек и освобождений, что увеличило мобилизационные ресурсы в два с половиной раза. Сухопутные войска были реформированы по немецкой системе, для преподавания в военных академиях и консультационной работы в Генеральном Штабе приглашены ведущие немецкие офицеры. В Германии стажировался ряд японских военачальников, в том числе и один из будущих командующих китайско-японской войны (позже военный министр и премьер-министр) Кацура Таро. Строилась в стране и военная промышленность, к 1890-м годам значительно обошедшая китайскую по технологическим показателям и объему продукции. Собиралась разведывательная информация по Китаю и Корее — весной 1894 г. японский Генеральный Штаб был осведомлен о ситуации в лагере тонхаков значительно подробнее, чем правительство Коджона. Наконец, изданный в 1890 г. императорский «Манифест об образовании», провозгласивший «безусловную преданность императору» основой «национальной морали», стал надежной основой для индоктринизации призывников в духе милитаристского коллективизма. Превращение Японии в сильную военную державу прошло, однако, практически незамеченным для китайских властей. Ли Хунчжан был уверен, что частые конфликты правительства с учрежденным с 1890 г. парламентом делают Японию «слабой страной», совершенно не понимая схожести позиций парламентской оппозиции (Либеральная Партия) и режима в вопросах внешней экспансии. Китай был практически не подготовлен должным образом к отражению японской агрессии.
Стоило японскому кабинету получить от Китая официальное уведомление о посылке контингента в Корею (Китай был обязан заранее уведомить Японию о посылке войск в Корею согласно положениям Тяньцзиньского договора 1885 г.), как японские части стали перебрасываться в Инчхон под предлогом «защиты жизни и собственности японских подданных в Корее», причем у самой Кореи японский кабинет даже не попросил согласия. В Японии уже 5 июня была развернута Ставка Командования, велась активная техническая работа по подготовке к масштабным военным действиям.
Заключив с повстанцами Чонджуское соглашение, корейское правительство — понимавшее, что дело идет к столкновению между Японией и Китаем на корейской земле, — предложило обеим сторонам вывести войска в связи с «полным замирением» в провинции Чолла. Китай был готов вывести войска, если это сделает Япония, но возвращение к «статусу кво» совершенно не входило в расчеты японского правительства. Объявив, что восстание в провинции Чолла началось из-за «гнилости» корейской администрации, японское правительство предложило Китаю «совместно реформировать Корею», на что Ли Хунчжан ответил решительным отказом. В это время в самой Японии пресса развернула шовинистическую кампанию, требуя «во имя цивилизации изгнать из Кореи китайских варваров». Важным пропагандистским аргументом послужило, в частности, убийство Ким Оккюна в Шанхае (28 марта 1894 г.) агентом корейского правительства, совершенное с молчаливого одобрения Ли Хунчжана. Поскольку Киму было предоставлено политическое убежище в Японии, то убийство рассматривалось как «оскорбление японского флага». Корейское правительство, в отличие от Ли Хунчжана, было готово умиротворить японцев, начав реформировать местную администрацию, но японский кабинет интересовали не реформы сами по себе, а предлог для решительного столкновения с Китаем. В поисках подходящего повода для начала боевых действий они в ультимативной форме потребовали от Коджона разорвать традиционные «вассальные» отношения с Китаем. Коджон, не веривший в способность Японии разгромить Китай и считавший японские действия авантюрой, отказался. 23 июля 1894 г. японские войска, уже расположившиеся в корейской столице, захватили дворец (убив и ранив при этом более 70 корейских солдат) и, сделав Коджона практически своим заложником, отстранили от власти прокитайски настроенных членов клана Мин. Вместо них главой правительства был сделан Тэвонгун, согласившийся сотрудничать с японцами ради устранения с политической арены своих старых соперников. Корейская армия была разоружена, Сеул оказался под японским военным контролем. 25 июля Тэвонгун, под диктовку японских дипломатов, известил китайскую сторону о разрыве «вассальных отношений» Кореи с Китаем и уполномочил японские войска на изгнание с территории Кореи китайских частей. В тот же день, без объявления войны, японский флот напал на китайскую эскадру у берегов Кореи. При нападении был потоплен зафрактованный китайским командованием британский корабль, на борту которого находилось более 900 китайских солдат. Демонстративный отказ японского флота спасать тонущих китайских солдат (в результате около 700 из них погибло, остальных спасли проходившие мимо европейские суда) вызвал негодование как в Китае, так и в Европе. Китаю оставалось или эвакуировать войска из Кореи и добровольно отказаться от влияния на полуострове, или начать войну, к которой он реально не был готов. Недооценив возможности японских вооруженных сил, Китай пошел на военный конфликт с целью защиты своей традиционной сферы влияния. 1 августа 1894 г. война была официально объявлена обеими сторонами.
