При первом сигнале к битве греки пускают в ход все свои машины, крестоносцы делают усилия взобраться на стены и на башни. Преимущество было сначала на стороне осаждаемых, которых защищали высокие стены. Крестоносцы, и в особенности французские воины, толпившиеся на судах и непривычные в такому подвижному полю сражения, действовали вяло и в большом беспорядке против отчаянных усилий неприятеля. «Около 3-го часа дня, – говорит Виллегардуэнь, – по грехам нашим судьбе угодно было, чтобы нас отразили». Вожди, опасаясь потерять и флот, и армию, приказали трубить отступление.
Вечером в тот же день и бароны собрались в одном доме на берегу моря, чтобы обсудить дальнейшие действия; «люди с Запада были сильно взволнованы тем, что приключилось им»; однако же на совете было решено сделать новое нападение на город и на тот же пункт, но только в большем порядке, чем прежде. Два дня было употреблено на починку судов и машин; на третий день, 12 апреля, раздался призывный звук труб; флот тронулся и подступил к укреплениям; суда были связаны между собою и шли попарно; вскоре подъемные мостики были спущены и покрыты неустрашимыми воинами; вожди воодушевляли всех своим примером и шли на приступ рядом с простыми солдатами. Солнце было уже высоко, а чудеса храбрости не могли еще восторжествовать над сопротивлением осаждаемых, когда вдруг поднялся северный ветер и направил под самые стены два корабля, бившиеся рядом; на этих кораблях находились епископ Труаский и епископ Суассонский, прозывавшиеся Пилигримом и Райским. Едва только подъемные мостики были прикреплены к стенам, как на одной из башен показались два франкских воина; эти два воина, из которых один был француз по имени д’Арбуаз, а другой венецианец по имени Пьеро Альберти, увлекли за собой толпу своих товарищей; и вот знамена епископов Труаского и Суассонского, развевающиеся на вершине башни, поражают взоры всего войска; со всех сторон бросаются на приступ, овладевают четырьмя башнями; трое городских ворот сокрушаются под ударами тарана; рыцари выскакивают на берег со своими конями; все войско устремляется в город. Мурзуфл покидает холм, на котором стоял его лагерь; крестоносцы овладевают императорскими палатками и поджигают все дома на своем пути; ужас и отчаяние распространяются во всех частях города; но, между тем как все бежало перед ними, победители удивлялись своему торжеству. Когда наступила ночь, венецианцы возвратились в лагерь в виду своих кораблей, а бароны расставили свои палатки вблизи укреплений. Византийский народ провел ночь в страшной тревоге; Мурзуфл, покинутый своими, помышлял только о бегстве и вышел через Золотые ворота, намереваясь искать убежища в каком-нибудь неизвестном уголке на берегах Геллеспонта или во Фракии. Между тем как совершалось таким образом падение империи, те из греков, которые еще не утратили всякой надежды, собрались в храме св. Софии, чтобы избрать нового императора; выбор трепещущей толпы падает на двух лиц: Феодора Дука и Феодора Ласкариса. Ласкарис одерживает верх над своим соперником; но когда он хочет обратиться к народу и к знатным лицам с увещанием прибегнуть к последнему усилию для спасения империи, то не находит вокруг себя ни граждан, ни воинов; оставшись один, он принужден и сам покинуть город, который никто не хочет защищать.
Глава XXII Разграбление и разорение Константинополя. – Назначение латинского императора. – Раздел Греческой империи между победителями
ожар, произведенный крестоносцами, охватил несколько кварталов и истребил больше домов, чем их могло быть в трех больших городах Франции и Германии. Он продолжался всю ночь; на рассвете крестоносцы готовились продолжать свое победоносное наступление. Они ожидали, что им придется выдержать еще несколько битв, когда вдруг взорам их представилась идущая к ним навстречу толпа женщин, детей, стариков, оглашавших воздух своими стонами и предшествуемых духовенством, которое несло в руках кресты и иконы. Вожди были тронуты слезами этих несчастных и отдали приказ воинам щадить жизнь жителей и уважать честь женщин и девушек; латинское духовенство присоединило к этому свои увещания, и это содействовало прекращению кровопролития. Историки единогласно свидетельствуют, что среди самых страшных сцен войны погибло от меча не более 2000 человек. Но если крестоносцы и пощадили жизнь своих врагов, то ничто не могло ни сдержать, ни умерить того необузданного рвения, с которым они пользовались печальными преимуществами победы; неистово и без разбора разыскивали они добычу в богатых и бедных жилищах; они не отступали ни перед святынею церквей, ни перед мирным успокоением под крышей гроба, ни перед невинностью молодых существ; запрестольный образ Божьей Матери, служивший украшением храма св. Софии и возбуждавший удивление как произведение искусства, был искрошен в мелкие куски, а завеса алтаря превращена в лохмотья; победители играли в кости на мраморных досках с изображением апостолов и пили до опьянения из сосудов, назначенных для употребления при божественной службе. Никита рассказывает, что одна девица, которую он называет «служительницею демона», взобралась на патриаршую кафедру, запела кощунственную песню и начала плясать в священном месте в присутствии победителей. Загородные места, по соседству Босфора, представляли не менее плачевное зрелище, чем столица: деревни, дачи были все опустошены; патриции царского происхождения, сенаторы скитались в лохмотьях вокруг императорского города, не находя нигде приюта. Между тем как происходило разгромление храма св. Софии, патриарх бежал из города, испрашивая подаяния у проходящих; все богатые люди превратились в нищих, а подонки народа, радуясь общественному бедствию, называли эти злополучные дни днями равенства и справедливого воздаяния.
