бритый подбородок, эти руки, готовые к кровопролитию, эти ноздри, дышавшие только гневом, этот надменный взгляд, эта быстрая и торопливая речь». Он, конечно, не говорит о массовых убийствах, но упоминает возмущение духовных лиц, православных священников и монахов, которым приходилось терпеть алчность франков, нередко доходивших до святотатства в погоне за добычей. «В день, когда город был взят, эти разбойники, ограбив дома, где поселились, спрашивали у хозяев, где те спрятали деньги, применяя к одним насилие, к другим ласку и ко всем угрозы, чтобы вынудить их признаться. С теми, кто оказался настолько прост, чтобы принести то, что спрятали, обращались не мягче». Они не уважали ничего: «Не знаю, с чего начать рассказ о кощунствах, какие совершили эти негодяи. Они ломали святые образа и бросали священные мощи мучеников в место, которое мне стыдно назвать. Они превращали потиры и дароносицы в чаши для питья, предварительно выковыряв драгоценные камни. Невозможно без ужаса помыслить об осквернении, какому они подвергли церковь Святой Софии. Они вводили туда мулов и лошадей, чтобы вывозить священные сосуды, резное и позолоченное серебро, которое сдирали с престола, аналоя и врат, а когда некоторые из этих животных падали на полу, очень скользком, их пронзали мечами и пятнали церковь их кровью и навозом»[145]. '
Бесчинства и алчный поиск добычи, обычные после долгих осад? Несомненно, но не только: в отличие от того, что было век назад под Антиохией и Иерусалимом, здесь баронов и рыцарей не сопровождала толпа простолюдинов, бедных безоружных паломников или разбойников, которые увязывались за войсками на всем пути и которых вожди не могли обуздать. В поход отправились только те, кто мог заплатить за переправу. Они не рыскали по городу, собираясь в шумные ватаги, а беззастенчиво искали ценные реликвии, нигде ни считаясь ни со служителями церкви, ни со святостью мест хранения. «Некоторые клирики распустили слух, якобы те, кто оберет еретиков, будут освобождены от своего обета освободить Иерусалим»[146]. Грубая непочтительность свидетельствовала о долго сдерживаемой ненависти, которую подпитывали совершенно вымышленные представления о прошлом и стремление подчинить греков римской церкви. Некоторые, и таких становилось все больше, были убеждены, что ведут войну не со схизматиками, а именно с еретиками, и попятно, что это обвинение оправдывало политическую операцию, состоявшую в том, что город патриарха насильно заставили принять латинского императора и римскую церковь[147].
УПРАВЛЕНИЕ ИМПЕРИЕЙ
Завоевание Константинополя стало не просто сменой властителя, как неоднократно случалось в Древнем Риме или после дворцовых переворотов в той же Восточной империи. Латиняне сделали императором человека, который, явившись очень издалека, был знаком с городом только понаслышке, совершенно не знал ни местных методов управления, ни нравов, ни обычаев и навязал свою власть как военный командующий, как сделал бы в любом другом месте. Для греков это значило, что они попали под иго чужеземных варваров.
К тому же франки мало что оставили от Греческой империи, и отныне уже нельзя было говорить о прежнем блистательном государстве, а только, как сформулировал Рене Груссе, об «империи, висевшей в воздухе, не имевшей ни этнической, ни природной, ни исторической, ни религиозной основы, наспех сколоченной в абсолютно враждебном греческом и славянском мире и разделенной по феодальным обычаям, как шахматная доска»[148]. Франки, которые не могли или не хотели представить себе иной метод управления и иную иерархию властей, кроме их собственных, навязывали завоеванным землям вплоть до самых отдаленных провинций свои традиции. Административное деление времен греческих императоров на провинции и фемы исчезло — хронисты говорят только о герцогствах, графствах и фьефах. Бароны ввели принесенный извне феодализм, как норманны в Южной Италии и крестоносцы в Святой земле: «У вас будут фьефы, и потом вы наделите своих людей и тех, кто зависит от них»[149]. В провинции, очень далекие от Константинополя, о которых еще иногда даже не знали, где они находятся, куда франкская армия еще не спешила и где по-прежнему правили греческие наместники, посылали чиновников для сбора подробных данных о доходах каждого территориального подразделения и каждого владения, чтобы составить кадастры. Вскоре «принялись за труды по распределению земель. Для вельмож, коих называют знатными мужами, во внимание принимали их богатство и численность их воинов в армии: некоторые получали по 200 фьефов, некоторые всего по 60, а тем, у кого всего этого было меньше, доставалось разве что по шесть-семь фьефов, и каждый фьеф оценивался в 300 ливров анжуйской монетой». На самом деле это часто зависело от соотношения сил и от договоренностей. Принимая решения о разделе земель, франки доходили до абсурда, слепо веря, что будущее за ними: «Граф Блуаский получил герцогство Никейское, одну из лучших и самых почитаемых частей всей Восточной империи, хотя эта земля, лежавшая за проливом, еще не была покорена императором и была ему враждебна»[150]. Император Балдуин I, несомненно, не хотел, чтобы знатные бароны занимали земли и крепости слишком близко к Константинополю; он охотно уступал им территории, куда они еще никогда не вводили войска, по преимуществу в Азии. Так, его брат Генрих получил «королевство» Адрамитий (Эдремит) на побережье к северу от древнего Пергама, а Пьер де Брашё — «графство» Конью, о которой он только слышал, не зная, что город Конью уже почти век занимают турки, сделав столицей сельджукского султаната.