С самого начала войны победа сопутствовала хорошо подготовленной и быстро захватившей инициативу в свои руки японской армии. Навязав 26 августа Корее «наступательный и оборонительный союз», японское командование, получившее теперь возможность мобилизовывать корейское население на перевозку грузов и тыловые работы, быстро стянуло свои войска на север страны, где, под Пхеньяном, сконцентрировались и цинские части. Казалось бы, на стороне китайских войск было и определенное преимущество в вооружении (посланные в Корею войска были снабжены импортным оружием — крупповскими пушками и винтовками Маузера), и симпатии корейского населения. По численности японская армия под Пхеньяном (17 тыс. солдат) несколько, но не столь значительно, превосходила китайскую (12 тыс.). Однако сказалось как отсутствие профессионального опыта у цинских военачальников (конфуцианских чиновников, не получивших должным образом современного военного образования), так и плохая выучка солдат: после нескольких дней боев китайские войска сдали 16 сентября Пхеньян и вскоре в беспорядке отступили за Амноккан. Грабежи корейского населения со стороны плохо контролируемых цинских солдат вскоре свели на нет прокитайские симпатии жителей северной части Кореи. Обнаруженные японцами в Пхеньяне письма Тэвонгуна китайскому командованию, в которых этот консервативный деятель объяснял насильственный характер навязанного Корее силой «наступательного и оборонительного союза» и желал китайским войскам победы, послужили затем для японских дипломатов предлогом для того, чтобы вывести Тэвонгуна из корейского правительства и поставить у власти прояпонски настроенных политиков. На следующий день после Пхеньянской битвы подвергся разгрому на Желтом море и китайский флот. Цинская эскадра уступала японской как по численности судов (21 корабль против 27), так и по скорости кораблей (примерно на 30 %) и их огневой мощи (более чем в шесть раз). Результатом столкновения двух флотов — первой масштабной битвы современных эскадр в мировой военной истории — была потеря Китаем четырех флагманских кораблей и более тысячи матросов. После этого поражения Ли Хунчжан, опасаясь потерять и оставшиеся корабли, запретил им выходить в море, отдав его под японский контроль. Японская пресса, в которой сразу с началом войны была введена предварительная цензура, не сообщила правды о значительных потерях японской стороны (около 600 человек). Вместо этого всячески раздувалась шовинистическая истерика, регулярно публиковались преувеличенные истории о «героизме и мужестве» японских солдат. Милитаризмом оказалось заражено практически все общество, даже малочисленные протестантские группы, в принципе стоявшие на пацифистских позициях. В новой истории китайско-японская война представляет один из важных примеров воздействия массированной, хорошо скоординированной милитаристской пропаганды в контролируемых СМИ на аудиторию.
Потерпев поражения на суше и море, Цинский Китай попытался обратиться к посредничеству России, Германии и США и добиться с Японией мира на более-менее приемлемых условиях. Однако серьезных успехов эти дипломатические маневры не принесли: «державы» считали, что «умеренное» ослабление Китая даст новые возможности для навязывания слабеющей Цинской империи концессий и выгодных условий торговли. Даже Великобритания, ранее считавшая сохранение цинского влияния основой для стабильной европейской торговли на Дальнем Востоке, постепенно стала переходить на прояпонские позиции, видя слабость цинских сил и степень дезорганизации административного аппарата. Немаловажную роль в деле создания благоприятного для Японии общественного мнения на Западе играли действия японского МИДа, через посредников из числа нанятых на японскую службу граждан США и Великобритании прямо подкупавшего ряд западных информационных агентств (в частности, влиятельное английское агентство «Рэйтер»), обеспечивавшего нужное освещение военных действий во влиятельных английских и американских газетах. Глава японского МИДа Муцу Мунэмицу (1844–1897) открыто поставил своей целью предотвратить любую информацию о насилиях японской армии по отношению к китайскому населению от появления на страницах западной печати. Надо сказать, что в большинстве случаев его усилия увенчивались успехом.
Рис. 18. Восстание тонхак — карта (Источник: БСЭ. Т.22. М., 1953. С. 597)
Перейдя китайско-корейскую границу, японская армия быстрыми темпами оккупировала территорию Южной Маньчжурии, взяв 8 ноября важную крепость Далянь на полуострове Ляодун. Отвергнув попытки Китая начать неофициальные переговоры о мире, Япония решительно продолжала наступление, захватив 22 ноября порт и морскую базу Люйшунь (Порт-Артур). Взятие Люйшуня ознаменовалось резней китайского населения — погибло несколько десятков тысяч мирных жителей. Этот эпизод, получивший — несмотря на все помехи с японской стороны — определенное освещение в западной прессе, стал одним из первых предупреждений о крайней жестокости, характерной для «примерного ученика» европейского империализма — японской военщины. Следующим объектом атаки стал важнейший порт на полуострове Шаньдун, Вэйхайвэй, окончательно взятый к 17 февраля 1895 г. В битве за Вэйхайвэй японцы впервые в мировой военной истории применили такой прием, как ночная торпедная атака. Флот северного Китая (Бэйянский флот) перестал существовать: часть кораблей сдалась, часть была потоплена прямо в гаванях. Теперь, контролируя основные пункты на побережье Желтого моря, японская армия могла двигаться на китайскую столицу. Вскоре (к началу марта 1895 г.) японцы установили контроль и над внутренними районами полуострова Ляодун. Перед цинскими властями стоял выбор: или начать общую мобилизацию сил всей страны на тотальную войну с захватчиками, или же переходить к мирным переговорам с неизбежными территориальными уступками. Опасаясь роста антиманьчжурских настроений и крестьянских восстаний, цинский двор выбрал в конце концов путь компромисса за счет интересов страны. Подписанный Ли Хунчжаном и Ито Хиробуми Симоносекский договор (30 марта 1895 г.) отдавал Японии остров Тайвань и полуостров Ляодун, а также контрибуцию в 200 миллионов таэлей (300 млн. иен — сумму, в два раза превосходившую японский военный бюджет) и целый ряд привилегий в торговле с Китаем. Первая статья договора признавала расторжение традиционных «вассальных» отношений Кореи с Китаем, т. е. крах китайской гегемонии на Корейском полуострове. Подражая западному империализму, Япония практически пошла значительно дальше — до 1895 г. западные государства не требовали от Китая территориальных уступок, ограничиваясь арендой китайских береговых портов (Гонконг и т. д.). По сути, Симоносекский мир не только лишил Китай остатков внешнего влияния, но и поставил страну перед угрозой прямого раздела империалистическими державами.
