Тысяча, а то и две погибли ещё до того, как из огнемётов вырвалось пламя.
Дедушка поднялся с земли, чувствуя спиной жар огня. Он мог убежать. Мог добраться до пристани и нырнуть в море, хоть и не умел плавать. Но в самый последний миг его товарищ схватил его за плечи, велев стоять смирно. Он сделал вид, что ничего не заметил, и уставился вперёд.
Дедушка оцепенел и отвёл взгляд. И очень удивился, когда немец, за два дня не сказавший ему ни слова, отчего дедушка решил, что тот не говорит по-румынски, вдруг нахмурился и с сильным акцентом произнёс: «Можно было уже научиться убивать».
Оборону порта держал небольшой отряд советских партизан – около трёхсот солдат. Они прятались в катакомбах под мощёными улицами. Расползались по ним, как тараканы, мгновенно скрываясь с глаз, и выбирались из трещин в стенах по ночам. Их нельзя было выманить из укрытия. Одесские катакомбы были сложной и большой системой подземных лабиринтов – больше даже, чем в Париже или Риме. Партизаны держали связь с Москвой и планировали атаки, обмениваясь сообщениями по радиосвязи. Но наверняка им помогали и местные, снабжая продовольствием, водой и оружием.
Дедушку и ещё нескольких солдат отправили прочёсывать близлежащие леса. Неделю продолжались бесплодные поиски. Кругом были одни руины. Сожжённые дотла деревни. Солдаты прошли через заброшенный виноградник, источавший кислый смрад. Куда ни глянь, с веток свисали тяжёлые, переспелые гроздья белого мускатного винограда. Земля была усеяна гниющими ягодами – целый урожай, который никто не собрал.
Дедушка шёл между рядами увядших виноградных лоз, и у него мутилось в голове от запаха гнили и беспрестанного жужжания насекомых, поэтому он даже не заметил, как наступил прямо на распухший труп. Дедушка закричал, и все вокруг вскинули винтовки. Разобравшись, в чём дело, товарищи выругались на него. Дедушка тяжело сглотнул и тихо помолился за убитого фермера, прежде чем переступить через его тело.
За месяц солдаты так и не напали на след партизан. Стало холодать, потом неожиданно ударили морозы и пошёл снег. Он не ложился на землю, а кружил в стылом воздухе, изо рта шёл пар, и озноб пробирал до костей. Выдался самый холодный за последние шестьдесят девять лет ноябрь. К счастью, немецкие солдаты, сопровождавшие дедушкин отряд, умели разжигать костёр.
Однажды вечером, когда солдаты готовились разбить лагерь, поступил сигнал, который дедушка не сумел разобрать. Один из товарищей расшифровал ему:
– Тут что-то есть. Там, впереди.
Включив плоский фонарик, висевший на груди, дедушка направился в чащу, радуясь, что аккумулятор до сих пор не разрядился. Дедушка подошёл к некогда жилому дому, и дрожащие лучи фонарей высветили разрушенные стены и выломанную серую дверь. В тишине было слышно лишь скрип снега и стрекот колёсиков в ручных фонарях-жучках. Солдаты обошли дом кругом, заглянули внутрь. Почти всем быстро это наскучило, и они отправились дальше. Но трое остались: дедушка, ещё один румын и тот немец, который качал бензин.
В доме явно кто-то был – слышались шаги и шорохи.
Солдаты переглянулись и подошли ближе. Раздвинув упавшие балки, они протиснулись внутрь. В углу комнаты, прежде бывшем зале, луч дедушкиного фонаря выхватил из темноты покосившийся стол, под которым, скорчившись, сидела обнажённая женщина. Волосы её висели длинными сальными паклями. Грязное тело было сплошь покрыто синяками. На плечах у женщины лежало изорванное одеяло, но, когда она подняла руки, чтобы прикрыть глаза от света, оно соскользнуло. Снежинки падали на неё и таяли на спине, женщина дрожала от холода.
– Она еврейка? – перекрестившись, спросил дедушкин земляк.
Немец переступил с ноги на ногу, но промолчал.
– Ты еврейка? – обратился к ней румын. – Ты помогаешь партизанам в Одессе?
Женщина не отвечала. Прошло несколько безмолвных минут.
– Нам убить её?
Дедушка вздрогнул.
Немец сплюнул, затем поднял взгляд на обрушенную крышу, сквозь которую с тёмного неба сыпал снег.
– Она уже и так одной ногой в могиле.
Но никто из них не уходил.
– Она может выдать наше местоположение, – поморщившись, сказал дедушкин земляк.
– Может, – согласился немец. Подумав с минуту, он глубоко вздохнул и снял с плеча винтовку.
Дедушка сунул руку в карман.
– Подожди! – Он разжал ладонь. На ней лежали две из трёх серебряных монет. Даже в темноте они блеснули и мелодично звякнули. – Вы идите. Я тут с ней разберусь.
Румын и немец переглянулись. Затем посмотрели на монеты на дедушкиной ладони. Немец взял одну и сжал пальцами.
– Побыстрее давай.
Румын помедлил, прежде чем забрать вторую монету.
Они выбрались из развалин дома, но дедушка не двинулся с места, пока скрип их шагов не затих в лесу. Снег повалил сильнее. Поднялся ветер. Батарея в фонаре начала садиться, и в меркнущем луче обнажённую женщину почти не было видно. Дедушка подошёл к ней поближе.
