Почти все свои писательские фишки я позаимствовала у папы или дяди, но привычку не рассказывать одну и ту же историю одинаково взяла от мамы.
– Как же кто-то другой сможет пересказывать твои истории, если ты постоянно их меняешь? – спрашивал дядя Андрей.
– Другие не должны рассказывать мои истории по-моему, – отвечала я. – Они должны рассказывать их по-своему.
– Но нельзя же бесконечно писать одну историю, – замечал папа. – Рано или поздно тебе придётся её закончить и больше не трогать.
В ответ я лишь закатывала глаза.
Больше всего я любила менять историю, в честь которой меня назвали. Разумеется, это было просто – ведь я не знала настоящую концовку. Если, к примеру, у меня выдавалась скверная неделя, принцесса Иляна сразу понимала, что сёстры её обманывают, и, вместо того чтобы выполнять их дурацкие просьбы, отрубала им головы.
Мама же больше всего любила менять историю о том, как сбежала из деревни. В версии, которую она рассказывала мне чаще всего, была весна, маме исполнилось семнадцать, и больше всего на свете она любила музыку. Всё свободное время мама проводила у мясника – слушала радио. Особенно сильно она любила Марию Лэтэрецу, Ирину Логину и других фолк-певиц, а если рядом не было посторонних, мама убавляла звук и господин Юрсу пытался поймать сигнал «Свободной Европы». Долгими часами мама сидела, прижав ухо к динамику, и сквозь помехи подпевала американским песням. Неудивительно, что музыка просочилась через её кожу и пропитала маму насквозь – она ведь очень близко сидела к приёмнику. И неудивительно, что в голову ей пришла мысль уехать в город и поступить в музыкальный колледж, чтобы стать певицей.
Несколько месяцев она трещала без умолку, рассказывая родителям, какие предметы хочет изучать, как изменится её жизнь вдали от дома, где не будет цыплят, коз и не надо будет всё время заниматься хозяйством. Видимо, они понимали, что дочь настроена серьёзно и правда собирается уехать: однажды мама вошла, пританцовывая, в дом, а в кухне за столом возле растопленной печи её поджидали родители.
– Мы тут разговаривали с ветеринаром, – сказала бабушка. – Теперь его сменит сын.
– Да? – спросила мама с притворным интересом.
У неё были длинные тёмные волосы, заплетённые в косу под косынкой, маленький аккуратный нос, сияющие карие глаза, а под платьем с многослойными юбками уже угадывались женственные изгибы её фигуры. Все считали маму красавицей. Деревенские парни, в том числе и сын ветеринара, пытались за ней ухаживать, но мама думала лишь о музыке.
Она подняла голову и посмотрела на родителей – те не сводили с неё глаз. Мама фыркнула.
– Да уж, представляю, какой из Свинорылого Петре выйдет ветеринар! Помните, как он верещал, когда я гонялась за ним с лягушками в руках?
Дедушка не улыбнулся.
– Пожалуйста, Лиза, послушай. Нам надо тебе кое-что сказать.
– Что? – спросила мама, наконец посерьёзнев.
– Петре подумывает жениться, – сказала бабушка.
Мама вскинула голову. Положила руки на колени. И тихо проговорила:
– Не понимаю, какое это имеет отношение ко мне.
– Вы друг другу подходите. И всё уже сговорено, – сказал дедушка.
Мама вздёрнула брови.
– Ах, вот как.
– Он славный парень, – продолжила бабушка. – И ты ему нравишься ещё с детства.
Но мама покачала головой. Встала из-за стола.
– Вы же не думали всерьёз, что я соглашусь на такое?! Я еду в город! Буду певицей!
– Лиза, хватит молоть чушь! – прикрикнула на неё бабушка. – Если тебе так нравится петь, пой для себя хоть каждый день, но песнями сыт не будешь!
– В твоём возрасте я бывал в городах, – сурово проговорил дедушка. – Поверь, здесь ты будешь счастливее.
– Я не выйду за Петре, – отрезала мама. – И клянусь, ни дня тут больше не останусь!
Сказав это, она начала собирать вещи.
Или подождала, пока родители лягут спать.
Или этот разговор повторился несколько дней спустя.
Или ничего этого вообще не было.
В большинстве версий этой истории всегда есть спор с криками и слезами. Почти во всех версиях маму хотят выдать замуж против её воли, и она покидает дом с тяжёлым сердцем.
Однако во всех версиях истории, как её ни рассказывай, семнадцатилетняя девушка понимает, что родители, которые сильно её любят, не дадут ей жить так, как хочется, поэтому она сбегает из дома не попрощавшись. Складывает в рюкзак одежду, тетрадку с песнями и две любимые подушки с кровати. Зажигает фонарь и забирает немного денег из комода в спальне родителей. И на столе рядом с печкой оставляет письмо.
В некоторых версиях, которые мама рассказывала мне в раннем детстве, она спускается с гор в кромешной тьме. В руке у неё фонарь, за плечами рюкзак, и она идёт по узкой извилистой тропинке через лес. Маме страшно, но она высоко держит голову и смотрит вперёд. В других версиях по пути ей встречается мясник, который везёт в фургоне овец, и дальше мама едет в кузове. В конце концов она добирается до станции на краю света.