Поражение Цин, приход в Корее к власти открыто прояпонского кабинета Ким Хонджипа и установление японского военного контроля над значительной частью территории страны вызвали серьезную тревогу у тонхакских лидеров, опасавшихся, что Корея может потерять государственный суверенитет. Возмущение тонхаков на местах вызывали проводимые японцами насильственные мобилизации населения на тыловые работы и перевозку военных грузов. За действиями тонхакских лидеров внимательно следили японские агенты, прикидывавшиеся «сочувствующими» восстанию и стремившиеся спровоцировать тонхаков на новое вооруженное выступление, чтобы дать японской армии и прояпонскому режиму в Сеуле «законный» предлог разгромить все движение. В частности, японская разведка подбивала тонхаков выступить под знаменем «антикоррупционных реформ», рассчитывая, что лозунг будет популярен среди населения. С другой стороны, Тэвонгун, отстраненный японцами от власти, также призывал Чон Бонджуна и близких ему лидеров восстать и тем помочь китайской армии в борьбе против японских войск. В общей атмосфере крайнего социального и политического напряжения, подогреваемого новостями о произволе японцев на корейской земле, местные ячейки тонхак в ряде провинций уже в августе 1894 г. начали нападать на японские части, расправляться с японцами и теми из местных администраторов, кто помогал японским войскам мобилизовывать корейцев на тыловые работы. К сентябрю, после того, как стало известно о поражении китайских войск под Пхеньяном, мнения в среде тонхакских лидеров разделились. Чон Бонджун считал, что в период общегосударственного кризиса разумнее сотрудничать с правительством и не давать японцам предлога для карательных акций против провинции Чолла. Однако Ким Гэнам, поддержанный большей частью местных лидеров, высказался в пользу восстания с целью изгнания японцев из страны. В конце концов, после бурных дискуссий, мнение Ким Гэнама было поддержано организацией тонхаков как целым: даже духовный лидер тонхак Чхве Сихён, в принципе возражавший против вооруженной борьбы, дал согласие возглавить новое восстание. Это объяснялось, прежде всего, ощущением кризиса в связи с победами Японии в войне против Цин — тонхакские лидеры начали всерьез опасаться, что «островные варвары» (японцы) могут аннексировать Корею и уничтожить основы конфуцианской традиции и мироустройства. Большим шоком для лидеров секты явился штурм японцами государева дворца — сакрального центра конфуцианской Кореи — 23 июля 1894 г. С тем, что для «обуздания островных варваров» необходимо как можно быстрее помочь войскам «старшего государства» (Китая), терпящим одно поражение за другим, согласилась даже очень осторожная группа духовных лидеров, возглавлявшаяся Чхве Сихёном. В октябре 1894 г. ополчение тонхакских ячеек со всей страны (по некоторым источникам, до 200 тыс. чел.) собралось под Нонсаном (провинция Южная Чхунчхон) и торжественно провозгласило начало антияпонской войны. С этого момента тонхакские группы по всей стране начали нападать на японские гарнизоны, активно разрушать строившиеся японцами в военных целях дороги и телеграфные линии. В провинциях Чолла, Чхунчхон, ряде районов провинции Кёнсан большая часть сельских районов оказалась под контролем восставших. Антияпонская направленность второго этапа крестьянской войны объясняет, почему к восставшим присоединялись как отставшие от основных частей соединения цинской армии, так и ряд конфуцианских интеллигентов и даже местных администраторов. В то же время прояпонское реформаторское правительство в Сеуле, видя в новом восстании прежде всего консервативную реакцию на реформы (о реформах этого периода см. ниже), без всяких колебаний передало корейские правительственные части в распоряжение японского карательного корпуса. Не помогли отчаянные обращения тонхакских лидеров, не желавших воевать против собственно корейских властей. Крупные землевладельцы и чиновники, составлявшие костяк прояпонского реформаторского режима, видели в тонхаках — крестьянах и разорившихся сельских янбанах — людей, совершенно чуждых им классово и идеологически, «невежд-консерваторов, способных лишь препятствовать развитию цивилизации». Опять, как и в 1884 г., реформаторское, ориентированное на Запад и/или Японию меньшинство правящего класса не побоялось пойти на союз с империалистическими силами и насилие против соотечественников ради достижения своих целей.
Хотя восставшим противостояли значительно меньшие по численности подразделения карателей — около 6 тыс. японских солдат (два батальона и два отдельных полка) и до 3 тыс. корейских (вытренированных японскими офицерами и снабженных японским оружием) — восстание было обречено на неудачу с самого начала: бамбуковые пики и фитильные ружья повстанцев никуда не годились против винтовок и полевых пушек их противников. Основная битва произошла в конце декабря 1894 г., когда несколько десятков тысяч тонхаков попытались штурмом взять центр провинции Южная Чхунчхон — Конджу. На подступах к городу, у перевала Угымчхи, они были встречены огнем японской артиллерии и полностью разгромлены в ходе продолжавшегося несколько дней ожесточенного сражения. По свидетельствам самих японцев, восставшие проявляли беспримерную храбрость, с пением магических формул штурмуя хорошо укрепленные японские позиции под залповым огнем полевых орудий. После битвы под Угымчхи японские войска и их корейские подручные, преследуя отступавшие тонхакские части, перешли к наступлению в глубь провинций Чхунчхон и Чолла, безжалостно истребляя всех, подозревавшихся в «мятеже». Их помощниками стали организованные местными крупными землевладельцами отряды «самообороны»: убедившись в крахе администрации чипкансо, местная верхушка, желавшая избавиться от любых подозрений в сотрудничестве с тонхаками и оказаться на хорошем счету у прояпонских властей в Сеуле, выступила самым рьяным преследователем «мятежников». Чон Бонджун, пытавшийся скрыться в горах, чтобы продолжить сопротивление, был схвачен и, после тщательных допросов, осужден и казнен в Сеуле. Ряд лидеров восстания (в том числе Ким Гэнам) расстреляли прямо на месте поимки — японцы опасались, что население отобьет народных вожаков по дороге в Сеул. После нескольких лет жизни в подполье, расправа настигла и духовного лидера секты Чхве Сихёна. Те из тонхаков, что сумели скрыться от карателей в горах, впоследствии слились с антияпонскими партизанскими отрядами «армии справедливости» (ыйбён) — сил традиционалистского конфуцианского сопротивления. По некоторым подсчетам, расправа, учиненная японскими войсками в ходе борьбы против восставших, унесла жизни нескольких десятков тысяч корейцев. Бессудные расстрелы, сожжение целых деревень должны были искоренить саму мысль о народном противостоянии японским оккупантам и прояпонским властям. Получилось, однако, наоборот, — жестокости карателей лишь укрепили антияпонские настроения среди крестьян, мелких торговцев и низовых слоев провинциального янбанства, вылившиеся впоследствии в несколько серий партизанских выступлений «армий справедливости» против агрессоров.