– К югу отсюда есть маленькая рыбацкая деревня, – проговорил он. – Люди там славные, но мы съели у них всё продовольствие и выпили всё вино. Им нужны деньги, чтобы пополнить запасы на зиму. От серебра они не откажутся.
Дедушка достал из кармана последнюю монету и положил на край покосившегося стола.
Фонарь мигнул и погас. Женщина отняла руки от лица. Дедушка сверился с компасом и показал ей направление.
– В ту сторону.
Приподняв на прощание фуражку, он ушёл и в полной темноте вернулся в лагерь.
Только спустя три года дедушка попал домой. Он пережил осаду Одессы и битву под Сталинградом. Обошёл полмира. Но когда Красная армия пересекла границы Румынии и ход войны переломился, наш молодой король развернул войска против премьер-министра. Румынским солдатам сообщили, что мы перешли на другую сторону и что теперь им нужно убивать тех, с кем раньше они воевали плечом к плечу.
После того как Румыния сменила гитлеровскую коалицию на антигитлеровскую, американцы начали бомбардировать наши города, чтобы освободить от немецкой власти. Дедушка во главе небольшого отряда молодых солдат освобождал маленькие деревни. В горы зима пришла раньше, чем на побережье. Уже к середине сентября земля промёрзла. Две недели спустя на рассвете ненадолго пошёл снег. К концу октября дедушка и его отряд ступали по тонкому покрывалу, устлавшему землю. Начался настоящий снегопад – казалось, он никогда не прекратится. Горная гряда стала непроходимой. Мосты обрушивались под тяжестью намёрзшего льда. Другие солдаты не представляли, как прокладывать путь по таким опасным дорогам, но дедушка эти края знал с детства.
Однажды вечером, когда отряд разбил лагерь в лесу, дедушка понял, что до его деревни всего день пути – день пути до дома на вершине холма, который он унаследует. И вот поздно ночью, когда снегопад наконец прекратился и над тёмными соснами засияла луна, дедушка в одиночку отправился в лес. Он пристально всматривался в гору, пытаясь разглядеть огоньки. Дедушка боялся ничего не найти на месте деревни. Боялся, что её больше нет.
В тиши заснеженной поляны вдруг приглушённо лязгнул металл – щёлкнул затвор. Что-то ледяное и твёрдое упёрлось дедушке в затылок, и он оцепенел от страха.
– Повернись. Медленно, – произнёс кто-то с сильным акцентом.
Дедушка повернулся и не поверил глазам, узнав того, кто собирался его убить.
Тот, с мусорным баком. Тот, качавший бензин.
Немец тоже вытаращил глаза, но пистолет не опустил.
– Говорят, уже почти конец. Войне конец, – прошептал дедушка. Немец молчал. Дедушка кивком показал на гору. – Вон там мой дом, в долине между самыми высокими пиками. Я никогда раньше не покидал родные края и не видел ничего другого. А теперь я столько повидал, что боюсь, и до́ма не будет как прежде.
Немец всё молчал, и дедушка подумал, не обознался ли он, не другой ли это человек. Но тут выражение лица немца изменилось.
Скривив губы, он спросил:
– Та женщина. В лесу, голая. Что ты сделал, когда мы ушли? Чем расплатился с ней, чтобы не проболталась?
Дедушка опустил взгляд на дуло пистолета, затем повернулся и в последний раз посмотрел на гору. Вдалеке блеснул огонёк. Следом другой. Так близко – казалось, только руку протяни и дотронешься.
– Я отдал ей последнюю серебряную монету и показал путь к морю.
Между укутанными снегом деревьями пронёсся ветерок. В ночи ухнула сова. Наконец дедушка обернулся.
Он был один на заснеженной и залитой лунным светом поляне.
Первый снег
Бабушка верила во все приметы. Когда я болела, бабушка волновалась и начинала меня бранить, если замечала, что я смотрю на свои ногти или отворачиваюсь к стенке. Чужих собак она с криком прогоняла со двора метлой.
– Ни минуты покоя в этом доме, – жаловалась она, – только и знай, что беды отваживай.
Если кто-то говорил мне, что я симпатичная, – и при этом не щипал меня за щёку и не приговаривал «тьфу-тьфу-тьфу», то бабушка сердилась, уверенная, что меня сглазят.
– Мама тебя вообще ничему не научила? – спрашивала она в сердцах, мастеря плетёный браслетик из красной пряжи в надежде, что он сбережёт меня от дурного глаза.
Мне запрещалось задувать свечи, и лучше уж умереть, чем свистеть в доме. Если я приносила бабушке букет, она оставляла его, только убедившись, что цветов в нём – нечётное количество. Если я садилась на углу стола, она пугалась и пересаживала меня по центру – не то я никогда не выйду замуж. Когда бабушка шила, она всегда держала во рту нитку. Радовалась, если у неё чесалась ладонь. По вторникам не мыла голову.
– И никогда-никогда, что бы ни случилось, не оборачивайся и не смотри на дом, если уже ушла, – наставляла она.
Я считала бабушкины суеверия забавными, но не могла запомнить их все. Поэтому я часто делала что-то не так – например, возила ногой коврик по полу, чтобы вытереть пролитую воду, – и тогда бабушка подскакивала ко мне быстрее молнии, бормоча под нос молитвы, и делала всё как положено. Я даже думала, что она немного тронулась умом, но в день праздника урожая я узнала правду.