Когда я привередничала из-за баклажанов или ныла из-за телевизора, когда устраивала истерику и грозилась, что сбегу из дома, мама рассказывала мне о том, что по лесу шныряли дикие звери, а среди ветвей ярко светились чьи-то жёлтые глаза.
Когда мама скучала по дому, она описывала запах жареных колбасок, вкус свежего молока и яиц, стрекот бабушкиного ткацкого станка.
Я частенько пыталась понять, какая версия истории правдива. Дедушка плакал у порога? Мама ехала в кузове грузовика вместе с овцами?
Она никогда не жалела, что сбежала?
Папа научил меня почти всему, что я знаю об историях. Благодаря дяде я поняла, что писателем можно стать. А мама показала мне, что если историю рассказывать очень долго, то отличить правду от вымысла становится всё сложнее.
Что гложет меня изнутри
Три дня и три ночи я не выходила из дома. Вспоминала мамин голос в телефонной трубке – он звучал совсем рядом, но его было не расслышать. И думала о том, как она сбежала отсюда, где я сейчас. Три дня и три ночи я расхаживала по скрипучим половицам и слонялась между кухней и маленькой комнатой. Доставала из рюкзака спрятанный кусочек шоколада и пожирала его взглядом – съесть или не съесть за раз? Но потом заворачивала в бумажку и снова прятала.
Когда бабушка и дедушка ушли работать в поле, я поднялась по приставной лестнице и, толкнув деревянную дверцу в потолке, заглянула на чердак. В нос ударил резкий и едкий запах. С балок свисало что-то большое и бесформенное. В темноте я не сразу разглядела, что это туши животных – таким способом вялили и коптили мясо. С перепугу я чуть не грохнулась с лестницы.
Я не хотела сидеть взаперти в этом старом и страшном доме, но ходить в деревню не хотела ещё сильнее. Если я со всеми перезнакомлюсь, это будет значить, что я тут остаюсь. Но на сколько? На неделю? Месяц? Навсегда?
Сохранять спокойствие мне удавалось, только если я мысленно говорила себе, что родители приедут за мной в любую минуту. Выяснится, что Секуритате перепутали квартиры и не там установили жучков. А дядя просто уехал в отпуск. А Большая Книга лежит в целости и сохранности под моей кроватью. Незачем мне ходить в деревню, и на улицу я выйду, только когда поеду домой.
Так что когда бабушка с дедушкой спросили, не хочу ли я прогуляться до нашего поля, я покачала головой.
– Нет, спасибо.
Когда они предложили познакомиться с местными ребятами, я вежливо отказалась.
– Не нужно. Мне нравится быть одной.
Когда дедушка принёс в дом только что вылупившегося цыплёнка, пытаясь выманить меня на улицу посмотреть на животных, которых они держали у себя, я погладила птенчика пальцем по пушистой головке и, как загипнотизированная, пошла за дедушкой к двери. Но мне вдруг пришло в голову, как здорово будет нарисовать крошечных пушистых цыпляток на полях страницы и написать историю о том, как один из них влюбляется в девочку вроде меня и становится её лучшим другом.
Я остановилась, не дойдя до порога.
– Вообще-то я не очень люблю животных. Даже самых милых. И деревья не люблю. И фермы. И деревни посреди леса. Так что лучше я никуда не пойду.
Я тоскливо слонялась по дому, дёргала за струны дедушкину скрипку и пересчитывала вышитые подушки. Тридцать шесть. Некоторые крошечные, размером с мою ладонь, с одним только розовым бутоном посерединке. Другие такие широкие и плотно набитые, что у меня с трудом получалось обхватить их руками.
Когда подушки закончились, я стала считать тканые одеяла и покрывала. Но не могла определиться, с какого начинать, поэтому приходилось снова и снова пересчитывать заново. Не пропустила ли я те, что лежат на полу вместо ковриков? А те, что висят на стенах как обои? А те, которыми застелены две узкие кровати бабушки и дедушки, и те, что перекинуты через спинки стульев?
Мне надоело, и я бросила считать. Мне вообще всё надоело.
На третий день я уже не просто хандрила, я злилась. Мне не хватало моей Книги. И телевизора. Котов-аристократов, которые оказались одни за городом, уже наверняка спасли, но я никогда не узнаю как. Я скучала по своим книжным полкам, по кровати и ванной комнате. В доме бабушки и дедушки вообще не было книг. Здесь я спала в кухне на лежанке из вороха одеял и подушек. Здесь мне приходилось ходить в туалет в вонючую деревянную будку на улице и мыться в железном корыте во дворе.
Бабушка верила, что все недуги можно излечить хорошей едой, поэтому каждый день готовила столько блюд, словно готовилась к приезду Вождя. Я понимала, что нельзя и дальше испытывать терпение бабушки с дедушкой, но всё скопившееся во мне недовольство так и рвалось наружу.
– Я правда ценю твои старания, – сказала я бабушке, – но я очень многое не ем. Баклажаны. Печень. Лук. Перец. Могу составить список. Мама об этом знает. Она вообще всё знает. Ты хорошо готовишь, просто я люблю бутерброды с вареньем. Ну, ещё курицу. Моя любимая часть – бёдра, но шея и ножки тоже сойдут.