Давая общую характеристику движению тонхак, необходимо прежде всего отметить крайне сложный социальный состав его движущих сил. На различных этапах движения к нему примыкали практически все социальные слои провинциального общества, по тем или иным причинам недовольные существующим положением дел в стране — самые разные слои крестьянства, мелкие непривилегированные торговцы, сельские янбаны, и даже определенная часть конфуцианской интеллигенции и чиновничества. Всю эту пеструю по составу массу недовольных объединяли, по сути, две общие тенденции — антияпонские настроения (отчасти связанные с конфуцианским неприятием «варваров» и беспокойством за судьбы оккупированного японскими войсками государства, отчасти вызванные ухудшившейся социально-экономической ситуацией после открытия портов) и ненависть к тонкой прослойке коррумпированной высшей олигархии. В какой-то степени, объединяющим моментом был и общий контур позитивной программы — возвращение к «истинно» конфуцианской государственности, с «легкими налогами и честными чиновниками». Проблема состояла в том, что для Кореи конца XIX в., не имевшей никакой реальной возможности защитить себя от империалистической агрессии, такая программа была утопичной — ни Япония, ни западные державы не допустили бы нового закрытия корейского рынка. В реальности, столкнувшись со считавшим повстанцев «главным врагом» прояпонским режимом в Сеуле и превосходно оснащенной японской армией, разные силы в рядах тонхаков достаточно быстро заняли различные, зачастую противоположные, позиции. Часть местных янбанов, одно время сотрудничавших с движением, начала организовывать отряды «самообороны», преследуя в первую очередь местную тонхакскую бедноту, особенно ненавистную деревенской верхушке. Духовное руководство движения, поддерживаемое богатым крестьянством, часто отказывалось от сопротивления перед лицом превосходящих сил карателей, распуская ополчения по деревням и скрываясь от расправы до лучших дней. В то же время бедняцкие отряды, наиболее ожесточенно сопротивлявшиеся карателям, часто сливались потом с янбанскими «армиями справедливости» под общими антияпонскими, антизападными лозунгами. Одним словом, пестрый состав движения, очень плохое представление его лидеров и участников об окружающем мире, их наивная вера в возможность «легкого» возвращения к «хорошему» традиционному строю — все это обрекло движение на разгром. Однако громадные жертвы, принесенные тонхаками, нельзя считать напрасными. Религиозный эгалитаризм тонхакских ячеек способствовал ускоренному распаду сословной системы в провинциальном обществе. Самих тонхаков вряд ли можно назвать националистами (в их лексиконе не существовало даже термина, соответствующего понятию «нация» в современных языках), но их героическая борьба с японскими оккупантами стала впоследствии источником вдохновения для левых националистических течений. Религия тонхаков, в ореоле жертвенной гибели тысяч участников восстания, стала основой для множества новых, нетрадиционных религиозных течений в Корее XX в., стремившихся — самыми разными путями — отыскать место для более эгалитарных, коммунитарных форм жизни в жестоком мире неравенства и эксплуатации. В целом, опыт создания первой в корейской истории собственно корейской синкретической религии, а также опыт массовой народной борьбы с правящей олигархией и ее иностранными покровителями имели громадное значение для созревания в Корее современного общества.
в) Радикальные реформы «сверху»: 1894–1895 гг
Захватив 23 июля 1894 г. дворец и поставив у власти прояпонский кабинет Ким Хонджипа — ставшего сторонником реформирования страны по японской модели еще со времени своей поездки с посольством в Токио в 1880 г., но проявившего осторожность и к группе Ким Оккюна не примкнувшего, — японские власти объявили, что «освобождение Кореи от власти отсталого Китая» даст возможность начать в стране «передовые реформы». Конечно, реформы в Корее как таковые японское правительство не интересовали, о чем вполне откровенно писал шеф японского МИДа Муцу Мунэмицу в своих мемуарах. Однако они надеялись, что ускоренная перестройка Кореи на японский манер «сверху» послужит японским интересам в самых разнообразных сферах. Так, упорядочение и активизация денежного обращения в стране должны были облегчить японским торговцам скупку риса и продажу фабричных товаров. Перевод образования на европейскую систему, с ликвидацией конфуцианских образовательных институтов, должен был подорвать корни конфуцианской оппозиции закабалению страны. Поощряя строительство современной инфраструктуры (телеграф, железные дороги) и развитие горнорудного дела, японцы рассчитывали прибрать к рукам наиболее выгодные проекты. В целом, с японских позиций, реформы должны были закрепить Корею в сфере японских интересов, по возможности оторвав страну от традиционных культурных корней.
Несколько иными были планы корейских реформаторов, пришедших на японских штыках к власти. С одной стороны, видя в модернизации единственный путь выхода из затянувшегося кризиса, эта группа была готова вместе с иностранными оккупантами пойти на кровавую расправу с «антиреформистским» движением тонхак. Соотечественники-«консерваторы» представлялись ей большим препятствием для «цивилизации и прогресса», чем японские интервенты. Определенную зависимость от последних корейские «прогрессисты» считали неизбежной (видя в современном им мире множество примеров зависимой от европейцев государственности в Азии — Турция, Иран, Афганистан, и т. д.), а государственный суверенитет предполагали сохранить, балансируя между различными империалистическими державами (как это делал, скажем, Таиланд), используя противоречия между Японией, Россией, США, и западноевропейскими странами. Нейтралитет — под японским «покровительством» и с «гарантиями великих держав» — виделся этой группе самым реалистичным выходом для страны. Учитывая, что конкретных планов колонизации Кореи у Японии в 1894 г. еще не было, эти проекты нельзя считать полностью утопическими — хотя и сами их авторы отдавали себе отчет в том, что их успех зависит от международной ситуации и меньше всего — от самих корейцев. Во внутренней политике, конечные идеалы реформаторов года кабо (так их обычно называют по циклическому имени 1894 г. — года Лошади) были разнообразными. Часть из них, имевшая опыт жизни в США (Ю Гильджун, Пак Чонъян и другие), в принципе положительно относилась к демократическим принципам, но самым реальным в корейских условиях решением считала конституционную монархию, где реальная власть принадлежала бы реформистской, прозападной элите. Другая часть (в частности, сам Ким Хонджип) идеализировала японский опыт и выступала с более консервативных позиций за прочную централизованную государственность милитаристского, мобилизационного типа. Общим было, однако, принятие основ современного капитализма: «свободной» международной торговли, «свободы» частной собственности и предпринимательства, эффективной полицейской системы, гражданского общества, свободного от сословных ограничений и бюрократического произвола, и т. д. В условиях Кореи конца XIX в., где «свободными» предпринимателями могло реально стать ничтожное меньшинство населения — прежде всего крупные землевладельцы, вывозившие в Японию рис, и владельцы «административного капитала» в правительстве (прежде всего сами реформаторы), — это была классовая программа протокапиталистического меньшинства в разлагающемся традиционном обществе. Естественно, что реформаторы — сами выросшие в атмосфере традиционной конфуцианской культуры — пытались «подсластить пилюлю», обличая свои планы в привычные для янбанского слуха формулировки. Так, «свободная торговля» именовалась «великим принципом Поднебесной», полицейская система должна была ввести страну в «эру великого спокойствия», а «крепкий хозяин» сравнивался с «книжником, неустанно преумножающим свои познания». Однако сути реформаторской программы это не меняло.