Во всей Византии только одно жилище оставалось неприкосновенным – в одном только императорском дворце нашлось верное убежище для знаменитых несчастливцев. Когда Бонифаций вошел в Буколеонский дворец, который, как полагали, был охраняем стражей, он с удивлением встретил там множество женщин из знатнейших фамилий империи, не имевших другой защиты, кроме слез и стенаний. Маргарита, дочь венгерского короля и жена Исаака, Агнесса, дочь французского короля, супруга двух императоров, бросились на колена перед баронами и рыцарями, умоляя их о пощаде; маркиз Монферратский и его товарищи были растроганы при виде такого несчастия, и дворец Буколеонский стал для них более священным, чем были церкви.
Историк Никита рассказывает, каким образом он сам спасся во время последних бедствий своего отечества. Он со своим семейством укрылся в одном доме близ храма св. Софии; здесь один венецианский купец, которого он спас еще прежде осады от ярости греков, защищал теперь в продолжение нескольких дней вход в его жилище. Но наконец, угрожаемый сам, он предупредил Никиту об опасности, которую уже не имел средств предупредить, и предложил ему проводить его за город; Никита с женой и детьми последовал за верными венецианцами и выбрался из Византии среди тысячи опасностей.
Между разными сценами в опустошенной столице, франкам нравилось переодевание в греческие костюмы; в насмешку над изнеженностью побежденных они драпировались в их широкие развевающиеся одежды, окрашенные в разные цвета; они смешили своих товарищей, надевая на головы лошадям полотняные головные уборы с шелковыми шнурками, в которые наряжались жители Востока; некоторые из них расхаживали по улицам, нося в руках вместо оружия бумагу и чернильницу в насмешку над греками, которых они называли нацией писарей и переписчиков.
Вступление крестоносцев в Константинополь
Машины крестоносцев для штурма крепостей
Константинополь, устоявший до сих пор среди развалин многих государств, наследовал от них остатки искусств и обладал еще множеством великих произведений, пощаженных временем и варварством. Когда же он был завоеван франками, то из бронзовых предметов, на которых отпечатался античный гений, стали выделывать грубую монету; герои и боги Нила, Древней Греции, Древнего Рима пали под ударами победителей. Никита описывает в своей истории большую часть примечательных памятников искусства, украшавших тогда ипподром и площади императорского города. Венеция, в которой с этого времени появились мраморные дворцы, обогатилась некоторыми богатыми остатками Византии; но фламандцы и шампаньцы пренебрегли такого рода военной добычей; в стенах Константинополя хранились другие памятники, другие сокровища, более драгоценные для греков той эпохи: это были мощи и изображения святых. Эти священные сокровища были соблазном для благочестивой стяжательности победителей; между тем как большая часть воинов захватывали золото, драгоценные камни, ковры и роскошные восточные ткани, благочестивейшие из пилигримов, и в особенности лица духовного звания, старались приобрести более невинную и более приличную Христовым воинам добычу; многие из них действовали вопреки запрещениям своих вождей и начальников и не боялись прибегать к угрозам и насилию, чтобы завладеть какими-нибудь частицами мощей, этим предметом их благоговейного почитания; большинство византийских церквей лишились таким образом своих украшений и богатств, которые составляли их блеск и славу; священники и монахи греческие со слезами расставались с останками мучеников и апостолов и орудиями страданий Спасителя, охранение которых возложено было на них их религией. Этим священным останкам предстояло теперь украшать церкви во Франции и в Италии, и они были приняты верующими Запада как самый достославный трофей крестового похода.
Константинополь был взят латинянами 12 апреля; это было в конце великого поста; маршал Шампаньский, описывая сцены и смуты, последовавшие за победою, наивно говорит: «Так проведены были праздники Вербного воскресенья». Всю добычу, собранную в Константинополе, решено было сложить в трех церквях; под страхом смерти и отлучения от церкви запрещено было присваивать себе что-нибудь из этих предметов. Несмотря на эту двойную угрозу, нашлись между крестоносцами ослушники; Виллегардуэнь, упоминая о строгости суда над виновными, говорит: «Много было казнено повешением, и господин де Сен-Поль велел повесить одного из своих со щитом на шее». Три части добычи были разделены между французами и венецианцами, а четвертая часть была отложена в запас. Из части добычи, доставшейся французам, было взято ценностей на 50 000 марок в уплату их долга Венецианской республике. Хотя Виллегардуэнь и восклицает, что «такой богатой добычи не видано было от создания мира», но в общем распределении оказалось не более как по 20 серебряных марок на каждого рыцаря, по 10 на конного воина и по 5 марок на пехотинца. Все богатства Византии доста