РАСПРИ МЕЖДУ БАРОНАМИ. КНЯЖЕСТВО МОРЕЯ
Когда раздел произошел, за принятием фьефов во владение последовали злоупотребления и дурные поступки, о чем не может умолчать и сам Виллардуэн: «И когда каждый узнал, какая земля ему назначена, то жадность, царящая в мире и причиняющая столько зла, не давала им покоя; и каждый принялся творить зло в своей земле, один — больше, другой — меньше, и греки начали ненавидеть их и вынашивать злобные чувства к ним»[151].
Бонифаций Монферратский наотрез отказался принимать владения за проливом. Не без труда он выбил себе королевство Салоники, куда Балдуин I немедленно вторгся со всеми вооруженными силами, заняв два замка под Филиппами, сданные ему греками без боя, а потом вступив в Салоники как победитель. Несомненно, он захватил бы все королевство, если бы ему не пришлось возвращаться в Константинополь, потому что его армия сократилась из-за болезней. Бонифаций Монферратский, которого крестоносцы три года назад сделали главнокомандующим и который все это время как будто и водил войска, теперь был вынужден отбивать силой то, что ему причиталось. Когда он появился под стенами первой из крепостей, «греки из-за императрицы [его жены, вдовы Исаака Ангела] начали переходить на его сторону со всей земли окрест [...]. [И маркграф] прибыл к Адрианополю и осадил его, и натянул вокруг свои шатры и палатки». Славное овладение имперскими землями, воспетое менестрелями войска, явно грозило обернуться междоусобной войной. Но в Константинополе дож и знатные бароны заставили Балдуина уступить, и в сентябре 1204 г. тот, после того как «много было сказано резких слов», признал, что внял дурному совету. Бонифаций Монферратский получил всю свою землю, включая Салоники. С тех его владения стали княжеством, откровенно независимым от империи, которая, уже кое-что потеряв, вскоре утратила и другие территории. Соратник Бонифация Монферратского Отон де Ла Рош, сеньор из Франш-Конте, когда власть Бонифация над Салониками была упрочена, покинул его и во главе не очень многочисленного отряда рыцарей двинулся на юг, предпринимая новую авантюру. Он захватил Фивы и Афины, принял титул великого герцога и предложил рыцарям Святой земли и Константинополя присоединяться к нему. В этом самом герцогстве Афинском, на приветливой земле, пригодной для освоения, где ничего не знали о делах и поступках императора Балдуина, жило много латинян, отнявших владения у греков. Отон де Ла Рош оставил герцогство в наследство своему племяннику Ги де Ре, приехавшему из Франции с тремя братьями и двумя сестрами. В 1208 г. Иннокентий III основал архиепископство Афинское, включившее одиннадцать викарных епископств, а потом, в 1212 г., — архиепископство Коринфское с семью епископствами.
Жоффруа де Виллардуэн, племянник маршала, в Заре покинул войско, взяв с собой сильный отряд рыцарей, которые, храня верность обету, подняли паруса на кораблях, зафрахтованных на их деньги, и отправились на помощь франкам Акры. Через несколько месяцев, на обратном пути на Запад, отдельные корабли, захваченные штормом, были выброшены на побережье Пелопоннеса, где Иоанн Кантакузин, зять Исаака Ангела, воевавший тогда с латинянами — хозяевами Константинополя, взял рыцарей с этих кораблей к себе на службу. После смерти Кантакузина Виллардуэн отказался признавать его сына, вступил в соглашение с Гильомом де Шанлиттом, внуком графа Генриха Шампанского, и оба, победив весной 1205 г. греков, заняли все побережье к югу от Коринфа, а потом и значительную часть полуострова. Это очередное латинское княжество, отнятое у греков, у венецианцев, вынужденных довольствоваться западным побережьем, и у латинян Константинополя, поскольку было откровенно завоевано без уведомления последних, стало совершенно независимым от империи и приняло название «Ахейского королевства», а позже — княжества Морейского. За грубым завоеванием произошли последовательная оккупация земли и очень успешная социальная интеграция — куда быстрей и удачней, чем в империи Балдуина. Виллардуэн дал земли сначала госпитальерам, тамплиерам, тевтонским рыцарям, архиепископу Патрскому, едва тот принял свой сан, а потом создал двенадцать баронств, включавших от четырех до двадцати фьефов, отдав их рыцарям, которые почти все взяли жен из знатных домов Французского королевства. Виллардуэны передавали здесь монаршую власть от отца к сыну, а позже, наследуемое дочерьми, это княжество оставалось франкским более двух веков, и на его престол претендовало несколько европейских родов — в частности Анжуйский и Арагонский