Ситуация, когда современные институты устанавливались путем вооруженного насилия «сверху» и «извне», руками опиравшегося на иностранную армию элитарного меньшинства, — вообще характерная для колониальных и полуколониальных обществ — оказала серьезное негативное влияние на историю Кореи в следующем, XX, столетии. Презрительное отношение к массе населения как к «консервативным невеждам», объекту преобразований, проводимых «пионерами современности» во власти, стало впоследствии социально-психологической основой диктаторских, антидемократических методов, к которым столь широко прибегали и прибегают постколониальные режимы на обеих половинах Корейского полуострова. В обиход власти стали входить с того времени «спокойное» отношение к «неизбежным потерям» (истребление японской и корейской армиями десятков тысяч корейских крестьян в ходе подавления восстания тонхак даже не привлекло особого внимания реформаторов), привычка довольствоваться подчиненным положением по отношению к иностранным «покровителям», и т. д. В то же время нельзя отрицать, что реформаторские планы — каковы бы не были методы их осуществления и социально-психологический характер движущих сил реформ — были направлены, в том числе, и на решение давно назревших проблем, столь долго игнорировавшихся режимом клана Минов. Так, отмена сословных привилегий и борьба с коррупцией, в принципе, соответствовали интересам и чаяниям большинства населения. Однако грубый, насильственный характер реформ, вместе с авантюристическими акциями японских покровителей нового режима, сыграл в итоге решающую роль в отчуждении большинства населения от преобразований и привел ряд реформаторов к трагическому концу.
Первым этапом преобразований считается период с июля по октябрь 1894 г., когда кабинет Ким Хонджипа издал более 210 указов по реформам в самых разных областях. Указы разрабатывались особым государственным органом — Верховным Консультативным Советом по Гражданским и Военным Делам (Кунгук кимучхо) — находившимся под контролем реформаторов. Со стороны самой радикальной проамериканской фракции были даже предложения превратить этот Совет в парламент западного образца, но они были отвергнуты. Разработанные Советом и принятые кабинетом указы доставлялись на подпись к Коджону, самостоятельной роли в реформах не игравшему. Японское вмешательство в деятельность реформаторов осуществлялось в основном через японских «помощников» при Верховном Консультативном Совете и путем личного давления на Ким Хонджипа и его коллег, и было на этом этапе относительно слабым — основное внимание японские власти уделяли войне с Китаем.
Вторым этапом реформ считают период с октября-декабря 1894 г. по октябрь 1895 г. Начало этого периода характеризуется усиленным вмешательством с японской стороны, главным проводником которого был назначенный с октября 1894 г. новым японским посланником в Сеул Иноуэ Каору, тогдашний министр внутренних дел и один из самых авторитетных деятелей режима Мэйдзи. С победой над китайскими войсками под Пхеньяном и переносом военных действий на китайскую территорию, японская верхушка решила, что Корея уже не уйдет из сферы японского влияния, и принялась за перестройку структур власти в Сеуле в соответствии со своими интересами. Видя в Тэвонгуне и консервативном клане государыни Мин главное препятствие на пути установления японского контроля над страной, Иноуэ потребовал от Коджона перехода к «единовластию государя» (т. е. полного отстранения отца и жены от власти) и включил в состав кабинета Ким Хонджипа вернувшегося из Японии Пак Ёнхё — организатора неудачного переворота 1884 г. Иноуэ надеялся, что Пак Ёнхё, проживший в Японии десять лет в качестве политического беженца, лично близкий к японскому руководству и ненавистный клану Минов, будет послушным орудием в японских руках. Кроме того, во все министерства были посланы японские «советники» (всего около 40 человек), призванные контролировать ход преобразований в деталях. Верховный Консультативный Совет был упразднен. Коджон был вынужден принять требования Иноуэ в полном объеме и дать 7 января 1895 г. торжественную клятву (хонбом) из 14 пунктов, где, в частности, навсегда отвергалась зависимость от Китая и запрещалось всякое вмешательство в государственные дела со стороны родственников государя. В ситуации, когда финансы корейского правительства были полностью расстроены, Коджону были навязаны два японских займа (130 тыс. и 3 млн. иен) под высокие проценты, под залог доходов с корейских таможен. В обмен на займ Япония получила ряд концессий, в частности, на строительство железной дороги Пусан-Сеул, на разработку рудников, и т. д. Корейская армия оказалась под контролем японских офицеров — «военных советников». В целом, страна практически становилась японским протекторатом.
