боевых действиях не участвовали около двух третей сил, имевшихся в распоряжении Меншикова: например, группа Горчакова даже не вступила в бой. Именно об этом пишет Альберт Ситон: «Маневр Меншикова предполагал движение больших масс войск без карт, рекогносцировки или должной подготовки, по сходящимся осям на пересеченной и незнакомой местности, в темноте и тумане, на плато, которое было слишком тесным для развертывания»[595]. Таким образом, как и в сражении на Альме, русский главнокомандующий «не проявил тех качеств полководца, которые необходимы для управления и координации войск, находившихся под его командованием». В целом Ситон отмечал «почти полное отсутствие контроля над операциями». Естественно, возможная победа «выскользнула из рук командующего, не способного принимать решения»[596]. Неудивительно, что после поражения на Альме, «победы» под Балаклавой и горького разочарования под Инкерманом, дни Меншикова в должности главнокомандующего были сочтены. Чтобы выиграть кампанию, Николаю I требовался гораздо более способный командующий, новая стратегия и гораздо более эффективные операции. Однако необоснованная вера императора в Меншикова была столь велика, что понадобилась еще одна неудача русского оружия, чтобы наконец состоялась эта долго откладывавшаяся отставка. Союзники, также ослабленные Инкерманским сражением, тем не менее сохранили силы для продолжения осады Севастополя. В ближайшее время никакого облегчения русским ждать не приходилось.
На стратегическом уровне чаша весов склонялась не в пользу русских. В декабре 1854 г. Австрия заключила союз с Британией и Францией. Несмотря на то что австрийские войска не участвовали в конфликте, Россия опасалась, что откроется второй фронт в Восточной Европе, и война придет на ее земли — нечто вроде повторения кампании Наполеона в 1812 г. Но главной целью Парижа и Лондона оставалось достижение победы в Крыму, не в последнюю очередь чтобы поддержать в обществе уверенность в успехе, которая с наступлением зимы начала ослабевать, несмотря на успех оборонительных действий под Инкерманом. В январе 1855 г. к антироссийской коалиции присоединилось королевство Пьемонт-Сардиния, отправив в Крым экспедиционный корпус численностью 15 тысяч человек, которым командовал генерал Альфонсо Ламармора. Эти войска сыграли важную роль в сражении на Черной речке 16 августа 1855 г., последней тщетной попытке русских снять осаду Севастополя. В Британии после падения коалиционного правительства лорда Абердина 30 января 1855 г. в результате нарастающей критики из-за неудовлетворительного состояния армии под Севастополем, премьер-министром стал лорд Пальмерстон. Он и его кабинет министров партии вигов были полны решимости призвать российского императора к ответу. Британская армия в Крыму была малочисленной, но в распоряжении правительства имелся Королевский флот, способный возобновить боевые действия на Балтике и на Дальнем Востоке.
Николай I не мог позволить, чтобы Меншиков и его армия оставались пассивными. Несмотря на то что главнокомандующий пока сохранил свой пост, престарелый генерал-адъютант Дмитрий Ерофеевич Остен-Сакен сменил Данненберга в должности командира 4-го корпуса, а также стал начальником севастопольского гарнизона. Но главной проблемой оставался Меншиков. Его редко видели к югу от рейда, он не верил в возможность отстоять Севастополь и не испытывал сочувствия к его защитникам. Безразличный к судьбе вверенных ему людей, он делил свое время между главной штаб-квартирой на реке Бельбек, на расстоянии около 20 километров от города, и (что случалось реже) передовым штабом на северной стороне. Его нельзя было сравнить с Нахимовым или Истоминым, героическими адмиралами, которые отважно бились за Севастополь и погибли, повторив судьбу Корнилова. Меншиков был культурным и начитанным человеком, но его «аристократические манеры и нетерпимость к тем, кого он считал ниже себя» вряд ли помогали завоевать любовь подчиненных[597]. Солдаты и матросы на городских укреплениях практически не видели своего главнокомандующего: их презрение к нему в полной мере отражает прозвище, которым его наградили, «князь Изменщиков».
Тем временем шансы на выживание и выздоровление тысяч раненых русских солдат были невелики, как и после сражения на Альме. Пирогов, прибывший в Севастополь через восемнадцать дней после кровавого сражения, обнаружил:
«…с лишком 2000 раненых, скученных вместе, лежащих на грязных матрацах, перемешанных, и целые 10 дней почти с утра до вечера должен был оперировать таких, которым операции должно было сделать тотчас после сражения. Только после 24-го явился начальник штаба и генерал-штаб-доктор… до того как будто и войны не было; не заготовили ни белья для раненых, ни транспортных средств».