Ситуация, однако, резко поменялась после событий апреля-мая 1895 г., когда вмешательство России, Франции и Германии, инициированное Россией (т. н. «Тройственная интервенция»), вынудило японскую сторону пересмотреть условия Симоносекского мира и отказаться от аннексии Ляодунского полуострова. С общим укреплением российского влияния на дальневосточные дела изменилась и расстановка сил в корейской политике. Как консерваторы из клана Минов и близких ему группировок, которых Иноуэ собирался устранить с политической арены, так и проамериканские реформаторы, недовольные засилием в кабинете прояпонских сил, начали сближаться с российскими дипломатами и открыто просить о помощи России в освобождении от власти японских ставленников. Консолидации антияпонских сил и их сближению с российскими дипломатами немало способствовали и незаурядные политические таланты российского посланника в Сеуле, К. И. Вебера, сумевшего наладить взаимодействие с американскими представителями и завоевать симпатии проамериканской группировки. Вскоре Пак Ёнхё, ставшему мишенью для резкой критики, пришлось вновь искать политического убежища в Японии, а в руководимый тем же Ким Хонджипом новый кабинет (перестановки в правительстве произошли в июне-июле 1895 г.) вошли в немалом числе политики, близкие к российской и американской миссиям (Ли Ванён, Ли Бомджин, и др.). Правительство собралось расформировывать находившиеся под японским контролем воинские части, обоснованно сомневаясь в их надежности. Из-под ног японцев в Сеуле уходила почва. В этой обстановке новый японский посланник в Сеуле, Миура Горо, с полного одобрения своего начальства решил прибегнуть к «чрезвычайным мерам». Взяв в союзники Тэвонгуна, недовольного усилением клана Минов за счет альянса с российскими дипломатами, он организовал 8 октября 1895 г. нападение контролируемых японцами корейских частей и банд японских авантюристов на государев дворец с целью убийства государыни Мин — главного антияпонского деятеля в корейских политических кругах. Убийство, совершенное с дикой жестокостью — было одновременно перебито множество охранников дворца и женщин из государева гарема, а изуродованное тело самой государыни облили бензином и сожгли на месте преступления — вызвало шквал международных протестов, что вынудило японский МИД отозвать Миуру и устроить даже комедию «суда» над ним (естественно, его оправдали). Но главное было сделано — запуганный Коджон оказался под полным контролем японцев, в охраняемом прояпонскими корейскими частями дворце. Из кабинета Ким Хонджипа были вычищены антияпонски настроенные деятели, и реформы по указке японских «советников» пошли так, как они шли до мая-июня 1895 г.
Рис. 19. Фото корейской придворной дамы в парадном облачении. По одной из версий, на этой фотографии — сама государыня Мин.
Третий этап реформ — с 8 октября 1895 г. по 11 февраля 1896 г. — ознаменовался рядом радикальных перемен, призванных еще более приблизить страну к японской модели. Был, по примеру Японии, упразднен традиционный лунный и введен солнечный грегорианский календарь, издан указ об основании государственных начальных школ современного типа. Наконец, с ноября 1895 г. правительство приказало всем мужчинам-корейцам отказаться от традиционной прически (в старой Корее волосы заплетались в «шишечку» на затылке — сантху) и перейти на европейскую стрижку. Указ этот был издан по образцу перемен в прическе в Японии периода Мэйдзи, но прояпонские реформаторы совершенно не учли того, что в корейской культуре конфуцианские традиции, не позволявшие стричь волос и бороды (волосы на голове считались «даром родителей», и стрижка была нарушением «долга сыновей почтительности»), лежали гораздо глубже, чем в японской. Указ, проводившийся в жизнь грубо насильственным, оскорбительным для человеческого достоинства путем (бороды и волосы стригли вооруженные солдаты у городских ворот), сыграл роль последней капли, переполнившей чашу терпения янбанства, и без того ненавидевшего японцев и их присных за убийство «матери страны» — государыни Мин. По всей Корее поднялись знамена «армий справедливости» — янбанских ополчений, уничтожавших японцев и прояпонски настроенных корейцев на местах и готовившихся идти на столицу для расправы с кабинетом Ким Хонджипа. К январю 1896 г. административный контроль на местах в большинстве провинций страны принадлежал восставшим, которых поддерживало большинство населения. В стране нарастал хаос, практически не собирались налоги. Видя, что реформы Ким Хонджипа закончились провалом и боясь, после гибели жены, и за собственную жизнь, Коджон наладил связь с российской миссией и пошел на решительную акцию против японцев и их ставленников. 11 февраля 1896 г., в женском паланкине (который дворцовый караул не имел права досматривать) Коджон бежал в российскую миссию, где объявил о роспуске кабинета Ким Хонджипа, сразу же вынес самому Ким Хонджипу и его министрам смертные приговоры, и приостановил действие ряда изданных кабинетом указов (в том числе и злополучного указа о стрижке волос). Как только весть об успешном бегстве Коджона в российскую миссию (это событие известно в корейской историографии как агван пхачхон) и смертном приговоре прояпонским министрам разнеслась по столице, ликующие толпы тотчас же привели приговор в исполнение, буквально растерзав на куски Ким Хонджипа и тех из его коллег, кто не успел или не захотел бежать в Японию. Для реформ, проводившихся на иностранных штыках, грубо насильственным, оскорбительным для большинства населения путем, это был закономерный результат.
Какие новшества несли стране те 600 с лишним реформаторских указов, что приняли сменявшие друг друга кабинеты под руководством Ким Хонджипа? Прежде всего, в соответствии с результатами китайско-японской войны, была торжественно провозглашена независимость Кореи от Китая, запрещено использование китайских «эр правления» в официальных документах и впервые в истории страны разрешено издание официальной документации с использованием корейского алфавита. В корейских школах ввели отдельное преподавание корейской истории (ранее считавшейся лишь дополнением к истории Китая и конфуцианской философии), а даты в учебниках и правительственных документах стали давать, используя «чосонскую эру» — с года основания династии. Эти меры можно считать началом насаждения в Корее «национализма сверху» — государственнических представлений о Корее как независимом национальном государстве со своей, непохожей на общерегиональную (китайскую конфуцианскую), культурой. Однако следует отметить, что переход корейской интеллигенции с конфуцианских на современные националистические позиции занял достаточно долгое время (и, в определенной степени, остался незавершенным вплоть до сегодняшнего дня). Традиционная интеллигенция — такие известные вожди «армий справедливости», как конфуцианский ученый Лю Инсок (1842–1915), например, — не отказалась от представлений о Китае как «центре цивилизации» вплоть до колониального времени. В этой среде крайне крепки были и представления о знании литературного китайского языка как синониме образованности, пренебрежительное отношение к корейскому алфавиту. С другой стороны, «новая» интеллигенция — воспитанная в Японии (куда архитекторы реформ 1894–1895 г. послали около 200 студентов на учебу за государственный счет) или в миссионерских школах в Корее (с которыми государство с 1894 г. заключало контракты, принимая ежегодно определенное число сведущих в иностранных языках выпускников на службу) — часто отличалась «компрадорским» пренебрежением к родной стране, крайним евроцентризмом или же сильными прояпонскими симпатиями. Как и в большинстве полуколониальных обществ, где отсутствовала сильная буржуазная государственность, формирование «официального» национализма в Корее шло медленно и непросто.