В том же письме домой великий хирург не скрывал своего презрения к высшему командованию русских за неэффективное управление и открытое пренебрежение войсками. «За кого же считают солдата? — спрашивал он. — Кто будет хорошо драться, когда он убежден, что раненого его бросят как собаку»[598]. Несмотря на просьбы и обращения Пирогова, условия в импровизированных госпиталях Севастополя оставались невыносимыми. «На кроватях лежат немногие раненые, большая часть — на нарах». Более того, «матрацы, пропитанные гноем и кровью, остаются дня по четыре и пять под больными по недостатку белья и соломы»[599]. Эти вопиющие недостатки русской армии стали причиной многочисленных смертей от ран и болезней.
К началу 1855 г., несмотря на успешно отбитую атаку под Инкерманом, среди высших командиров союзников, причем в первую очередь среди советников из числа артиллеристов и инженеров, усилились разногласия относительно того, как лучше завершить осаду Севастополя. Главный вопрос состоял в том, в каком месте сосредоточить следующую бомбардировку и штурм города. Бергойн, который из всех генералов Крымской кампании имел самый большой опыт осад, с ноября 1854 г. настаивал, что главный удар должен быть направлен на Малаховскую башню, а не на Четвертый бастион, который прежде был основной целью французской артиллерии. Довольно неожиданно он, сам того не желая, вступил в ожесточенную перепалку с французом, который пожаловался на его поведение, и Бергойна отозвали домой. Для тех, кого интересует влияние взаимоотношений между людьми на ход коалиционных операций, падение Бергойна — яркий пример того, какую опасность представляет недопонимание между союзниками на театре военных действий и разрушительная политическая беспринципность дома. Точно так же основой военного решения внутри коалиции часто служит не наилучшая рекомендация, а численность войск у командующего той или иной армией союзников[600].
Бергойн впервые высказался за атаку на Малаховскую башню и «более полную оккупацию Инкерманского хребта» в записке от 23 ноября 1854 г. Он указал (вполне справедливо, как выяснилось 8 сентября 1855 г.), что эти русские позиции служат ключом к южным оборонительным сооружениям Севастополя и что «новые усилия следует направить на башню, а не на Редан»[601]. Для достижения желаемой цели он предложил (в следующей записке два дня спустя) французам сменить британцев на Левой позиции, чтобы те могли сосредоточиться на атаке против Малаховской башни. Он отмечал, что транспортировка «дополнительной артиллерии из Балаклавы» будет «серьезно затруднена ужасным состоянием местности», и поэтому потребуются серьезные усилия для подготовки операции[602]. Однако французы настаивали на своем плане, предполагавшем главную атаку на Четвертый бастион, и не желали распылять силы. В следующей записке, от 11 декабря 1854 г., Бергойн признал разногласия союзников, но снова выдвинул доводы в пользу того, чтобы британцы расширили свои позиции в Инкермане, и не в последнюю очередь для «наступления на маленькую высоту перед Башней» — он имел в виду холм Мамелон, который впоследствии стал местом ожесточенных боев[603]. В очередной записке, от 20 декабря, Бергойн сообщал лорду Раглану, что французам следует занять левое крыло или оказать помощь в другом месте. «Операции на правом крыле, в настоящее время проводимые британцами, крайне затруднены недостатком необходимых сил». Защищая свою точку зрения, он утверждал, что генерал де Канробер «желает усилить правое крыло, чтобы позволить британцам предпринимать более активные меры в общих действиях»[604]. Несмотря на то что французы в конечном итоге приняли план, который он продвигал в течение нескольких недель, Бергойн жестоко ошибался, полагая, что уже заручился поддержкой и французского главнокомандующего, и начальника его инженерной службы, генерала Мишеля Бизо. Более того, в письме к Раглану от 28 декабря 1854 г. де Канробер — как писал домой Бергойн почти месяц спустя (22 января 1855 г.), когда шли споры между союзниками, — выступил «с обвинениями против действий британцев, в частности меня». Возражения французов имели две причины: во-первых, британцы возлагали на них «непомерную долю в общих операциях», а во-вторых, британцы отступили «от первоначальных планов атаки», с которыми «полностью согласились»[605]. В результате Бергойн 26 января 1855 г. был вынужден признать, что французы «очень злы на нас»[606].
Спор между Бизо и Бергойном был не просто профессиональным диспутом двух главных инженеров относительно лучших методов организации осады: он приобрел личный и национальный оттенок. Первым пожаловался Бизо, полагая, что Бергойн чинит ему препятствия, пытаясь, в сущности, изменить план и таким образом задерживая операции до весны. Разногласия вышли за пределы Крыма. Де Канробер отправил копию его письма Наполеону III, который, в свою очередь, поручил расследовать дело своему военному советнику и адъютанту генералу Адольфу Ньелю, которому он доверял