Далее, бюрократическая система была перестроена по японскому образцу — традиционные институты (шесть министерств и различные ведомства) были перестроены в семь министерств современного типа (финансов, образования, обороны, внутренних дел, иностранных дел, и т. д.), верховным государственным органом стал кабинет министров (нэгак), а все многочисленные старые дворцовые ведомства были сведены в одно Ведомство Двора со строго определённым и гласным бюджетом (цивильным листом). Все налоговые полномочия сконцентрировались у подчиненной Министерству финансов налоговой службы, взыскивавшей теперь все налоги только в денежной форме («рисовый налог» ушел в прошлое). Составляемый Министерством финансов ежегодный государственный бюджет стал, наконец, достоянием гласности. Эти реформы способствовали ликвидации многих традиционных злоупотреблений в налогообложении, что в какой-то мере снизило налоговое бремя крестьянства. Однако, с другой стороны, перевод всех налогов в денежную форму означал новые нагрузки для полунатурального крестьянского хозяйства — необходимость продавать часть урожая на рынке, часто перекупщикам и спекулянтам по заведомо заниженным ценам. В итоге, выиграли лишь уже встроившиеся в рыночные структуры богатые крестьяне, а кризис бедняцких хозяйств был усугублен. Перед угрозой потери социального статуса встали и многочисленные конфуцианские бюрократы, уволенные со службы в процессе реорганизации министерств. Особенно сильно сокращения ударили по мелким провинциальным чиновникам — примерно три четверти из их числа (16 тысяч из 22 тыс.) не нашли себе места в новой, рационализированной системе местного управления. Многие из них вскоре пополнили ряды «армий справедливости». Несомненно, новая бюрократическая система выигрывала по сравнению со старой в эффективности и использовала ряд достижений развитых стран. Так, была отменена традиционная система круговой поруки для родственников, формально запрещены судебные пытки (в реальности их продолжали использовать, особенно в «политических» делах), создано внешне независимое судопроизводство, введен принцип состязательного процесса. Однако в то же время японская модель, использовавшаяся реформаторами, была далека от демократических идеалов. Скажем, полиции было дано множество чрезвычайных полномочий (вплоть до права «следить за домашней гигиеной», использовать телесные наказания во внесудебном порядке и на месте запрещать публичные собрания и шествия), а вот старая система Государственных Цензоратов, ограничивавшая в какой-то степени произвол представителей власти, была ликвидирована. Сложно говорить и том, что новая система отвечала требованиям социальной справедливости. Так, ликвидированы были конфуцианские экзамены на чин (кваго), а заодно и монопольное право янбанов на государственную службу (о практическом упразднении сословной системы см. ниже). Однако теперь поступление на службу стало зависеть или от министерской рекомендации (для высших чиновников), или от успешной сдачи экзаменов по «современным наукам» (география, математика, и т. д.). Практически это означало, что бюрократическая система стала монополией богатых землевладельцев и торговцев, «компрадорской» элиты, имевшей связи в правительственных кругах и деньги на то, чтобы дать детям современное образование. Во многих государственных институтах ведущую роль играли иностранные специалисты (из них, например, состоял почти весь руководящий состав таможни).
В сфере экономики новая власть стремилась прежде всего упорядочить денежное обращение, чтобы облегчить уплату налогов в денежной форме. Было решено, что Корея будет чеканить серебряные деньги и использовать медь и никель в качестве разменной монеты. Однако вскоре выяснилось, что достаточными запасами серебра правительство не располагает, и чеканка монеты ограничилась, в основном, медными и никелевыми деньгами. Нажим со стороны японских властей, а также нехватка собственно корейских денег и недоверие население к корейской валюте вынудили власти разрешить хождение иностранных — т. е. прежде всего японских — денег по всей стране по их нарицательной стоимости. Курс новой корейской валюты был привязан к иене. Таким образом, на всю страну распространилась ситуация, существовавшая и ранее в «открытых» портах, где основной валютой были иены. Легализация иностранной валюты обогатила японских торговцев и корейских компрадоров, сделав в то же время страну в финансовом отношении практически колонией Японии. В денежном обращении продолжала господствовать неразбериха: наряду с японскими и корейскими деньгами, в стране ходили серебряные мексиканские доллары, цинские таэли, а на северо-востоке — и российские рубли. Это не могло не стать серьезным препятствием для накопления капитала у корейских предпринимателей. Стремясь стимулировать развитие современного капитализма в стране, власти разрешили основание частных банков (первый из них, Хансонский Банк, начал работу в 1897 г.), но самым надежным местом для вложения средств продолжали считаться японские и гонконгские банки. Вывоз капитала — прежде всего прибылей японских торговцев и корейских компрадоров — из страны шел по-прежнему. Разумным по замыслу можно считать такое мероприятие реформаторов, как унификация традиционных мер веса, длины и объема, что было призвано облегчить торговлю рисом. Раньше одни и те же меры имели различные стандарты в каждой провинции — а иногда различия наблюдались даже на уровне уездов и деревень, — что крайне усложняло работу оптовых торговцев на общекорейском рынке. Однако в реальности, принятие правительством единых стандартов мало повлияло на местную практику — традиционные меры веса и объема толкуются в различных регионах по-разному вплоть до сегодняшнего дня.
Эпохальными для страны были предпринятые реформаторами социальные преобразования. Стремясь, по японскому примеру, покончить с сословным делением, новые власти отменили исключительные привилегии янбанов на государственной службе, упразднили старые законы о монопольном праве янбанства на отдельные виды одежд и головных уборов и разрешили отставным чиновникам заниматься предпринимательством, тем самым разрушая янбанское представление о торговле как «презренном» занятии. Совокупность этих мер означала, на практике, юридическую ликвидацию янбанства как сословия. Однако отказ от сословных привилегий на бумаге еще не означал серьезных перемен в традиционных формах социального расслоения. Практически все реформаторы сами принадлежали к янбанским семьям, хотя многие из них были сыновьями и внуками наложниц, что ограничивало возможности для социального продвижения в сословном обществе. Вплоть до полной колонизации Кореи в 1910 г., почти никому из бывших простолюдинов, несмотря на все декларации о ликвидации сословной системы, не удалось подняться на высокий пост. Привилегированное положение бывших янбанов сохранилось даже в колониальной бюрократии — японские генерал-губернаторы стремились не ставить бывшего янбана в подчинение к выходцу из «простой» семьи, зная, что это приведет к конфликтной ситуации. Своевластие бывших янбанов осталось характерной чертой корейской провинциальной жизни, особенно в консервативных юго-восточных районах. Таким образом, «социальная революция сверху», инициированная самими выходцами из традиционного господствующего сословия, имела сильный декларативный характер и обрекала общество на сохранение пережитков прошлого на долгий срок.
Другим важнейшим преобразованием была отмена рабства как института и запрет на торговлю людьми. Владение рабами было одной из важнейших привилегий янбанства (хотя на практике рабы могли быть и у разбогатевших простолюдинов), и отмена рабства была связана со стремлением реформаторов юридически упразднить янбанские привилегии. Освобождение рабов имело большое влияние на корейское общество, способствуя, прежде всего, активизации товаро-денежных отношений: бывшие рабы, становясь теперь слугами или батраками, требовали от хозяев жалованья в денежной форме. Однако на практике юридическое освобождение рабов не означало их уравнения с бывшими хозяевами в социальном статусе — конфуцианский консерватизм корейской провинции обрекал рабов и их потомков на бытовую дискриминацию, требовал от них «уважения и повиновения» по отношению к бывшим хозяйским семьям. Официально была отменена и дискриминация в отношении ряда «подлых» профессий — бродячих артистов, кожевенников, и служек при почтовых станциях. Однако, как и в случае с рабами, бытовая дискриминация в отношении выходцев из «подлых» семей сохранилась вплоть до конца колониального периода. Освобождение «сверху», не сопровождавшееся революционным движением на местах, означало, что реальные изменения будут непоследовательными и половинчатыми. Реформы коснулись и семейных отношений — отменены были ранние браки (мужчины получили право вступать в брак лишь с 20 лет, женщины — с 16) и старые запреты на повторное замужество вдов. Интересно, однако, что, отменив дискриминацию в отношении сыновей наложниц, реформаторы не стали отменять саму систему узаконенного многоженства — наложницы остались характерным признаком бывших янбанских семей (институт наложниц был формально отменен лишь в 1915 г. японской администрацией). В этом архитекторы реформ пошли на уступку консерваторам. В то же время многие реформы в области быта — например, указ о запрещении старых длинных курительных трубок и введении курительных трубок европейского типа, — поражают неуклюже бесцеремонным вмешательством в частные, не имевшие серьезного общественного значения вопросы. Верхом псевдопрогрессистской регламентации был, конечно, печально знаменитый указ об обязательном переходе на европейскую стрижку, в итоге спровоцировавший падение реформаторского правительства. Впоследствии этот указ был официально отменен, и исчезновение традиционной прически заняло достаточно долгое время — в бывших янбанских семьях она часто была заметна и в конце колониального периода.
Находясь под японским контролем, правительства реформаторов не имели реальной возможности предпринять реальные усилия для укрепления корейской армии. Официально Коджон объявил о намерении перейти в будущем на современную призывную систему, но в реальности призывная армия так и не была сформирована в Корее вплоть до потери независимости в 1910 г. Переформированная в 1894 г. дворцовая охрана осталась под контролем американских военных инструкторов, приглашенных в Корею в 1888 г. для преподавания в военной школе нового типа, а два батальона «столичных войск» были взяты под начало японскими офицерами. Часть солдат из этих подразделений, вымуштрованная в японском духе, была использована посланником Миура Горо во время убийства государыни Мин. До этого контролируемые японцами корейские подразделения участвовали, вместе с японской армией, в подавлении восстания тонхаков. Открыто прояпонская позиция младшего и среднего корейского офицерства из этих частей вызвала сильнейшую тревогу у Коджона, вскоре после бегства в российскую миссию передоверившего армию российским инструкторам.
Споры об оценке «реформ года Кабо» идут в корейской историографии уже давно. С одной стороны, нельзя отрицать, что за полтора года работы реформаторам удалось перенести на корейскую почву — хотя бы формально — значительную часть тех современных институтов, на заимствование и освоение которых у режима Мэйдзи ушло почти 30 лет. В этом смысле, реформы представляют собой хороший пример так называемого «ускоренного роста», характерного для развития послевоенной Южной Кореи, когда достижения развитых стран перенимаются властями в течение очень сжатого промежутка времени. С другой стороны, социальные и политические издержки «ускоренного роста» были, несомненно, огромными. Сопротивление тонхаков было подавлено с небывалой жестокостью. Неподготовленность реформ и их верхушечный характер означали долговременное сохранение пережитков сословной системы, конфуцианской идеологии, традиционного быта и семейных отношений. Наконец, в социально-экономических терминах, главный выигрыш от механического переноса модели «свободного рынка» в ее периферийной, зависимой форме в Корею достался землевладельческому, компрадорскому и бюрократическому меньшинству, а также иностранному, в первую очередь японскому, капиталу. Деформированный, антидемократический периферийный капитализм, апологетами которого фактически выступали реформаторы, обрекал массы корейского народа на обезземеливание и люмпенизацию, создавал в стране обстановку хронической социальной нестабильности, сдерживать которую могли лишь авторитарные политические структуры.
Литература